Политика пустоты

Приключения идей

Примерно в 1875 году Анна Каренина рожает второго ребенка, после чего у нее начинается родильная горячка. Симптомы описаны реалистом Толстым в полном соответствии с картиной заболевания: «Из общих черт назовем повышение температуры, боли в животе... Дурными признаками могут служить сотрясающий озноб, сильное учащение пульса (140 и более ударов в минуту) при субфебрильной (около 38°) температуре, спутанное сознание...» Толстой тактично обошел молчанием неприятные гинекологические подробности. Но зато честно подчеркнул высокую вероятность летального исхода. Оба мужчины Анны собираются у ее кровати, пугаются, горюют и даже — перед лицом ее почти неминуемой смерти — переживают что-то типа нравственного возвышения. Как бы очищаются душой.

За четверть века до того, как г-жа Каренина заметалась в бреду, акушер и гинеколог Игнац Филип Земмельвейс, практиковавший в Венской общей больнице, сделал одно простое открытие. Он предложил акушерам мыть руки перед тем, как принимать роды. Это, согласно его практике, на порядок уменьшало риск родильной горячки. Медицинская общественность возмутилась наглостью Земмельвейса. Его идеи подвергли сокрушительному разгрому: «Давно пора покончить с этой ерундой насчет мытья рук хлоркой!» — возмущалось влиятельное медицинское издание Wiener Medizinische Wochenzeitschrift. В 1865 году затравленный коллегами Земмельвейс умер в сумасшедшем доме.

«Анна Каренина», режиссер Александр Зархи

Вскоре после его смерти правоту Земмельвейса доказал врач Листер: после обеззараживания карболкой женская смертность при родах падала в разы. В России идеи Листера приживались с трудом — им не благоволило главное медицинское светило эпохи хирург Пирогов. Только после того как в 1880 году кафедру Московского университета занял Склифосовский, карболка пошла в массы. Впрочем, многие врачи продолжали ее осуждать. А особенно беспощадно карболку критиковал граф Толстой. Она — см. «Крейцерову сонату» — служит «разъединению людей».

И препятствует их нравственному возрождению. Если бы акушер Анны Карениной вовремя помыл руки, то Алексей Александрович Каренин не удостоился бы духовного перерождения, не расплакался бы, не простил жену. А это ведь этическая сверхзадача толстовского романа.

То же самое происходит и с Левиным, поборником, как сказали бы сегодня, естественных родов. Его жена рожает долго и тяжело, страшные крики разносятся по всему дому, у него же в этот момент «поднимается душа на такую высоту, которой она никогда и не понимала прежде и куда рассудок уже не поспевал за нею». Между прочим, в 1870-е годы врачи — вопреки разного рода ортодоксам — уже широко применяли хлороформ для обезболивания родов. Но это, конечно, не для Левина, которому даже присутствие врача казалось ненужным: «Я знаю, что родятся детей миллионы без Москвы и докторов».

В результате мы имеем сцену, по жестокости далеко превосходящую оргии маркиза де Сада. Его либертены, присутствуя при агонии подопытной женщины, убеждаются в том, что Бога нет и все позволено. Для Левина нечеловеческие мучения жены служат доказательством того, что Бог есть и все хорошо.

В «Анне Карениной» закрепился главный архетип толстовской идеологии — нравственное очищение благодаря физическим страданиям. Интересно, что в «Войне и мире» героям, прежде чем просветлиться, приходится пострадать самим: князя Андрея тяжело ранят, а потом оперируют — натурально, без карболки и хлороформа, Пьер Безухов терпит голод и холод в плену. В «Анне Карениной» мужчины уже как подлинные аристократы духа страдать предоставляют женщинам, а сами только просветляются.

Льва Толстого не раз критиковали за отсутствие внятной позитивной программы. Непротивление действительно как-то вяло смотрится на фоне энергичной критики всего существующего строя и мира. «С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны — юродивая проповедь «непротивления злу насилием», — справедливо возмущается Ульянов-Ленин, автор «Льва Толстого как зеркала русской революции».

Между тем позитивная программа у Толстого несомненно есть. Она была последовательно воплощена в его текстах, а спустя несколько десятилетий успешно реализована по всему миру. И непротивление злу насилием в этой стройной системе всего лишь вишенка на торте.

В 1855 году, едва начав писать и печататься, Толстой пишет в дневнике: «Разговор о божестве и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии».

Как всякая новая религия, она начинается с отрицания всего того, что было раньше. Толстой прицельно избирает для своей критики самые симпатичные объекты.

Начинает он, понятное дело, с Наполеона. Отчаянно смелый, сказочно удачливый человек, которому поклонялся весь мир, в «Войне и мире» превратился в самовлюбленного толстого невротика с дрожащей левой икрой.

В том же романе Толстой расправляется с театром («На сцене были ровные доски посредине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках»). С физической красотой — самые прекрасные персонажи, Элен и Анатоль Курагины, оказываются форменными моральными уродами, а Наташе Ростовой дозволено обрести счастье только после того, как она подурнеет до неузнаваемости.

Метафорика его совершенна, как ракета СС-20. Она безупречно выжигает все — не сказать буржуазное, — просто все человеческое из нашей жизни. В «Анне Карениной» он расправляется с внебрачным сексом («И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи»).

В «Крейцеровой сонате» автор, на зависть самым отъявленным религиозным ортодоксам, объявляет безнравственным даже секс в рамках брака. Заодно с сексом с парохода современности сбрасываются и детишки: «Дети — благословенье божие, дети — радость. Ведь это все ложь. Все это было когда-то, но теперь ничего подобного нет. Дети — мученье, и больше ничего». Ну и напоследок, до кучи, в «Воскресении» автор расправляется с государством и христианской религией — вполне логично для основателя новой религии.

В статьях он работает по мелочи, зачищая конкурентов по цеху, властителей дум — Рафаэля, Шекспира, Бетховена.

После произведенной интеллектуальной зачистки вырисовываются контуры того пространства, в котором нам предлагает жить граф Толстой. В нем нет героев — они-де малы и мерзки, как мы, да еще у них и икры дрожат. В нем нет красавиц, красавицы подурнели, как Наташа Ростова, или просто умерли, как Элен и Анна Каренина. В нем нет ни Шекспира, ни Рафаэля, ни даже самого Толстого. В нем нет секса, потому что секс безнравствен. И нет детей, потому что «зачем же продолжаться человечеству?» Соответственно, нет ни семьи — это рассадник разврата, ни частной собственности, потому что Христос завещал раздать свое имение бедным, ни государства, потому что все законы — это ложь и лицемерие.

Медицину мы тоже отменим, потому что жить и умирать надо в полном соответствии с природой (Софья Андреевна ворчала в дневнике, что муж ругает тех самых врачей, которые много раз спасали его самого от болезней и обеспечили ему практически рекордную по тем временам продолжительность жизни). К тому же главное средство воспитания, по Толстому, — это страдание. Тяжелая, желательно смертельно опасная болезнь, замечательно преобразовывает человека. Врачи же со своей карболкой спасают жизнь, зато губят душу.

В сухом остатке — позитивная программа Толстого, его новая религия. Это простая скудная еда, тяжелая бессмысленная (потому что из цели превратилась в средство) работа и чудовищные физические страдания, за счет которых пользователи получают шанс нравственно переродиться. Таким образом, мы получаем классический концентрационный лагерь — с возможными небольшими вариациями, которые в него по ходу дела вносили немцы, русские, китайцы и японцы. Главная идея концлагеря — духовное перерождение благодаря тяжелой работе и разного рода страданиям — во всей своей полноте была разработана именно Львом Николаевичем Толстым. Ну а широко разрекламированное «непротивление злу насилием» — это главная заповедь для обитателей концлагеря, чтобы не пытались взбунтоваться.

Литература да и вся культурка в этом идеальном концлагере сведена к народным сказкам, тщательно обработанным графом Толстым. На входе вместо лозунга «Труд освобождает» висит что-то вроде «Страдание исправляет». По праздникам играет музыка. «В Китае музыка — это государственное дело», — отметил Толстой в «Крейцеровой сонате», не забыв попутно покритиковать бесцельное и бессмысленное наслаждение музыкой в светском обществе. Отсылка к Китаю тут не случайна и имеет перспективное продолжение. Теорию «непротивления» современники не случайно называли «восточной». «Непротивление» Толстого и «недеяние» Лао-цзы, которого писатель хорошо знал и ценил, — это практически близнецы-братья. «Опрощение» тоже очень близко идеям китайского философа, мечтавшего, чтобы его народ забросил ученость, «снова начал плести узелки и употреблять их вместо письма».

Скажут, мол, это все литература, интертекстуальные влияния. При чем тут политика? Но для Толстого его «религия» всегда была сугубо практическим делом. Как честный мыслитель, он и сам по ней жил, и других заставлял.

В массовом сознании — а Толстой стал первой иконой массовой культуры, чем и объясняется его нечеловеческое влияние на умы (Томас Манн в эссе «Гёте и Толстой» убежденно пишет, что, доживи Толстой до 1914 года, он смог бы остановить войну), — писатель остался графом в посконной рубахе, который рубит дрова, тачает сапоги и косит траву вместе со своим народом. Он первый придумал и на себе продемонстрировал обаятельность облика зэка — простого небритого дядьки в валенках и тулупе, на которого благодаря его трудам и страданиям снизошла вековая мудрость.

Свои идеи он изо всех сил пытался претворить в жизнь, хотя, к счастью, полем для его экспериментов была только его семья. Его дети увлекались вегетарианством и работали в поле наравне с крестьянами. Софья Андреевна верила в естественные роды и никогда не брала кормилиц. У нее постоянно был мастит, кормить грудью при этом адски больно, но она терпела. «Как сейчас вижу ее с ребенком на руках, с запрокинутой головой и сжатыми зубами, чтобы скрыть, что ей больно», — вспоминала ее дочь Татьяна Львовна. Идеалом Толстого в 80-е годы было жить всей семьей в крестьянской избе, носить одинаковую крестьянскую одежду и работать в поле. Чем не мини-концлагерь?

В ХХ веке идея связи между физическими страданиями и нравственным очищением победила в массовом порядке. Такого не было даже в Средневековье — тогда все-таки мазохизм был сугубо индивидуальной практикой отдельных богобоязненных граждан. Теперь же на «перековку» отправляли в массовом порядке. И в России, и в Германии, и в Китае население искренне верило, что контрреволюционные, неарийские и буржуазные личности, потаскав тяжести, пострадав и построив Беломорско-Балтийский канал, смогут переродиться и обратно влиться в коллектив.

Нетрудно связать толстовскую программу очищения с идеями Просвещения. Возвратим человека к его натуральному состоянию, превратим его, так сказать, в последнего героя на голой земле — и он тут же заблещет нравственными совершенствами. Но сюжет с опрощением гораздо древнее и сложнее истории Просвещения. Задолго до Руссо субъекты типа Савонаролы или Кальвина умели заводить народные массы не хуже графа Толстого. Население в экстазе избавлялось от материальных и культурных ценностей и начинало упоительную войну с отщепенцами, за эти ценности цеплявшимися.

Точно такая же история произошла и с идеями любимого толстовского мыслителя Лао-цзы. Две с половиной тысячи лет назад мудрец пообещал: «Когда будут устранены мудрствование и ученость, народ будет счастливее во сто крат». Через два века к власти в Китае пришел император Цинь Шихуанди, начавший свое царствование с буквального воплощения в жизнь заветов философа. Он приказал казнить несколько сотен ученых и сжечь все их книги. А уже в ХХ веке раздражение Лао-цзы на цивилизацию стало одним из идейных моторов «культурной революции» председателя Мао, которой, кстати, рукоплескали левые интеллектуалы во всем мире.

Критика цивилизации в темпераментном исполнении Толстого удивительно обаятельна. Особенно актуально она выглядит в сегодняшней России. Нетрудно представить литературный или кинематографический римейк «Смерти Ивана Ильича»: топ-менеджер нефтяной корпорации Иван Ильич делает евроремонт в только что купленной на неправедно заработанные деньги московской квартире, неловко ударяется боком и наживает раковую опухоль, которая, несмотря на все усилия врачей, сводит его в могилу. В процессе умирания Иван Ильич осознает всю бессмысленность и пошлость общества потребления и исполняется презрения к своему евроремонту, «лексусу» и пиджаку от Ann Demeulemeester. Очень хорош был бы в этой роли Константин Лавроненко, если бы чуток похудел. Так и представляю, как он шепчет посиневшими губами: «Дьявол носит Prada...»

Проблема, однако, в том, что позитивная программа Толстого уже опробована человечеством в разных вариантах и выглядит, кажется, еще хуже, чем общество потребления. Однако задача «сорвать все и всяческие маски», разоблачить все предрассудки, разрушить — хотя бы на бумаге — всю цивилизацию не перестает казаться милой и благородной. Недаром многие западные интеллектуалы сегодня с удовольствием соглашаются с фундаменталистской критикой их цивилизации. И даже когда эта критика взрывает башни ВТЦ, нам кажется, что «в чем-то, все-таки» радикальные мусульмане правы.

Внутри каждой цивилизации сидит интеллектуальный вирус под названием «Лев Толстой» (или Лао-цзы). Он соблазняет нас отказаться от всей той дряни — материальной и духовной, которая портит нашу жизнь и наш мозг. Наверное, человеческому интеллекту необходим этот критический вирус. Но лучше все-таки его контролировать. Если он вырвется из пробирки, пространство нашей жизни, освободившись от цивилизационного мусора, станет пространством концлагеря. Альтернативой «Смерти Ивана Ильича» может быть только «Один день Ивана Денисовича».