Владимир Ромашков. За кулисами. Автобиография

Настоящая автобиография написана мною по случаю исполнившегося 50-тилетия первого выступления моего как ответственного актера, получающего твердое жалование и бенефис по договору с антрепренером.

Владимир Ромашков в фильме «А почему так?» («Бузотер»), 1929

Родился я в 1862 году 2 июля в городе Астрахани. Семья моя, по матери, вся артистическая: отец моей матери был трагик из крепостных Варнава Иванович Караулов. Я помню, как меня водили на его могилу, которая была без креста и находилась за кладбищем вне его ограды, вместе с самоубийцами, которые были лишены погребения, так как их церковь не признавала. Из чего я заключаю, что и дед мой как актер был также лишен христианского погребения, так как церковь того времени не признавала артистов христианами.

Мать моя Мария Варнавовна, его дочь, в 1860 году вышла замуж в городе Оренбурге, в сезон П.М. Медведева, за бывшего воспитанника Московского театрального училища Федора Назаровича Ромашкова, по сцене Рославского. Он вместе с Петром Михайловичем Медведевым бежал из Московского театрального училища. Я помню, как отец мне рассказывал, как они с П.М. украли с директорской кухни на рыболовный крючок через окно жареного гуся и, побоявшись показаться начальству, принуждены были бежать и долго скитаться по провинциям, и встретились в Оренбурге у П.М.Медведева (уже антрепренера), где мой отец женился на моей матери.

В 1862 году родители мои служили в Астрахани в сезон Петра Ивановича Новикова, где родился я. Рос я в женской уборной, и еще грудным ребенком меня выносили на сцену в разных пьесах: «Самозванец Лука», «Дитя» и др.

Спал я в уборной под столом вместе с моими маленькими братьями Григорием и Павлом Ромашковыми — впоследствии артистами Московского Большого императорского театра. Павел недавно умер, а Григорий и посейчас здравствует и живет в Москве. Как я, так и братья мои уже с детства играли на сцене, так как отец наш для своих бенефисов выбирал пьесы с детьми: «Испорченная жизнь», «Гувернер», «Бедность не порок», «Жизнь игрока», особенно у меня в памяти «Уголина, или Башня голода». В этой пьесе мы изображаем с отцом его же умирающих детей от голода, замурованных в башне.

Я хорошо помню плач и стон публики во время этой сцены. Публика хорошо знала, что с героем пьесы умирали его собственные дети, это еще более заставляло публику страдать. Мы выходили кланяться, нам бросали на сцену цветы, деньги, конфеты. А раз я даже получил маленький медный самоварчик со всем чайным прибором и тут же, в уборной, я нагрел и поил чаем как посетителей, так и сослуживцев.

В 5 и 8 лет я уже играл Петю в «Испорченной жизни», Егорушку в «Бедность не порок», Митьку в «Гувернере», карлицу в «Самоуправцах» и др.

Бенефисы моего отца были как-то особенно торжественны: заказывались визитные карточки. Отец облачался во фрак, меня наряжали особенно, по-праздничному, и мы ждали, когда приедет капельдинер с афишами: когда он приезжал, мы выходили и садились на того же извозчика, а капельдинер на козлы, держа под мышкой пачку афиш, и мы пускались объезжать город — это называлось поехать с «бенефисом», по богатым обывателям, которых знал только этот капельдинер.

У каждого подъезда мы останавливались, капельдинер звонил, и когда ему отворяли, он сообщал, что приехал артист Рославский с «бенефисом», вручал афишу, и мы ждали хозяина или хозяйку. Отец обыкновенно представлялся, говоря: «Позвольте представиться — артист Рославский, а это мой сын. Не могу ли вам предложить билет», — вынимал билетную книжку и тут же продавал билеты. За билеты платили настоящую стоимость, но иногда давали «приз», мы благодарили и ехали дальше. Мне это было так обидно и противно, что я с тех пор возненавидел всякие бенефисы с их подготовками, хлопотами и прочее, что в жизни своей взял не более 4-х бенефисов, и то по принуждению антрепренеров, которые доказывали, что отказом от бенефиса я приношу им убыток. И теперь я от всей души приветствую отмену таковых.

Как я, так и мои братья буквально нигде не учились. Краткое пребывание в городе, постоянные переезды с места на место, перерывы спектаклей постом, траур по императорским фамилиям, все это держало нашу семью в постоянной нужде, и мои родители не имели возможности отдавать нас учиться наукам. Братья же мои по контракту отданы были на 5 лет в полную крепостную зависимость в оркестр, игравший тогда в провинции «Отто Гох». Оркестр этот любила публика за антрактные номера, так как программа всегда подбиралась настолько интересная для публики, что она почти никогда не покидала партера, и музыкальные номера в ней всегда подбирались вполне отвечающие характеру пьесы, исполняемой на сцене.

Мы должны были все трое поступить в этот оркестр, но меня забраковали, а произошло это так: когда мы предстали перед светлыми очами самого Иогана Гох, он покуривал трубку, осмотрел нас и, обращаясь к моему брату, спросил: «Как тэбэ зовут?». Тот ответил: «Павел». «Нэт, тэбэ будут звать Оскар». Брат молчал. «А тэбэ?» — «Григорий». «Нэт, тэбэ Эвальд». Тот тоже смолчал. «Ну а тэбэ?» «Владимир», — ответил я. «Нэт, ты будешь Рейнгольд». Пауза. Уничтожающий взгляд. Общий ужас. Членораздельно: «Ты будешь Рейнгольд». То же с моей стороны: «Нет, я буду Владимир». «Пошел вон, русский свинья. Форт доннер вэтэр». И меня выгнали, а братья остались, а я возвратился домой на отцовские хлеба к великому сожалению моих родителей.

Это было в Минске, из этого оркестра мои братья вышли настоящими музыкантами, несмотря на то что ни один из них не получил общего образования. В 1893 году по конкурсу были приняты в Московский императорский театр, где и прослужили 20 лет до пенсии, я же как родился в театре, так и посейчас не покидаю его. В очень трудные минуты поставили, когда мои родители не имели службы, я добровольно уходил от них, ища себе пропитания и заработка. В Минске по пятницам приходил к [...] тушить свечи, а в субботу целый день до вечера в шинке продавал водку, получал деньги, а благочестивые хозяева в молитвенном талесе1 наблюдали за мной, как бы я не стащил чего, но, видя, что все кончается благополучно, награждали меня куском фаршированной щуки с шафраном, куском халвы, а иногда и пятачком. И все это я тащил своим братьям, и мы пировали, а так как для нас, в то время, выше фаршированной щуки ничего не было на свете, то из-за этого между нами происходили ссоры и драки.

В Ельце я служил в булочной и кондитерской Адлера и таскал своим братьям крошки от булок и сухарей в тот декоративный сарай, где жила моя семья, за неимением квартиры, так как антрепренер Эрберг сбежал, не уплатив ни копейки. В Москве, когда лопнула труппа Ботанического сада «Кудрино» (около Зоологического), я поступил в паровую типографию И.И. Смирнова, в которой получал 1 р. 50 коп. в месяц и на завтрак [...] (вода, хлеб и лук).

Во Владикавказе работал в малярной мастерской и подкармливал семью в то время, как отец поехал искать место и нашел его в городе Уфе в антрепризе Круторожина (1876-1877 года), куда мы и потащились из Владикавказа всей семьей, то есть мать, тетка, дядя и нас трое. Мы почти всегда служили вместе. Мой дядя и тетка, Александра и Дмитрий Карауловы, умерли в Петрограде в убежище престарелых артистов, так же, как и мать моя, похоронены на Охтинском кладбище на артистических местах, приобретенных специально театральным обществом для этой цели.

До 10-11 лет я рос, не выходя из женской уборной около матери, но наконец наступило время, когда артистки попросили убрать меня, и я помню, как Ю.И. Лаврова сказала: «Вы бы, Марья Варнавовна, Володю-то уж не держали в женской уборной, а послали бы его к мужчинам, а то как-то при нем неудобно надевать трико». Она играла Ореста в «Прекрасной Елене», Купидона «Орфее в аду». Я, как взрослый, был переведен в мужскую уборную, где и стал соприкасаться с мужчинами и познавать то, что в женской уборной для меня не было так ясно.

Свою же артистическую деятельность я считаю с 1878 года, Тамбов, антреприза Платона Ивановича Воронцова. Там я уже играл простаков и получал 50 рублей жалованья. До сего времени, то есть до 1878 года, я пел в хоре, был сценаристом. Этот сезон я тоже служил с отцом и матерью. На следующую же зиму наша семья разъехалась, так как вместе устроиться не удалось, и я с матерью поехал в Рязань к Евсюкову, а отец мой в Орел к А.Н.Воронцову, где и умер в 1879 году.

Отец мой был человек образованный, знал языки великолепно, играл гувернера. Манера его игры была всегда жизненна и правдива, и от меня он всегда требовал того же, и я прямо заверяю, что тех актеров, про которых сейчас говорят, что они выли и стонали, я не помню и не видел. Актеры, имена которых занесены в историю театра, никогда этим недостатком не отличались, как Федоров-Рогожин, Н.З. Рыбаков, К.Н. Полтавцев были самые реальные трагики. Конечно, пьесы, которые они играли, требовали некоторого повышения тона, как, например, слова «на бритвах стану стлать постели, струнами ребра перебью», трагедия «Боярин Басенок». Нельзя говорить жизненным тоном. Пьесы же жизненные играли всегда правдиво и реально, и каждый разумный актер брал себе в основу своего исполнения роли монолог Гамлета, обращенный к 1-му актеру, как надо играть.

Трагики моего времени имели обыкновение носить усы, которыми очень гордились, и никогда их не брили. Когда же роль требовала исполнения без усов, они их замазывали мылом и лаком, но никогда не позволяли себя лишать их гордости. Бритые же усы считались «моветоном».

Этим кратким обзором очень трудно осветить подробно все мое прошлое по службе моей в провинции. Могу только сказать, что на сцене я всегда занимал скромное положение актера труженика, любил более играть с хорошими актерами, чем с плохими, и моим стремлением всегда было способствовать хорошему исполнению пьесы всей вообще, но никак своей личной роли, служил я больше у одного и того же антрепренера — с 1880 по 1891 год в Нижнем Новгороде у А.А.Бельского-Золотарева, где, не оставляя сцены, отбывал воинскую повинность, 5 сезонов у П.И.Соколова-Жемсона (Смоленск), Орел, Мелитополь у Г.И.Леонова, у Р.А.Крамес — Уфа — Тамбов.

Вот и все, но с 1900 года с 17 апреля я поступил в попечительство о народной трезвости в Народный дом, где я исполнял роли параллельно с Александрийскими актерами Давыдовым, Варламовым, Шкориновым. В попечительство я попал совершенно случайно. В 1900 году я был вызван частным образом для поступления на Александрийскую сцену. Им нужен был актер для роли Федора («Свадьба Кречинского»), и я прямо с вокзала отправился на Гончарную к режиссеру Е.П. Карпову, но почему-то, постояв у подъезда, не решился позвонить и возвратился обратно. У Знаменья меня встретил И.И. Печорин и спросил, зачем я в Питере. Я сказал. Тогда он мне задал вопрос: играл ли я бурмистра в «Горькой судьбине». Я ответил, что да. Он меня посадил на паровик и повез в бывший Стеклянный [театр], вечером я играл, смотрел меня Н.Ф. Сазонов, тогдашний управляющий театрами попечительства, и после второго акта он мне сказал: «Вы нам актер нужный и мне очень нравитесь». Так как я всегда любил народную аудиторию и всегдашней моей мечтой было играть в народных театрах, поэтому предложение Сазонова я принял с великой радостью.

12 декабря 1900 года открылся Народный дом на Кронверкском проспекте. Первый спектакль был поставлен исключительно бесплатно для рабочих, строящих театр. Поставлен был водевиль Стаховича «Ночное», я играл Михеича, Ваньку — П.С. Соколов, Дуньку — А.О. Воронова. И так мне выпала честь первому со сцены Народного дома сказать народу живое слово, для публики драматические спектакли открылись 22 декабря 1900 года «Ревизором».

Я играл купца, впоследствии перешел на роль Осипа. Несколько раз в жизни я порывался сам устраивать народные театры в Нижнем Новгороде в Марьиной роще, в Саратове нам удалось с покойным С.А. Светловым-Марновским открыть настоящий народный театр в саду Сервье, потом мы все спектакли перенесли в сад Очкина. В попечительстве я был несколько раз режиссером, мне поручалась постановка пьес на Петровском острове, в Екатерингофе, в Таврическом, на Стеклянном и в саду Народного дома. Сыграл с 1900 года около 4000 спектаклей.

14 декабря 1923 года на сцене Народного дома товарищи пожелали по случаю моего 45-летия актерской деятельности устроить мне юбилей, но, несмотря на хлопоты М.М. Давыдова и Ф.Л.Боярского, отдельного вечера мне не давали. И пришлось ограничиться рядовым спектаклем, что и было сделано без всякого участия моего в сборе. Чествование было при открытом занавесе, товарищи тепло и радушно отнеслись к моему юбилею, что я с особенным удовольствием отмечаю как лучший день в моей жизни.

1 мая 1925 года Народный дом закрыли, и я остался на положении безработного, в первый раз за последние 25 лет, но меня тотчас подхватила киносъемка, где я снимался: «Дворец и крепость», «Девушка с далекой реки», «Бузотер», «Аэро 54»2 и много мелких ролей.

Играл в оперетке музыкальной комедии «Рикета», «Мистер Икс», «Прекрасная Елена», «Красное солнышко» и др., и в драме по клубам и сейчас продолжаю еще работать, и пока меня берут с удовольствием.

К 50-летию, то есть к 1928 году3, я не имел постоянной службы, так что [юбилей] и прошел без особой «помпы» для меня, хотя газета очень любезно отметила (см. «Рабочий и Театр», № 6, 1929 года). 1933 год мое 55-летие... продолжаю работать, снимался: «Для вас найдется работа»4, «Каучук», играю по клубам, в «Обществе камерной музыки» и т.д.

Публикация и примечания А. Позднякова

Отточием в квадратных скобках отмечены неразборчивые слова в оригинальном тексте. Незначительная редакторская правка не оговаривается.

1 Талес — шерстяная молитвенная шаль с кистями, которую иудеи носят после достижения религиозного совершеннолетия.

2 «Дворец и крепость» (1923, Севзапкино) — фильм А. Ивановского; «Девушка с далекой реки» («Бумажная лента», 1927, Совкино, Ленинград) — фильм Е. Червякова, роль В. Ромашкова — железнодорожный сторож, дед главной героини; «А почему так?» («Бузотер», 1929, Совкино, Ленинград) — фильм Н. Дирина, А. Ларионова, роль — мастер Зотов; «Аэро HT-54» (1925, Севзапкино) — фильм Николая Петрова.

3 Имеется в виду 50-летие творческой деятельности.

4 «Для вас найдется работа» (1932, Совкино) — фильм И. Трауберга.