Конец 70-х. Сценарий

Открываешь этот сценарий, и с первых же страниц чувствуешь расположенность и симпатию к его героям.

Ко всем. И к Лёньке Брежневу. Водителю мусоровоза.

Его знаменитый одноименец и однофамилец, многократный герой застоя, тоже со временем появится в этом заводском городе NN. И даже дернет виски со своим тезкой. Но это произойдет уже ближе к финалу.

А пока — надеюсь, что и вы, читатели, разделите со мной мое чувство приязни. Потому что я вообще весьма заинтересован в этом сценарии и в его авторе — новом и очень, на мой взгляд, хорошо начинающем сценаристе Сергее Муратове.

Вы когда родились?

Я вот, например, за год до Отечественной войны. Давно? А вы, может быть, после Победы. А вы, возможно, в странные 60-е. А вы еще позже и уже не в СССР, а в России.

Но все равно мы все, независимо от даты в паспорте, «родом из детства».

И все объединены его радостями и страхами, наивностью и жестокостью, доверчивостью и разочарованиями, обидами и надеждами. Вечными на все времена.

Вкус детства, о котором через десятки лет пишет Сергей Муратов, может ведь быть и горек. Но так хочется, вспоминая, чтобы был он сладок. Пусть печален, как легкая дымка от сжигаемой в осенних дворах листвы, но все равно сладок...

И вся дружная компания двенадцатилетних героев сценария, вся «шобла», как они сами себя гордо прозывают, конечно, распадется, расстанется в конце, подчиняясь неумолимым законам времени и детства. Но, надеюсь, останется теперь уже в вашей читательской и, дай бог, зрительской памяти.

Потому что и они, и все взрослые в сценарии написаны хорошо. А это не так просто, уж поверьте, даже опытному сценаристу управлять большим и разнообразным народонаселением сценария. А вот Сергей Муратов с этим справляется. И они у него, все и каждый, живые, особенные — настоящие.

Есть сценаристы, которые только слышат, и их кино можно, как говорил Гена Шпаликов, транслировать по радио, а по нынешним телевизионным временам — варить из их продукции бесконечное «мыло».

Муратов своих героев и видит, и слышит. У него есть интерес к яркой выразительности подлинного кинематографа и — при этом — писательское чувство слова и интонации. А это ведь тоже не так легко — найти образы и слова, соответствующие звукам, вкусу и запаху давнего воспоминания и делающие его реальностью на экране.

Когда-то я тоже написал о своем детстве — послевоенном, подмосковном, дачном. Сценарий мой тоже был опубликован. Но так и не поставлен.

Никому-то наше детство тогда оказалось не нужным. Пожалуй, все-таки по «идеологическим соображениям». А детство героев Муратова из конца 70-х может оказаться не нужным сегодня уже по соображениям коммерческим.

И я бы очень не хотел, чтобы это произошло. Слышите меня, продюсеры и режиссеры?

Современное кино свело человеческие чувства к минимуму. Искренность, исповедальность необходимы ему сейчас, как переливание крови. И не верьте тому, кто скажет, что наше время не для таких сценариев, не для такого кино.

Детство человека всегда современно и актуально.

Потому что, увидев его на экране, мы можем сказать себе:— Неужели мы были такие? И почему же мы другие сейчас?

Павел Финн

Раннее летнее утро. На песчаном берегу широкой реки, у самой воды стоят несколько двенадцатилетних мальчишек и смотрят, как от берега отплывает рыжий пацан. Левой рукой он обнимает короткое бревно, а правой энергично гребет и, несмотря на течение, довольно быстро удаляется.

На высокий обрыв, под которым стоят мальчишки, выезжает и останавливается мусоровоз. В белой кабине, на крыше которой, словно шляпа, лежит огромный черный репродуктор, сидит водитель — русоволосый мужчина в шляпе и телогрейке.

Вид с обрыва открывается величественный: по глади реки медленно приближается паром, ему навстречу плывет мальчик с бревном, почти неразличимый, а на другом берегу, сколько хватает глаз, видны темные леса, кое-где прореженные желтыми полями.

Пассажиров на пароме немного. Старик рыбак в дождевике со связкой удочек дымит «козьей ножкой», удовлетворенно посматривая в ведро, стоящее у его ног. Старушка в платке, с длиннорогой козой на веревке, со страхом прислушивается к дрожанию парома. На корме, у глухо урчащего мотора, сидит на корточках чумазый моторист в бушлате и танковом шлеме. А на носу парома на ящике с песком сидят два бородатых монаха в телогрейках поверх подрясников.

— Ну всё, братья, попрощайтесь со жвачкой, — улыбается невысокий курчавый пацан двум близнецам-альбиносам, хмуро глядящим на удаляющегося пловца.

— Пусть доплывет сначала, — отвечает один из братьев.

— Зассыт, — уверенно говорит второй близнец.

— С мягким знаком! Дёме не впервой, — парирует курчавый.

Водитель мусоровоза крутит ручку встроенного радиоприемника, слышатся позывные радиостанции «Маяк» и дикторский голос: «В Москве шесть часов утра». Водитель переключает какой-то рычажок на панели, выпрыгивает из кабины и закуривает папиросу.

И тут же, словно с неба, раздаются громовые аккорды гимна Советского Союза.

На пароме все вздрагивают, а коза как ошпаренная кидается в сторону, потащив упавшую старушку по палубе. Веревка рвется, и коза, как из пращи, летит в моториста и, сбив его с ног, несется в другую сторону, проскакав по своей хозяйке, орущей: «Муська! Муська!» Старик рыбак бросает удочки и, закусив самокрутку, выходит на козу, по-вратарски расставив руки, но животное поскальзывается, пролетает у старика между ног и, запутавшись в его дождевике, валит матерящегося старика и его ведро на палубу. Из ведра выливается вода и вываливаются крупные окуни. Они бьются на палубе, отчаянно хлопая хвостами.

Пацаны с берега видят, как пловец скрывается за паромом.

Моторист бежит за козой и наступает ногой на ее веревку, но коза вырывает веревку, и моторист падает.

Рыжий пловец останавливает заплыв и следит за беготней на пароме.

Коза несется по палубе к носу парома, монахи, как по команде, поднимаются, раскидывают руки и кричат: «Стой!» Животное делает свечку и валится за борт. Моторист стопорит мотор.

Монахи, старушка и старик рыбак, вцепившись в поручни парома наблюдают, как из-под воды, недалеко от пловца, появляется голова козы. Мальчик отцепляется от бревна, быстрыми саженками доплывает до перепуганного животного и ловит в воде веревку.

Пацаны на берегу видят, как из-за парома выплывает одинокое бревно, и сначала вихрастый, а за ним и остальные бегут по песчаному берегу, поглядывая на реку.

Водитель мусоровоза курит, наслаждаясь красотой и величием минуты.

Под финальные аккорды гимна козу и пловца втаскивают на палубу.

— Ну, Брежнев, бля, ну погоди!

Старик рыбак, сняв дождевик, укутывает им мокрого пацана и грозит кулаком в сторону близкого уже берега, на котором видны и мусоровоз, и водитель, и город, и заводские цеха с вечно горящим над ними факелом.

— Чудила, — смеется моторист, передавая мокрую дрожащую козу причитающей старухе.

— Мудила, — ворчит старик рыбак, подбирая свой улов с палубы и складывая в ведро.

— Дохлого осла уши, — один из близнецов показывает курчавому фигу, — гони жвачку, Видей!

— У нас, это... — Видей оглядывается на своих пацанов, — сейчас нету.

— Как это нету? — наступают близнецы.

— Да у вас у самих-то есть? — приходит на помощь Видею коротко стриженный крепыш.

Один из близнецов гордо вытаскивает из кармана две пачки польской,

с Лёликом и Болеком, жвачки и тут же прячет.

— Гоните проигрыш! — подступают братья.

— Отдадим, понял? — огрызается крепыш.

— Ты меня на «понял» не бери, понял? Жвачка за вами! — говорит один из братьев, и они вместе со своими приятелями победно уходят.

Паром приближается к берегу.

Мусоровоз, увозя с собой звуки «Время, вперед!» Свиридова, удаляется от берега.

М а л ь ч и ш е с к и й г о л о с. Отца у Дёмы нет, но есть отчим — чудной мужик, на мусоровозе работает, а зовут его Лёнька Брежнев, на самом деле Брежнев. Все, конечно, смеются, но Лёнька говорит, если на самом верху Брежнев, то и внизу тоже нужен, для равновесия.

Солнечное осеннее утро. Дёма в школьной форме стоит у плиты на маленькой кухне и под звуки «Пионерской зорьки» прямо из кастрюли поедает гречневую кашу, запивая молоком из треугольного пакета. На табурете сидит большой кот и, не отрываясь, глядит на мальчика. Дёма, не поворачивая головы, искоса поглядывает на кота. На стене кухни висит календарь с фотографией Л.И.Брежнева. Шляпа у генсека сдвинута на затылок, его окружают улыбающиеся дородные колхозницы, а на заднем плане — бескрайние поля спелой пшеницы.

М а л ь ч и ш е с к и й г о л о с. Муху все уважают. За папашу его участкового, потому что он справедливый и всегда знает, когда человек оступился, а когда преступление совершил. Но Муха и сам не промах, в драке, как танк, прет и такой смелый, что может ночью по кладбищу пройти и ничего с ним не случится.

Отец и сын Мухины, оба в брюках и в майках, молча сидят за кухонным столом. Звучит та же «Пионерская зорька» с бодрыми голосами ведущих. Муха, наклонившись к самой тарелке, со звуком насоса втягивает в себя макаронины. Мухин-старший, со стуком тыча в тарелку, накалывает макароны на вилку.

М а л ь ч и ш е с к и й г о л о с. Циммер с дедом живет, без родителей. А дед у него немец, да. Он с Циммером только по-немецки говорит. Вообще-то, дед в ремонте часов работает, очень точный старик, потому и у Циммера вся жизнь по распорядку. Дерется Циммер средне, но друзей не бросает.

Циммер, полноватый блондин в трусах и в майке, выходит из ванной с кувшином. Методично поливает в комнате цветы и кактусы, переходя от растения к растению, не останавливаясь, надевает рубашку и школьную форму. На стенах, на столе, на шкафу и на полках — множество часов самых странных конструкций. Все они тикают, стучат и показывают без десяти восемь. Свистит где-то чайник. Все так же, не останавливаясь, Циммер приходит на кухню, снимает с плиты свистящий чайник, закрывает газовый вентиль, наливает в кружку чай, берет приготовленный бутерброд с вареной колбасой. Завтракая, Циммер вычеркивает пункты из графика, написанного на немецком: зубы, цветы, завтрак, газ, выйти в 8.00.

М а л ь ч и ш е с к и й г о л о с. Видей самый из нас мелкий и самый шустрый, он почти всегда на улице, домой только спать приходит. Потому что мать допоздна на заводе, а дома — баба Лена. Она фронтовичка, строгая, из дома не выходит, а Видея и маманю его ругает почем зря. Учится Видей плохо, но зато в школьном хоре солист. А отца своего Видей никогда не видел.

Видей и баба Лена завтракают на маленькой кухне. Работает радио, звучит «Пионерская зорька». Баба Лена аккуратно чистит яблоко ножиком, тонкая лента кожуры кольцами ложится на стол, по которому Видей с хрустом катает еще не очищенное вареное яйцо. Баба Лена громко хлопает ладонью по столу, Видей испуганно замирает и начинает чистить яйцо. На кухню заходит мама Видея — худенькая брюнетка с большими печальными глазами. Уже в плаще и в берете, она ерошит Видею волосы, улыбается ему, берет со стола яблоко и выходит. Хлопает, закрываясь, входная дверь.

М а л ь ч и ш е с к и й г о л о с. В городе я недавно, и поначалу меня Костылем прозвали, но потом я Мармулету из параллельного класса морду набил, тогда пацаны меня Кастетом окрестили и в шоблу приняли.

Высокий нескладный подросток в серых школьных брюках и в белой рубашке заходит в кухню. На двери в кухню на плечиках висит отглаженный белый докторский халат, на нагрудном кармане черными нитками вышито: «Врач Морозов».

Кастет за столом. Манную кашу только лужица масла и превращает в еду. Он осторожно вычерпывает ложкой жидкое золото. Из-за развернутой «Литературной газеты» выглядывает лысина папы, сидящего на другом конце стола, а с газеты строго смотрит автор бессмертного «Дяди Степы».

Дёма в курточке и в кепке, захлопнув свою дверь, звонит в соседнюю квартиру — два коротких и один длинный — и, не дожидаясь, выходит из подъезда: живет он на первом этаже.

Раздаются звонки: два коротких и один длинный. Муха уже в прихожей шнурки завязывает, потом быстро вытаскивает из милицейской шинели помятую пачку «Дымка», прячет ее в носок, накидывает куртку, кепку и выходит.

Циммер в коротеньком черном пальто и в берете стоит в коридоре и следит за секундной стрелкой своих часов, которые показывают почти восемь. Стрелка дотикала до цифры двенадцать, Циммер поднял палец и взмахнул им, как дирижер. Тут же в квартире начинают бить, звонить, куковать и трезвонить многочисленные часы. Циммер берет портфель, выходит из квартиры, закрывает дверь и сбегает вниз по лестнице, обогнав маленького школьника с большим ранцем.

— Как в школе?

Папа Кастета, опустив «Литературку» и блеснув на сына очками, берет бутерброд с копченой колбасой.

— Нормально, — говорит Кастет в лицо поэту Михалкову.

С улицы слышится посвист — два коротких и длинный.

— Доешь! — требует мама, промахиваясь полотенцем.

Кастет с бутербродом во рту вылетает из кухни.

Пиджак, ботинки, куртка, портфель. Он открывает дверь и съезжает вниз по перилам.

Разогнавшись на перилах трех этажей, Кастет на бешеной скорости выскакивает на улицу. Весь двор затянут легкой дымкой от горящих куч листвы. Дворник, инвалид Маркелыч, сметает желтые листья с тротуаров на землю. Кастет степенным шагом подходит к детской площадке. Дёма, скинув куртку на лавочку, корячится на турнике — «выход силой» делает. Муха и Циммер сидят на лавочке. Дёма крутит солнышко и приземляется прямо перед друзьями. Кастет жмет руку сначала Дёме, потом Мухе и потом Циммеру. Мимо, тряся ранцами, бегут первоклашки. Некоторые косятся с опаской, оно понятно: шобла.

К подъезду соседнего дома с треском подкатывает худощавый парень на мопеде. Остановившись, упирает в асфальт длинные ноги в джинсах. Снимает каску, отбрасывает с лица длинные светлые волосы и газует. Сизый дым, как из пулемета, бьет из выхлопной трубы.

Дёма, надевая куртку, отходит от пацанов и протягивает руку парню на мопеде.

— Здорово, Князь!

Парень снисходительно отвечает на Дёмино рукопожатие.

— А чё это Белый князь за Валентиной приехал, — удивляется Муха.

— Не-е, у них строго, если сегодня Белый, значит, Черный вчера возил, — важно говорит Дёма, и пацаны идут по двору.

Из подъезда выходят рыжая статная женщина и ее рыжая дочка с портфелем. Женщина целует дочку, садится боком на мопед, Белый князь надевает каску, дает полный газ, и мопед, обдав рыжую девочку клубами дыма, с ревом уезжает.

— Классный у Князей мопед, — завидует Муха.

— Три скорости, пятьдесят кубов, — важничает Дёма.

— Сорок девять и шесть десятых, — поправляет Кастет.

— А чё это Видея нет? — спрашивает Дёма.

— У бабы Лены спроси, — усмехается Муха.

Пацаны оглядываются. На балконе второго этажа сидит на стуле баба Лена в черном пальто. Она курит папиросу и смотрит во двор.

— Ищи дурака, — бурчит Дёма.

Под звуки бравого марша во двор медленно въезжает мусоровоз с громкоговорителем на белой кабине. Дёма с разбегу запрыгивает на подножку. Машина — вместе с заикнувшейся музыкой — глохнет. Стекло водителя опускается.

— Чё, Андрюх? — высовывается Лёнька Брежнев.

— Бать, дай тридцать копеек на завтрак, — просит Дёма.

— А мать, что, не дала? — Лёнька, не считая, высыпает Дёме на ладонь мелочь, и тот спрыгивает с подножки.

— Здорово, Лёнька! Дай, что ли, закурить.

Это появляется Мухин папаша, он уже в кителе и в сапогах.

Лёнька угощает участкового папиросой.

— Видал, как «Динамо» вчера сыграло? — Мухин отвернулся и прикурил. — А ну, в школу, шобла!

Пацаны уходят.

— «Динамо»... — горько усмехается Лёнька. — А ты слышал, американцы корабль отправили в другую галактику?

— Ну... — щурится Мухин.

— Вот те и ну, а мы опять в жопе!

— Зато мы первые на Луну полетели! — важничает Мухин.

— Летал черт за облаками, да оборвался.

Лёнька заводит машину и с фортепьянной музыкой трогается.

— Миха! — Участковый делает несколько шагов за пацанами. — Курево ты стащил?

— Не, бать, я бросил, — солидно отвечает Муха, и пацаны под задумчивым милицейским взором сворачивают за угол дома.

— Стой, — говорит Дёма, расставив руки.

В кустах возле самого дома носатый с черными сальными волосами подросток выворачивает карманы у плачущего второклассника.

— Мармулет, сука.

Муха переглядывается с Дёмой.

— Кастет, Циммер, справа, мы с Мухой слева.

Дёма, бросив портфель, бежит к Мармулету.

Пацаны, тоже кинув портфели, мчатся следом, разбираясь по Дёминой стратегии. Мармулет затравленно оглядывается и срывается с места в галоп, но Дёма уже обегает кусты и с разбега дает Мармулету такого поджопника, что тот путается в ногах и почти падает, но, получив от Циммера еще один, выравнивается и, не оборачиваясь, мчится через кусты к школе.

— Чё он отнял? — спрашивает Кастет, присев на корточки перед мальчишкой.

— Жвачку, — отвечает мальчик, размазывая по щекам слезы.

— Не ссы, еще пристанет, скажи, Кастету пожалуешься.

— Пошли уже, — говорит Циммер, протягивая Кастету его потертый кожаный портфель.

Вдоль железных прутьев школьного забора до дырки, оглядевшись, нет ли училок, пацаны по очереди пролезают в школьный сад.

По еле заметной тропке между разлапистых с желтыми листьями яблонь школьного сада пацаны пробираются сквозь кусты на маленькую, словно комната, полянку. Муха достает из носка пачку «Дымка» с последней сигаретой и, прикурив, пускает по кругу.

— Сёдня с бешниками классовая драка, — бросает Дёма и затягивается, манера такая: скажет и молчит.

— А чё, за кого? — Мухе нужно, чтобы со смыслом.

— За Маринку рыжую. — Дёма бычок Кастету отдает, табачинки сплевывает. — Кривой ее обматерил.

— Ну и чё? — улыбается Муха, вроде не понимает.

— Чё — по-китайски жопа! — взрывается Дёма

Кастет с Мухой ухмыляются, довольные эффектом.

— Ашникам сказали? — Циммер часы наручные заводит: хорош, значит, курить, а то опоздаем.

— Успеется! — Муха последней тягой бычок до фабрики докуривает и втаптывает в землю. — Вот чё мы близнецам скажем?

— Ничё не скажем, жвачку до-

стать надо, пошли уже...

Дёма первый, а пацаны следом выходят из кустов и натыкаются на Видея.

— Чё, не оставили?

Видей и так-то ростом не вышел, а от обиды плечи опустил, голову нагнул, вот-вот заплачет.

Пацаны переглядываются, вину чувствуют.

— Друзья называется...

Видей головой качает, землю каблуком ковыряет и вздыхает тяжко-тяжко.

— Да ладно, Видей, на перемене стрельнем, — оправдывается Дёма.

— Стреляйте, стреляйте

Видей, хитро улыбаясь, достает из кармана початую пачку «Мальборо». У пацанов прямо рты открылись.

— Фига, Видей! Откуда?

Дёма берет пачку, а там лежит несколько штук «Беломора». Видей хохочет, и пацаны тоже. И бегут в школу, а то и правда опоздают.

Раздевалка, отгороженная витыми железными решетками, полна школьников. Пацаны, повесив куртки, идут к выходу, но там стоят близнецы.

— Ну, чё, Дёма? — Близнецы картинно жуют жвачку, а один надувает большой розовый пузырь. — Где жвачка?

— Где, где — в Караганде!

Дёма идет прямо на них.

— Проспорил — гони!

Близнецы загораживают выход.

— Сигаретами отдадим! — выступает Видей.

— Ищи дураков, жвачку гони! — возмущаются близнецы.

Все в раздевалке стоят и ждут, чем все закончится.

— Сказано — позже отдам!

Дёма прорубается между братьев, и остальные пацаны идут вслед за ним.

— Три дня сроку, Дёма, потом Князьям расскажем, — заносчиво бросает им вслед один из братьев, но его слова перекрывает громкий звонок, и пацаны, не оборачиваясь, вливаются в толпу школьников, спешащих на урок.

Матюша — толстенький, обильно курчавый, в круглых очках на крупном носу — устанавливает на лабораторном столе электрофорную машину: два стеклянных диска, металлические стержни-щетки и две банки с жидкостью.

— Дёма, где жвачку возьмем? — поворачивается Видей к Дёме, сидящему с Кастетом на задней парте.

— Итак, это электрофорная машина, или генератор Вимшурста. — Матюша возбужденно потирает руки и оглядывает класс. — Так, Видеев, ну-ка иди сюда.

Дёма не успевает ничего ответить, и Видей с виноватым видом выходит к учителю.

— Берись за ручку, когда скажу — крути. Эта машина использует явление электростатической индукции, при этом на полюсах машины, — Матюша показывает на банки, — в лейденских банках накапливаются электрические заряды, разность потенциалов достигает нескольких сотен тысяч вольт! Крути!

Видей крутит колеса машины, и вскоре между металлическими шарами возникает длинная электрическая дуга.

Класс зачарованно смотрит на эффектное зрелище.

— Видите, видите! — Восхищению Матюши нет предела... — Стоп!

Матюша поднимает руку, и Видей останавливает машину.

— В лейденских банках накопилась огромная энергия, но... — Матюша осторожно берется за металлический шар, — но я могу дотрагиваться. Однако, если диски крутануть...

Видей тут же крутанул диск. Матюша конвульсивно дергается, его курчавые волосы распрямляются, встают дыбом, и вот он с выпученными глазами уже сидит на полу.

Невысокий плешивый полковник, чуть прихрамывая, бодро вышагивает по классу, где на каждой парте лежат по два противогаза, а на стенах — схемы сборки оружия и плакаты со строевыми приемами. Колючими глазами из-под мохнатых бровей полковник пристально следит за обстановкой и при этом вдалбливает в школьников основы патриотизма.

— Родина — это страна, в которой человек родился! Исторически принадлежащая данному народу территория с ее природой, населением, особенностями языка, культуры, опыта и нравов.

Видей, не открывая рта, тихонько мяукает.

— Отставить!

Полковник, подпрыгнув, молодцевато разворачивается на звук. В другом углу класса визгливо тявкает Муха. Полковник, пригнувшись, как под пулями, выскакивает к доске и кричит, выпучив глаза и размахивая руками: «Газы! Газы!» И сам тут же напяливает на себя противогаз и хватает со стола массивный секундомер.

Дети торопливо вытаскивают из подсумков противогазы и натягивают на головы. У девочки на первой парте никак не получается засунуть под противогаз пышные банты. Полковник нависает над ней, сверлит ее взглядом сквозь туманные стекла противогаза, потрясает секундомером и кричит что-то страшное. Пацаны — а различить их теперь невозможно — мотая головами, уже колотят друг друга железными банками фильтров на гофрированных хоботах.

В полуосвещенном холле без окон друг напротив друга стоят две «стенки» школьников, человек по двенадцать в каждой. Напряженно и недобро разглядывают противников. Одна из многочисленных дверей холла открывается, деловито заходит Видей со шваброй и просовывает ее в дверную ручку, блокируя вход.

— Всё, больше никого, — говорит Видей, проходя между «стенками». — Правила знаете, до первой крови или на лопатки. И не орать!

Видей встает в одну из «стенок» рядом с Дёмой и Кастетом. Напряжение нарастает.

— Погнали наши городских, — кричит Дёма и, по-боксерски выставив кулаки, переходит в наступление.

Словно по сигналу, обе «стенки» приходят в движение и сближаются. Слышатся первые удары, сдавленные крики, стоны и сопение. Постепенно все определились с противником и сцепились, кто-то уже упал и возится на полу, мешая стоящим, и наконец свалка становится всеобщей. В холле поднимается пыль, становится душно, и кто-то уже сидит по углам, вытирая кровь из носа или из губы. Победители, освободившись от противников, озираются: кому из своих помочь.

Дёма, стиснув зубы, отчаянно дерется с мрачным косоглазым переростком. Муха обменивается болезненными ударами с крепышом корейцем. Кастет на полу борется с вихрастым толстяком, пытаясь взять в стальной зажим его шею. Видей пытается пробиться к Дёме на помощь, но на него, малорослого, постоянно кто-то нападает. Наконец Циммер, разбив губу долговязому противнику, спешит к Дёме на выручку, но кто-то ставит ему подножку, и Циммер всем весом обрушивается сзади на косоглазого, свалив его на пол. Дёма тут же прыгает на противника сверху.

Вдруг снаружи кто-то громко стучит и дергает заклиненную шваброй дверь. Швабра дергается и вот-вот выпадет.

— Тихо, — сдавленно шипит Видей, подскочив к двери и держа швабру.

Все замирают. Снаружи звякает пустое ведро, слышится бормотание, потом затихающие шаги по лестнице. Мальчишки озираются на своих и на чужих, не зная, что теперь делать.

— Ладно! — Видей вынимает швабру. — Харэ, насовали ашникам — и ладно...

— Чё! — поднимаясь басит косоглазый верзила и все снова напрягаются.

— Чё «чё»? — не теряется Видей. — Чё — по-китайски жопа.

И сначала Дёму с Циммером и Кастетом, потом бешников, а потом и ашников разбирает нервный смех. Все хохочут и не могут остановиться, словно забыли, что еще минуту назад готовы были покалечить друг друга.

В дверь заглядывает удивленная уборщица, и мальчишки, увидев ее, хохочут еще громче.

Пацаны заходят в стеклянные двери Дома культуры.

— Куда?

Пожилая билетерша Евгеша с бородавкой на щеке загораживает вход.

— Рыбок покормить, — неприветливо отвечает Дёма.

— Увижу, в саду курите, смотрите у меня! — грозит билетерша.

— Мы спортсмены ваще! — выступает Видей.

Пацаны проходят мимо тетки и останавливаются: возле игровых автоматов стоит толпа, словно там утопленника вытащили.

— Дёма, — мимо них бежит Мармулет, которому они утром поджопников надавали, — слыхал, в «захват-руке» жвачка польская лежит!

У Мармулета от возбуждения глаза чуть не выскакивают.

— Да иди ты!

Пацаны, не сговариваясь, бегут к толпе и протискиваются к игровому автомату. Сквозь стеклянные боковые стенки видно, что на дне «захват-руки» среди шоколадных зайцев, мягких игрушек и перочинных ножиков лежит польская жвачка. И не пластинками, а пачками! И очередь стоит — счастья пытать, достать жвачку. Пацаны нашарили пятнашек и тоже очередь занимают. Стоящие вокруг автомата ревниво следят за игроком и, только когда жвачка в очередной раз срывается с железной клешни, глухо стонут. Проигравший чертыхается, дает пинка автомату, опускает в щель следующую монету, и зрители снова замирают в ожидании. Вдруг толпа вокруг автомата зашевелилась: сквозь мальчишек пробираются братья Князевы.

— Ну-ка, что за шум, а драки нет? — Белый князь разглядывает призы сквозь толстое стекло «захват-руки». — Смотри, Жека, жвачка!

— Да ну? — не верит Черный князь, пробираясь следом.

— Дай-ка пятнашку, — просит Белый.

— Пятнашка одна, братуха, давай кинем.

Черный высоко подбрасывает монету и ловит ее на лету.

— Орел! — кричит Белый.

Черный разжимает кулак: монета лежит орлом.

— Я везучий, братуха, — говорит Белый, забирая монету и становясь к аппарату.

Черный стоит за его плечом, и все замирают в ожидании. Белый, потерев монету о рубаху на груди, закидывает ее в щель и жмет кнопку. Железная трехпалая клешня, качаясь, поехала над призами.

— Отпускай! — кричит Черный.

— Отзынь, — огрызается Белый и, отпустив первую кнопку, жмет вторую.

Клешня идет вбок. Остановившись точно над жвачкой и хищно раскрыв трехпалую клешню «захват-рука», хватает добычу и поднимается. Зрители, замерев, боятся дышать. Клешня, достигнув верха, вздрагивает и едет назад, но жвачка не падает. Завороженные зрители следят за ее ходом. На повороте к лотку для призов клешня еще раз вздрагивает, и под всеобщий стон

и ругательства обоих Князей добыча падает на дно аппарата.

— Ладно, Лёха, — Черный хлопает брата по плечу, — пойдем в буфет.

И они уходят, провожаемые завистливыми взглядами — никто не был так близок к победе, как Князья. Пацанам, как и всем остальным, после попытки Князей стало не до игры, и все бредут к выходу.

За стойкой буфета протирает стаканы рыжеволосая красавица Валентина. А с дальнего столика, потягивая из бутылок пиво, глазеют на нее князья. Заметив Дёму, один из Князей подзывает его.

— Близнецы говорят, что ты им жвачку проспорил, — щурится на Дёму Черный князь.

— Было дело, — хмурится Дёма.

— Смотри, Дёма, неделю тебе даем, а потом сам знаешь. Еще по бутылочке?

Князь быстро забывает про Дёму. Аудиенция закончена, и Дёма спешит к пацанам.

На выходе из Дома культуры стоят довольные близнецы, жующие жвачку.

— Ну чё, Дема, часики тикают, — ухмыляются они.

Пацаны молча проходят мимо.

Пацаны плетутся по улице, в спину им дует холодный ветер с песком и желтыми листьями.

— Чё Князья? — осторожно интересуется Муха у хмурого Дёмы.

— Неделю дали... — бросает Дёма, ни на кого не глядя.

— А потом? — не понимает Циммер, но Дёма молчит.

— Что потом? — не унимается Циммер.

— Суп с котом! — взрывается Муха. — Потом в шестерки к близнецам, не знаешь будто?

— Не, не знаю, — оправдывается Циммер.

— Может, завтра выиграем, — вздыхает Видей. — Князь вон чуть-чуть не вытащил.

— «Чуть» не считается, — говорит Муха и в досаде пинает камушек на дороге, и тот, завертевшись, по кривой уходит в пожелтевшие кусты.

Из кустов слышится вскрик и высовывается ухмыляющаяся рожа Мармулета.

— Мармулет, тя чё, дома на толчок не пускают? — смешит пацанов Видей.

Мармулет вылезает к пацанам, глаза у него бегают, и он тараторит, словами на слова налезая.

— Минай, у которого мать в ДК уборщица, говорит, что утром с матерью полы мыл, видал, как с верху, с самого, Семен усатый, который зимний сад поливает, ящик жвачки тащил.

Пацаны переглядываются.

— И чё? — щурится Дёма.

Мармулет молчит и сияет, как лампочка: такую тайну знает, а пацаны — нет!

— Ну и чё? — давит Муха.

Мармулет притухает, но тут же снова оживает.

— Жвачка в башенке на крыше хранится.

— Дурак твой Минай, Мармулет, — лениво говорит Циммер, — да и ты не лучше.

— Может, поджопника? — предлагает Видей.

Но Мармулет уже хиляет от них, только уши сверкают.

Пацаны опять переглядываются и, не сговариваясь, сворачивают в школьный сад, в кусты заветные.

И там, в колючих зарослях, разговор идет серьезный.

— Точно они там жвачку прячут, — Видей даже на цыпочки встает.

— А я давно на эту башенку смотрю — зачем она вообще нужна? — поддерживает Кастет. — Ну зачем на ДК сверху круглую башню сделали. Это же не замок.

— Там дверь, выход на крышу, — рассуждает Циммер.

— Дверь — это вход, — объясняет Муха.

— А на крышу можно через стройку забраться, — снова выступает Видей. — Я, когда мы в войнушку играли, заплутал и на верхний этаж вышел. Там через окно легко можно на крышу вылезти.

— Заметано!

Дёма достает пачку «Беломора» и дает каждому по целой. Минута того стоит.

М а л ь ч и ш е с к и й г о л о с. В другой раз никто бы Мармулету не поверил, но выбора не было, это был наш шанс.

Сумерки, на крыше ветрено. Пацаны стоят на верхнем этаже стройки и через окно глядят на крышу. Сначала разведка. Видей быстро обегает башенку вокруг, толкает заветную дверь — закрыта — и мигом назад.

— Никого.

Дёма, натянув на голову капюшон и поправив на плечах рюкзак, решительно вылезает на крышу, остальные за ним. Пацаны стоят перед дверью, на которой нет ни ручки, ни замка. Вставив лезвие топора между дверью и косяком, Дёма пробует расширить щель. Не вышло.

— Рубить будем, тут всего-то два слоя оргалита.

Дёма с размаху рубит по двери. Удар получился сильный и громкий.

— Тише ты! — Муха забирает топор. — Видей, давай на стрему, если что, свисти, и ломимся через стройку.

Видей бежит за башню, а Муха потихоньку орудует топором.

— Прорубимся маленько, тогда уж пилой.

Кастет с пилой, а Дёма с огромными паровозными ножницами стоят наготове. Видей бродит по крыше с другой стороны башенки, пиная мелкие камушки и иногда прибегая к пацанам посмотреть, готова дырка или нет.

— Нам только, чтобы рука пролезла, наверняка внутри засов, — приговаривает Муха, орудуя топором.

Циммер сидит на корточках.

— Холодно, дождь будет.

— Не ссы, успеем, первый слой готов.

Дёма рвет оргалит ножницами, расширяя дыру.

— Ребя! Смотри, Князья пластаются! — говорит Видей, смотря с крыши вниз.

Мальчишки подбегают к Видею и заглядывают за край крыши. На пустыре за Домом культуры дерутся братья Князевы. У Белого оторваны рукава рубашки, а у Черного разорваны джинсы снизу до колена. Драка их вымотала, они еле стоят на ногах, но не сдаются.

— Это была моя очередь.

Белый, по-деревенски размахнувшись, бьет Черному в душу. Черный падает, но, когда Белый подходит, Черный, не вставая, пинает брата ногой в пах. Белый, согнувшись пополам, валится на бок. Черный тяжело поднимается на ноги.

— За Валентину махаются, кому на мопеде возить, — хихикает Видей. — Черный победит, наверно...

— Ставлю пачку «Болека» на Черного, — говорит Дёма.

— А откуда у тебя?.. — удивляется Видей.

— А я — пачку на Белого, — азартно продолжает Муха.

— Ты же не пришел.

Черный дает встававшему Белому поджопника, от которого тот снова падает.

— Тогда и я пачку на Черного, — улыбается Видей и, оглянувшись, кричит: — Шухер, ребя! — и тут же бежит к стройке.

Пацаны тоже вскакивают. С одной стороны башни выходит билетерша Евгеша. Она, как винтовку, держит в руках паровозные ножницы. А с другой стороны, отрезая путь к стройке, выходит усатый Семен. Видей бежит прямо на Семена. «Стой!» — кричит Семен, расставив руки, но Видей, уйдя вбок и не останавливаясь, перепрыгивает трехэтажную пропасть с одной стороны угла крыши на другую. И Семен, и пацаны ахнули и замерли от его прыжка. Приземлившись, Видей покатился кубарем, вскочил и, добежав до окна, исчез.

Семен с трясущимися руками глядит на застывших пацанов, а Евгеша, ничуть не смутившись, командует арестом.

— А ну! Пошли! Семен, чего встал, веди их!

Она толкает пацанов в спины, и они, ошалелые от видеевского прыжка, послушно идут мимо Семена в открытую дверь чердака, которую до сих пор не замечали.

Видей носится по этажам стройки, сбивая носилки, лопаты и штабеля стекловаты, в панике не соображая, куда бежать.

Пацаны под конвоем Евгеши и Семена идут длинным коридором мимо портретов Героев труда и войны.

В предбаннике кабинета директора ДК субтильная очкастая секретарша пытается остановить Евгешу.

— Николай Николаевич занят, у него гости...

— Веду малолетних преступников!

Евгеша отстраняет секретаршу, широко открывает директорскую дверь и запускает пацанов в кабинет. Семен остается в коридоре.

Видей, забравшись между рулонов рубероида, в беззвучном плаче размазывает слезы по грязным щекам.

Пацаны стараются сдерживаться, но плачут, только Дёма крепится. А Евгеша стоит посреди кабинета и, тыча в пацанов пальцем, заканчивает обвинительную речь. За столом, скучая, сидит лысеющий толстяк с живыми глазами за стеклами очков. Он смущенно поглядывает на сидящую сбоку стола седовласую женщину в синем шерстяном платье. Она внимательно слушает кудрявую черноглазую девушку, которая переводит слова Евгеши на немецкий язык. Циммер, стоящий у самого стола, сердито зыркает на переводчицу и вытирает слезы.

— Ну что ж, все понятно. — Директор поднимает трубку телефона. — Спасибо за бдительность, Евгения Ефимовна, будем разбираться...

Когда Евгеша уходит, директор кладет трубку, выходит к пацанам и, присев на край лакированного стола, протирает очки.

— И всё вы неправильно переводите! — кричит вдруг Циммер переводчице и по-немецки быстро-быстро говорит что-то удивленной иностранке.

— Немедленно замолчи! — обрывает Циммера переводчица, испепеляя его взглядом.

Циммер осекается, но иностранка бросает девушке что-то резкое, и та, покраснев, выскакивает из кабинета.

— Ну, а какого лешего вы в эту дверь ломились? — усмехается директор.

А немка просит Циммера переводить. Пацаны молчат.

— Если скажете, отпущу и никому не расскажу. Идет? — хитровато улыбается директор.

Муха, глядя на Дёму, вопросительно дергает головой. Дёма, пожав плечами, утвердительно кивает.

— Ну, мы думали, там жвачка хранится, которую в игровой автомат кладут, — усмехается Муха.

Циммер переводит, а немка, улыбаясь, качает головой.

— Постой, постой, значит, вы думали, что там... ах вот оно что!

Директор, хлопнув себя по коленкам и громко захохотав, идет по кабинету, запрокидывая голову. Немка тоже тихонько смеется. Директор успокаивается и, вытирая глаза, умиленно смотрит на пацанов.

— А выиграть не получается?

— Ни фига не получается, — отвечает Дёма, исподлобья глядя на директора.

Вдруг немка, сильно искажая слова, говорит директору:

— Прочу ваз, отпустит детей.

— Ладно, мальчишки, уговор дороже денег!

Директор нажимает кнопку громкой связи.

— Соня, Евгеша ушла?

— Ушла, Николай Николаич, — отвечает секретарша.

— Ну, давайте и вы тоже...

Директор выпускает пацанов из кабинета.

Видей на улице возле стройки умывается под струйкой воды из тонкой трубы, торчащей в стене.

Торопливо идущих по коридору пацанов нагоняет немка и задает Циммеру несколько вопросов. Они приветливо разговаривают, и женщина уходит обратно.

— Чё она? — спрашивает Дёма на ходу.

— Спрашивала, откуда я родом, почему немецкий знаю, — важничает Циммер.

— А ты?

— Ну сказал, что дед меня выучил, и все такое.

— Ну ты и дурак, Циммер! — восклицает Муха, даже остановившись в изумлении.

— Да ей-то что, немке-то? — отмахивается Циммер. — Нас директор отпустил, а наши дела ей по фигу!

— А эта кудрявая чё загибала? — спрашивает Кастет.

— Она ваще дура, говорила, что мы — участники самодеятельности

и прогуляли репетицию! — тоже останавливается Циммер.

— Самодеятельность — это точно, — усмехается Кастет.

— Да, лопухнулись, — досадует Дёма. — Пошли, немец, а то директор передумает...

— Не передумает, — важничает Циммер, но шагу прибавляет.

Мальчишки, прижавшись к стене, пропускают сухопарую балерину с фиолетовыми локонами, ведущую стайку девочек в одинаковых красных сарафанах и кокошниках.

— Привет, пацаны, вы чего тут? — оглядывается последняя из девочек.

Это рыжая Маринка, которую они не узнали в этом наряде.

— Да так, — бурчит Муха, глянув на потупившегося Дёму.

Спускаясь со второго этажа в зимний сад, они видят, что на выходе, как бронзовый солдат на посту, стоит Евгеша. Пацаны, скрывшись за кустами, сквозь просветы листьев глядят на Евгешу. Под кустами в кафельном ручье плавают разноцветные тропические рыбы.

— Пошли, что ли? — неуверенно говорит Кастет.

— Нас директор отпустил! — убеждает себя и остальных Циммер.

— Пошли!

Дёма решительно выходит из укрытия, и остальные за ним.

Евгеша загораживает выход и, уперев руки в бока, строго глядит на пацанов.

Дёма упрямо идет на нее, но Евгеша не двигается.

— Пройти дайте! — почти упирается в билетершу Дёма.

— Так, голубчики! — Она внимательно рассматривает их. — рыжий, белобрысый, долговязый и черный. Я вас запомнила, родителей мне завтра же.

— Нас директор отпустил! — выступает Циммер.

— И на директора управа найдется! Завтра же родителей!

Евгеша, отстранившись, дает пацанам протиснуться по одному.

Пацаны, подавленные, выходят на улицу и останавливаются. За широкими киноафишами стоит маленькая, горбатая ярко-красная иностранная машина. Кудрявая переводчица, сидящая на пассажирском месте, увидев пацанов, надевает большие черные очки и откидывается в кресле. Пацаны, обступив машину и расплющивая лица о стекла, громко мычат и строят ей рожи.

Сквозь стекло машины Дёма видит на дороге черную «Чайку».

— Ребя, смотри!

Пацаны, забыв о девушке, бегут к дороге. Черная с хромированными бамперами и темными стеклами «Чайка» стоит у обочины, а водитель, высунувшись из окна, что-то спрашивает высокую старуху, с надменным видом идущую мимо.

Пацаны восхищенно разглядывают «Чайку», а Дёма даже проводит ладонью по блестящему черному крылу.

Темное стекло передней двери опускается, и пацанам улыбается худощавый с сединой мужчина в костюме и в галстуке.

— Ребята, где у вас тут второй квартал?

— Это вам надо, — начинает Циммер, но Дёма толкает его в бок.

— А вам какой дом нужен?

— Восьмой.

— Сложно объяснить, — важничает Дёма, — показать можем.

— Ну, садитесь, мальчишки, прокатимся.

Пацаны, засуетившись, забираются в кожаное нутро «Чайки», и машина мягко трогается.

— Направо, — командует Дёма.

— Ну, как жизнь в городе? — поворачивается к ним мужчина.

— Нормально.

— В каком классе учитесь? — продолжает мужчина.

— В шестом.

— А вы случайно не знаете Игоря Видеева? — голос у мужчины напрягается.

Пацаны переглядываются, но Дёма спокоен, как Штирлиц:

— Не-а, не знаем, теперь налево, а что?

— Ну, не знаете, так не знаете, — мужчина смотрит вперед.

— А вы на такой машине почему? Вы из Москвы? — интересуется Муха.

— Из Москвы, — улыбается мужчина.

— А вы... Брежнева видели? — спрашивает Дёма, и пацаны улыбаются.

— Видел, — мужчина поворачивается назад, — да вы скоро и сами увидите: Леонид Ильич приедет на юбилей вашего завода.

Пацаны заржали. Мужчина недоуменно переглядывается с водителем.

— Хорош ржать, придурки! — обрывает Дёма друзей и поясняет: — Просто у моего отчима Брежнев фамилия и звать тоже Лёнькой, то есть Леонидом.

— Что же, — мужчина снова переглядывается с водителем, — бывает, что фамилии совпадают, это бывает.

— Теперь во двор. Который справа, это и есть восьмой дом, — показывает Дёма.

Чайка останавливается возле первого подъезда. На балконе второго этажа, как всегда, сидит на стуле баба Лена и дымит папиросой. Мужчина и пацаны выходят из машины. Со всего двора посмотреть на «Чайку» подходят люди: женщины с колясками, старики доминошники... Спешит участковый Мухин, застегивая шинель.

— Вам, дядя, какая квартира нужна? — интересуется Дёма.

Мужчина вынимает из кармана записную книжку.

— Этому дяде не квартира нужна, — подает голос баба Лена, — дяде нужно сесть в свой членовоз и убираться отсюда. Никто тут дядю не ждал и не ждет!

Мужчина, задрав голову, удивленно глядит на старуху. Между стоящих зрителей пробирается участковый, а с другой стороны — Видей.

— Елена Всеволодовна! — хочет урезонить ее Мухин.

— Не лезь, Мухин! — Баба Лена резко встает, и стул падает. — Думал, я загнулась, на-ка выкуси! — Она показывает мужчине фигу. — Игорь, немедленно домой! — властно приказывает она Видею.

Видей, глянув на пацанов, идет к подъезду.

— Игорь? — мужчина делает шаг к Видею, тот оглядывается.

— Домой, я сказала! — кричит баба Лена, хлопнув ладонью по перилам балкона.

Видей исчезает в подъезде.

— Пока я жива, моя дочь с холуем жить не будет!

Баба Лена кидает окурок на землю и, окинув взором поле битвы, уходит с балкона.

Мужчина садится в машину, в бешенстве хлопнув дверью, и «Чайка» тут же уезжает, завизжав на повороте. Пацаны и те, кто наблюдал эту сцену, растерянно смотрят вслед машине.

— Поговорили... — бормочет Мухин, сняв фуражку и почесывая затылок.

Вечер. На окруженной кустами полянке возле костровища одиноко сидит на поваленном дереве мать Видея. На земле стоит полупустая бутылка портвейна. Неумело чиркая спичкой, женщина пытается прикурить подмокшую потухшую сигарету. Руки дрожат, спичка ломается, она бросает сигарету и, закрыв руками лицо, плачет. Плечи ее дрожат, она всхлипывает и стонет.

В просвете кустов видна река и отражающийся в воде красивый закат.

На бревно садится скворец и негромко щебечет. Женщина слушает птичку, успокаивается, вздыхает и вытирает слезы. Скворец перелетает на дерево. Женщина встает и, оставив недопитую бутылку, уходит.

Пробираясь по тропке между деревьев, она замечает Лёнькин мусоровоз и оранжевый «Запорожец». Возле машин стоят папаша Кастета и Лёнька.

Из бензобака грузовика торчит резиновый шланг, уходящий в канистру, и еще одна канистра стоит рядом. Лёнька спокойно следит за процессом, а папаша Кастета нервно и воровато оглядывается по сторонам.

— Я вот думаю... — Лёнька садится на подножку мусоровоза и вынимает из телогрейки помятую брошюру Кон-ституции СССР. — В Конституции, в новой, сказано, что теперь у нас право на жилье есть, так? А, Сергеич?

— Ну, сказано, — рассеянно отвечает папаша Кастета.

— А раньше-то что же мы, такого права не имели? — Лёнька лукаво глядит на собеседника.

— Ну как, квартира же у тебя есть? — отвечает папаша Кастета.

— Так она же государственная, что же теперь ее мне совсем отдадут?

— Ну, не знаю, Лёнька, это вопрос политический, по-моему. Вынимай шланг, полная уже.

Папаша Кастета достает бумажник, вынимает новенький хрустящий рубль и отдает Лёньке.

— Круговорот рубля в народе, — говорит Лёнька и прячет рубль в карман рубашки.

Видеевская мамаша, не замеченная мужчинами, скрывается в кустах.

Солнечный осенний день. В густых кустах прячутся пацаны, все, кроме Циммера. Сквозь листья они наблюдают за Циммером. В пальтишке и берете он спокойно стоит под высоким без листьев деревом на площади у старинной церкви.

— А вдруг не выйдет? — спрашивает Муха.

— Едет, — вместо ответа говорит Дёма.

Пацаны напряженно замирают.

К церкви подъезжает автобус «Икарус» с надписью «Интурист». Из автобуса выходят пожилые мужчины и женщины. Слышится резкая немецкая речь. Тогда Циммер смело входит в самую гущу туристов и обращается к простодушной тетушке на хорошем немецком:

— Извините, я простой советский школьник, никогда не пробовал жвачку, не могли бы вы угостить меня, если это вас не затруднит.

Тетушка и все, кто слышит Циммера, просто немеют от его арийского вида и безупречного произношения, как по команде, улыбаются, шарят в сумках, суют ему в руки жвачку и засыпают вопросами. Циммер, не теряя достоинства, принимает жвачку, благодарит и скромно отвечает на вопросы. Гид-переводчик выглядывает из музея и громко приглашает всех зайти внутрь, немцы дисциплинированно реагируют на призыв, улыбчиво прощаясь с милым мальчиком.

Циммер спокойно отходит от автобуса, из дверей которого за ним зорко наблюдает спортивного вида товарищ в сером костюме. Как только последний немец заходит в музей, товарищ в сером берет спринтерский старт. И тут же слышится тревожный посвист, от которого Циммер срывается с места в галоп.

Спортивный товарищ уверенно нагоняет Циммера, бегущего по пустой улочке с одноэтажными домами. Приближаясь к перекрестку, Циммер неожиданно прибавляет в скорости и резко сворачивает за угол. Спортивный товарищ тоже делает рывок, но, свернув за угол, натыкается на Видея, сидящего на корточках и завязывающего шнурки. Товарищ перепрыгивает через Видея, но тот падает на тротуар и, схватившись за колено, кричит и корчится от боли. Товарищ растерянно оглядывается: белокурого попрошайки нигде нет.

— Извини, мальчик, я случайно... — поднимает он плачущего Видея.

— Вы что, дядя, совсем, что ли?

На детей нападаете?

Видей отталкивает товарища и, обиженно оглядываясь, ковыляет на другую сторону дороги.

В густых кустах, видя эту картину, хихикают Дёма, Кастет и Циммер с Мухой.

— Ну покаж, Циммер!

У Мухи горят глаза, а Циммер важно вынимает добычу.

Пацаны, как на сокровище, глядят на пять пачек жвачки — и не польской, а такой, какой они вообще никогда не видели.

— Ну, пацаны! — восторженно шепчет Муха. — Теперь заживем!

Зимняя ночь. На площади возле Дома культуры, мигая разноцветными гирляндами, стоит высокая наряженная елка. Мимо нее, заметно виляя, едут на мопеде братья Князевы.

Кухня Мухиных. За окнами темно. Светится огнем окошко духовки, на плите в большой сковородке жарится мелкий лучок, а в высокой, как ведро, кастрюле исходит паром картошка. Кухонный стол завален фруктами, овощами и зеленью.

— Мишка, отнеси цитрусы.

Мать с высокой прической и в фартуке поверх голубого платья сует Мухе в руки вазу с мандаринами, и Муха выходит.

— Мужики пока трезвые!

Это в кухню заходит Дёмина мать, у нее такая же высокая прическа, только платье розовое.

— Мухин мой говорил, что весной на завод сам Брежнев приедет.

Мухина мать режет зелень.

— Собственно, Брежнев уже здесь, вы что хотели-то, гражданочки?

В дверях стоит Лёнька — чисто выбритый, причесанный, в рубашке и галстуке.

Муха идет по прихожей, неожиданно из-под одежды выскакивает Дёма.

— Отдай мое сердце!

— Ты! Придурок! — вздрагивает Муха. — Бери три штуки и прячь.

Дёма берет три мандарина, а Муха деловито идет дальше.

Дедушка Циммера в черной визитке и галстуке, обходя квартиру, по карманному брегету сверяет точность многочисленных часов: на всех половина двенадцатого. В кресле у беззвучно работающего телевизора дремлет Циммер. Дед выключает люстру и зажигает на столе свечи. В полутьме комната кажется меньше, дедушка старее, а Циммер старше.

Кастет в белой рубашке, в бабочке и ярко красном джемпере открывает входную дверь. Заходят две женщины в шубах и мужчина в дубленке.

— Как вырос! Как вырос! Настоящий мужчина! Жених! — наперебой восклицают женщины, скидывая смущенному Кастету шубы и пышные меховые шапки.

Мужчина, скучая, ждет, пока женщины смотрятся в зеркало, надевают принесенные с собой туфли. Потом и он отдает Кастету дубленку и, надев тапочки, проходит в глубь квартиры.

Видей сидит в полутемной комнате за скромно накрытым круглым столом и смотрит в экран тихо работающего телевизора. Рядом сидит его мама. Глядя в телевизор, она медленно расчесывает прямые длинные волосы широким гребнем. Из соседней комнаты выходит баба Лена с бутылкой шампанского. Седые волосы у нее, как всегда, аккуратно собраны в пучок, на ней гимнастерка с орденом Красной Звезды и такая же военная юбка. Видей, увидев бабушку, тут же выключает звук телевизора.

— Ничего, Игорь, хочешь смотреть — смотри.

Баба Лена садится и ставит на стол шампанское.

Участковый Мухин в белом джемпере и его папаша, крепкий старик с седой волнистой бородой, сидят на диване перед журнальным столиком с початой бутылкой водки и тремя стакашками. На экране тихо работающего телевизора актер Мягков целуется с красавицей Барбарой Брыльской. Муха приносит салатницу, полную оливье.

— В его возрасте я уже плотничал, — указывает дед узловатым пальцем на внука.

Участковый наполняет рюмочки.

— Будём! — Они пьют и занюхивают хлебом. — Крепка советская власть!

В комнату входят женщины, блестя глазами и серьгами. Следом с запотевшей бутылкой шампанского идет благодушный Лёнька.

— Всё, мужчины, за стол, за стол...

Женщины садятся, и Мухины пересаживаются к ним. Прибегают Муха и Дёма.

— Ну-ка, Миха, прибавь звука, тезка поздравлять будет.

Лёнька отдает бутылку участковому. Муха делает звук громче, на экране появляется Брежнев в золотых очках.

Дед Циммера открывает бутылку кагора, одну рюмку наливает полную, а во вторую — четверть и расталкивает внука. В телевизоре беззвучно шевелит губами генсек.

Папа Кастета и все гости, кто сидя, кто стоя, с серьезными лицами слушают шепелявую и гекающую речь Брежнева. На цыпочках входит мама Кастета в коротеньком декольтированном платье с двумя бутылками шампанского в руках. Она знаками приглашает гостей занимать места. Гости в полном молчании, стараясь не шуметь, переходят за накрытый стол.

Баба Лена строго смотрит на Брежнева, слушает его выступление и неодобрительно качает головой. Мама Видея, улыбаясь, глядит на сына, который увлеченно лепит морского ежа из мякиша черного хлеба.

В телевизоре изображение циферблата кремлевских курантов. Минутная стрелка вздрагивает и переходит на двенадцать. Бутылка шампанского в руках Мухина стреляет пробкой в потолок, женщины визжат, пена льется в фужеры и в салаты. Из телевизора звучит бой курантов, на экране появляются цифры: «1978».

Вместе с боем кремлевских курантов на разные лады звонят все часы в доме, а брегет в руках довольного дедушки играет «Ах, мой милый Августин». Дедушка и Циммер чокаются и выпивают.

Все гости, стоя, чокаются шампанским, поздравляют друг друга с Новым годом. У Кастета в бокале темный «Байкал». Бьют куранты.

При последнем ударе курантов баба Лена чокается с дочерью и внуком.

У всех в рюмках шампанское. Начинается гимн, баба Лена встает, за ней встают Видей и его мама.

Мухин, Лёнька, их жены и пацаны, стоя, подпевают гимну. Дедушка тоже стоит, но не поет. Мухина мама смахивает набежавшую слезу.

— С Новым годом, Владимир!

Дед вручает внуку маленький кожаный футляр. Внутри перочинный ножик с множеством лезвий. Циммер крепко обнимает деда, которому приятны эти нежности.

— Я сейчас!

Циммер убегает в свою комнату и тут же выходит, держа перед собой сжатый кулак.

— С Новым годом, дедушка!

Он открывает ладонь, на ней — большая медная монета. Щеточки бровей ползут у деда вверх, он подносит монету к свече.

— Качество, конечно, не пруф, — бормочет дед, — а кстати, откуда?

— У Видея выменял. Дед, я на полчасика выйду? Там наши во дворе.

— Да, да, иди, Владимир.

Дед надевает специальную лупу, достает толстую книгу и погружается в изучение монеты.

Видей уплетает курицу с рисом, его мама аккуратно, как светская дама, ест салат. Баба Лена маленькими глоточками допивает шампанское.

— Когда мы в Польше встречали сорок четвертый, у нас шампанское было французское. Целый ящик, ребята разведчики принесли...

Мухин, его отец и Лёнька чокаются водкой, женщины приносят утку и картошку.

— Я в их возрасте, — говорит Леньке дедушка, показывая на Муху и Дёму, торопливо поедающих салаты, — уже плотничал, артель у нас была.

Кастет в коридоре, одетый и обутый, вынимает из кармана чьей-то дубленки пачку «Мальборо», берет четыре сигареты, осторожно прикрыв дверь выходит из квартиры и шумно сбегает по лестнице. Выскочив из подъезда, он замирает: со звездного неба тихо падают миллионы пушистых снежинок, укрывая светящиеся окнами дома, черные деревья, карусели, домик на детской площадке и чьи-то прошлогодние следы на дорожке.

Видей выходит из квартиры, неся в руках куртку и ботинки. Осторожно прикрыв дверь, одевается на лестнице. Мама Видея дремлет перед телевизором, а баба Лена в старом латаном полушубке курит на балконе.

Дёма с Мухой, надевая на ходу куртки и шапки, выбегают на улицу. Окна всех трех домов ярко горят, но в глубине двора темно. Пацаны смотрят на снежинки, на небо и свистят условным свистом. Слышится ответный свист. Они зажигают бенгальские огни, и в глубине двора появляются еще два искрящих огня, а чуть в стороне — третий. Огни несутся, сходясь всё ближе. Встретившись на детской площадке, огни летят вверх, а друзья валятся в кучу в снег и кричат: «С Новым годом!

С Новым годом!»

Пацаны сидят в домике на детской площадке. Посматривая из окон домика, они курят иностранные сигареты. Дёма с Мухой делят мандарины на дольки и раздают. Циммер хвастается ножиком, Видей берет нож и вырезает на стене домика: «1978 М, Д, Ц, К и В». Мальчишки смеются.

К мухинскому подъезду подрулил милицейский «уазик». Помощник Мухина ефрейтор Алымов забегает в подъезд и тут же появляется обратно уже с Мухиным, надевающим на бегу полушубок. Садятся в машину, но она не заводится, и Мухин убегает один. Алымов открывает капот, а пацаны бегут вслед за Мухиным. Из подъезда выходят Мухин-дедушка с Лёнькой и закуривают, следом появляются мухинская и видеевская мамаши в накинутых на плечи зимних пальто. Они слегка пьяны от шампанского, праздника и мороза. Из соседнего дома, придерживая расстегнутую длиннополую шубу, выбегает рыжая Валентина в цветастом платке.

— Смотри, смотри, побежала коза! — ехидно комментирует мухинская мамаша.

И женщины, засмеявшись, заходят в свой подъезд.

— Хороша шла, да не поклонилась, давал грош, да не воротилась, — говорит Лёнька, глядя вслед Валентине, и вместе с Мухиным-дедушкой идет в подъезд.

В буфете Дома культуры прямо на полу между столиками лежат в стельку пьяные братья Князевы. На столах и на полу валяются бутылки из-под шампанского, куски хлеба и фантики от конфет. Мухин-старший поднимает опрокинутый стул, садится и закуривает. Торопливо входит Алымов.

— Завелся? — иронично интересуется Мухин.

— Так, Михалыч... Аккумулятор-то — я давно говорю...

— Ладно, взяли.

Мухин берет Белого князя за плечи, а Алымов за ноги.

Входит рыжая Валентина. В шубе

и цветастом платке она похожа на кустодиевскую купчиху.

— С праздником, Боря...

Она оглядывает картину разгрома.

— С Новым годом, Валя.

Мухин опускает Князя на пол.

— Ох, Князья, Князья, прямо под праздник...

Валя идет между столов, поднимая стулья.

— Статья 156-б, кража со взломом, законный шестерик! — весело объявляет Алымов, садясь на стул и закуривая.

— Ты, Валя, давай, ревизию, акт и все такое, — подходит к Валентине Мухин.

— Ох, Князья, Князья... — повторяет Валя, печально улыбаясь, садится на корточки возле Черного князя, лежащего под столом, и убирает ему волосы с лица.

Мухин подходит к ней, Валя встает, и они оказываются совсем близко.

— Знаешь, Борь, давай без ревизии... — Она, улыбаясь и глядя в глаза, кладет ладонь ему на грудь под расстегнутым полушубком. — Дураки они... порисоваться хотели... им весной в армию, может, людьми вернутся, а на зоне...

— И чего ты носишься с ними... — отводит ее руку Мухин.

— Женщинам нравится внимание, Боря, — улыбается Валя.

— А вот и юные следопыты! — весело объявляет Алымов.

Вбегают пацаны.

— А ну, шобла, марш отсюда! — хмурится участковый, отходя от буфетчицы.

Пацаны, глянув на погром, выкатываются на улицу и идут, обсуждая происшествие.

— Видал, шампанского ящик выпили!

— И конфеты все сожрали!

— Засудят их!

— И чё не сбежали?!

— Куда там, на бровях уже.

Их нагоняет «воронок». Открыв дверь, Мухин смотрит на них строго.

— Не болтайте никому, понятно?

— Понятно, бать, — отвечает за всех Муха.

— Не было ничего! Поехали.

Мухин хлопает дверцей, машина трогается, и фары высвечивают запыхавшуюся Мишкину мать, Мухин снова открывает дверь.

— Боря, с праздником, мальчики! — Мишкина мать схватилась за боковое зеркало. — Боря, там Михаил Тимофеевич костер запалил.

— Костер, ребя! — орут пацаны, срываются и бегут к дому.

— Какой еще костер?

Недовольный Мухин открывает заднюю дверь.

— Большой Боря, очень большой...

Она садится в машину.

В буфете одиноко сидит за столиком Валя и прямо из горлышка пьет шампан-ское, большими блестящими глазами глядя на мигающую огнями наряженную елку.

Во дворе, глядя на огонь большого яркого костра, на табурете сидит Мухин-дедушка. Он в ушанке и в пальто с каракулем. У костра уже собрался народ: Лёнька, Дёмина мама, дворник Маркелыч, подходят еще соседи с бутылками и закуской. Слышатся смех и песни под гитару. Прибегают пацаны и подкидывают в огонь палки, доски и сломанные стулья: в черное небо взлетают искры, смешиваясь с крупными зимними звездами.

«Воронок» стоит посреди темного двора. Мухин курит и смотрит на оживленных людей возле костра. В дверь «воронка» изнутри начинают стучать. Мухин открывает дверь, и оба брата, трясясь от холода, вываливаются на снег. Первым встает Белый князь и, держась за машину, поднимает Черного. Мухин помогает поставить его на ноги.

— Идите, грейтесь, грабители, зав-тра пятнадцать суток оформлю.

— А за что, за что? — вскинулся вдруг Черный.

Но Белый толкает брата, и тот снова валится в снег.

— Спасибо, дядя Боря, чё-то мы с брательником...

— Ладно, идите уже, только тихо, чтобы...

Мухин дает ему две папиросы. Князь закладывает их за уши, и братья, шатаясь, идут к костру.

Мухин бросает окурок в снег и поворачивается на звук: по снежной целине, поднимая полы длинной шубы идет Валентина. Мухин воровато оглядывается на костер и, смущенно улыбаясь, идет ей навстречу.

Четыре мощных прожектора по углам стадиона освещают футбольное поле, превращенное в каток. На очищенной от снега половине катаются на коньках. Здесь и взрослые, и дети. Кто-то ездит парами, кто-то играет в догонялки. Вторую половину поля, засыпанную снегом, расчищают братья Князевы, с трудом толкая широкий металлический скребок. Отсюда хорошо виден заводской факел, ярко-красный на фоне темного зимнего неба.

На лед выбегают пацаны и мчатся по кругу. С другой стороны катка под присмотром женщины с фиолетовыми волосами выходят на лед шесть девочек, в том числе рыжая Маринка. Взявшись за руки, они медленно и красиво катятся по краю катка.

Дёма отрывается от пацанов и, стремительно подкатив к девочкам, едет перед ними спиной вперед. Маринка, на которую, не отрываясь, смотрит Дёма, будто не замечая его, спокойно катится и шутит с подружками.

Пацаны, остановившись, смотрят на Дёмино катание. К ним подкатывает Мармулет в собачьей ушанке.

— Слышь, ребя, — Мармулет оглядывается, — в последний день января приходите, матери не будет, я за старшего. Как раз женский день. Две пластинки.

— Одна, — торгуется Видей.

— Ладно, одна, — соглашается Мармулет и уезжает, неловко загребая ногами в тяжелых коньках.

Огибая каток, медленно едет милицейский «уазик».

Завидев машину, братья Князевы бросают скребок, бегут к машине и залезают на заднее сиденье.

— Что так долго, дядя Вася? С утра ведь не евши.

Князья, обжигаясь, торопливо хлебают суп из металлических мисок.

— Ладно, ладно, с такой лопатой не замерзнешь, — улыбается Алымов.

— Нате вот, от Вали. — Алымов достает из бардачка два эклера, один с шоколадной, а другой с сахарной глазурью. — Белый — Белому, а черный — Черному, — смеется Алымов. — Это она в честь освобождения. Дочистите — и домой, в камеру можете не приходить. — Алымов закурил. — А вообще в ножки ей поклонитесь, шестерик вам светил, это она Мухина уговорила.

Братья, молча переглянувшись, уплетают свой паек.

Большая темная комната с помятыми и дырявыми тазами, ящики с мылом, ящики с мочалками. Пацаны в куртках и в пальто стоят возле стены, прильнув к отверстиям в стене. Они видят, как в желтом свете тусклых лампочек клубится пар, различаются женские силуэты. Иногда рядом с отверстиями проплывают груди, бедра, мокрые волосы.

— Ух, ты! Вот это дойки! — восторженно шепчет Видей. — Кажись, химоза!

— Да нет, — говорит Кастет, — это старуха из ДК, с синими волосами, танцам учит.

Пацаны смеются.

— Да какая старуха?! — обижается Видей.

— Химоза точно, и старуха тоже, — говорит Дёма. — Смотри, девка эта с заправки, стриженая.

— Ага, точно, стриженая, — отвечает Видей, смотря то одним, то другим глазом.

— Фига, фига, смотри, ребя, Валя-буфетчица! — Муха в восторге оглядывается на пацанов.

— Смотри, смотри, и Маринка с ней! — восклицает Видей.

— Тихо! — приказывает Дёма.

— Точно, Маринка, справа с шайкой, — говорит Кастет, отстраняясь от дырки и затыкая ее пальцем.

— Ладно. — Дёма затыкает свою дырку пучком мочала. — Посмотрели, и харэ.

Кастет делает то же и толкает стоящего рядом Муху.

— Харэ, Видей! — Дёма с силой пихает Видея. — Пошли отсюда.

— Чё пошли-то? — удивляется Видей. — Чё хватит-то? Мармулет полчаса дал...

Он пробует вернуться к дырке, но Дёма снова толкает его. Видей тупо смотрит на Дёму.

— Пошли, Видей, — настаивает Кастет и толкает Видея к двери.

— Не, я не понял, — начал было Видей, но Муха выталкивает его из двери.

А Дёма ждет, пока все не выходят.

На улице греется на солнышке Мармулет с серой кошкой на руках. Дёма молча дает ему пластинку жвачки и уходит от бани. Пацаны идут следом, только Видей отстает из-за шнурка, потом стреляет у Мармулета папиросу и бежит догонять своих. Дёма, засунув руки в карманы, с сердитым лицом идет впереди. Муха с Кастетом следом, а сзади мелко трусит Видей. Серый в проталинах снег искрится на ярком солнце.

Кастет, на улице возле ДК, прячась за автоматами с газировкой, следит за Евгешей, которая стоит на входе. Трое рабочих пытаются вынести на улицу длинный транспарант с надписью: «Старейшему заводу отрасли — 100 лет». Транспарант слишком длинный и никак не проходит в две двери сразу. Евгеша, выслушав рабочих, куда-то уходит. Кастет тут же проникает в ДК, бегом пересекает зимний сад и исчезает в длинном коридоре с множеством одинаковых дверей. Евгеша, возвращаясь, успевает заметить его.

Урок сольфеджио. Три девочки и два мальчика поют, за фортепьяно сидит молодая красивая учительница Алла Владимировна. Ее длинные черные волосы собраны в хвост красивой янтарной заколкой. Стоящему сзади Кастету хорошо видна ее тонкая изящная шея.

Дверь кабинета открывается, заглядывает Евгеша. Кастет обрывает пение.

— Извините, мне надо поговорить вот с тем мальчиком, — приторно улыбается Евгеша.

— Нет, у нас занятие, — отмахивается Алла Владимировна. — Еще раз, внимательнее, пожалуйста.

Она ударяет по клавишам.

Евгеша закрывает дверь и, сложив руки за спиной, тихонько идет по коридору.

Кастет фальшивит, не в силах сосредоточиться на занятиях.

— Костя, что с тобой?

Алла Владимировна поворачивается к нему на крутящемся стуле.

— Ничего! — грубит Кастет. — Надоело это ваше сольфеджио!

Он надевает куртку, шапку и кидает в портфель нотную тетрадь.

— Костя, урок еще не окончен!

Алла Владимировна загораживает дверь.

Кастет, стремительно вскочив на подоконник, открывает окно и под крики учительницы выпрыгивает на улицу. Хотя это и высокий первый этаж, но все-таки первый.

— Ты чего, Кастет, из окон прыгаешь?

Под окнами соседнего класса курит Дёма.

— Да, так... Евгеша на сольфеджио приперлась, а ты чё?

— Так, от ветра прячусь. Будешь?

Дёма протягивает Кастету окурок.

— Не, я домой.

Кастет застегивает куртку и уходит.

Дёма, глядя другу вслед, курит. Кастет идет по пустырю, где осенью дрались братья Князевы. Заброшенную стройку, по которой они забрались на крышу ДК, теперь не видно, ее закрывает огромный плакат «Народ и партия едины». Кастет оглядывается и видит, что Дёма, встав на цыпочки, не отрываясь, глядит в окно.

Дёма видит, как женщина с фиолетовыми локонами ходит по классу с зеркальными стенами и, картавя, произносит французские фразы-приказы. У балетных станков стоят девочки в черном трико и выполняют какие-то движения. Дёма смотрит на рыжую Маринку, которая, заметив его, улыбается.

Пацаны, прячась за кустами в зимнем саду в фойе Дома культуры, наблюдают за Евгешей, которая стоит на входе в кинозал. Мимо проходят подростки и дети, спешащие на сеанс.

— Ну сколько еще, — ворчит Муха, — кино щас начнется...

— Не ссы, успеем.

Дёма крутит головой, оценивая обстановку.

Еще несколько школьников проходят в зал.

— Всё, Видей, пошел, осторожно, не порви.

Дёма хлопает Видея по плечу.

Видей с озабоченным видом идет

к Евгеше, на ходу ища билет по карманам. За два шага до Евгеши, пристально на него глядящей, он находит билет и роняет маленький матерчатый кошелечек. Евгеша, как снайпер, прищурившись, замечает его потерю.

— Заметила, — шепчет Дёма. — Муха, готовься.

— Всегда готов!

Муха держит в руках черную нитку, уходящую из кустов к кошельку.

Видей уже в зале, а Евгеша быстро подходит к кошельку и наклоняется. Она почти схватила видеевскую потерю, но в последний момент кошелек вдруг ускользает из-под ее руки, она инстинктивно тянется за ним, теряет равновесие и падает.

— Есть!

Дёма, Муха, Циммер и Кастет со смехом пробегают в зал с другой стороны кустов. Евгеша, сидя на полу, мстительно глядит на мальчишек.

Пацаны сидят в середине зала, заполненного мальчишками и девчонками всех возрастов. В зале шумно, как внутри потревоженного улья. По центральному проходу фланирует Мармулет

с приятелями. Он с трудом пережевывает огромный ком жвачки и надувает пузыри, которые лопаются, обдавая окружающих брызгами. Завидев мелкого мальчишку, жующего жвачку, Мармулет пролезает к нему, отбирает жвачку прямо изо рта и кладет себе в рот.

Мармулет садится прямо перед пацанами. Дёма срывает с него собачью ушанку и с силой бросает ее на сцену перед экраном.

— Ты чё, Дёма! — орет Мармулет, вскакивая.

— Давай на сцену, Мармулетина, зрители ждут.

Дёма и пацаны смеются.

Мармулет пробирается к проходу, наступая на ноги и угрожая кулаками всем, кто мешает ему пройти. Пройдя по проходу, он поднимается на сцену по боковой лесенке. Пацаны тут же начинают громко хлопать. Зал, не понимая, в чем дело, подхватывает аплодисменты, а красный, как рак, Мармулет подбирает шапку, грозит Дёме кулаком и спрыгивает со сцены. Приземлившись, он спотыкается и роняет шапку. Зал хохочет и аплодирует с новой силой.

— Евгеша! — говорит Видей.

Пацаны напрягаются.

По проходу, внимательно вглядываясь в лица детей, идет Евгеша.

Пацаны, не сговариваясь, опускаются на пол.

— Уже близко, — говорит Видей, оставшийся сидеть в кресле.

Пацаны прячутся под кресла. Евгеша, кажется, узнает Видея, который задумчиво ковыряет в носу. Она уверенно идет к Видею, но тут свет в зале медленно гаснет, краски сгущаются, и Евгеша, поняв, что опоздала, быстро выходит из зала.

Когда на экране появляются титры «Золото Маккены», пацаны вылезают из-под кресел и, забыв про все свои беды, смотрят кино.

Мухин в парадной милицейской форме на голое тело, расставив руки, стоит в комнате. Возле него на коленях Дёмина мамаша. Белой ниткой она делает наметки на кителе, подгоняя его по фигуре. Мухина мамаша сидит в кресле и следит за процессом.

— Что же твоего размера-то не нашлось на складе? Ушивай вот теперь, — сетует она.

— Хорошо хоть такую дали, — ворчит Мухин.

— Может, тебе, Борь, звание повысят? — мечтает она.

— Ага, генерала! — иронично кивает Мухин.

— Не шевелись, генерал, — просит портниха.

— Аксельбанты дембельские не забудь...

Из соседней комнаты выходит взъерошенный и заспанный Лёнька в трусах и в майке.

— Лёнька, — говорит Мухин строго, — пиши заявление, мы быстро оформим.

— Да пошел ты, гражданин участковый!

Лёнька выходит.

— Нет, Лёнь, правда, ну его от греха-то, а? — причитает Мухина мамаша. — Надь, ну хоть ты ему скажи.

— Толку-то.

Дёмина мать вдевает новую нитку в иголку. Мухин опускает руки. Снова входит Лёнька. Запрокинув голову, он пьет молоко из треугольного пакета.

— Посадят тебя, как этого... как диссидента... С такой фамилией, понял? — говорит Мухин, сердито поворачиваясь к Лёньке.

— Ага, посади Брежнева! — усмехается Лёнька, садясь рядом с Мухиной мамашей.

— Ну как... Правда, посадят, чё тогда?

Дёмина мать откусывает нитку.

— Передачи-то носить будешь?

Лёнька прикладывается к пакету.

— Дурак ты, Брежнев! Да подними ты уже руки! — Она сердито колет Мухина иголкой.

Тот, вскрикнув, поднимает руки. Лёнька смеется и проливает на себя молоко.

С трудом находя нужные клавиши, отец Кастета, одетый в махровый халат, одним пальцем печатает на машинке. Первую фразу уже можно прочитать: «Генеральному секретарю Коммунистической партии Советского Союза».

На кухне за столом мама Кастета и Алла Владимировна пьют чай.

— Костя очень способный, только ленится, — говорит Алла Владимировна, отпивая из фарфоровой чашки. — Будет жаль, если он бросит музыку.

— Переходный возраст, — вздыхает мама, — не знаю, что и делать.

— Рая, как правильно: диагносцировать или диагностировать? — появляясь в дверях, спрашивает отец Кастета.

— Диагностировать, — говорит мама, и отец исчезает.

— Красивый у вас сервиз... — Алла Владимировна разглядывает чашку. — Знаете, если причина только в сольфеджио, то...

— Безответственность слитно пишется? — снова появляется отец.

— Слитно, — говорит мама, сдерживая раздражение на мужа, и, улыбаясь, продолжает разговор: — А что тут можно сделать?

— Ну... — Алла Владимировна смотрит на собеседницу. — Я могла бы заниматься с Костей частным образом. По деньгам это даже меньше, а учиться ему нужно...

— А вот коллаборационизм...

А нет, это не то...

Отец, появившись, опять исчезает.

— У мальчика есть будущее, — продолжает Алла Владимировна, — мы уже готовимся к московскому конкурсу, и вдруг такое...

Дедушка Циммера с небольшим чемоданом, в телогрейке и теплой шапке идет по вечерней улице. Снега почти нет, нижние части деревьев и бордюры выкрашены в белый цвет. Куда ни посмотришь, взгляд упирается в огромные плакаты или портреты Брежнева.

Дедушка заходит в отделение милиции.

Его встречает необычно серьезный и сосредоточенный Мухин.

— Иван Карлович Циммерман. 1907 года рождения. Вечно ссыльный. Для временной изоляции явился.

Старик снимает шляпу, подает паспорт и открывает чемоданчик для осмотра.

— Брось, Иван Карлыч, не в лагере. — Мухин, не глядя, закрывает чемодан. — Алымов, проводи во вторую.

— Вторая теплая, Иван Карлыч, — приветливо улыбается Алымов, — как в Доме отдыха будешь.

Открывается дверь камеры, на одних нарах играют в дорожные шахматы два старика, а на других храпит пьяный Лёнька Брежнев.

— Илья Ильич, Сергей Владимирович, добрый вечер, — приветствует сидельцев Иван Карлович.

— Ну вот, со старыми знакомыми, — улыбается Алымов, запирая дверь.

Иван Карлович садится на нары рядом с Лёнькой, тот поворачивает к нему голову.

— А, Иван Карлыч, ну вот, все по местам, как соловьи по гнездам...

На башенке Дома культуры, той самой, в которую пытались проникнуть пацаны, стоят директор школы Таракан, военрук и директор ДК. Военрук глядит вдаль в полевой бинокль. Таракан и директор ДК напряженно поглядывают то на военрука, то на бескрайние просторы, открывающиеся отсюда.

По искрящему под солнцем асфальту по две в ряд, на огромной скорости бесшумно мчатся черные «Чайки», блестя окнами и хромом. За ними бесконечной вереницей тянутся черные «Волги».

Военрук отрывается от бинокля и с сияющим лицом глядит на Таракана и на директора ДК.

— Товарищ Брежнев едет в наш город!

Леонид Ильич и его молодой помощник-референт сидят в салоне «Чайки». Брежнев смотрит в окно. С обеих сторон дорогу обнимает березовая роща.

— Березки, как девки босые... — задумчиво говорит Брежнев.

— Это Есенина строки, Леонид Ильич, — комментирует референт.

— Хорошо... Он местный?

Брежнев продолжает смотреть в окно.

— Нет, из Рязани.

— Хорошо, останови, я выйду.

Кортеж, не теряя строя, быстро снижает скорость и останавливается. Из кузова военного грузовика высыпают автоматчики и, рассыпаясь в цепь, бегут в лес. Брежнев выходит из «Чайки» и углубляется в рощу в сопровождении референта. Зайдя поглубже, Брежнев останавливается, опирается рукой о березку, смотрит вверх и слушает звуки весеннего леса. Поет соловей, вдалеке слышна кукушка, майский жук пролетел...

— Хорошо... Я и не помню, когда последний раз в лесу был... — Брежнев проходит дальше в лес. — Ты обожди, Киссинджер меня научил, что джентльмены делают это в одиночестве...

Брежнев заходит за дерево и шумно отливает, глядя вверх на крону толстой березы. Референт стоит и скромно ждет генсека.

— Погулять бы тут... Ягоды это, грибы... — возвращается Брежнев.

— Ширинка, Леонид Ильич, — приватно говорит референт.

— Что?

— Не застегнули ширинку...

— А... — Брежнев застегивает ширинку. — А ты откуда?

Они выходят из леса.

— Из Москвы, Леонид Ильич.

— Хорошо... Москва — хороший город... Город-герой... Почти как я.

Из леса бодрой рысцой выбегают автоматчики.

Видей забегает в квартиру, бросает портфель, скидывает куртку и пиджак, заходит в комнату и лезет в шкаф. Работает радио. Диктор рассказывает, что сегодня товарищ Брежнев посещает старейший в отрасли завод в городе NN. Он поздравляет трудящихся со столетним юбилеем...

— Я погладила тебе рубашку, Игорь.

Видей второпях не заметил бабу Лену. Она сидит на стуле в отглаженной темно-зеленой гимнастерке и в такой же юбке. На груди у нее горит орден Красной Звезды, волосы аккуратно причесаны, а лицо чуть-чуть напудрено.

— Одевайся, Игорь, проводишь меня.

Она курит длинную папиросу и глядит на внука. Видей торопливо застегивает пуговицы, поглядывая на бабу Лену. Когда он хочет повязать свой мятый галстук, баба Лена останавливает его.

— Оставь эту портянку, Игорь, я дам тебе свой.

Она разворачивает сверток, лежащий на столе. Из пожелтевшей газеты выскальзывает большой темно-красный галстук, простроченный по краям черными нитками. Накинув галстук внуку на шею, она достает потемневший от времени медный зажим с выбитой на нем звездой. Продев в него концы галстука, поднимает зажим к видеевской шее и защелкивает.

— Да, так мы их и носили... — Баба Лена, отступив, оглядывает Видея. — Пойдем.

Она выходит из комнаты.

— Ба, мне в Дом культуры надо, я в хоре пою, солист... — пытается увильнуть Видей.

— Прекрати! — Баба Лена серьезно глядит на него. — Незаменимых нет, Игорь, я тоже в ДК. К генсеку. Он фронтовик и выслушает меня.

Она решительно надевает пальто.

Таракан, учительница пения и весь школьный хор набились в маленькую комнатку.

— Так, скоро наш выход! — Таракан вытирает лысину платком. — Быстренько настроиться, Видеев!

Эльвира Константиновна достает камертон и дает нотку.

— Видеев! Где Видеев, Дёмин?

Таракан растерянно глядит на Дёму.

— Тарас Кимыч, — Дёма пожимает плечами, — вы же сами сказали ему переодеться.

Таракан, сморщив лицо и лысину, стонет и, переломив дирижерскую палочку, отворачивается и утыкается в стенку. Эльвира, бледная, как полотно, выбегает из комнатки, а дети в недоумении смотрят на страдания директора.

— Тарас Кимыч, — Дёма выходит вперед, — Морозов поет не хуже, вот послушайте. Давай, Кастет, — жестом вызывает он друга.

— Пой, Морозов, пой! — В глазах у Таракана появляется надежда, он дает нотку: — До-ми-до-о-о!

Кастет, показав Дёме кулак, поет. Песня разрастается, вступает, где нужно, хор, и лицо Таракана постепенно разглаживается.

Дверь открывается, заглядывает распорядитель, папаша Видея, и пение обрывается.

— Что, кто! — не понимает Таракан.

— Хор! — говорит распорядитель. — На сцену.

И исчезает.

Таракан, оглядев хористов, глубоко вздыхает, по-военному машет рукой, словно в ней пистолет, и первым, как в атаку, выбегает в дверь, сдавленно вскрикнув: «За мной».

Баба Лена в черной шинели идет не спеша, одной рукой держась за плечо внука, а другой крепко опираясь на свою толстую палку. Она внимательно вглядывается в лица немногочисленных встречных. Видей несколько смущен своей ролью и не понимает, как себя вести.

— Здравствуй, Толя, — остановившись, говорит баба Лена старичку в ушанке и в тулупе, сидящему на лавочке возле подъезда.

Старик никак не реагирует на ее слова и, не отрываясь, глядит в одну точку и раскачивается вперед-назад.

— Посмотри, Игорь, это Анатолий Фирсов, гвардии полковник, артиллерист, его полк обстреливал Берлин перед последним штурмом. Так-то вот.

Баба Лена продолжает путь.

Они выходят на главную улицу. Уже виден Дом культуры. Скопление народа, милиция, множество машин на подходе. Тут и «Чайки», и милицейские «Волги», и большой иностранный фургон с красным крестом на боку. На тротуаре стоит высокая, на голову выше бабы Лены, старуха в обо- дранной серой шубе, с надменным лицом. Она поворачивается к бабе Лене, и что-то вроде улыбки появляется на ее изрезанном морщинами лице.

— А-а, выползла... — скрипит старуха.

Баба Лена, не взглянув на нее, проходит мимо.

— Иди, иди, — ворчит старуха, — погляди на красного царя.

Видей удивленно оглядывается на нее.

— Не оглядывайся, Игорь. — Баба Лена сжимает ему плечо. — Никогда не оглядывайся, всегда смотри вперед и иди вперед.

Закончив тянуть последнюю фразу песни, под аплодисменты хористы бегут со сцены за кулисы. Видеев папаша, распорядитель и фельдмаршал концерта, смотрит на девочку в праздничной школьной форме, с огромным букетом белых роз и манит ее рукой к себе. Девочка не реагирует. Видеев папаша, подойдя к ней и присев, видит, что девочка плачет, что у нее мокрые колготки и под ногами лужа. Он оглядывается, мимо бегут последние школьники из хора. Видеев папаша ловит Дёму и выхватывает у девочки цветы.

— Значит, так! — Он глядит Дёме

в глаза. — Держи букет, выйдешь на сцену, подойдешь к Леониду Ильичу и отдашь ему прямо в руки, понял?

— Чё тут не понять-то.

Дёма берет букет.

— Молодец, отдашь букет и скажешь: «Спасибо за наше счастливое детство, дорогой Леонид Ильич». Запомнил?

— Чё тут не запомнить-то...

Дёма идет на сцену.

Видеев папаша оглядывается, на него с ужасом глядит старуха хореограф с фиолетовыми волосами. Видеев папаша усмехается, отправляет к ней плачущую девочку и смотрит на Дёму.

Дёма с огромным букетом, закрывающим его лицо от зала, спокойно идет к президиуму, во главе которого сидит Брежнев, хлопающий в ладоши и слушающий сияющего от счастья директора ДК. Увидев Дёму, директор ДК замолкает на полуслове. Брежнев улыбается Дёме и встает ему навстречу.

Дёма сует цветы в руки генсека. Сидящие в первом ряду Таракан и завуч, узнав Дёму, перестают хлопать и, открыв рты, смотрят, как Дёма что-то говорит Брежневу. Генсек нагибает к Дёме микрофон, и весь зал слышит его звонкий, чуть насмешливый голос.

— Дорогой Леонид Ильич, за наше счастливое детство большое вам спасибо!

Брежнев улыбается и хлопает. Зал тут же подхватывает его аплодисменты, а Дёма, убрав микрофон, тянет Брежнева за рукав и, когда тот нагибается, говорит ему:

— Леонид Ильич, у меня бати нет, только отчим, а его тоже Брежнев фамилия и зовут Лёнькой, как вас, так его вчера за фамилию в ментовку посадили. Скажите, чтоб отпустили, а?

Брежнев вдруг громко хохочет, раскачиваясь всем своим грузным телом. Члены президиума с бледными, как у манекенов, лицами натянуто улыбаются.

— Хорошо, — говорит Брежнев, отсмеявшись, — отпустят.

— Слово?

С серьезным выражением лица Дёма протягивает Брежневу руку.

— Слово!

Леонид Ильич, улыбаясь, жмет Дёмину лапу.

С другой стороны кулис, никем не видимая, смотрит на Дёму восхищенная Маринка в кокошнике и ярко-красном сарафане.

Видей с бабой Леной уже возле ДК. Подход окружен молоденькими солдатами со штык-ножами на ремнях, а у самого входа дежурят высокие крепкие милиционеры. Простой народ толпится за ограждениями. Участковый Мухин в хорошо подогнанной парадной форме стоит у прохода в ограждениях, непринужденно беседуя со старшим лейтенантом. Баба Лена идет прямо к Мухину. Заметив ее, он сначала удивляется, но тут же хмурится.

— Елена Всеволодовна...

— Боря, проводи меня к Леониду Ильичу.

Баба Лена вместе с Видеем, не останавливаясь, идет мимо растерявшегося старлея.

Мухин преграждает им дорогу.

— Елена Всеволодовна, нельзя... По пропускам, — виновато разводит руками Мухин.

— Товарищ старший лейтенант! — Баба Лена строго глядит на офицера. — Я старая коммунистка, участник войны, мне нужно поговорить с Генеральным секретарем нашей партии, проводите меня.

Вокруг уже собирается народ, а от входа в Дом культуры спешит молодцеватый полковник. Видей, волнуясь, глядит на взрослых, не зная, чем помочь бабушке.

— Что происходит? — стремительно подходя, спрашивает полковник.

— Товарищ полковник, я старая коммунистка, участник войны, проводите меня к Генеральному секретарю...

— Бабуля! Думаешь, Леонид Ильич к тебе в гости приехал? — усмехается полковник.

Ноги у бабы Лены подкашиваются, и старлей вовремя подхватывает ее.

— Сержант, не видишь — бабушке плохо, — командует полковник Мухину, — вызывай «скорую»!

— Так вон же «скорая»... — показывает Мухин на машину с красным крестом.

— Это «скорая» для товарища Брежнева, сержант, что, непонятно? — повышает голос полковник.

Мухин бежит к Дому культуры, на ходу вынимая рацию.

— Алымов, Алымов! Машину к входу в ДК, срочно, срочно, я сказал!

— Вариации на тему «Ой, мороз, мороз» исполняет Костя Морозов в сопровождении ансамбля Дома культуры, — объявляет конферансье.

В середине зала, улыбаясь, переглядываются отец и мать Кастета.

На сцене Кастет с аккордеоном, три девочки с балалайками и два мальчика с гитарами.

В зал входит Мухин, его тут же останавливает мужчина в сером костюме.

Кастет начинает играть. Струнные еще не вступили.

Мухин объясняет что-то мужчине и показывает на родителей Кастета.

Мелодия крепнет и разом вступают струнные, превращая заунывную песнь ямщика в плясовую.

Мужчина в костюме быстро пробирается к отцу Кастета и вызывает его из зала.

Музыка достигает предела веселья и обрывается, и тут же раздаются аплодисменты.

Мать Видея, улыбаясь и хлопая, следит за отцом Кастета, который с растерянным лицом идет вслед за мужчиной в костюме.

Мухин, махая фуражкой, привлек ее внимание и жестами зовет ее к выходу. Она, побледнев, поднимается и пробирается к проходу.

— Ансамбль студии народного танца... — объявляет конферансье.

На сцену выплывают девочки в красных сарафанах и ярких платках.

Подперев подбородок ладошкой и улыбаясь, первой плывет высокая Маринка.

Дёма, чуть приоткрыв кулисы, глядит на нее и снова представляет, как он в косоворотке, полосатых штанах и в сапогах танцует в паре с Маринкой что-то такое народное-народное.

Видей сидит в больничном коридоре на банкетке, напротив палаты № 35, рядом с ним лежат его куртка и пальто его мамы. Дверь палаты открывается, оттуда выходит отец Кастета в белом халате, накинутом поверх костюма.

— Можешь зайти, — говорит он Видею, снимая очки и протирая их полой халата.

Видей заходит в палату. Баба Лена, укрытая до пояса одеялом, лежит под капельницей. Видеевская мать сидит на стуле рядом с кроватью и держит бабу Лену за руку. Она оборачивается на Видея, стоящего в дверях.

— Подойди ближе, Игорь.

Видей подходит с другой стороны кровати. Баба Лена пытается ему улыбнуться и что-то сказать, но получается странная гримаса и мычание.

В лице Видея что-то дрогнуло, по щекам покатились крупные слезы. Он присаживается на кровать и гладит бабушкину руку, лежащую поверх одеяла.

Отец Кастета идет по больничному коридору, его догоняет дворник Маркелыч в больничной пижаме с забинтованной правой рукой.

— Доктор, доктор, у меня рука-то все болит, это нормально?

Отец Кастета останавливается, трогает перевязку.

— Нормально, Маркелов, нормально.

Он идет дальше, достает из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги. Разворачивает его, смотрит и, усмехнувшись, рвет на мелкие кусочки. Подойдя к посту медсестры, бросает бумагу в урну и снимает халат.

— В тридцать пятой поставьте на ночь капельницу с витамином В.

Он отдает халат медсестре и уходит к лифту.

Четыре одинаковые черные «Чайки» с темными стеклами медленно едут по центральной улице. Позади «Чаек» пристроилось несколько черных «Волг», а за ними желтый фургон с красными крестами.

На тротуарах, за ограждениями и солдатами, стоят жители с плакатами и флажками: военрук, тараща глаза, отдает честь кортежу; лысая голова Таракана возвышается над толпой; не скрывает восторга физик Матюша; учительница танцев прикрывает рот ладошкой; умиленно вытирают слезы матери Мухи, Дёмы и Кастета... На высоком крыльце отделения милиции, взяв под козырек, стоят Мухин и Алымов.

«Чайка» останавливается возле милиции, стекло передней двери опускается, и референт манит к себе Мухина. Тот мгновенно оказывается рядом и, почтительно согнувшись, заглядывает внутрь.

— Приведите Брежнева, — строго говорит референт.

Мухин бледнеет, поворачивается к остолбеневшему Алымову и одними губами говорит: «Лёньку сюда». Алымов исчезает в отделении. Мухин снова нагибается и приватно докладывает:

— Виноват, но... Брежнев выпивши...

Опускается стекло задней двери, там сидит Брежнев. Мухин берет под козырек, а Брежнев с обидой в голосе говорит:

— Ну и что, что выпивши, я же не за рулем...

Мухин хлопает глазами, но тут приводят Лёньку, он садится в машину рядом с Брежневым, и «Чайка» уезжает.

Лёнькина жена и ее подруги, бледные и перепуганные, смотрят вслед «Чайке».

Из овальной бутылки Bourbon Jefferson’s Брежнев наливает Лёньке и себе.

— Ну, тезка, — говорит Брежнев, чокаясь, — за знакомство.

— За знакомство.

Брежневы выпивают.

— Самогон? — удивляется Ленька.

— Во-во, и я Киссинджеру говорю, что самогон, а он — виски, виски, — смеется генсек и наливает еще. — Ты какого года?

— Сорок первого. Батя после свадьбы ушел и не вернулся...

— А мне в сорок первом полковника присвоили. Ну, за павших!

Пьют.

— А где работаешь?

— На мусоровозе, мусор вожу.

— Ну? — удивляется генсек, — да с нашей фамилией мог бы карьеру сделать...

— Мог, но я так понимаю, Леонид Ильич, если на верху на самом — Брежнев, то и внизу тоже Брежнев нужен. Чтобы для равновесия...

Брежнев снова наливает и чокается с Ленькой.

— За равновесие!

По дороге на кладбище медленно движется похоронная процессия. Впереди идет военный оркестр. Блестят на солнце медные трубы. За оркестром шестеро пожилых мужчин с орденскими планками несут гроб, обитый красным. Плачущую мать Видея ведет под руку его отец. С другой стороны рядом с матерью идет Видей, причесанный и одетый в новый костюм. В процессии в основном люди пожилые, но много и соседей по двору, тут и Мухины, и Лёнька с женой, и родители Кастета, и даже Валентина с Маринкой. Позади всех идут Дёма, Муха, Циммер и Кастет.

Когда процессия входит в ворота, оркестр умолкает, музыканты остаются за воротами, а процессия, уже в тишине, движется по кладбищу. Заходя в ворота, Муха толкает локтем Дёму и показывает в сторону старушек, торгующих цветами. Среди них Евгеша. Она в длинной черной юбке и в туго повязанном темном платке. У ее ног лежит грязно-белая болонка с черным бантом вместо ошейника. Пацаны прячутся за спины взрослых и проходят на кладбище.

Гроб стоит на табуретках возле могилы. Полукругом застыли люди, глядя на бабу Лену. Она лежит тихая и красивая, какой и помнит ее Видей в тот последний день. И так же горит на ее груди орден Красной Звезды.

Высокий седовласый старик с орденскими планками на поношенном пиджаке с трудом забирается на кучу красной свежевырытой глины.

— Товарищи! — Он оглядывает присутствующих. — Вот мы хороним Елену Всеволодовну Железнову, Лену. Немногим удалось пережить то, что выпало на ее долю, и остаться собой. Финская, Отечественная, плен, восстановление страны. Но даже в мирное время Лена была, как на фронте, и всё и всех мерила так, словно завтра идти в бой.

Видей слушает старика и смотрит, как в глине ворочается толстый розовый червяк, пытаясь выбраться из-под черного камня.

— И вот сегодня мы ее хороним. Да... — Старик помолчал. — Но не будем плакать, Лене бы это не понравилось. Она бы сказала: «Мы смертны, но пока живы, надо смотреть вперед и идти вперед». Пусть земля будет ей пухом.

Видей отходит от матери и ботинком осторожно отваливает камень, освобождая червяка.

Обитая розовой клеенкой дверь открывается, оттуда, лукаво щурясь, выглядывает Алла Владимировна. Запахнув коротенький, с огненными драконами халатик, она включает в коридоре свет.

— Молодец, не опоздал, мне нужно договорить по телефону, а ты послушай пока музыку, надеюсь, не сбежишь?

Она, не глядя, нажимает клавишу толстенького фирменного магнитофона, стоящего на журнальном столике, и исчезает за дверью во вторую комнату.

Кастет, скинув ботинки, показывает язык губастой африканской маске, пугавшей его со стены, заходит в комнату и замирает, потому что комната вдруг наполняется музыкой. Ритмичные барабаны с мягкой гитарой сопровождают красивую песню на английском. Кастету кажется, что этот негромкий, даже небрежный голос поет только для него, и столько чувства и нежности в этом пении... Кастет завороженно глядит, как вертятся бобины магнитофона, протаскивая блестящую черную пленку сквозь колесики, ролики и прижимы. Но вот голос замирает, серебряной кодой затихает гитара, оставив Кастета в недоуменном волнении: слышал ли он все это или показалось? Бобины вращаются, и звучит новая песня, другая, ритмичная и задорная. Жестко звучат барабаны, звенит шальная гитара, а голос, вроде и тот же, но надтреснутый и хулиганский, зовет куда-то уехать, увидеть мир, узнать других людей. А в припевах вступают еще два голоса, один выше, а другой ниже, и таким близким и знакомым кажется Кастету это трехголосье. Словно это парни, чуть-чуть, может, старше, но столько смелости и задора в их пении, все равно что в драке или на санках с крутого откоса...

С одной стены на Кастета глядят четверо парней в ярких гусарских костюмах. А рядом висит большая черно-белая фотография аккуратной церквушки на берегу неширокой речки.

Под фотографиями стоит продавленный диван, на спинке которого висят черные колготки, а ниже лежит белье — майки и трусики Аллы Владимировны. Кастет слышит ее смех, оглядывается на дверь, за которой исчезла учительница. Заметив щель между косяком и дверью, Кастет подходит ближе и через щель видит, что Алла Владимировна сидит в плюшевом кресле и старательно красит ногти на ноге, согнув ее и поставив на сиденье. При этом, прижав трубку к уху плечом, она увлеченно говорит по телефону.

— Раза два-три в неделю... Да, да... Ну, можно реже... Каланхоэ декоративное, род тропический...

Ее длинные черные волосы почти касаются пола, а драконовый халатик разошелся, открывая для обозрения и след от чулочной резинки, и черные трусики, и даже...

Алла Владимировна, улыбаясь тому, что слышит в трубке, поднимает лицо, откидывая волосы, и встречается взглядом с Кастетом. Они буквально секунду глядят друг на друга, а потом, ничуть не смутившись, она поднимает другую ногу и возвращается и к разговору, и к педикюру. А Кастет так и стоит, наслаждаясь и видом и музыкой.

Циммер заходит домой и слышит пение на немецком языке. Сняв ботинки, он заглядывает в комнату. За столом, на котором стоит бутылка вина и яблочный пирог, сидят его дед и пожилая женщина, та, которая была в кабинете директора ДК. Дед и гостья с поднятыми бокалами поют немецкую песню. Допев, они смеются, чокаются и отпивают из бокалов.

— А вот и он. — Дед, улыбаясь и блестя глазами, встает. — Познакомься, Владимир, это Хельга Столпе, из ГДР, представь себе, она родом из Пайца, города наших предков!

Хельга встает и подает Циммеру руку.

— Рада познакомиться, Владимир.

Она незаметно для деда подмигивает Циммеру. Тот улыбается, жмет ей руку.

— Владимир, я работаю в кино, подбираю актеров, — говорит Хельга. — Сейчас мы ищем подростков для советско-германского фильма. Хочу пригласить тебя на кинопробы, что скажешь?

— Ну, я же не артист.

Циммер смотрит на деда.

— О, это не страшно, можешь не волноваться, — улыбается Хельга.

— Я не против, Владимир, — дед серьезно глядит на внука, — но решение за тобой...

— Ну... — Циммер пожимает плечами, — попробовать можно.

— Ну и отлично! — Хельга достает из сумки фотоаппарат. — Мне нужно тебя сфотографировать.

Она отступает от Циммера и, быстро щелкая, делает несколько снимков.

Узкий, метра полтора, запертый бетонными плитами бушующий поток мутноватой воды, от которой поднимается пар, несется от самых стен фабрики к реке. В одном месте, посреди густых кустов и высокой травы, канал расширяется, образуя бассейн. Там, где канал снова сужается, он перегорожен досками. В этом импровизированном бассейне купаются пацаны. Они по очереди вылезают из канала и прыгают в воду «бомбочкой» — поджав ноги и обхватив плечи руками. Их тут же подхватывает течение и несет к доскам, перегораживающим канал, где течение слабеет, тут уже можно вылезти, чтобы, отбежав вверх по течению, снова прыгнуть в воду.

На улице солнечно, но еще не так тепло, и от пацанов, когда они выбираются из теплого канала, поднимается пар.

Видей и Кастет поднимаются наверх и видят, как мимо канала бежит и исчезает в кустах грязно-белая Евгешина болонка с черным бантом на шее. Пацаны переглядываются.

Дёма, Циммер, Муха, Видей и Кастет, накинув на плечи одежду, дрожа от холода, стоят в кустах, канал, судя по звуку, течет где-то недалеко. Сквозь листья пацаны смотрят на огороженный колючей проволокой участок с аккуратными грядками и множеством розовых кустов, возделанный посреди зарослей акации и лопухов.

— Вон она!

Циммер, стоящий в с тороне, указывает на огород.

Пацаны переходят к нему и видят собаку и Евгешу.

— Ну и чё? — достав папиросу и прикурив, спрашивает Муха.

— Да-а, укрепилась, — Дёма разглядывает огород, — как на зоне, только вышек не хватает.

— Может, фиг с ней? — пожимает плечами Кастет, пробуя пускать кольца дыма.

Дёма, чуть отступив от пацанов, отливает.

— Блин, Дёма! — взрывается Циммер. — В канале не мог отлить? Под ноги течет!

Пацаны смеются, а Циммер смотрит на них как-то очень внимательно.

— Ребя! — Циммер таращит глаза. — Эврика! Мы ее смоем!

— Поссым, что ли, вместе? — смеется Видей.

— Придурок! Канал! — возбужденно говорит Циммер.

И пацаны, мгновенно поняв мысль, лезут сквозь кусты обратно к каналу.

Голые Дёма и Кастет, держась, чтобы не смыло течением, за торчащие из бетона железные петли, принимают от Циммера и Мухи доски и перегораживают поток. Уровень воды в бассейне постепенно поднимается. Когда она достигает краев канала, пацаны выбираются наверх.

Подминая лопухи, кусты и нагибая тонкие деревья, поток мутной воды несется к Евгешиному огороду и, не останавливаясь, сметает все ее насаждения. Евгеша, подхватив собаку и вскочив на врытый в землю железный столик, глядит, как мимо нее плывут смытые цветы, кусты и рассада, застревая в колючей проволоке ограды.

Пацаны вытаскивают последние доски из канала и смотрят на дело рук своих. Вода ушла.

Растерянная и жалкая Евгеша с собачкой на руках ходит по огороду, от которого осталась только мокрая черная грязь. С земли поднимается пар. Поломанные кусты и цветы висят на колючей проволоке.

— Зря мы это, — говорит Кастет.

Никто ему не отвечает.

На площади перед Домом культуры много народу, особо выделяются остриженные наголо призывники. Отдельно стоят участковый Мухин и военрук Пороша.

Еще одна группа провожающих подходит к Дому культуры. Среди них — братья Князевы, тоже остриженные, в короткой поношенной одежде, отчего выглядят хрупкими и беззащитными.

Подъезжает автобус, на подножке которого стоит бравый сержант-десантник. Автобус останавливается возле участкового и военрука. Сержант, козырнув полковнику и Мухину, надсадно кричит:

— Призывники! Заходим в автобус, армия ждет!

Народ зашевелился. Призывникам что-то кричат, говорят, дергают их за рукава, жмут руки, хлопают по плечам.

— На службу не набивайся, — напутствует Князевых Лёнька, — а от службы не отрекайся.

Братья растерянно улыбаются.

Из ДК выходит Валентина, братья прорываются к ней сквозь толпу. Валентина, улыбаясь, порывисто обнимает обоих сразу и целует их в стриженые головы, потом отталкивает и вытирает набежавшие слезы.

Водитель автобуса заводит мотор и трижды сигналит. Братья, услышав сигнал, торопятся прощаться, целуют маму, маленькую в больших очках. Жмут руки Лёньке, соседям, пацанам и бегут к автобусу, в котором уже расселись призывники. На полпути Белый оборачивается.

— Дёма! — Он достает из кармана связку ключей и кидает их Дёме. — Береги аппарат и катай Маринку.

Белый, подмигнув Дёме, бежит догонять брата, уже входящего в автобус.

Возле видеевского подъезда стоит бежевая «Волга». Из подъезда выходят отец и мать Видея с чемоданами в руках. Недалеко от машины пацаны разглядывают князевский мопед.

— Хороший мопед, — говорит Видей.

Он в новом костюме и новых ботинках.

— Три скорости, — говорит Кастет.

— Покатаетесь, — говорит Видей.

— Покатаемся, — отвечает Муха.

— В Москву? — спрашивает Циммер.

— Ага, — говорит Видей.

К пацанам, расчехляя фотоаппарат, подходит Видеев отец.

— Давайте, мальчишки, сниму вас на память, вставайте теснее.

Пацаны переглядываются и встают рядом, за мопедом.

— Видей, — говорит Дёма, — садись на мопед.

Глаза у Видея загораются, и он тут же запрыгивает в седло.

— Внимание! — Видеев отец, чуть присев, прицеливается и щелкает затвором. — Ну, давай, Игорь, в машину, пора ехать.

Он убирает фотоаппарат и садится за руль «Волги». Видей медленно слезает с мопеда.

— Ну, давай, Видей.

Дёма решительно протягивает другу руку, но, когда их руки сжимаются, мальчишки порывисто обнимаются. Остальные пацаны облепляют их и, так обнявшись, стоят какое-то время. Потом медленно разлепляются, и Видей, не оглядываясь, опустив плечи и голову, забирается в машину. «Волга» плавно трогается и уезжает. Пацаны смотрят вслед. А Видей, встав коленями на заднее сиденье машины, глядит на пацанов.

Дёма, Кастет, Циммер и Муха сидят на качелях детской площадки. Говорить ни о чем не хочется. Из подъезда выходит Маринка и, остановившись, смотрит на Дёму. Он спрыгивает с качелей, заводит мопед, сажает сзади Маринку и уезжает со двора. Пацаны молча смотрят на это.

— Я летом в Белоруссию еду — в кино сниматься, — объявляет Циммер.

Пацаны, глянув на Циммера, ничего не отвечают.

— А я на конкурс, в Москву, — говорит Кастет

И снова молчание.

— Батя хочет, чтоб я в Суворовское поступил, — говорит Муха.

С разных сторон двора к домику на детской площадке подходят четверо мальчишек, один из них — тот самый, которого пацаны спасли от Мармулета. Мальчишки, встретившись, важно жмут друг другу руки и забираются в домик.

— Шобла, — нарочито уважительно говорит Муха, кивая на них.

Пацаны переглядываются и смеются.

Г о л о с в з р о с л о г о м у ж ч и н ы. Память избирательна, очередность событий уже не восстановить, но самое главное, то, что оставило в душе след, мы помним. И вроде бы ничего такого особенного в нашем детстве не было, но оно всегда с нами. Что было самым главным? Наверное, друзья. Это и был наш мир, и наша жизнь. С возрастом мы отдаляемся друг от друга. Почему? Не знаю.