Капитализм: история любви. «Американские граффити», режиссер Майкл Мур

«Капитализм: история любви»

Автор сценария, режиссер Майкл Мур

Операторы Джейми Рой, Даниеле Маррачино

Композитор Джефф Гиббс

Dog Eat Dog Film

США

2009

В 2004 году Наоми Кляйн показала в Венеции свой документальный фильм «Захват»: рабочие аргентинского предприятия, закрытого по причине оптимизации, оккупируют помещение фабрики; у них одно требование — включить станки. Кляйн, автор бестселлера No Logo, говорила тогда, что фильм для нее — попытка позитивной программы: не так ленивы рабочие, не так коррумпированы профсоюзы, как нас пытается убедить капиталистическая пропаганда. Поездки по Латинской Америке во многом повлияли на «Доктрину шока» — лучшую книгу Кляйн, действенный, как шрапнель, социалистический манифест нового века.

У «Захвата», рассказывающего об островках альтернативной экономики в мертвом море глобального капитализма, была одна проблема: это был скучный фильм. Текст, картинка и догма, но никак не кино.

Отвечая на вопросы журналистов по поводу «Захвата», Кляйн поморщилась, когда речь зашла о Майкле Муре. «Вещь в себе», — сказала она и перевела разговор.

В своих чувствах Кляйн не одинока. Майкл Мур в некотором смысле — Пазолини американского кино, чужой среди своих. Консерваторы ненавидят его за подрыв устоев, левые — за популизм, высокие доходы, циничную эксплуатацию армии безымянных редакторов и разорение независимого журнала «Мамаша Джонс», с которым Мур успешно судился, собирая деньги на дебютную картину «Роджер и я».

Наличие (и победа) картин Майкла Мура в конкурсе больших фестивалей часто вызывает недоумение и протест — особенно у российских зрителей и критиков, по понятным причинам считающих идеологическое (а тем более левое) искусство резервуаром бубонной чумы. Но в привычной дихотомии «ремесленник-auter» Мур, без сомнения, относится к разряду авторов — субъективных, склонных к созданию собственного мира, использующих оригинальные приемы, причем приемы (что бы кто ни говорил) не только ораторские, но и кинематографические. И если бы существовал «Оскар» за монтажные склейки, он был бы первым претендентом: в его новом фильме едущий по ковру буржуазный пылесос рифмуется с надвигающимся танком — один только этот фрагмент красноречивее многих страниц «Доктрины шока» объясняет все про совместные интересы частного бизнеса и ВПК.

Скучными фильмы Майкла Мура не назовешь.

«Капитализм: история любви» — во многих смыслах продолжение дебютной картины двадцатилетней давности, воображаемого интервью с Роджером Смитом, топ-менеджером завода General Motors. И это самый личный фильм Мура, почти такой же личный, как «Мой Виннипег» Гая Мэддина. При всей категорической противоположности средств, оба режиссера говорят о разрушении городской среды.

Флинт, штат Мичиган, некогда существовал вокруг завода General Motors, но превратился в собственный призрак. «В 60-е у моего отца было четыре недели оплачиваемого отпуска, мы меняли машины каждые три года» — воспоминания Мура сопровождают залитые солнцем кадры из семейной хроники: отец, высококвалифицированный рабочий автомобильного предприятия, мама, счастливые, смеющиеся дети. Спустя сорок лет Мур-старший, похудевший и постаревший клон своего сына, возвращается на место прежней службы — теперь здесь пустырь.

Имя Мура редко употребляется без прилагательного manipulative, и вот, как в поговорке, он ради красного словца не жалеет своего папу. Но «Капитализм: история любви» — это фильм о человеческом отчаянии и человеческой надежде, и, глядя на лицо старика, понимаешь, что разговор об истории страны надо начинать с разговора об истории собственной семьи: честный манипулятор самого себя делает объектом манипуляции.

Мур америкоцентричен — в начале фильма он монтирует современную хронику с историческими фильмами о Древнем Риме, в язвительном закадровом комментарии проводя параллель между двумя империями. Теперешняя закончит так же, как античная, но рухнет она под собственной тяжестью. Варвары не придут, потому что внешнего мира для Мура не существует, максимум Канада. Остальная «заграница» — сказочная страна, изредка выполняющая вспомогательные иллюстративные функции (в «Сико» американская система здравоохранения сравнивалась с британской и кубинской — обе выглядели, мягко говоря, идеализированными).

Мур только своим рассказывает про своих. Про отца и других сотрудников General Motors. Про уволенных без компенсации рабочих Republic Windows and Doors, которые заняли помещение закрытой фабрики (в отличие от героев «Захвата», они хотели не занятости, а выходного пособия). Про выгоняемых из домов ипотечников. Про обездоленных родственников «мертвых пейзан» — сотрудников, жизнь которых компании страхуют в свою пользу. Про многочисленных подростков из Пенсильвании, которых пара коррумпированных судей упекала в частные исправительные лагеря, чтобы обеспечивать бизнесменам доходы.

Приватизация общественной сферы — одна из главных тем «Доктрины шока» (война в Ираке превратилась в парад сверхприбыльных подрядов). Там же подробно рассказывается о беззастенчивом неолиберализме, который восторжествовал после крушения биполярного мира: пока существовала (пусть и призрачная) альтернатива, капиталисты боялись закручивать гайки, прислушивались к профсоюзам и делились с рабочими — вот почему отец Майкла Мура часто менял машины и отдыхал по месяцу в год. О том, что человеконенавистнические практики — под девизом экономической эффективности — США насаждают по всему миру, режиссер (в отличие от Кляйн) не говорит. Его интересует один вопрос: «Что стало с моей страной?» Но сугубо внутреннее (по замыслу) произведение Мура несет неожиданное и мощное послание как внешнему миру, в частности, так и всему человечеству вообще.

«Капитализм: история любви» для имиджа страны может сделать не меньше, чем Обама: фильм вызывает сочувствие к нации, которую слишком многие привыкли ненавидеть. Корпоративная Америка не только в Ираке, в Шри-Ланке или Аргентине калечит жизни людей — она делает то же самое у себя дома. Один из главных мифов, который развеивается (или хотя бы корректируется) в картине, — наши представления о «миллионах нищих, которые набрали ипотечных кредитов» и обрушили тем самым мировую экономику. Мур демонстрирует маркетинговую схему, позволяющую банкам взять в оборот и выгнать на улицу даже тех, кто никогда не покупал дом в кредит и жил в нем десятилетиями.

Плачущие дети, старики и взрослые мужчины, растерянные лица, отчаяние. Живых людей, героев Мура, искренне жаль — и это необходимое унижение стало главным кинематографическим приемом режиссера. Во всех своих документальных работах он, толстый несимпатичный человек, все время куда-то ломится, его все время гонят, не пускают, обижают. Хорошо отрепетированное выражение растерянности и недоумения — его постоянная маска.

Об этом не принято говорить, но отношение к Муру не может не определяться тем, как он выглядит: глянцевые стандарты красоты проникли в мозг так же глубоко, как подспудные цитаты из Библии. Морган Спарлок, ладно скроенный эпигон Мура (скандально потолстевший во время работы над «Двойной порцией» и элегантно похудевший после съемок), гораздо менее талантлив и гораздо более банален, но он никого особенно не раздражает — Наоми Кляйн его, например, даже хвалит. Но именно отталкивающая внешность позволяет Муру выполнять функции юродивого в стране, где одержимость собственной полноценностью стала важной частью культуры. Возможно, именно это «самоизвольное мученичество», эта взятая на себя обязанность «ругаться миру» — главная причина, по которой его ненавидят и левые, и правые. Кто просил, чтобы Майкл Мур публично распинал себя за грехи всей Америки? Но он распинает и еще выкрикивает что-то очень язвительное с креста. Странное, патологическое желание принести себя в жертву напоминает о самоотречении Пазолини, а стремление выступать скоморохом планетарного масштаба роднит автора «Капитализма...» с Сашей Бароном Коэном (с той лишь разницей, что Коэн выступает под маской Бруно или Бората, а Мур — под маской Майкла Мура).

Что касается послания человечеству, то «Капитализм...» для Мура — такая же попытка позитивной программы, как и «Захват» для Наоми Кляйн. Победа Обамы не выглядит здесь однозначным триумфом доброй воли (впрочем, for whom how: критику World Socialist Web Site, например, показалось, что фильм слишком прообамовский). Победа чернокожего интеллектуала на президентских выборах в США (до недавнего времени событие непредставимое, взрывающее систему изнутри) у Мура становится ярчайшей иллюстрацией того, как быстро все может поменяться вокруг, будь на то коллективная воля (соперники называли Обаму «социалистом» — еще недавно это убило бы кандидата, сейчас вызвало всплеск интереса к социализму). Рабочие сотен предприятий были уволены без всяких выплат — и только те, кто объединился, смогли добиться денежных компенсаций. Тысячи людей потеряли жилье, но когда весь поселок встает на защиту соседа — каратели ретируются.

Шевелитесь, не спите, противопоставляйте свои маленькие человеческие дела большой бесчеловечной машине — вот о чем просит своих сограждан Майкл Мур. И не только своих.