Воробьиное поле. Сценарий

Бог ушел и больше не вернется.

Лаборатория

1949 год. Зима, три часа утра. Внутренний двор Лубянки. В «воронок», закамуфлированный под хлебный фургон, конвоиры заталкивают нескольких заключенных.
Вот уже фургон с надписью «Хлеб» мчит по пустым московским улицам.
В кабине рядом с водителем угрюмый охранник.

Светает. Фургон, выкатив за город и пропустив подмосковную электричку, проезжает станционный шлагбаум. Катит вдоль заснеженного поля, обгоняя бредущую по дороге женскую фигуру с тяжелой сумкой. А через метров пятьсот — идущего по обочине путника с чемоданчиком. Он оборачивается на завывание мотора, преграждает машине путь.
В кабине охранник берется за кобуру. Но путник, молодой подмерзший человек, не может видеть этого.
— Эй, товарищ! Подбросьте до монастыря.
Но машина проезжает мимо.

Вот впереди стены стоящего на пригорке монастыря. Слепая колокольня без колокола и креста.
Фургон въезжает в охраняемые вохровцами железные ворота и останавливается на грязном монастырском дворе. Заключенных выводят из машины.
Молодой путник вскоре тоже добредает до монастыря. Стучит в ворота. Строгое рыло охранника высовывается в железную форточку. Овчарка сквозь щель скалит на пришлого клыки.
— Чего надо?
— Это лаборатория номер четыре? — спрашивает пришедший. — Там у вас на Кораблева должен быть пропуск…
Охранник на секунду отворачивается к списку.
— Нет тут ничего.
Он пытается закрыть оконце.
— Постойте! Как это нет! Я новый сотрудник. Проверьте. Максим Кораблев.

Макс стоит в тесном кабинете перед замначальника по режиму капитаном Утробиным. Капитан дотошно изучает бумаги нового сотрудника.
— Что ж вы с высшим, а идете на должность лаборанта?
Макс замешкался с ответом.
— Жить негде.
Капитан смерил его холодным взглядом, снова уткнулся в изучение бумаг.
— Это оставьте, а эти две — к руководству, — говорит он наконец.

Другой кабинет. Человек сидит на потертом кабинетном диване. Это начальник секретной лаборатории Мирзоев. Он в шляпе, в кожаном пальто, ноги в офицерских сапогах. Видно, что недавно вошел, раздеваться не хочется — в помещении холодно, глубокие монастырские окна почти не дают тепла и света. Мирзоев бесцеремонно рассматривает стоящего Макса, потрепанный чемоданчик у его промокших ботинок.
— У зама по режиму были? — спрашивает наконец Мирзоев.
— Был. Капитана… Утробина, кажется.
Мирзоев, нехотя поднявшись, пересаживается за письменный стол.
— Давайте, что у вас там… — он, не глядя, протягивает руку.
Максим поспешно подает бумаги… Мирзоев пролистывает их без интереса. Лицо у него смуглое, набрякшее, с тяжелым кавказским носом.
— Вы в курсе, что лаборатория закрытая? — говорит Мирзоев с легким акцентом.
— Конечно. Я ж подписку давал… — поспешно отвечает Максим.
— Подписку, — Мирзоев снова брезгливо смотрит в бумаги. — Родственники за границей есть?
— Да что вы?! — пугается Макс. — Нет, конечно.
— А репрессированные?
Максим невольно краснеет.
— Нет. В анкете все прописано… Иначе кто б меня сюда… Распре… р-распред-делил?
— Крутько!! — вдруг резко выкрикивает Мирзоев.
На пороге мгновенно вырастает сержант-обмылок с выпученными белесыми глазами.
— Здесь, тарищ полковник!
— Ты когда окна заклеишь? Холод собачий!
— Так… при вас, тарищ полковник… как-то… не того…
— Выйди, — бросает уже спокойно Мирзоев и, снова рассматривая Максима, спрашивает: — Заикаетесь?
Максим краснеет.
— Ин-ногда.

С чемоданчиком в сопровождении Крутько Макс проходит по монастырским коридорам. Советские плакаты по стенам, в проеме одной из дверей видно медицинское и химическое оборудование, а чуть дальше другая — обитая железом, с надписью «Операционный блок».

Они идут через двор, видят, как из ворот уже выезжает фургон с надписью «Хлеб». Охранник как раз впускает в ворота девушку с тяжелой сумкой на плече. Она озирается. По всему и она здесь впервые.
А сержант Крутько ведет Макса мимо монастырских построек — сарайчиков, жилых и нежилых флигельков…
— Охрана в том корпусе проживает, — поясняет по ходу Крутько. — Гражданские в этом. Гражданские, у которых в городе жилплощадь, электричкой ездют, а до станции — спецавтобусом.
Он кивает на небольшой старенький автобус, в радиаторе которого копается солдат-водитель.

Пройдя сквозь гарь котельной, Крутько пинком открывает дверь каморки.
— Приплыли. Ваш апартамент. Мал, зато отдельный.
Макс шагнул внутрь, бросил чемодан на железную солдатскую койку. Каморка без окна, с извивом водопроводных труб в углу.
Прикрыв дверь за ушедшим сержантом, он порылся в чемоданчике, достал из книжки Маяковского пожелтевшую фотографию. Сидит с ней в нерешительности.
За дверью, в стороне, чей-то невнятный оклик: «Иван! Уголь занеси!»
Макс вздрогнул, поспешно сунул фото под рваную подкладку чемодана.

А Мирзоев в шляпе, в пальто и сапогах теперь лежит на диване, будто не вставал, и бесцеремонно рассматривает девушку. Она, зовут ее Катя, стоит на месте Макса и, пряча любопытство, рассматривает Мирзоева.
— Обязанности медсестры знаешь?
Она с готовностью кивнула:
— Я ж медтехникум закончила.
— У нас тут… специфика…
Молчание. Девушке становится не по себе под его оценивающим взглядом. Она отводит глаза на гвоздики в его подметке, ждет продолжения разговора, а он молчит.
— Подойди, — приказывает он.
Она делает шаг.
— Ближе.
Она делает еще один несмелый шаг и оказывается совсем рядом. Он, не спеша, запускает ей руку под юбку выше колена. Девушка рванулась, но он удерживает за подол. Смотрит в ее испуганные расширенные глаза и произносит хрипло:
— Молодец, стойкая, — отпускает. — Проверка была. Иди, устраивайся.
Она боком вылетает за дверь. А по лицу Мирзоева проходит судорога, и он обессиленно утыкается лбом в холодную спинку дивана.

Макс и хирург Колода, сорокалетний,с колючим взглядом человек, идут по монастырскому коридору. Колода вы-глядит «народно»: волнистый чуб сбит на сторону, под пиджаком украинская рубаха, костюмные брюки заправлены в сапоги.
— Я хирург Колода Гнат Захарыч, — поясняет он украинским говорком. — Я тут нэ главный, тут есть хто поглавней да похитрэй. Заведение наше создалося нэдавно, штаты нэ укомплектованы… А результаты с нас трэбують скорые… И правильно трэбують.
— Можно вопрос? — несмело подает голос Макс. — Направленность. Мне толком не объяснили.
Колода недовольно пожевал губами.
— Направлэнность… научная. В области мозга. Но вам вникать нэ нужно.
Он толкает дверь с чернильной надписью «Химлаб», за которой тесное, заставленное оборудованием помещение. Колода приостанавливается у стеллажей, хаотично заставленных колбами, банками с реактивами, коробками с медикаментами.
— Ваша задача спэцматэриалы, — продолжает он, — рэгистрация поступивших химрэактивов и мэдпрэпаратов… Учет.
— Учет? — Макс разочарован. — Я ждал что-то… научное.
— Учет и порядок! — Колода двинул банку с надписью «Формалин», брезгливо отставил немытый чайник. — Лишнее выбросить, вычистить! — Достал из ящика стола амбарную книгу. — Тут до вас работал один субъект, но... бачитэ? — Он пролистал несколько страниц, исписанных путаными каракулями: слева препараты на латыни, справа кривые небрежные росписи «Махалов», «Махалов», «Махалов»… — Короче, не оправдал, наказан...
А Макс машинально читал про себя названия препаратов.
— Яд. Наркотик. И это тоже…
— …Так что сполняйтэ отчетность аккуратно. Иначе… Ясно?
— А можно еще вопрос?
— Нельзя! — Колода сбросил журнал в открытый ящик стола. — У нас руководство вопросов не любит. Оно до Моск-вы на «Виллисе» ездит, нэ то шо мы, простые, на автобусе до электрички… Обязанности усекли? Память у вас как?
— Не жалуюсь, — робко отозвался Макс.
Колода царапнул его взглядом.
— Тогда усеките главное: ни яких вопросов. Это вредно для здоровья.
Скрипя сапогами, он решительно направился к двери.

В коридоре навстречу Колоде шагнула старшая медсестра Зинаида Рюхина, пожилая угрюмая женщина. Она как раз показывала Кате, какие окна нужно вымыть. В Катиных глазах робость, тревога.
— Вот, Игнат Захарыч, — медсестра недобро кивнула на Катю, — новая медсестра. Как тебя? Веткина Катерина.
— Гарна дивчина. Молода, — не останавливаясь, комментирует Колода.
Рюхиной неприятен комплимент в Катин адрес.
— Работай, Веткина, старайся, — глядя перед собой, распевно продолжает Колода, — и слухай Зинаиду Ивановну, вона опытна и дило знае.
И он уходит по коридору.
— Работай, Веткина!
Старшая торопится следом за доктором.
Катя, сбросив напряжение, взбирается на подоконник и мокрой тряпкой принимается мыть стекла и рамы. В ее глазах все еще таится робость. Но солнечный блик, редкий в российскую зиму, проник сквозь стекло. Катя повеселела. Украдкой оглянулась и запела негромко:
На позиции девушка
провожала бойца,
Темной ночью простилася
На ступеньках крыльца…

А Макс в лаборатории приостанавливается перед висячим замком на железной двери подсобки. Поискал по ящикам ключ, но тихое пение, донесшееся из коридора, заставляет его отвлечься. Он осторожно выглянул из двери, уставился на девушку. Она на подоконнике, почти рядом, но его не замечает. Макс рассматривает Катю, ее халатик, чуть просвеченный зимним солнцем.
Вдруг в приоткрытую оконную форточку влетел воробей, шарахнулся в сторону, обратно… Стал биться в оконные стекла. Плохая примета — птица в окно.
Катя всполошилась, хотела ему помочь, но он только отчаяннее и беспомощнее бился грудкой о невидимую преграду. Катя соскочила с подоконника, давая ему возможность приблизиться к форточке…
Проходивший по боковому коридору Мирзоев тоже приостановился. Незамеченный, следил за происходящим.
Воробей наконец вылетел, умчался. Катя с облегчением вздохнула. Достала из кармашка тряпицу, чтоб протереть стекло от нескольких капель крови и, не заметив, выронила на каменный пол что-то мелкое, металлическое… Макс поднял подкатившуюся к ботинку солдатскую звездочку. Катя увидела, подскочила.
— Ваша? — спросил Макс.
— Моя.
Забрала. Их руки при этом соприкоснулись. Оба секунду растерянно смотрели друг другу в глаза. Мирзоев ревниво наблюдал.

Макс то садился на табурет и замирал, то лихорадочно собирал в лаборатории мусор, разбросанные по полу пустые пузырьки. Решившись, заторопился, потому что… девушки в коридоре уже не было.
Он быстро пошел с ведерком по коридорам, заглядывая в двери в надежде увидеть ее.
…Все так же озираясь, двинулся по снежной тропке средь старых построек. За развешенным на веревках больничным бельем девичий голос негромко напевал. Макс встрепенулся.
За простынями видны Катины коротко обрезанные валенки. Она возникла в разрыве за бельем.
И пока за туманами
видеть мог паренек,
На окошке на девичьем
все горел огонек…
Катя оборвала песню. Стояла с ворохом влажного белья.
— Что так смотрите? — спросила.
— Просто. Песня.
— Нравится?
— Нет, — не подумав, признался он.
Она чуть заметно растерялась.
— Почему?
— Не песня сама, а… был случай… — Макс хотел объяснить, но смутился. — Короче… не важно.
Она уязвленно хмыкнула.
— Ну и идите себе, раз не нравится.
Отвернулась. А он расстроено поплелся к мусорному баку, что у монастырской стены. Сзади, из-за простыней Катя с вызовом запела:
Все, что было загадано,
В свой исполнится в срок,—
Не погаснет без времени
Золотой огонек.
Макс остановился у пролома в крепостной стене, затянутого колючей проволокой. За проломом простор — перелески в белом инее, речка во льду. А прямо за стеной, на снежном поле, воробьи с громким щебетом взмывают, садятся и снова взмывают, носятся стайками…
За спиной слабый возглас. Макс обернулся к Кате, а она испуганно вскрикнула. Звон проволоки предупредил. Макс успел отшатнуться. Свирепый конвойный овчар метнулся на него с разбега, но, не в силах дотянуться, злобно хрипя, повис на цепи прямо над его плечами.
Макс, барахтаясь в снегу, пытался отползти. Катя подбежала, потащила его в сторону.
— Что ж вы! Прямо под проволоку!…
Только теперь он заметил проволоку вдоль стены, по которой бегал цепной пес-охранник. Поднявшись, они отступали, по пути собирая оброненное Катей белье.
— Испачкалось, — виновато бормотал Макс. — Из-за меня.
— Да ладно! Постойте.
Она краем наволочки промокнула ссадину у него на лбу.
— Не услышали? Засмотрелись на воробьев?
— Да… их так много, — будто оправдывался Макс.
— Там воробьиное поле. Овес неубранный под снегом, вот они и галдят…
Он смотрел ей в глаза, и обоим стало неловко.
— Все же… почему вам песня не понравилась? — спросила она с вызовом.
— Песня? — он замешкался. — Да нет… Просто… после нее не возвращаются.
— Не возвращаются? — эхом и как-то без воздуха переспросила она.
— Веткина! — донесся недовольный голос старшей сестры. — Ты где шляешься?
Катя встрепенулась и, подхватив таз с бельем, побежала по тропке между сугробов.

Охрана и человек пять сотрудников ели в бывшей монастырской трапезной. Сидели в шинелях и пальто, а к раздаче подходили со своей посудой. Макс видел, как Катя ставила на поднос три миски, как уходила. Он торопливо доел и тоже поднялся.
Из комнатки, где обычно обедало руководство, эту, понятную только ему, сцену наблюдал Мирзоев. Склонившись низко над тарелкой с супом, он сказал Колоде:
— Менять надо этого… нового лаборанта.
Колода не показал удивления.
— Мэнять? У его — высшее.
— Тем более. Пусть нового подберут, попроще.

В палате окно зарешечено. Катя только успела поставить на подоконник миски с супом, как в палату вошло все начальство.
— Журнал принеси, — прошипела Кате Рюхина.
Катя умчалась. А научный руководитель профессор Брошицкий, полноватый человек в белом халате, остановился перед зэком крестьянского вида.
— Зовут как?
— Первухин Степан Тереньтич.
— Откуда будешь родом, Степан Тереньтич? — спрашивает Брошицкий.
— С под Курска, — нехотя бубнит Первухин. — Колхоз «Большевик».
— Статья? — подал голос Мирзоев.
— Пятьдесят восьмая, политицкая.
— За что?
— Так, в клубе. Сталина… уронил… Отколол малость.
— Бюст, что ли?
— Ну, — мрачно согласился мужик. — Я ж не знал, что он бюст. Это уж мне следователь позже сказал… Велели «неси», а там порожек, ну я и… Я ж на войне контуженный…
Брошицкий с Мирзоевым досадливо переглянулись. Колода в процессе не участвовал, демонстративно стоял у двери, давая понять своим видом, что несправедливо отодвинут. Брошицкий окинул взглядом остальных.
— Может, еще у кого-то контузия?
Поднявшийся с кровати зэк заморгал, заикаясь, признался виновато:
— У меня. Легкая. И два ранения. Р-раз осколком зацепило, а раз… тоже осколком… С-сапер я.
— Черт, кого они шлют… — тихо ругнулся Брошицкий.
В дверях с журналом для записей появилась Катя. Взгляд рассеянный и все время ускользает за дверь. А Брошицкий приостановился перед третьим сидящим на койке плечистым зэком.
— А у вас?
— В танке горел, но контузий не было, — холодно бросил тот.
— Я так понимаю, бывший майор — это вы? — взглянул в журнал Брошицкий.
— Майор танковых войск Громов, — угрюмо уточнил тот.
— Зэк ты, а не майор. Паршивый зэк, — брезгливо перебил Мирзоев. — И встать перед начальством! В карцер захотел?
Майор неохотно поднялся. Профессор снова окинул взглядом зэков и отошел к Рюхиной.
— Колхозника в разработку первым.
Он и Мирзоев выходят в коридор.
— Невозможно работать, — возмущенно шипит Брошицкий, — одни инвалиды!
— Не нравятся? — усмехнулся Мирзоев.
— Конечно! Нужны молодые, здоровые!

Химлаборатория. Макс подергал дверь в подсобку, поискал ключ. Из коридора донесся голос сержанта.
— Ну, елы-палы! Слышь, Кораблев, — он всунулся в лабораторию. — Они хлеб забыли!
— Что? — не понял Макс, поспешно прикрывая подсобку.
— Хлеб в столовку из Москвы не завезли! На прошлой неделе раз…
И опять! — возмущенно пояснил Крутько. — Ну мы ладно, но охрана чё, на морозе впроголодь должна?
Он ждал от Макса реакции возмущения. Макс рассеянно кивнул.
— Да, скверно.
Крутько только безнадежно махнул рукой и скрылся.

Макс зачем-то побрел по коридорам… Услышал за поворотом голос Рюхиной.
— Процедур на сегодня не будет, так что дуй на станцию. Купишь буханок шесть, коли уж все не распродали.
— И куда? — забирая деньги, рассеянно спросила Катя.
— На кухню оттащишь! Не ясно?

Макс поспешно запер свою «Химлаб» и, уходя по коридору, жадно смотрел сквозь пыльные окна, как Катя уже шла через двор к въездным воротам, заталкивая авоськи в карманы ватника.
Как ему хотелось пойти с ней вместе! Он пробежался по двору, но идти следом не решился. Поплелся назад… Передумал… Забежал за автобус, в воротца открытого сарайчика, где у старого мотоцикла с коляской возился водитель Бобров. Заговорил с ним торопливо.
— Слышь, Бобров, дай на твоем мотоцикле до станции. А?
— Чё стряслось-то?
Водитель невозмутимо подтягивал гайки разводным ключом.
— Да хлеб, понимаешь, не завезли… Дай. Я мигом.
— Перебьешься.
— Не жлобись. Очень нужно!
— Пехом шагай, не барин.
Макс ждал такого ответа, потому повернулся уходить. С мукой посмотрел в сторону ворот и сделал еще попытку.
— А если я тебе — это?
Он поспешно достал из кармана складной перочинный ножичек.
— Немецкий, трофейный… Сталь, знаешь, какая? Точить не надо.
Бобров оторвался от работы, без интереса взял нож, покрутил в пальцах, раскрыл, закрыл, отдал.
— Не пойдет.
И снова стал гайки под рулем подтягивать.
Но Макс уже завелся и не отступал.
— А если… Смотри! В придачу! — Он стянул с горла шарф. — Пощупай! Шерсть! Почти новый!
Водитель деловито осмотрел шарф, взвесил на ладони ножик.
— Ладно. Щас закончу и бензин залью… И смотри там, по ухабам не шибко.

Макс протарахтел на мотоцикле сквозь прилепившийся у монастыря поселок. Высматривая Катю, вырвался на дорогу, уходившую вдоль снежного поля к станции.
Катина фигурка возникла за вторым холмом. Катя обернулась на звук тарахтелки, приостановилась, пропуская. Но Макс остановился, поднял на лоб защитные очки. Она узнала, смотрела с интересом.
— Подбросить? — он старался говорить слегка небрежно, независимо. —
Я как раз в ту сторону.
— Неловко вас затруднять… — отказалась неуверенно. — Вы, наверное, по делам?
— Да садитесь.
Она охотно уселась в коляску. Растерянно взяла из его рук очки.
— Зачем?
— Ветер.
— А вы как же?
— Берите. Я привычный.
— Нет, — отказалась решительно и улыбнулась. — Я буду, как лягушка, а вам идет.
Макс нацепил очки и лихо поддал газу, мотоцикл даже слегка занесло.
Они обогнали сани-розвальни, лошадь с испугу шарахнулась в сторону, мужик на соломе с досадой проводил их матерком.
— Дикие люди, мотоцикла пугаются, а он только с виду страшный, — перекрикивая движок, пошутил Макс.
— Я тоже его боюсь, — улыбнулась Катя. — Меня папка раз, до войны, на мотоцикле колхозном катал. Мы с ним песни веселые пели-орали и с маху по пояс в речку залетели.
— А я в городе жил. И на мотоцикле приходилось, и с вышки парашютной прыгал…
— Да что вы! Страшно?
— Нет. Первый раз, знаете, стал наверху и вдруг вспомнил про Леонардо да Винчи, представил, как он испытывал свои механические крылья…
— Леонардо? Слышала вроде. Не русский?
— Нет, — усмехнулся смущенно Макс.
— Я бы тоже с вышки хотела!
— У вас выйдет. Вы смелая … и красивая. — Она замерла. А он, чтобы снять возникшую неловкость, торопливо добавил: — В Москве, в Парке Горького есть такая вышка. Можем с вами съездить… весной.
— Весной? — переспросила и посерьезнела. — Дожить бы на этой работе, до весны.
— Странно, и я сейчас так же подумал…

На станции у магазинчика очередь за хлебом вытянулась от крылечка на улицу.
— Спасибо, что довезли, — выбираясь из коляски, улыбнулась Катя.
— Я подожду.
— Не стоит. У вас же дело. А мне еще на почту…
Но он уже обратился к последней старушке в очереди.
— Бабушка, мы будем за вами. Мы скоро.
И, не дав Кате сойти, снова прибавил газу, спросил:
— Куда? На почту?
Она довольно кивнула.
— Мне только перевод, для мамы.

Макс стоял в дверях почты и украдкой рассматривал Катю. Она ему все больше нравилась. А Катя, склонившись к окошечку, заполняла квитанцию, отсчитывала деньги… И вроде про Макса забыла, только каблуком своего ботинка, будто невзначай, прикрывала про- худившийся бок второго — знала, что Макс смотрит…

Загруженные буханками хлеба, они протарахтели вокруг магазина, мимо пустого рыночного навеса, бараков и почты. Макс не спешил возвращаться.

Потом они ехали к монастырю. стая поселковых собак с лаем бежала за ними следом. А Катя жадно вдыхала свежий холодный воздух.
— Нравится? — довольно спрашивал он. — Можете даже запеть, как тогда, с вашим папой.
Катя улыбнулась, но в глазах мелькнула грусть.
— Как тогда? Я бы спела, да собак боюсь распугать.
А Макс дал газ и, огибая монастырь, вылетел на снежное поле. Стаи воробьев взмыли ввысь. Но коварная канавка под снегом и… Мотоцикл, крякнув, перевернулся. Воробьи галдели, носились над их головами, мотоцикл тарахтел, а они беспомощно барахтались в глубоком снегу.
— Чуть не потерял вас… на этом воробьином поле, — шутливо кряхтел Макс, отряхивая Катю.
Катя смеялась. Он осторожно снял снег с Катиных бровей, взял ее руки в свои.
— Как ледышки… — бережно дохнул ей на пальцы.
Катя перестала смеяться.

На кухне повар бросает на железный стол две тяжелые авоськи с буханками хлеба. Огромным ножом ловко нарезает их ломтями.

Вечер. Мотоцикл уже спокойно стоит у сарая. А через двор уезжает автобус с «московскими» сотрудниками. Из него Колода завистливо поглядывает на пустой «Виллис». Тот прогревается у порога, ждет начальство.

А Макс в своей каморке. На табурет, застеленный газетой, ставит миску с макаронами и стакан с компотом, накрытый куском хлеба. Все это он стащил для Кати.

Стараясь никому не попасться на глаза, Макс проходит по тропке к флигелю, где живет Катя. Осторожно заглядывает в прикрытое занавеской оконное стекло. Но в комнатке меж коек ходит только Рюхина.
Растерянно возвращаясь, он видит у порога все еще ожидающий Мирзоева «Виллис».

В это время в кабинет Мирзоева несмело входит Катя.
— Вызывали?
Мирзоев не отвечает, сидит за столом, что-то пишет. Катя ждет, не знает, как себя вести.
— Проходи, не стесняйся — не поднимая головы, говорит он наконец. — Коньяку хочешь?
— Я? — теряется Катя. — Нет… Я не пью.
Он смотрит на нее, хитро прищурившись.
— Совсем не пьешь? Что, мама не разрешает?
— Почему? — тупо отзывается Катя. — Просто.
— Маму больную любишь, да? Деньги ей отослала, первый аванс. Да?
Катя удивилась.
— А вы откуда знаете?
— Работа у меня такая, — сверлит ее взглядом. — Я все знаю. Так что смотри, шуры-муры, шашни всякие на производстве не позволим. Выгоним и накажем.
— О чем вы? — краснеет Катя.
Он погрозил пальцем. — Выгоним с волчьим билетом.
И маму не прокормишь, и сама пропадешь.
Катя побледнела. А он встает, обходит ее вокруг, меняет тон.
— Слушай, просьба к тебе. Сапоги мне почисти?
Катя совершенно теряется.
— Я? — не знает, как отказаться. — А… я не умею.
— Какая ты! Не пьешь, не умеешь, — проходя, тронул ее за плечо. — Это просто. Вон там в ящике гуталин, щетка.
Кате ясно, что дело тут не в сапогах.
— А… сержант не сможет?
Он смотрит ей в глаза сверлящим взглядом.
— Я хочу, чтобы ты. Тебя прошу, понимаешь?
Катя стоит ни жива ни мертва. Смирилась. Идет к ящичку.
— Когда вы мне их отдадите? Сапоги.
Дрожащей рукой достает щетку, гуталин. Он тем временем поворачивает в двери ключ.
— Зачем отдавать? Ты прямо сейчас на мне и почистишь.
Катя совершенно ошеломлена. Разгневана. Но взгляд у него сделался ледяной, безжалостно страшный, и она снова смирилась. Присела у его сапог. Как во сне, открыла баночку, ткнула в нее щеткой, тронула ею сапог.
По лицу Мирзоева скользнула едва заметная судорога.
— Уходи, — выдавил он из себя, — быстро. Убирайся.
Она замерла. Метнулась к двери, отомкнув, выскочила в темный коридор.
А Мирзоев бросился за полотенцем, рванул пуговицы на брюках, затолкал полотенце, стоял, покачиваясь и причитая шепотом:
— Опять! Суки, суки… Все грязные твари!

А Катя вбежала в перевязочную и, не зажигая свет, села на клеёнчатую кушетку. Не в силах справиться с волнением, схватила с полки пузырек со спиртом, плеснула в кружку с водой и, морщась, залпом выпила. Кашляя, корчась, задела лампу на столике. Та рухнула на пол…

А во дворе Мирзоев и Брошицкий усаживаются в машину. Сержант Крутько услужливо подает портфель. «Виллис» двинулся к выезду. Вертухай открыл ворота.

Макс ищет Катю по темным безлюдным коридорам монастыря. Вовремя отшатнулся за угол.
Сержант Крутько и рядовой вохровец вешают на больничную палату амбарный замок… Проходят мимо закрытой двери перевязочной. Катя слышит, как они переговариваются.
— В клуб в поселок пойдешь? — лениво спрашивает сержант вохровца.
— Не знаю…
— Там баб — на выбор.
— Не. У меня палец нарывает.
— И чего? Ты пальцем, что ли, е… собрался?

Макс осторожно приоткрыл дверь в перевязочную. Катя повернула голову.
— Ты здесь? А я ищу. Ужин тебе взял. Ты ж с утра не ела…
Но Катя выпалила отчаянно:
— Отстаньте! Не ходите вы за мной! Понятно?
Макс ошеломлен. Постоял в нерешительности и, отступив, прикрыл перед собой дверь.
А Катя так и сидела не двинувшись. В руках поломанная лампа. Запрокинула голову и стала беззвучно не то плакать, не то смеяться.

Катя неуверенным шагом шла по поселку в сторону местного клуба. Заметно, что спирт сделал свое дело. Макс, на расстоянии, брел за ней следом.
В помещении клуба — советские плакаты, бюст Сталина на тумбе, а из патефона льется-дребезжит фокстрот. Женщины танцуют в основном друг с другом, поскольку мужчин совсем немного.
Катя остановилась у стеночки, среди прочих. Старается не показать, что пьяна. Увидела через зал Макса, резко, даже с вызовом, отвернулась.
Макс ревниво смотрел, как к ней подошел парень в морской форме, предложил потанцевать. Катя согласилась. И Макса пригласила какая-то тридцатилетняя библиотекарша. Он топтался с ней поблизости от Кати, угрюмый, расстроенный, на ватных ногах.

Потом морячок провожал Катю. Уводил от платформы, от тусклых фонарей в сторону бараков. Макс не выдержал — нагнал, остановил ее за рукав. Катя не удивилась, только смотрела замкнуто.
А морячок оттолкнул Макса.
— Ты чё, пацан? В рыло захотел?
Но Катя удержала его агрессию, по-зволила Максу оттянуть себя в сторонку. Морячок недовольно ждал.
— Что стряслось-то?
Макс, смотрел страдающе, влюбленно.
Она лишь упрямо и пьяненько вскинула подбородок.
— И выпила! Зачем? Все ерунда! — Он потянул ее за собой. — Пойдем, я тебе еду взял. Ты ж не ела с утра, совсем развезет…
Но Катя будто опомнилась, вырвала руку.
— Не ходи за мной, очень прошу!
Не зная, куда деваться, она рванулась в сторону и мимо морячка пошла быстро, решительно в зимнюю темноту. Морячок растерянно, а Макс ошеломленно смотрели ей вслед, потом Макс бросился, догнал и, развернув к себе, стал порывисто целовать. Она отстранялась, но потом ответила.
Морячок смотрел на них обалдело.

В маленькой каморке они упали на койку Макса, целовались, все больше теряя голову.
— Нельзя нам, — шептала она. — Узнают — выгонят…
Он не отступал. Но за дверью, в котельной, что-то грюкнуло. Оба мгновенно вскинулись, Катя испуганно поправила волосы.
Это в котельной Иван-истопник, гремя лопатой, подбросил в гудящую топку уголь. Ушел. За стеной было слышно, как он переговаривался с вохровцем, лениво ругал заскулившую собаку.
Макс и Катя напряженно прислушивались.
— Ушел, — прошептал Макс и потянулся к ней.
— Вернется, — прошептала она, отстраняясь и собираясь уходить.
Макс удержал.
— Поешь.
Он подвинул холодную миску на табурете.
Она послушно ковырнула ложкой.
— Не хочется.
Ногой у койки задела гармошку, удивленно спросила.
— Твоя?
— Здешняя.
Катя подняла ее себе на колени, провела пальцами по изношенным кнопкам, по ободранной лакировке.
— «Махалов»…— прочла нацарапанное.
— Махалов, — чуть удивился Макс.
А Катя уже осторожно и тихо наиграла обрывок мелодии.
— Почему тебе не нравится?
Он ответил уклончиво:
— Соседка в коммуналке напевала… когда моего деда… Когда мой дед уехал… навсегда.
Катя с сочувствием кивнула. Ждала продолжения, но он молчал, смотрел куда-то в стену.
— На фронт… дед?
Макс на секунду замялся.
— Да…
— …И мой папка на фронт. В мой день рождения. Стоял у вагона и так на меня смотрел… «Совсем нечего тебе подарить». Снял с пилотки, — Катя достала из халата солдатскую звездочку, — и спрятал у меня в ладони… А я загадала: если сохраню — он вернется. Но… не вернулся.
Макс взял железную звездочку. Потом Катя взяла обратно. Из пальцев в пальцы.
— Он совсем не военный был… как воробей… — на глаза Кати навернулись слезы. — Лежит где-то… на снежном поле...
Макс осторожно притянул ее ладонь и стал целовать. Потом лицо. Она ответила…

Утро. Катя быстро идет по коридору. В ее глазах счастье.

…Вот она уже за монастырской стеной. Торопится, бежит по глубокому, залитому солнцем снегу. На воробьином поле ее поджидает Макс. Она с разбегу бросается ему в объятия. Они торопливо целуются. Над ними и над полем стайками носятся оглушительно чирикающие воробьи…

Макс и капитан Утробин стоят в лаборатории у открытой дымящей печки.
— Ну? Ты сам не видишь? — сердится Утробин. — Дымит.
— Дымит, — соглашается Макс.
— Непорядок!
— Уголь сырой, наверное.
Макс не очень понимает, какое дело Утробину до его печки.
— При чем уголь? Дымоход не чищен! Это ясно! — Утробин даже пытается заглянуть в дверцу, в дымоход. — Ивана позовешь прочистить, скажешь я велел…
Бесшумно влетела Катя, глаза горят счастьем. Но, увидев Утробина, сделала серьезное лицо. Сняла с полки лекарственную упаковку. На ходу бросила Максу:
— Отметьте три ампулы.
Чиркнула в журнале роспись и тайно от капитана влюбленно улыбнулась Максу. И след ее простыл.
Макс не заметил, как Утробин быстро взял из открытой упаковки несколько ампул и сунул себе в карман.

На кушетке в перевязочной сидит колхозник Первухин, держит заскорузлыми пальцами ватку на сгибе руки. Глаз у него поплывший после инъекции.
— А скажи-ка нам, Степан Тереньтич, — задушевно спрашивает его Брошицкий, — ты детство свое хорошо помнишь?
— Ну? — пьяненько кивает Первухин.
— Мать? Отца?
— И бабку. Слепая была, но… шибко меня любила…
Вот уже перед Брошицким в перевязочной сидит сапер и тоже придерживает на сгибе ватку.
— Кто первая? Помнишь? — спрашивает Брошицкий.
— Помню. Ну, эта… Надька-проститутка. Мы на полустанок к ней за вагон бегали. Она малость не в себе была и нам пацанам, извините, давала. Ну, мы с дружком сразу от нее триппер и подхватили. Извиняюсь за слово «триппер»…
— Небось озлился ты за это, а? — задушевно спрашивает Брошицкий.
— Да не… Чё злиться? Еще бы к ней пошел, да она спьяну под паровоз попала...
— А женился ты как? Расскажи…

Макс — в лаборатории. Наконец снял замок с подсобки. Заглянул в полутьму. Три стены со стеллажами заставлены банками темного и прозрачного стекла. В них в растворах формалина плавают мозги. Зрелище отталкивающее, жутковатое. Макс читает наклейки, сделанные чернилами: «Кролики взрослые», «Кролики 5-дневные»… «Человек», «Чел. 32, 29, 30.», и прямо перед глазами на стеллаже надпись на банке с мозгами: «Махалов»…
Макс мгновение ошалело соображал. Выскочил из подсобки к столу, вы-хватил из ящика старый журнал… Листал поспешно страницы, там подписи-каракули бывшего лаборанта: «Махалов», «Махалов», «Махалов»…
За неплотно прикрытой дверью слышны одинокие шаги… Макс замер, быстро спрятал журнал.
Но Колода, это был он, прошел по коридору мимо лаборатории.

Колода сидит через стол перед Мирзоевым.
— Вы уж извините, Мераб Ревазович, но я по-рабоче-крестьянски, я политесов не кончал. Я практик, я вот этими вот руками золотыми черепа распиливаю-трепанирую, чтоб людям в нашей стране краше жилось…
— Вы поближе к делу, дарагой.
— Я про дело, — продолжает Колода. — Это ж какой важный идеологически вопрос — нужная память и ненужная… Вон германцы в лагерях и яды испытывали, и трепанировали, и с памятью опыты, и одно другому не мешало, а тут этот умник… Як нарочно, тягнэ вола за хвост, а подопытные мрут. Почему?..
Мирзоев отхлебывает чай из стакана, смотрит на Колоду с легким прищуром.
— Умник? Вы о ком?
Колода доверительно:
— Брошицкий. Нюхом крестьянским чую — вражина! Химичит, колдует… электродики всякие, буржуазные фокусы… А откуда ветер дуе? С Запада! Може, у него там и родственники еврейские, не удивлюсь.
Мирзоев хитро прищурился:
— Ты, Игнат Захарыч, вот что… Ты изложи письменно все, что думаешь про Брошицкого, и отдай мне. Договорились?

Вечер. Автобус с сотрудниками медленно проезжает к воротам. Колода в промерзшее окно видит, как Мирзоев и Брошицкий подходят к «Виллису».

…Брошицкий и Мирзоев едут в авто через переезд мимо тускло освещенной станции. Брошицкий ворчит.
— Ответьте, Мераб Ревазович, зачем нас торопят, если присылают, извините, отбросы? Из трех — два контуженые!
— Эхо войны, дарагой, — отзывается Мирзоев, поднимая стекло между ними и спиной водителя.
— Ай, бросьте! Просто неразбериха! — горячится Брошицкий. — И почему их надо ждать неделями! В лабораторию к Шумякину не бывает такой задержки.
И работают они в городе, а не в этой дыре.
— Там яды, там результат, — отвечает Мирзоев, — а у вас… Не можете из двух контуженых вышибить память.
Брошицкий уставился на него оскорбленно:
— Вышибить недолго. А вот избирательно, по зонам… нужно время! Переделать личность — это вам не стреляющие авторучки и отравленные зонтики… Здесь нужен…
Мирзоев вдруг резко перебил:
— Здесь нужен результат! А у вас люди мрут, как мухи, или мычат, как водоросли!
Брошицкий хапнул воздух и возмущенно зашипел:
— Да, мрут! А можно успеть в такие сроки? Можно?
— Вам сроки руководство поставило, — веско и с угрозой возразил Мирзоев, — и попробуйте не оправдать!
— Нам поставило, — зло уточнил Брошицкий. — Нам с вами. Так помогайте! Иначе не только моя, но и ваша голова полетит…
Мирзоев не испугался, не рассердился. Глянул на усталого, огорченного Брошицкого.
— Совсем ты заработался. В ресторан поедем. Хоть покормлю тебя, как человека.

А в это время сержант и вохровец идут по коридорам, опечатывают двери, вы-ключают свет. По тропке идут между сугробов.
Катя и Макс вжались в стену у двери во флигелек. Сквозь окно видно, как медсестра Рюхина, в папильотках и ночной рубахе, гладит нижнее белье.
Макс Кате шепотом:
— Придешь, как она уснет?
Катя кивнула. Он мягко подталкивает Катю к двери.

Ресторан «Савой», он же — «Берлин», в двух шагах от Лубянки. Публика в зале солидная. Мрачновато, строго, официанты вышколены, по слухам, все работают на Органы.
Мирзоев и Брошицкий вдвоем за столиком, обильно уставленным салатами и шашлыками. Армянский коньяк, грузинское вино...
— …Да объясните им там, что это эксперимент, что мы первопроходцы
и во многом идем на ощупь, — с тихой болью втолковывает Брошицкий. — И нам нужен здоровый материал с крепкими сердцами, чтоб выдержать пять вмешательств, десять, двенадцать… сколько потребуется. И после с каждым еще необходимо работать — обучать, снова вычищать ненужное. Это процесс, а нас торопят…
— Мало пьешь, плохо ешь, дарагой, — подливая в фужер, журит Мирзоев.
Брошицкий смирился, что его пре-рвали. Вздохнул:
— Я человек немолодой, семейный, не привычный к ресторанной пище.
Не то что вы, Мераб Ревазович.
— Не завидуй, дарагой, вдовец я. Потому и ем в ресторанах. Один на свете, совсем один…
Они берут по фужеру, пересаживаются в уголок на массивный диван под пальмой.
— …А у тебя сестры, братья где?
— У меня? — едва заметно напрягся Брошицкий.
— Тут Колода на тебя капает, — от-хлебнув коньяк, равнодушно говорит Мирзоев.
— На меня?
— …Буржуазное влияние, родственники на Западе…
— Сволочь. Ни слова правды!
— Канечно. Кто ему поверит? Темный колхозник из-под Львова.
— Какой он колхозник? Бендеровец! Как забудется, в говорок хохляцкий немецкие словечки вставляет.
— Да что ты?
— Вставляет: «шпацирен, орднунг…» Не удивлюсь, если он во время оккупации у немцев служил.
— Думаешь?
— Чует мое сердце.
— А ты напиши.
— Что?
— Что думаешь.
— И напишу!..
— Красивая.
Это Мирзоев об одиноко сидящей за дальним столиком молодой даме.
Яркий рот, дорогое платье, маленькая шляпка на стянутых в сложный узел волосах.
— Актриса какая-то. Не то из Малого, не то из Ермоловского, — вяло отозвался Брошицкий. Он расстроен разговором, перепуган, возмущен.
— Интересно, кто ей такие брильянты дарит?
Тут откуда-то сбоку, рядом с ними вырос не слишком трезвый войсковой генерал Пустовалов. Присев на валик дивана, торопливо засипел в ухо Мирзоеву.
— Слышь, Мераб, кацо, выручай. Такое дело… Увези жену, я с бабой той, — он указал глазами на артистку, — почти договорился. Скажу жене, что меня срочно на службу, что ты ее отвезешь.
— Жену?
— Ну да. Сделаешь, брат?
— Канечно, дарагой.
— …А я чувствую, сегодня эту завалю.
Одинокая дама, артистка, почувствовала, что разговор про нее, неявно встретилась с генералом глазами. А он уже ухватил за фалды проходящего мимо официанта.
— Упакуй «Мукузани», коньяк, виноград и ко мне в машину. Только без шума.
Распрямился и, большой, плечистый, пошел за столик к жене, строгой, рано располневшей женщине.
— Лида, меня вызывают, срочно.
А тебя Мераб Ревазович Мирзоев довезет. — И бросил другому официанту: — Хлопец, торт упакуй. Детям.

Катя не спит, лежит в темноте с открытыми глазами. А Рюхина, как и была в папильотках, мирно посапывает на своей койке.
Катя осторожно поднимается, на-брасывает халатик и бесшумно выскальзывает в дверь. Рюхина открывает глаза, она не спала, притворялась.

Автомобиль движется по вечерним бульварам от Пушкинской. Мирзоев сидит рядом с шофером (из вежливости — к даме вполоборота, стекло опущено), а на заднем — молчаливый Брошицкий и жена генерала Пустовалова с коробкой торта на коленях. Она напряжена, старается скрыть испорченное настроение, видно, не слишком доверяет мужу.
— Торт дзэтям? Харашо, — улыбается Мирзоев.
— Да… муж часто им покупает… Сейчас надо свернуть на Герцена, а там недалеко, третий переулок.
— Канечно, — снова улыбается Мирзоев, — я ваш дом знаю. Который для ответственных работников, да? Хароший дом.
— Солидный. Там и военные, и партийные товарищи проживают, — с ноткой гордости сообщает генеральша. — Мы-то недавно, всего два месяца.
— А что, — наивно поинтересовался Брошицкий, — там есть свободные квартиры?
Генеральша замешкалась с ответом. Мирзоев выручил.
— Освобождаются. Иногда.
— Да, да, — кивнула она. — Мы свою получили прямо с мебелью и с вещами. Там жил какой-то замминистра, но… Органы разоблачили. До смешного, знаете ли… Нахожу фотографию в секретере. Дама на отдыхе с мужем, и понимаю, что отдыхала с ними в санатории…
Генеральша поймала взгляды слушающих мужчин, спохватилась.
— Нет-нет, я, конечно, с ними не общалась…
Сквозь ажурные кованые ворота автомобиль въезжает во двор добротного многоэтажного дома.
— Спасибо, что подвезли.
Дворник татарского вида, отставив метлу, предупредительно забирает у вы шедшей из машины генеральши Пустоваловой коробку с тортом. Идет за нею к подъезду. За дворником, цепляясь
за тулуп, странный таким поздним вечером, увязался ребенок лет четырех.
— Хароший дом… — констатирует Мирзоев.

Утро. В палате Катя натягивает белые больничные рубахи на двух полуголых зэков.
— А тебя про что расспрашивал? — интересуется сапер у колхозника Первухина.
— Про дом, про родню, про корову…
— Чудно, — хмыкает сапер.
А Катя уже перешла к третьему.
— Как зовут, сестричка? — спрашивает майор.
— Катя.
— На дочку мою похожа, такая же румяная да смешливая.
— А я разве смешливая?
Она помогает ему с рубахой.
— Факт, — он понижает голос. —
Не скажешь, Катюша, что с нами делать-то будут?
Катя смешалась, стрельнула взглядом в сторону.
— Не знаю толком…
Майор понял, что соврала. Помрачнел.
— Ну да, ну да… — поправил рубаху, шепнул: — Ты мне бумажку да карандаш не добудешь? Мне бы весточку на волю… дочке, хоть пару строк.
— Ой, нельзя, — испугавшись, зашептала Катя.
— Добудь. Она ж не знает, жив я иль нет меня…
Катя отрицательно тряхнула головой.
— Хоть клочок, хоть огрызок!
Я ж навряд выйду, навряд дочку увижу…
В Катином взгляде мелькнуло сочувствие, но страх сильнее…
— Не могу, нет.
В палату входят сержант и старшая медсестра Рюхина. Она приказывает
Кате:
— Иди инструмент готовь! — и, повернувшись к колхознику Первухину: — А ты за сержантом шагай.
Майор тоскливо глядит Кате вслед.

Перевязочная. Катя выложила на салфетку шприц, ампулы.
А сержант Крутько, пощелкивая механической машинкой, уже ловко снимал с головы Первухина последние волосы. Брошицкий склонился, ощупывая оголенный череп, химическим карандашом сделал пометки-крестики.
— Гражданин начальник! Чего это?
Первухин пытается высвободиться.
— Сидеть! — прикрикнул Колода и приказал Рюхиной: — Двойную.
Сержант ловко повалил колхозника на пол лицом вниз и мигом сел ему на голову. Рюхина уже сидела на ногах, и лаконичным тычком вогнала иглу прямо через рубаху. Первухин подергался, обмяк. Сержант рывком посадил его в кресло. Колхозник клюнул небритым подбородком себе в грудь…

«Химлаб». Макс рассеянно расставляет на полках пробирки, препараты, под порядковыми номерами заносит в амбарную книгу... Но мысли его только о Кате. Выглядывает с надеждой в пустой коридор… Катин халатик мелькнул за поворотом…

Дремлет на операционном столе колхозник Первухин. К его сизой голове прикреплены электроды, датчики.
— …Можно, — говорит Брошицкий сквозь марлевую повязку.
В зубы Первухину ловко вставляют бинтовый кляп, чтоб в судорогах язык не откусил.

Катя тем временем в коридоре в ожидании прошлась у закрытой двери операционной, мысли ее не здесь. Глянула на дальнюю дверь лаборатории.

Брошицкий в операционной:
— Первый, второй… дальше — по возвратной схеме. Включайте.
Колода врубает настенный рубильник. Тело Первухина подкинуло ударом тока.

Из коридора Катя видит силуэт Макса в двери лаборатории. А из операционной высунулась Рюхина.
— Еще морфин.
Катя устремилась в лабораторию. Бледная, встревоженная быстро сняла с полки упаковку. Схватила карандаш, подвинула журнал… Но Макс ее удержал, попытался обнять. Она увернулась.
— Не сейчас.
Но он, не слушая, закрыл ей рот поцелуем. Так и стояли несколько мгновений.
Катя вырвалась, помчалась к операционной.

Из-за железной двери рука Рюхиной забирает упаковку. На мгновение за ее спиной — разряд и резкий, утробный выдох-стон.
— Следующего готовь, — бросает ей медсестра.
Дверь захлопнулась. Катя стоит ошеломленная.

Макс в лаборатории что-то ищет на стеллажах, под стеллажами… Пересчитывает ампулы во вскрытых ранее упаковках.
Оторвался от записей и стоящих на столе упаковок. Тревожно, растерянно глянул на вошедшую Катю.
Макс шепчет:
— …Не могу найти…
Но Катя сейчас не в состоянии понять. Бледная, с тревожным взглядом, она пытается отыскать на полке нужную упаковку, но не находит.
— Где? Здесь было.
— Сам не знаю!
— Нужно скорей!
Макс бросается к шкафчику, разрывает новый картонный ящичек, достает и протягивает несколько ампул.

…А в операционной резкие стоны. Колода оставляет рубильник. На столе мокрый от пота, распластанный сапер. На его стриженой голове такие же датчики. Он без сознания. Колода трясет его, ударяет по щекам, делает массаж сердца. Но все бесполезно.
Катя с окаменелым лицом входит в затянутую липким паром прачечную. У котла Иван с голыми плечами, в клеенчатом фартуке. Катя бросает скомканную грязную простынь в горку белья. Иван, не обернувшись, медленно мешает палкой в котле серое варево.

На снежном поле весело щебечут воробьи, стайками взмывают над монастырской стеной.
А Макс за веревками, за мерзлыми простынями торопливо роется в коробках и отбросах у мусорных ящиков.
В стороне по тропке два солдата несут к моргу-бараку носилки с закрытым человеческим телом.
К Максу в тонком своем халатике подходит Катя. Он встревоженно прижимает ее к себе.
— Что ты! Простудишься!
— Лица их забыть не могу… — тихо говорит Катя.

Из окна кабинета сквозь подмороженное стекло за ними мрачно наблюдает Мирзоев. Веревки с бельем плохо скрывают их фигуры. Мирзоев видит, как она приникает к Максу, прячется в его объятиях.

Макс рассеянно смотрит сквозь пролом на воробьиное поле, на дальнюю речку. Колеблется: сказать ли?
— У меня недостача.
Катя смотрит, не понимая.
— Морфина четырех ампул не хватает, — продолжает он подавленно. — Все перерыл, все записи сверил…
Катя побледнела, замерла в его объятиях…

…Мирзоев у окна нервно дернул головой и с размаху сбил со стола тяжелую пепельницу.

Катя и Макс снова и снова, лихорадочно перерывают все в лаборатории.
— Ты не отметил тогда, а я не расписалась.
— Отметил. Все равно не хватает.

Макс торопится по коридорам за капитаном Утробиным.
— Да ты что! — сдавленно шипит на него Утробин. — Ты понимаешь, что натворил?!
Они быстро входят в кабинетик Утробина. Он для верности запирает за собой дверь, садится за стол.
— Сколько не хватает? — строго спрашивает Утробин.
— Четырех.
Макс стоит, виновато потупившись.
— Да-а, — Утробин механически перекладывает на столе папки. — Это на черном рынке большие деньги. Как считаешь?
— Не знаю, — совсем подавленно отвечает Макс.
— Знаешь, — недоверчиво грозит пальцем Утробин. — Не можешь не знать. И светит тебе за это приличный срок.
Макс подавленно молчит.
— Что ж с тобой делать…— будто размышляя, тянет Утробин. — Жаль губить… Напиши мне все как есть, но пока никому не говори. А я обмозгую, как действовать.

Макс понуро уходит по вечернему пустынному коридору. За плохо освещенным поворотом Катя отделяется от стены. Она ждала его, ждала, чем кончится разговор с капитаном…

А Утробин, оставшись один, достает из стола ампулы, заворачивает в бумагу и поспешно прячет в портфель.
— Капитан обещал подумать пару дней, — говорит Макс.
Катя прижимает его голову к своей груди, шепчет:
— Не верю я ему.
— Почему? — спрашивает Макс.
— Не знаю.
— И я не верю.
Он беспокойно ощупывает ее лоб, руки.
— Горишь. Простыла.
— Плевать.

Вечер. Уже в шинели, с портфельчиком, Утробин пробежал через двор мимо автомобиля Мирзоева, впрыгнул в автобус. Придерживая портфель, плюхнулся на сиденье рядом с мрачным Колодой. Автобус заурчал и двинулся за ворота…

Утро. В коридоре слышен обрывок препирательств.
— …Не пойду. Сами зовите, — упрямо отвечает Рюхиной взволнованная Катя.
— Ты что? Что это ты? — тихо и почти с радостью изумляется Рюхина. — Как это — не пойдешь?
— Я простужена. Температура, понимаете? Могу больного заразить…
— А по ночам шляться? — вырвалось у сестры. Вдруг увидела идущего по коридору начальника. — Мераб Ревазович! Мне что, разорваться одной? Веткина простуду свою тычет!
Он остановился перед ними, бросил Рюхиной:
— Идите.
Оставшись с Катей, сказал:
— Температура, простуда? На снегу, что ли, давала?
Она растерялась. А он придвинулся, зашептал с угрозой:
— Смотри, узнаю. Волчий билет, голодная мама тебе доброй сказкой покажутся. А его — раздавлю.
Катя прятала страх, молчала, а он продолжал:
— Но ты же хорошая девочка? Хорошая?
Она, потупившись, кивнула.
— Ну, вот. Иди работай.
Катя сникла, подчинилась.
А Мирзоев прошел по коридору, бросил появившемуся рядом Утробину:
— Отчисляйте этого… лаборанта. Сегодня же!
— Слушаюсь… только… — замялся Утробин.
— Что еще?
— Недостача у него. Наркотиков.

Катя входит в палату, где теперь сидит на койке лишь один майор. В его волосах выстриженными островками синеют химические крестики. Тоскливо глянул на Катю, поднялся.
— Ты за мной?
Она, потупясь, кивнула. Оглянувшись на дверь, быстро сунула ему в руку огрызок карандаша, обрывок бумажки. Он только успел торопливо нацарапать несколько слов: «Викуся, родная, помни папку».
Пока шел за Катей по коридору, шептал ей адрес.
— Громов я, Андрей Егорыч, майор танковых войск, Первый Белорусский фронт… Дочь — Вика, город Калинин, Ленина, девятнадцать… Перешлешь?

Вечер. Вертухай кидает в собачьи клетки куски темного мороженого мяса. Псы жадно рычат. Обороняясь друг от друга, бешено кидаются на разделяющие их вольеры сетки.

На крыльце Мирзоев со значением посмотрел на сержанта Крутько. Под рычание и скулеж собак сел в автомобиль. «Виллис» за автобусом двинулся из ворот.

А Макс ищет Катю. Она увидела, зашептала ему издалека:
— Все! Уходи! Совсем. Оставь меня, пожалуйста!..
Макс споткнулся, как от удара, будто на стену наскочил. Смотрел на нее ошеломленно, обиженно. Повернулся и поплелся назад. Катя только губу закусила…

…Рухнула лицом в койку, закрыла голову подушкой и, боясь, что услышат, глухо, сдавленно зарыдала.

Коридоры монастыря погрузились во мрак и тишину. Только в палате, привязанный к койке, негромко стонет майор Громов. Руки его забинтованы после инъекций. Он то мычит, то уродливо улыбается, уставившись в потолок тупым бессмысленным взглядом.

Макс сидит у себя в каморке, отрешенно, невидяще уставившись в одну точку. Что-то шумнуло за дверью. Он встрепенулся, будто ждал. Дверь приоткрылась, и в каморку проскользнула Катя. Лицо заплаканное. Закрыла дверь, прижалась к ней спиной, будто боялась, что за ней проникнут сюда посторонние взгляды.
Макс уже осыпал ее лицо торопливыми поцелуями.
— Нельзя, нельзя… — шептала она. — Сейчас постою и уйду…

…Но не ушла. На койке сидят, обнявшись, Макс и Катя — омертвевшие, выпотрошенные прошедшим днем.
— За что нас так? — шепчет она. — А их за что?
— Кого?
— Зэков этих.
Макс, помедлив:
— Ни за что.
— Как это? — вскинулась Катя. — Они все же враги…
— Думаешь?
— Ннет, но… Я не знаю.
Катя тревожно всматривается в его глаза, пытается найти в них какой-то ответ. А он молчит. Наконец решается.
— Я тебе про деда наврал.
— Наврал?
— Он не на фронте погиб. За ним пришли и забрали. Соседка стукнула. Такая веселуха была, на кухне все пела: «На позиции девушка провожала бойца».
Макс, решившись, вытянул из-под койки чемоданчик. Извлек из подкладки фотографию мужчины в форме офицера царской армии. Прошептал:
— Он про Белую армию скрыл.
А когда почувствовал, что слишком опасно, сжег письма, фото… А я выкрал это, жалко стало. А соседка увидела.
— Как же тебя сюда взяли?
— После эвакуации неразбериха, документы сгинули… Я и скрыл в анкете, взял мамину фамилию…
Катя грустно и нежно провела пальцами по его щеке.
— Зачем же ты, дурачок, его теперь с собой возишь?
В лице Макса отразилась настоящая боль.
— Много раз хотел выбросить — не получается. — Глянул на фото. — Я его любил.
Катя взяла фотографию молодого офицера, прямого, элегантного, с непокрытой головой.
— На тебя похож.
Вдруг вытащила из кармашка огрызок карандаша и, послюнив, стала прямо на фото заштриховывать мундир, на его месте аккуратно вырисовывая черный цивильный пиджак.
В этот момент резко распахнулась дверь. На пороге стояли два вохровца и Утробин.

Макс сидит на табурете, через стол от Мирзоева. А Утробин примостился на валике дивана.
Мирзоев говорит безмятежно:
— Скрыл от органов. Пробрался в закрытую лабораторию… Да еще наркотики воруешь.
Макс потрясенно молчит, а Мирзоев напирает:
— Лагерь тебе светит в лучшем исходе, ты это понимаешь?
Макс тоскливо молчит.
— А может, не ты крал?
— Не я.
Макс поднял глаза, полные надежды.
— А кто? Веткина?
— Что вы! Нет! — вскинулся Макс.
— Брось! — перебивает Утробин. — Я сам видел, как она взяла упаковку и не расписалась!
— Вы же знаете, когда операция — каждая минута дорога, поэтому. Но я отметил. А она расписалась позже.
— Так это ты воровал или она? — спрашивает Мирзоев.
Утробин неожиданно сбивает Макса кулаком со стула. Рывком поднимает с пола и усаживает на прежнее место.
Мирзоев продолжает:
— Отвечай — ты или она?
Макс, опустив голову, говорит негромко:
— Выходит, я.

Теперь Катя стояла перед сидящим за столом Мирзоевым. Они были одни. Он рассматривал ее сальными глазками.
— Ай-яй-яй. Я тебя предупреждал.
Катя молчала. Он взял со стола фото, усмехнулся, рассматривая офицера в «черном пиджаке».
— Закрасили. Художники. Репин с Васнецовым! Кто рисовал? Он или ты?
— Я, — не поднимая глаза, тихо сказала Катя.
— Как думаешь, что тебе за это будет? А ему?
Катя молчала, была готова ко всему.
— Я тебе скажу. Его под следствие и в расход. Кто сбывал на черном рынке? Ты?
— На каком рынке! Вы что?
— Крал он?
— Нет.
— Откуда знаешь?
— Вы на него-то посмотрите! Он не способен.
— Значит, остаешься ты. Улавливаешь ситуацию?
Катя уставилась в пол, сказала тихо:
— Значит.
— Вот! — ткнул он пальцем воздух. — А его не защищай! Запомни, ваших любовных шашней больше не будет! Не будет! Ты слышишь?! Мамой клянусь! Их не будет никогда!
Катя сидела опустив голову. А он, стараясь успокоиться, ходил по комнате.
— Но я могу частично смягчить. Частично. Могу порвать это художество. — Мирзоев брезгливо отбросил на стол фотографию. — Да. Могу. Если будешь послушной… Хочешь ему помочь?
Уже понимая, к чему идет, она поспешно кивнула.
— Встань! — скомандовал он и повернул в двери ключ.
Катя растерянно поднялась. Он толкнул ее к дивану. Отступая, она сама дрожащей рукой расстегивала кофточку.
— Вы не обманете? Не обманете? — повторяла тускло, как заведенная.

Макс, запертый в полутемной палате, безнадежно толкнул дверь. Сел на койку. На соседней лежал в забытьи майор.
Макс прилег. Тихо его окликнул.
— Эй. Вы меня слышите?
Майор не ответил. Макс прикрыл глаза. Майор с трудом повернул голову, долго, обалдело всматривался в лежащего на соседней койке Макса.
— Чё это я? Где? — хрипло спросил он пересохшим ртом. — Не скажешь, сынок?

Утро. Мирзоев в шляпе, в расстегнутом кожаном пальто с папиросой в зубах мрачно наблюдал, как от приехавшего автобуса через двор тяжело ступает Брошицкий.
— Как спали? — с мрачной издевкой спросил Мирзоев.
— Глаз не сомкнул.
— Плохо ваше дело.
Брошицкий нервно заморгал красными от бессонницы глазами.
— Надо продолжать, — в волнении заговорил он. — С майором у нас… кажется, получилось. Но нужен еще материал! Когда привезут новых?
Мирзоев пожал плечами.
— Там следственная тюрьма, а не инкубатор.
— Разве? — не удержавшись, съехидничал Брошицкий и осекся. — Но как тогда работать?! Как успеть?! Ответьте мне вы, руководитель, где я должен брать материал?
Мирзоев выдержал паузу и сказал со значением:
— Я отвечу. Да ты и сам знаешь.

Шприц в руках Рюхиной резко брызнул короткой струйкой.
Сержант в ее сопровождении быстро катит по коридору каталку с остриженным, безвольно лежащим в полудреме Максом.

…А в комнатке на своей койке, одетая, ничком лежит Катя. Она, что-то услышав или почувствовав, с тревогой поднимает отекшее от побоев лицо. Резко садится на койке, устремляется к двери.
Сталкивается с каталкой в коридоре. Растерянно, еще не в силах понять, идет рядом.
— Проспалась? — с издевкой интересуется Рюхина. — Морфин готовь.
— Оставьте его! — выдыхает Катя.
— Тебя не спросили.
Катя устремляется по коридору, за поворотом с разбегу натыкается на стоящего Мирзоева.
— Вы же обещали! — умоляет она.
— Он сам решил.
— Да вы что такое говорите?!
— Сам напросился для науки, клянусь. Думаешь, тюрьма да каторга лучше?
Катя не знает, что сказать, только качает головой и смотрит глазами, полными слез.
— Веди себя хорошо, и ему дадут слабую дозу, — обещает он. — Иди, работай.

Операционная. Пока на сонного, одуревшего от лекарств Макса Рюхина цепляет электроды, Катя отложила пустую ампулу, присела рядом, взяла в свои ладони его безвольно свисающую руку.
— Я с тобой. Я с тобой, — шепчет она.
— Имя матери? — спрашивает внятно Брошицкий, — Ну, ну? Отвечайте! Отвечайте!
Макс с усилием:
— Ольга.
— Где отец?
— Попал в окружение, на… на пятый день войны… погиб.
Говорить трудно, еле ворочается язык.
— А может, в плен попал? А? Могло быть такое?
— Не… не знаю.
— Я с тобой, я с тобой… — все это время шепчет Катя.
Гладит его руку. Незаметно вложила в его ладонь солдатскую звездочку. Его пальцы ответили — сжались в слабый кулак.
— Все, иди, — оттесняя, приказала Рюхина Кате. — Иди, я здесь сама.
Катя отступала, будто отрывалась. Последнее, что видела через дверь, как Брошицкий склонился над Максом…
— Вы меня слышите? Кто вы?
— Максим Кораблев…
Рука сжимает звездочку.
— Вот и чудесно… — мягко произносит Брошицкий, глазами дает команду Рюхиной.
Кляп, обмотанный бинтом, безжалостно втискивается между зубов…
Максим сильней сжимает в кулаке звездочку. Голос Брошицкого: «Шестьдесят, схема «домино», интервал — три».
Рубильник — вниз. Макса ударило. Выдохнул с голосом, будто рубил дрова. Кулак судорожно сжался до белизны…
В коридоре Катя метнулась, всем телом вжалась в закрытую железную дверь…
Еще удар тока — рванулось тело Макса. Пальцы разжались. Звезда из исколотой ладони выпала на кафельный пол и, никем не замеченная, отскочила в угол…
Катя окаменела, распластавшись на железной двери…

Тихо колеблется на ветру мерзлое белье, время от времени открывая стену с проломом и за нею — речку, снежное воробьиное поле, шумные стайки над стеной.

Катя, потухшая, медленно, как сомнамбула, движется по пустой операционной, собирает бинты. В форточку с маху влетели два воробья. Бьются о стены,
о потолок. Выпорхнули мгновенно — как влетели…
Катя их не заметила, даже голову не подняла. Отмывает на полу кровь и блевотину… Закатившаяся в угол звездочка попадает под руку. Она сжимает ее в пальцах.
Брошицкий в сопровождении Рюхиной энергично входит в палату. Приостановился над мирно похрапывающим майором, перешел к койке Макса. Макс смотрит на него усталым бессмысленным взглядом.
А Брошицкий легкими шлепками по щекам старается взбодрить Макса.
— Вы меня слышите, любезный? Отвечайте, как зовут?
Макс морщит лоб, силится вспомнить.
— Не… не знаю, — после длинной паузы произносит он.
Брошицкий говорит раздельно, вкладывая слова Максу в сознание.
— Вы — Алексей Пяткин, детдомовец. Родители погибли от руки кулака-вредителя. Вас вырастило государство. Вы вступили в комсомол, окончили техникум, механический… в Саратове… Вы слышите меня? Ну вот, отдохните, потом повторим.

Брошицкий энергично входит в кабинет Мирзоева.
— Мы поменяли схему, и, кажется, снова получилось, — Брошицкий суеверно сплевывает через левое плечо.
Мирзоев иронично:
— Новый человек родился. А? Поздравляю.
— Все шутите…
— Чистый, без старых грехов, — продолжает Мирзоев. — Как оформить, ты знаешь. Напишешь, что он вызвался на эксперимент добровольно. В интересах науки. Среди вас, ученых, есть же такие «чайники»? Ну, вот. Напишешь, а я завизирую…
Он останавливается у окна. Вдалеке, за бельевыми веревками — поникшая фигурка Кати. Она стоит неподвижно и смотрит в затянутый проволокой пролом.
— И я тебе больше скажу, — продолжает Мирзоев. — Чтоб все это не вышло за наши стены, нужно продолжить. Закрепить успех, так сказать….
Брошицкий понимающе проследил за его взглядом в окно. Мирзоев продолжает:
— Короче, действуй, а я подпишу.

Катю везут на каталке. Она под лекарствами. Волосы на голове у нее выбриты кружками.
…Рубильник. Удар тока. Из ладони скользнула на плиточный пол солдатская звездочка.

Снежный двор. Нет на прежнем месте Кати. Болтается на веревке под ветром какая-то одинокая тряпка, дыра в стене заколочена. Но пейзаж за стеной все так же спокоен и прекрасен. Холмы, стоящие под инеем перелески, застывшая во льду река и тихое, безмолвное воробьиное поле…
Наплыв.
В Москве раннее утро, весна.


Лифтер

Мост от Кремля к «Ударнику». Поливальные машины. В этот час на набережной уже появились редкие автомобили, горожане…
Весенняя московская улица. Добротный многоэтажный дом с двором за коваными воротами. Здесь живут ответственные работники, военные. Мы видели его зимним вечером. Теперь он выглядит еще шикарней — клумба, дворник Сайдулин в фартуке и с поливальным шлангом в руках, чистые подъезды…
Алексей Пяткин (Макс), новый техник-лифтер, уже привычно ходит по подъездам дома с чемоданчиком инструментов, следит-проверяет, чтоб исправно работало капризное лифтовое хозяйство. Там подкрутит, здесь в замок лифтовой двери масла машинного впрыснет…
Лифты в доме шикарные, сетка шахты в металлических кружевах, кабина с медью и деревянными панелями, с зеркалом и остатками бордового бархата. И вся эта красота движется вверх-вниз совершенно бесшумно.
Вот Макс снова идет через двор.
— Пяткин! В первый зайди, там дверца шестого туго закрывается, — поливая из шланга клумбу, говорит дворник Сайдулин.
— Сделаем, Равиль Мустафыч, — обещает Макс, направляясь в первый подъезд.
— Сделаем, — сердито ворчит дворник. — Откуда взялся такой прыткий…
Рядом с ним крутится четырехлетний бессловесный внук Рауф, попросту Руфа.
— Ыыы… Ыыы… — мальчик требует шланг.
— Ну на. На, — ворчит дворник, отдавая шланг, — крепче держи. Обольешься, горе мое луковое…
— Ыыы, ыыыы…
Мальчик, счастливо улыбаясь, поливает клумбу.

В подъезде Макс почтительно сторонится, выпуская из лифта семейную пару жильцов, тучного генерала Пустовалова и его жену.
— Непорядок! — строго говорит генерал. — Лифт на шестом буквально туго закрывается! Ты куда смотришь, парень!
— Лифты уникальные, французские, — виновато оправдывается Макс, — детали нужны, а их уж лет десять не поставляют…
Генерал уходит, не дослушав, а жена приостанавливается.
— И в квартиру зайдите, замок дверной что-то барахлит.
— Сделаем, — охотно обещает Макс.
Он входит в лифт. Пока поднимается на шестой, с любопытством рассматривает себя в зеркале. Ершистая макушка, простоватый доброжелательный взгляд, комсомольский значок на рабочей курточке…

Вот он уже возится с защелкой лифтовой двери. Старательно работает отверткой, набором гаечных ключиков… Напевает себе под нос:
Всё стало вокруг голубым и зеленым,
Та-ти, та-та-та, и запела вода.
И жизнь потекла по весенним законам…

Столовка расположена в соседнем старом, запущенном доме. У входа вывеска «Домком № 8». Бессловесный Руфа трется у входа на ступеньках. Столовая только для работников домкома, детей туда не пускают.
— Ыыы, ыыыы… — говорит Руфа входящим.

А дворник Сайдулин здесь свой человек. Из окошка раздачи он привычно получает миску с картофелиной и котлетой, за ним такую же выдают Максу. Они едят, примостившись за шатким столиком.
— Анекдот политицкий расск азать? — как бы между прочим предлагает дворник.
— Не-а.
— Почему-жа?
— Не люблю и тебе не советую, — уплетая из миски, солидно отвечает Макс.
— Во как.
Сайдулин посматривает на Макса злыми подозрительными глазками.
— Признайсь, Пяткин, у тебя, что ли, родственник начальственный имеется?
— Зачем?
— Ну а как такое место сурьезное ухватил? Чтоб казенное жилье, обед бесплатный и получка в конце месяца. Как ты схитрился?
Макс равнодушно пожимает плечами.
— Направили…
— Праэльна отвечаешь, Пяткин. Не все каждому рассказывать. Верно? Сам-то откуда будешь? Вижу, не московский.
— Я? Не.
— А откуда ж?
— Вроде из Саратова, — запивая обед киселем, рассеянно отвечает Макс.
— Как это — вроде?
— А я не помню толком.
— Во как! А отец, мать? — не отстает дворник.
— Погибли от кулацкой пули.
— За что?
— Не помню. Детдомовский.
— А детдом-то помнишь? — усмехается дворник.
— Смутно.
— Малахольный ты, Лёха? Про родных не помнишь, про детдом «смутно». Не пойму все же, как такого в наш дом определили, а?
— Я не рвался. Сказали явиться, я пришел.
— Ох, хитришь, — лукаво погрозил пальцем дворник. — Ну, не хочешь — не рассказывай.
Он сунул в карман остатки хлеба, два куска сахару и вареную картошину. Заговорщически подмигнул.
— Внуку Рауфу. Руфе моему.
— А его чего, не пускают?
— Не. Тут строго. Только для сотрудников домуправы, — он украдкой отложил в сверток и половину своей котлеты. — Не положено, конечно, но…
И ты возьми.
— Зачем, раз не положено, — простодушно отказался Макс.
Дворнику его отказ неприятен.
— Ох, хитер ты, парень. Ох, хитер… — проворчал он.

Вот они уже возвращаются через свой двор.
Рауф, получая от деда сахар и котлету, весело подпрыгивает рядом.
— Ыыы… ыыы…
А дворника гложет сомнение. Он пытается насильно всучить Максу картошину.
— На, возьми.
— Да не надо…
Мальчик растерянно, огорченно тянет руку за картошиной. Но дворник сует ее Максу.
— Возьми, возьми… — сердится Сайдулин. — Не упирайся, Лёха. Али стукнуть на меня решил?
— Я?! — изумляется Макс. — Вы чё? Да ладно, давайте!
Забирает. Отламывает половину мальчику.
— На, Руфа. — И поворачивает к подъезду. — Я к себе зайду.
— Иди, иди, голубь, — бормочет ему вслед дворник. — Ничё, мы тебя все одно расколем, размотаем…

Макс входит в третий подъезд. Там в уголке, за лифтовой шахтой, несколько ступенек вниз и рядом с распахнутым и вечно гремящим сортиром «для обслуги» неприметная дверь в его жилье.
Каморка крошечная. Все пространство занимает большой, с помойки взятый шкаф. Еще дощатая лежанка, покрытая старым ковриком, подвальное полуокошко выходит в каменные задворки. На примусе закопченный алюминиевый чайник. Макс кладет в миску половину холодной картофелины…

Вот он уже сидит у лифтовой шахты на законном месте лифтера: тумбочка, черный телефон, к стене прикноплен список с телефонными номерами жильцов и страничка из «Огонька» с портретом Сталина. Макс с удовольствием читает книжку про пограничника Карацупу.
— Лёха! Пяткин! — доносится из-за двери голос дворника, и возникает его лицо. — Слышь, Лёха, подсоби.

Во дворе с грузовичка два солдата сгружают вещи. Руфа с любопытством крутится рядом.
— В двадцать седьмую новые жильцы, — на ходу поясняет Максу дворник.
Макс берет с асфальта чемодан, объемный матерчатый тюк.
— Отставить.
Это из подъехавшего легкового авто уже ступает на асфальт моложавый генерал и следом красивая ухоженная молодая женщина в шляпке и уличном жакете. Макс останавливается, вопросительно смотрит на них, на дворника.
Генерал дворнику:
— Не спешите, мы сперва осмотрим квартиру. У нас три ордера… в разных местах Москвы.
— Так, пожалуйста! — суетится дворник, приглашая его к подъезду.
А молодая женщина… В ней не сразу угадывается Катя. Она похудела, сделалась тонкая, элегантная, другая. Она рассеянно окинула взглядом двор, стоящего в ожидании Макса… Глянула на Руфу, улыбнувшегося из-за ноги деда, и неожиданно для себя самой сказала генералу:
— А мне здесь нравится. Пусть несут.
— Погоди, Надюш, давай сперва, квартиру глянем…
Но она снова, равнодушно (не узнавая), скользнула взглядом по Максу, по дворнику, сказала мужу:
— Надоело ездить. Хочу здесь.
Дворник снова приподнял с асфальта зазвеневший матерчатый тюк, вопросительно посмотрел на генерала. А женщина улыбнулась и повторила упрямо:
— Несите.
Генерал хмыкнул:
— Ладно. Осторожно только. — И, приобняв жену, добавил: — Поднимайся, Надя, я сейчас. Присмотри, чтоб по пути люстру не грохнули.

Катя входит в квартиру мимо Макса и дворника, таскающих вещи. Проходится по просторным комнатам, деловито заглядывая в пустые шкафы, серванты… При этом равнодушно смотрит сквозь Макса, и он сквозь нее. У обоих ни тени воспоминаний.
— Это на кухню, — говорит она ему и сама идет следом. — Осторожно ставьте, там посуда.
Открыла-закрыла дверцу подвесной полки.
— Как вас?
— Алексей.
— Нужно петли подправить, болтаются.
— Сделаем, — легко соглашается он.

Когда генерал поднимается в квартиру, Макс уже заканчивает затягивать отверткой расшатавшиеся петли.
— Вот. Теперь порядок, — говорит он Кате и бочком направляется к выходу.
Катя достает из кошелька монету в пятьдесят копеек, протягивает Максу. Он отстраняется.
— Зачем? Не. Не надо.
— Берите, — холодно настаивает она. — Вы ж работали.
Секунда колебания, и Макс берет монету. Проходя мимо генерала, говорит:
— Если еще чего надо, вы дворнику скажите, он меня всегда найдет.

Раннее лето. От ворот через двор идет почтальон Стеша, крепко сбитая девушка с живыми глазами на веснушчатом лице.
— Здоров, Равиль Мустафыч, — бросает она на ходу работающему у клумбы дворнику.
— Ыыы, ыыы, — отзывается за деда Руфа.
Вошла в подъезд, доставая из сумки газеты. У тумбочки, под портретом вождя, никого. Только шорохи и металлические постукивания в углу, за шахтой.
— Эй, Пяткин, — позвала она, — Лёша.
Из-за сетки выглянул Макс, чумазый, с тряпкой и железной масленкой в испачканных машинным маслом руках.
— Все колдуешь? Не надоело? — усмехнулась Стеша.
— Надоело, — признался в ответ.
— На собрание пойдешь?
— А как же.
— Место тебе займу.
Стеша резво побежала по ступенькам вверх, зная, что он смотрит на ее крепкие, пусть и не очень длинные ноги.
А он и правда смотрел. Но тут хлопнула дверь подъезда, и он, отступив за сетку, увидел моложавого генерала с женой, тех, что в двадцать седьмую въехали. Она показалась Максу еще красивей —
в шляпке, в крепдешиновом платье… Длинноногая, на каблуках, проходит к лифту и чему-то смеется, а муж приобнял ее, поцеловал в висок. Макс смотрел зачарованно, как они, шикарные, входят в лифт. Кабина плавно двинулась. Макс прильнул к сетке и еще видел через щель между дверок, как он ее целует, как уплывают вверх ее стройные ноги в дымчатых шелковых чулках…

В маленьком зале домуправления сидят молодые работники — диспетчеры, бухгалтеры, дворники, сантехники. Сбоку от стола президиума стоит Макс и, обращаясь к собравшимся, говорит громко, заученно, стараясь не сбиться и не забыть.
— …Разве не знаем мы, молодые работники жилобслуживания, кто заботится о нас с отеческой заботой? Кто дает нужные советы в нашем деле? Кто, постоянно думая о нас, не спит долгими ночами в Кремле? Знаем! Это наш родной товарищ Сталин.
Аплодисменты зала. В последнем ряду, в уголке, незамеченный, сидит профессор Брошицкий, он внимательно слушает своего подопечного. А Макс продолжает по бумажке.
— …Но, как сказал Карл Маркс: «Бытие определяет сознание»… И разве не ведаем мы, дворники, сантехники, электромонтеры, кто старается помешать нам в нашей нелегкой и такой нужной работе? Знаем! Это буржуазные ли… либералисты…
Профессор поморщился.
— …безродные космополисты и сионисты всех мастей!..
Профессор непроизвольно покосился на русопятых соседей — как в этом контексте смотрится его явно семитская внешность?
— …На их коварные происки мы ответим ударным трудом и еще теснее сплотимся вокруг нашей Сталинской Партии и родного президиума ЦК ВКП(б)!
Новые аплодисменты. Макс вытер со лба испарину и, облегченно выдохнув, отправился на свое место в зале. Обессиленно плюхнулся на стул рядом со Стешей.
— Ну ты даешь! — гордая за него, прошептала Стеша. — Прямо Левитан или этот, как его, Эренбург прямо!
Брошицкий был удовлетворен. Он, сутулясь, поднялся и, стараясь быть малозаметным, бочком вышел из зала.
А собрание продолжалось в том же духе.
Стеша слушала следующее выступление не слишком внимательно. Ждала активности от Макса. Не дождавшись, украдкой от посторонних взяла его руку и положила на свое белевшее из-под юбки колено…
— К тебе потом? — шепотом спросила она.
Макс заколебался.
— Не. Дежурю сегодня, — соврал он.

Ночь. Макс стоит у лифтовой шахты и мечтательно смотрит вверх, в пустоту.

Макс лежит на своей лежанке без сна. Широко открытыми глазами смотрит в потолок. За окном что-то шумнуло. Он потянулся к своему полуподвальному окну. Прямо перед стеклом остановился автомобиль, видны шины, ноги в офицерских сапогах ступили на брусчатку и быстро прошли. Макс почему-то встревожился, выскользнул за дверь.
Осторожно выглянул из подъезда в темный двор. От другого черного автомобиля к дальнему подъезду шли двое в сапогах и кожаных пальто, третий остался курить у машины.
Через минуту они появились, толкая перед собой генерала Пустовалова. Он шел в галифе, в тапочках и в белой нижней рубахе. За ним, тихо подвывая, в халате, накинутом на ночную рубаху, увязалась толстая пожилая жена.
— Лида, не надо, к детям иди… — сдержанно просил ее генерал.
Но она не слушалась. А ему заломили руки и втолкнули в автомобиль.
— Петечка, — сдавленно выдохнула жена и попыталась прорваться к автомобилю.
— Лида! Детей… Я не виновен, я люблю партию, люблю вас…
Офицер, оказавшийся рядом с женой генерала, грубо втолкнул ее обратно в подъезд, захлопнул дверь. Приглушенно бросил в темноту:
— Сайдулин.
Из темноты мгновенно возник дворник. За его штанину держался сонный Руфа.
— Присмотри, чтоб не орала, — приказал офицер.
— Слушаюсь, — готовно ответил дворник.
Офицер быстро пошел к заурчавшей машине. Дворник прижал дверь ногой, удерживал небольшую щель, сквозь которую билась и тихо, сдавленно подвывала женщина. И Руфа испуганно завыл.
— А ну, заткнись! — рыкнул на женщину дворник. — И ты тоже.
Это он внуку. Но мальчик затих, только когда машина выехала со двора. Сайдулин отпустил дверь и смотрел, как сникла генеральша и, постояв, отступила в темноту подъезда. Все стихло, только всхлипывал Руфа. Макс вышел из укрытия, он мелко дрожал. Сайдулин остановился рядом.
— Из пятьдесят девятой забрали, — сообщил, закуривая «Беломор», и проворчал недовольно: — Опять новый замок врезать…

Та же ночь. Они сидели в каморке Макса и распивали бутылку. Руфа, одетый и сонный, терся рядом, жевал горбушку.
— Ты, Лёха, в другой раз не высовывайся. Не положено, — говорит наставительно дворник.
— А мне надо, что ли? — подавленно оправдывается Макс. — Я ж не в курсе был.
— Оно понятно, — важно соглашается Сайдулин. — Привыкай. Дом у нас ответственный, так что… органы часто жильцов выдергивают. Смекаешь?
Макс уныло кивнул. Маленький Руфа не выдержал, влез на лежанку, задремал.
— Как щенок за мной, — прокомментировал дворник, — уснуть без меня не может.
Но Макс думал о другом.
— А чего с ним будет?
— С кем?
— С генералом.
— Чего будет? — наливая в стакан, уточнил дворник. — В расход пойдет или на Колыму. А чё с вражиной цацкаться? Бить! Ты как считаешь?
Макс тяжело и пьяно вздохнул.
— Бить, конечно.
— Ну, вот. Тогда давай еще по одной.
Снова выпили по трети стакана, заели кусочками огурца с чернушкой.
— …Бить, их мать, — крякнув, повторил дворник. — Но… не перегинай.
С жильцами надо деликатно. Глядишь, рубль, а то и два подкинут. Оно на водку с огурчиком всегда набежит.
— А эта, из двадцать седьмой, чего она такая… строгая, — уже захмелев, возмутился Макс.
— Кто?
— Шикарная эта. Жена этого, из двадцать седьмой.
— Не жена, невеста. Он холостой. По домовой книге знаю. Не жена, а воображает, фанаберится, не понимает, что сегодня ты генеральша, а завтра — рвань лагерная.
Он налил себе остаток водки и махом выпил. Занюхал чернушкой.
— Слышь, Лёха, выручай. Я ж того… Запойный. Щас с этой бутылки пойдет-покатится канитель. На неделю запью, залягу. Это уж проверено…
Макс заморгал.
— И чего?
— Ты уж подсоби. Руфу подкорми из столовки ну и двор промети разок-другой, чтоб, значит, начальство да жильцы на меня не роптали, не крысились. Подсобишь, а?
— Без проблем, — солидно и пьяненько обещает Макс.
— И… что особо, — понизив голос, продолжил дворник, — вдруг из органов снова нагрянут, ты уж не подведи, за меня отработай.
Макс согласно кивнул.
— Раз такая задача, выполним.
Помолчал и стукнул по столу кулаком.
— Но эта!.. Из двадцать седьмой!.. Чего она нас презирает!
— Курва, — пояснил дворник.

Раннее летнее утро. Кремлевская набережная, улицы. Редкие пока москвичи у метро «Арбатская»… По пустому переулку, освежая асфальт, движется поливальная машина.
Макс уже на рабочем месте — метет двор, поливает из шланга клумбу.
А Сайдулин, развалившись на койке у себя в дворницкой, пьет горькую. Руфа, подперев щеку кулачком, задумчиво наблюдает, как по столу ползет таракан. Входит Макс. Смахнув таракана, выкладывает на клеенку полпомидора и два ломтя хлеба.
— Ешь, Руфа. В обед котлету с макаронами принесу. Любишь котлету?
— Ыыы, ыыы, — радостно отвечает мальчик.

Макс снова во дворе. Обмыв руки и грязный лоб из шланга, входит в свой подъезд и холодеет. Сверху, из лифтовой шахты, несутся стуки, удары.
— Щас, щас. Бегу. Не волнуйтесь.
Он бросился по ступеням вверх, а сверху все еще колотят. Подбежал к сетчатой дверце и обмер. Это застряла между этажами та самая красивая женщина из двадцать седьмой. Катя (это она), присев на корточки, гневно, сверху вниз, смотрит сквозь сетку на подскочившего Макса.
— Вы где ходите?! Вы вообще за лифтом следите?!
— Вообще-то да. Сейчас, сейчас… — отводя взгляд от мелькнувшего из-под юбки матового чулка с резинкой, бормочет Макс.
С помощью согнутого железного прута он проворно нажимает на какой-то рычаг за сеткой.
— Сейчас.
Открыл железную дверь.
— Ну вот. — Он виновато улыбнулся разгневанной Кате. Ее каблуки на уровне его глаз. — …Теперь я закрою, а вы нажмите.
Закрыл. Катя недовольно подчинилась, и лифт плавно поехал вниз.
Макс опрометью поскакал по лестнице, успел спуститься раньше и предупредительно открыть ей дверь. Этим несколько смягчил ее гнев.
Она вышла из лифта с объемной шляпной коробкой, с сумкой, еще с какими-то свертками.
— Помогите хоть до машины донести. Как вас…
— Алексей.
Он проворно забрал вещи, все кроме изящной сумочки. Нес свертки за нею через двор, совершенно зачарованный, боясь поднять глаза на ее стройные ноги, на фигуру с легкой уверенной походкой. Уже за оградой, где ждал ее автомобиль, он решился и спросил:
— Как дверцы? Нормально?
— Что? — не поняла она.
— Дверцы на кухне. Я вам чинил.
Она не сразу вспомнила.
— Ах, это? — Посмотрела с недоумением, будто впервые увидела. — Да-да, спасибо.
А на другой стороне улицы, поодаль, стоит черный «Виллис». Из его глубины, из-за чуть приспущенного стекла за ними внимательно наблюдает Мирзоев.

Вечер. Макс входит в дворницкую, переступает через пустые и початые бутылки, через ничком лежащего на полу Сайдулина и сидящего в его ногах присмиревшего Руфу.
— Рафик, хочешь, погуляем, и ты у меня поешь?
— Ыыы, ыыы… — отрицательно качает головой мальчик и цепляется за штанину деда.
Макс не стал спорить, разворачивает на столе газетный сверток с макаронами и котлетой.
— Иди рубай.
— Ыыы, ыыы! — довольно мычит мальчик.
И дед мычит что-то нечленораздельное.
— Долго еще, Мустафыч?
Едва живой от выпитого, Сайдулин мрачно смотрит на него с пола.
— И в органах правды нет, — с трудом ворочая языком, отвечает он. —
Я работал, а меня уволили и спасибо не сказали. Это как? Справедливо?
Макс безнадежно вздохнул, взял из угла метлу и вышел.

В просторной квартире Кати и генерала гости, крупные военные с женами, известные артисты… Оживленно общаются, позвякивая хрусталем, выпивают за сервированным столом, вальяжно прохаживаются из столовой в гостиную. Отвечая на просьбы мужа, Катя усаживается за пианино, весело говорит гостям:
— У меня музыкальное начальное… Моцарта не смогу, а что-нибудь простое…
Она начинает наигрывать популярное танго.
А Макс, загруженный до подбородка, выходит из лифта. В одной руке накрытый салфеткой поднос с жареным поросенком, в другой — сумка с позвякивающими бутылками вина. Изловчился, позвонил в дверь. Открыла официантка в фартучке и наколке.
— Машина привезла… из ресторана вашего, — тихо говорит Макс.
— Наконец-то! На кухню неси.
Макс бочком втискивается в дверь. Проходя к кухне, с интересом косится на шикарное застолье, на гостей, на Катю за фортепьяно... На кухне, где суетятся официантка и посудомойка, Макс ставит поднос и сумку. Официантка снимает с жареного поросенка салфетку.
— Не повредил?
— Цел. Еще недавно хрюкал.
Макс проходит сквозь квартиру к входной двери, не торопясь, зачарованно рассматривая Катю. А она — красивая, светская, продолжая играть, подпевает себе чуть небрежно, легко… Муж гордится. Остановился сбоку, поцеловал ее в прическу…

Макс, выйдя во двор и поглядывая на окна, рассеянно метет асфальт. От подъездов к воротам с почтальонской сумкой на плече как раз проходит Стеша.
— Привет. Что, снова дежуришь? — спрашивает уязвленно.
— Дежурю.
— Жаль.
Не оборачиваясь, она уходит за ворота.
Макс, задрав голову, с легкой тоской смотрит на освещенные окна, за которыми видны силуэты гостей и где останавливается на мгновение знакомый женский силуэт.

Ночь. Тихо в подъезде. Макс сидит у телефона, носом клюет в раскрытую книжку. Слышит, вроде шины автомобиля во дворе прошуршали. Макс насторожился, выглянул во двор.
От автомобиля к его подъезду быстро идут два офицера в кожаных пальто без погон. Еще один — остался. Макс попятился, уступая дорогу.
— Из двадцать седьмой — дома? — не останавливаясь, строго спросил первый. — Макс растерянно кивнул. А тот добавил: — Лифт застопори.
Макс не сразу понял. Второй, проходя, грубо толкнул его раскрытой ладонью в лицо и сам приоткрыл дверцу лифта, чтоб было невозможно вызвать.
— Сгинь.
Макс отшатнулся, отступил за лифтовую шахту, а они быстро пошли по лестнице вверх, скрылись. До Макса дошло происходящее. Он метнулся к лифтовой двери, но понял бессмысленность порыва. На ватных ногах опустился на стул и уставился на телефон.
В нем происходила жестокая внутренняя борьба. Макс еще секунду не решался схватить трубку, будто она была раскалена. Схватил и, вглядываясь в список, быстро набрал номер. «Ну же! Ну! Не снимают!»
Двое в кожаных пальто тем временем не спеша, оглядываясь по сторонам, поднимались с этажа на этаж.
…Наконец в трубке женский голос — со сна:
— Слушаю…
— За вами идут! — засипел Макс, прикрывая рот ладонью. — Бегите!
— Что? Что за бред? Кто это? — растерялась женщина.
— За мужем твоим пришли!

…А в квартире двадцать семь генерал уже глянул из окна в колодец двора, увидел два черных автомобиля, шагающего к подъезду оперативника в штатском и все понял.

Макс бросил трубку на рычаг, так как в подъезд уже через мгновение вошел этот оперативник и остался у приоткрытого лифта.
Двое оперов все еще поднимались с этажа на этаж, а генерал уже выталкивал Катю из квартиры на лестничную клетку. Торопливо поцеловал в последний раз и оттолкнул от двери. Она заметалась, растрепанная, беспомощная, в своем ночном китайском халатике. Уже слышала близко, по ступенькам шаги. Метнулась к лифту…
У лифта на первом, глядя в шахту, вверх, стоял в ожидании третий оперативник.
Катя не решилась нажать на «вызов», отпрянула и стала бесшумно подниматься выше на этаж. Еще и еще…
Сквозь запыленное лестничное окно увидела, как ведут через двор ее мужа, как, нагнув ему голову, вталкивают на заднее сиденье машины.
И генеральша Пустовалова из своего окошка видела, не спала.
А последний оперативник, прежде чем выйти из подъезда, сказал притихшему Максу о Кате:
— Появится эта — сообщи. Мы сразу приедем.

Макс в дверную щель напряженно смотрел, как два автомобиля, один за другим покидали двор.
Он бесшумно метнулся вверх, перескакивая через ступени, прочесывая этаж за этажом. Приблизился к двадцать седьмой квартире. Дверь заперта и даже опломбирована. Прислушался. Тишина. Стал осторожно подниматься выше. И увидел напряженно уставившуюся на него Катю.

Он впустил ее в свою каморку, не зажигая свет, запер дверь, задернул подвальное окошко.
Катя неподвижно сидела на жесткой лежанке. Она все еще была в шоке. Макс зажег под чайником примус.
— Мне пора уходить… — сказала наконец она.
Он согласно кивнул.
— Только как вы в этом халатике… Надо одежду, а дверь опечатана.
— Что же делать? — беспомощно спросила она. — Деньги тоже там. … Простите, как вас?
— Алексей. А вас?
— Надя.
— Я тоже без денег, — признался он. — Получка двадцать второго. А пока только картошкой, — кивнул на сковороду.
— Значит, уйду так.
— А куда?
— Не знаю. У меня в Москве никого.
— Тогда оставайтесь.
Она вскинула на него растерянный взгляд.
— Может, его отпустят уже сегодня? Ведь он ни в чем не виноват. Разберутся и выпустят.
Макс потупил взгляд.
— Нет, нет! Вы просто не знаете! — настаивала Катя. — Он очень авторитетный, и у него большие связи! И я его дождусь!
— Конечно, — не глядя на нее и наливая чай, отозвался Макс.
Она сникла, поскольку сама не верила в свои слова.

Дом спал.
Катя лежала на жесткой лежанке и смотрела в темный потолок, а Макс скрючился на полу, под старой телогрейкой. Где-то за шкафом поскрипывал совершенно неуместный сверчок.
— Вы не спите? — шепотом спросила Катя.
— Не сплю.
— Вам не страшно, если меня здесь найдут?
Он ответил не сразу.
— Не страшно.
— Почему?
— Не знаю.
Она подумала, сказала грустно:
— Вы хороший человек, Лёша. Я еще тогда это заметила.
— Когда?
— Когда в лифте застряла.
— И вы, Надя, хорошая. И красивая.
Она насторожилась.
— Знаете, я очень люблю своего мужа и верю, что его дождусь.
Он не ответил. А по ее щекам покатились горячие слезы. Она отвернулась к стене и плотно закрыла глаза.

Днем пришли опера, осмотрели пломбу на двадцать седьмой, поспрашивали Макса. Потом отправились в дальний подъезд за пожилой генеральшей Пустоваловой и за ее детьми. Дворник все еще не показывался, и заниматься этим пришлось Максу. Он от двери с сочувствием наблюдал, как генеральша торопливо одевала притихших детей, как под взглядами двух оперативников собирала небольшой чемоданчик. Опер ходил у открытого шкафа, над которым висела копия шишкинской картины с медведями «Утро в сосновом бору».
— Брать только необходимое, — рублено говорил энкавэдэшник, — и побыстрей. Квартира будет опечатана.
— Мой совет, — менее грозно сказал генеральше второй опер, — зимнее берите.
Она послушно кивнула, дрожащими руками вывалила из чемоданчика на пол летние вещи.
— А детей куда? — спросила хриплым от волнения голосом.
Оперативник пожал плечами.
— В детдом, наверное. — Он закурил и, проходя мимо Макса, рыкнул: — Чего смотришь? Окна все позакрывай и балкон. Учить тебя, недоумка?! — И продолжил второму, уже у лифта: — Ну, я Равилю за этого козла устрою.
А Макс поспешно прошел в соседнюю пустую комнату, закрыл окно, балкон и, увидев на полу брошенные женские платья, быстро поднял одно и, сунув за пазуху, посмотрел на генеральшу. Она, к его счастью, не видела, стараясь не плакать, не волновать детей, надевала на них зимние пальтишки.
Максу стало ужасно жаль их всех и ужасно стыдно. Он шагнул к кухне и незаметно бросил на пол украденное платье… Но, подняв взгляд, встретился глазами с генеральшей. Макс стоял растерянный, уличенный.
— Заберите другое, — негромко сказала генеральша. — Это будет … слишком широко.
Она смотрела тоскливо. Она, видимо, все поняла.

Макс пересек двор, украдкой оглянулся, не следит ли кто, и нырнул в свой подъезд. Он не видел, что через пыльное окно с площадки третьего этажа его заметила почтальонша Стеша. Заторопилась вниз, чтобы с ним невзначай столкнуться, но не успела — увидела только спину да закрывшуюся дверь его каморки.

Макс быстро вошел в свою пустую каморку, запер на крючок дверь. Шагнув к шкафу, осторожно постучал, приоткрыл. Внутри, скрючившись, сидела Катя, рядом стояла банка с питьевой водой.
А в подъезде Стеша, чуть улыбаясь, бесшумно подошла к двери, хотела постучать, но замерла, неожиданно для себя услышав тихий голос.
— Вот, все что достал.
Макс вытащил из-за пазухи платье. Отвернулся, пока Катя, сбросив халатик, одевалась. Когда повернулся, она стояла в нерешительности в этом, заметно просторном платье.
— Велико, — огорчился он.
— Мне сейчас уходить?
— Сейчас нельзя. Только ночью.
Стеша услышала невнятный женский голос, помрачнела и, мучимая ревностью, попятилась к выходу.

Во дворе оперативники, затолкав в кабину детей и генеральшу, как раз садились в машину. Завидев выползшего из подъезда бледного после запоя дворника с внуком, один из них погрозил кулаком.
— Где ты ходишь! Кто ключи заберет? — Он швырнул связкой ключей
в дворника, добавил: — См отри, Равиль, будешь косить да водку жрать, выгоним.
Дворник испуганно и раболепно замахал руками, но машина уже отъехала. Следом от подъезда шла раздосадованная Стеша.
— Лифтера не видела? — зло спросил дворник. — Этого… Лёху хренова!
Стеша как споткнулась. Со злой улыбкой поинтересовалась:
— А он вам зачем?
— Убить! — с досадой огрызнулся Сайдулин. — Ничего засранцу поручить нельзя! Ни дело сделать, ни метлой махать!
— Ему сейчас не до ваших метелок. Он свою метелку завел… с женским голосом.
— Чего? — дворник озадаченно посмотрел вслед удаляющейся Стеше.

Сайдулин сбежал по ступеням вниз, толкнулся в дверь Макса. Закрыто. Стукнул кулаком.
— Открывай!
Стукнул еще и еще. Но ответа не последовало. Только упало что-то за дверью, видно, кто-то неловко задел табурет.
— Вот же урод, — отходя, просипел себе под нос дворник. — Ну я тебе устрою «метелку с женским голосом».

Он вошел в столовку и еще из дверей увидел Макса. Макс сидел за столом и украдкой заворачивал в газету хлеб, кусочки сахара, вареное яйцо… Сайдулин отступил за дверной косяк, желая остаться незамеченным.

Вечер. В каморке тьма, но блики из окошка все прорисовывают явственно. Катя сидит на жесткой лежанке, привалившись спиною к стене. Макс на единственном табурете.
— Куда ты пойдешь?
— Не знаю. У меня никого… кроме мужа. Да и он мне… не совсем муж… Так, жили…
Макс молчал.
— А у тебя? — продолжила она. — У тебя есть кто?
— Нет.
— А эта? С сумкой набекрень?
Макс вскинул удивленный взгляд, промолчал.
— Ты откуда? — спросила она.
— Детдомовский.
— И я. Из Ленинграда… вроде.
— Если некуда, оставайся пока.
Катя ответила не сразу:
— Нет.
— Оставайся.
— Нельзя. Дворник пронюхает и сдаст. А им плевать, что я не виновата. Людей на Колыму ссылают или на лесоповал, и они там мрут, как мухи. Мне одна рассказывала, как ее за мужа сослали. Она с зэчками рыла канал, а вертухаи-конвоиры мочились на них сверху, с края ямы. Я так не хочу. Лучше удавиться.
— Да, — соглашается Макс, огорченно опускает голову. — Нужно тебе уходить. Садись в товарняк и… Россия большая…
Она кивает. Он нехотя заворачивает в газету хлеб, сало, яблоко, несколько кусочков сахара… Она забирает, делает слабое движение и снова садится, как сидела, смотрит мимо, в сторону.
— Прежде чем уйду… Скажу, не знаю, зачем… Хочешь со мной переспать?
Макс оцепенел, не смел смотреть в глаза, смотрел куда-то ей в подбородок.
— Хочешь?
— Не знаю.
— Почему?
Он сглотнул пересохшим горлом.
— Потому что… Потому что я тебя люблю.
Она осторожно присела на корточки рядом с табуретом, заглянула в глаза.
— А я знаю. Видела, как ты робеешь, как подсматриваешь за мной, когда я проезжаю в лифте… — Она потянула его за шею, заставила опуститься на колени, осторожно коснулась губами лба, щеки. — Только я тебя… пока… не люблю… — Он вздрогнул, напрягся.
А она продолжала: — И его не любила. Подослали стучать, а я не стала. Была благодарна, что меня подобрал, что накормил, одел… Что бил всего два раза… Что в койке с ним было хорошо…
— А теперь что? Теперь хочешь со мной расплатиться?
Она не ответила. Он высвободился, поднялся.
— Мне плата не нужна.
И она поднялась. И стала медленно стягивать через голову платье. А он отвернулся и упрямо, отчаянно мотал головой. Она повернула, прижала его лицо к своей обнаженной груди, прошептала:
— Ну? Давай скорей. Мне уходить пора…
Он не выдержал, стал осыпать ее поцелуями. Она, отклоняясь на лежанку, потянула его за собой, бесстыдно сгибая колени, помогала стягивать одежду…
— Да, да, — шептала она. — Да, да, Макс…. Да, да…
Когда все кончилось, Макс застыл над Катей, запрокинув голову. Потом, будто пришел в себя и ожесточенно, почти с ненавистью, зашептал снова и снова:
— Зачем ты это сделала?
Она выгибалась, целовала его в краешек губ.
— Я врала. Я очень тебя хотела.
Не знаю почему…
— Максом меня назвала…
— Я? Тебя? Разве?
— Макс — это кто?
— Макс? Не знаю. Никто, наверное… Мне просто казалось, что люблю тебя сто лет, что во сне тебя видела… Там вроде был монастырь, палаты и ты. Странный сон…
А Макс, не слушая, уткнулся в ее шею, зашептал:
— При чем монастырь? Какой монастырь? Иди ко мне еще… Иди ко мне…

Дворник, осторожно ступая, спустился к двери Макса. Прислушался. Привычно пошарил над притолокой. Нащупал проволочный прут, отмычку лифтера. Сунул в щель, откинув внутренний дверной крючок.
От тихого лязга Макс и Катя вскинулись, испуганно замерли. Дворник стоял в дверном проеме и обалдело смотрел на них. Узнав Катю, попятился.
И прежде чем Макс успел сообразить, дворник захлопнул дверь и набросил наружный крюк. Макс вскочил, бессмысленно толкнулся в дверь — раз, еще и еще. Но крюк держал крепко.
А дворник уже набирал номер какого-то телефона… Сбился… Начал сначала. Снова сбился, чертыхнулся.
— Девушка, дайте три-восемьдесят пять. Срочно.
Катя все сидела, словно окаменев. А Макс с разбега врезался в дверь. Крюк сорвался. Вылетев в подъезд, Макс обрушился на дворника, тот опрокинулся, повалил лампу, ударился затылком о плиточный пол. Макс с ужасом смотрел, как глаза Сайдулина выпучились, а из разбитой головы закапала на пол кровь. В щеке его торчал окровавленный осколок стекла. Дворник потерял сознание.
Макс не видел, как в двери подъезда возник маленький сонный Руфа.
— Ыыы, ыыы… — глядя на деда, растерянно запищал он.
А в болтавшейся у тумбочки трубке уже несколько раз прозвучал строгий мужской голос: «Вас слушают. Говорите. Але. Говорите…»
Макс подхватил и повесил трубку.
Катя, лихорадочно натягивая платье, выскочила, увидела распростертое тело и метнувшегося под лестницу испуганного Руфу, зажала рукой рот. Макс обнял ее.
— Всё, беги, — подтолкнул к выходу.
— А ты?
— Не знаю. Наверное.
Он скользнул взглядом в сторону Руфы. Бледный, дрожащий мальчик тихо выл и заикался.
— Беги. Я следом…
Но она медлила, не верила.
— На путях жди… за Курским вокзалом…
— Да, — шептала она, отступая.
Она выскользнула из подъезда.
А Макс потянулся к мальчику, тот, как звереныш, в испуге шарахнулся к деду, вцепился в его штанину.
— Ыыы, ыыыы, ыыы…
Макс попятился к двери, но мальчик метнулся к нему, пытаясь удержать.
— Ыыы, ыыы...
И снова метнулся к деду.
— Ыыы, ыыы, ыыы!
Макс заколебался.
— Ну, ну, Руфа. Не бойся, я с тобой.
Присел над дворником. А мальчик дергал штанину деда, пытаясь его поднять.
— Ыыы, ыыы…
— Щас, Рафик, щас.
Макс невероятным усилием взвалил тело на руки и потащил в свою каморку. Дворник слабо застонал. Мальчик мешал, не отцеплялся от дворника, почти висел на его штанине.

А Катя выскочила со двора на безлюдную улицу, но, решив дождаться, спряталась за оградой.
— Сейчас, Рафик. Сейчас, мой хороший. Ты только не плачь, — бормотал Макс.
Он уложил дворника на лежанку, метнулся за кружкой воды. Придерживая затылок, поднес к его запекшимся губам… Затылок был мокрый, липкий. На пальцах осталась кровь.
Макс дернулся, попятился.
— Рафик, ты здесь посиди, дед скоро проснется…
— Ыыы, ыыы, — чуть успокаиваясь, мальчик вопросительно смотрел на Макса.
А тот метнулся, выскользнул из подъезда.
Но было поздно. У ворот уже остановился черный «Виллис» и еще какой-то, возможно «Бьюик». Катя под светом фар метнулась от ограды, побежала. Из «Бьюика» выскочили люди в длинных шинелях и, на ходу доставая оружие, бросились следом.
А из «Виллиса» Мирзоев наблюдал, как во дворе бесшумно скрутили Макса.

В кабинет к Мирзоеву Колода ввел Катю. Она настороженно осматривалась. А Колода приблизился к Мирзоеву, сказал на ухо:
— Осмотрели. Суприз. У ей беременность тры с гаком месяца.
Мирзоев и бровью не повел.
— Ладно, идите.
Он с Катей остался наедине. Сел на диван. Катя стояла потупившись.
— Имя.
— Я уже говорила — Бурлакова. Надежда Васильевна.
— Ты уверена?
— Вы о чем? — удивилась Катя.
Мирзоев криво усмехнулся. Недоверчиво сощурился.
— Помнишь меня?
— Вас? Разве мы знакомы?
— И диван этот не помнишь? И кабинет?
Катя перебила:
— Не понимаю. Я Бурлакова Надежда. Позвоните маршалу Рокоссовскому, он знает моего мужа.
Мирзоев яростно стукнул по столу.
— Молчать!! Мужа ей! Зачем тебе муж, ты лифтера себе нашла! Не могла лучше выбрать?! А? Почему выбрала квартиру в этом доме?
Катя растеряна.
— Просто. Понравилась.
— Просто? Или не квартира, а лифтер знакомый? А?
Катя совершенно сбита с толку:
— Слушайте, при чем тут он? Что вообще вам надо!?
— Как его зовут, уже вспомнила? Ну!?
— Алексей…
— Нет! Как!?
Катя устало потерла лоб, видно, и у нее появились сомнения.
— Макс, вроде…
— Вот!…
Он резко поднялся. И, неожиданно сбив ее с ног, стал методично лупить сапогами ей в живот. — И не такое забудешь, это я тебе обещаю!
А она задыхалась, корчилась на полу.

Ее оттащили в пустой бокс, бросили на кафельный пол, чуть в стороне от привалившегося к стене и тоже избитого Макса. Он сразу подполз к ней, дрожащими руками гладил, приводил в чувство.
— Я с тобой, я с тобой…
За ними в крошечное окошечко железной двери пару секунд наблюдали Мирзоев с Брошицким.
— Она беременна, — сказал Брошицкий.
— Думаю, уже нет, — отозвался Мирзоев.
Они пошли по коридору. Брошицкий заметно нервничал.
— Не понимаю, зачем они здесь. Отжатый материал. Пусть органы с ними разбираются.
— Они человека чуть не убили. Негласного осведомителя. Хочешь, чтоб это дело раскручивал следователь?
Брошицкий угрюмо надулся.
— Разумеется, не хочу. А вы?
— Мне плевать. Я только не люблю, когда меня кунак надувает.
— Кто? Я?! Да почему?!
— Потому что у них снова шашни! Потому что так они скоро и про опыты твои вспомнят!
— Если раньше не умрут!
— Не надейся. Колода тебе не позволит.
Удар в цель.
— Ну… — проговорил Брошицкий, — если есть необходимость, давайте повторим. Я докажу, что прав!
— И это будет правильно, — одобрил Мирзоев. — Только не надо «лифтер, шманьтер», пусть будет что-то полезное.

Утром Рюхина уже катила по коридору операционную каталку.
Дождь бил по оконному стеклу, по обвисшим на веревках простыням. Плотной сеткой отсекал зыбкий тоскливый пейзаж. Подступала осень.

Гармонистка

Осень. К туманному московскому вокзалу с лязгом подъезжает электричка — 07.00. На перрон выходят спешащие на работу люди. Среди них Катя. Волосы
у нее отросли, но прическа пока мальчишеская. И куда девались прежняя ухоженность, элегантность. Одета простенько, хоть и привлекательна, но во всем облике печать трудной бездомной жизни.

Она с толпой проходит по перрону, мимо цыганок-гадалок с маленькими детьми, мимо одноногого инвалида, играющего на гармошке, мимо забора, которым отгорожен вечный вокзальный ремонт, мимо ларька «Табак».
Продавец стоит рядом со своим ларьком, перекатывая в зубах «беломорину». Это бывший майор Громов. Он равнодушно смотрит, как рядом, у тележки с газированной водой, останавливается Катя. Краснолицая баба продавщица забирает у нее мелочь.
— Тебе как обычно? С сиропом?
— А у вас сегодня варианты? — грубовато хохотнула Катя, блеснув металлическим зубом. — Нальете шампанского, не откажусь.
— Острячка, — беззлобно ворчит продавщица, блеснув зубным «золотом» в ответ. Страна послевоенная, железом во рту никого не удивишь.
Катя, выпив стакан с сиропом, уходит дальше.
— Который пришел? — спрашивает продавщицу майор.
— Голутвинский, семичасовой. Эта всегда им приезжает…
Она и майор провожают взглядом Катю, приостановившуюся у наклеенных на заборе мелких объявлений.
— Ладная девка, — комментирует майор. — Видать, работу ищет.
— Не иначе, — соглашается продавщица.
Катя торопится к вокзальному зданию.
А к платформе подходит следующая электричка. И снова по перрону, мимо гармониста, цыган, нищих и мешочников торопится утренняя, целеустремленная толпа. В этой толпе, втянув голову в воротник легкого пальто, шагает Макс.
— А это уж семь ноль-девять, — комментирует продавщица. — На этой народу всегда больше.
Макс, останавливается у табачного ларька, подает мелочь.
— «Яву»? — спрашивает майор.
— И спички, — кивает Макс.
Майор уходит в ларек, подает из окошечка сигареты и спички. Выходит, смотрит вслед уходящему Максу.
— Этот, уж точно, — всегда в семь ноль-девять. И всегда «Яву» и спички.
А вокруг бурлит вокзал — серый, плохо одетый, мешочный, еще не пришедший в себя после недавней, испепелившей страну войны.

Катя тем временем приоткрывает тяжелую дверь вокзального ресторана. Здесь еще пусто, на столах стулья перевернуты ножками вверх. Катя проходит в подсобку. Среди ящиков за столиком сидит парень в белой грязной куртке с деревянными счетами в руках.
— Привет, — говорит Катя.
— Здорово.
— Я за инструментом.
— А, ну да, — рассеянно кивает парень.
Она берет из угла тяжелый дерматиновый футляр с аккордеоном.
Приостанавливается. Он смерил ее взглядом.
— Чё, не нашла работу?
— Пока нет. Может, еще раз у вас попытаться?
— Играть, что ли? Не. Директор сказал: «Не наш профиль». Зачем нам музыка? У нас тут и так пьют, как кони. Без музыки и даже, — парень усмехнулся, — даже без закуся.
Он снова смерил ее мужским взглядом.
— Выпьешь?
Катя секунду думала.
— Давай.
Он налил полстакана портвейна. Она выпила залпом.
— Пойду.
Он зыркнул за ее спину, не идет ли кто.
— Чё спешишь? Может, давай? — он со значением подмигнул, — я дверь на ключ закрою…
— Не. Поеду я.
— А чё так? — подошел, положил руки ей на бедра, шепнул. — Давай. Мы быстро.
Катя грубовато хохотнула.
— Дон Хуан Быстрый! Потерпишь!
Решительно высвободилась, ремень аккордеона вскинула на плечо, махнула рукой и широкой поступью пошла к выходу.

Макс вскидывает пистолет. Целясь прямо перед собой, стреляет размеренно, четко, профессионально. Выпустил всю обойму. Бумажная мишень изорвана пулями в «яблочко».
— Ясно, как надо? — откладывает оружие на прилавок.
Заводское подвальное помещение переделано в профессиональный тир. Макс идет мимо целящихся в мишени парней и девушек — кому винтовку подправит, кому руку с пистолетом укрепит.
— Огонь!
Комсомольцы вразнобой стреляют по мишеням. Макс недоволен.
— Сколько повторять, не дергай! Мягко на курок жми и не дыши, как паровоз! А ты, голуба… Чё ты пистолет ко рту тянешь? Это тебе не эскимо!
Показывая, как надо держать оружие, как целиться, он приобнимает миловидную грудастую девушку, а она, усердно слушая, как бы невзначай прижимается щека к щеке.
— Мягко надо, Цыпляева. Тронуть спуск нежно, как на свидании. Сколько тебе показывать?
— Мало, значит, — продолжая прижиматься грудью, говорит Цыпляева. — Ты еще покажи.
Один из парней ревниво наблюдает эту сценку.
— У тебя не отнимешь, стреляешь шикарно, — ворчит он.
— Учили хорошо, — отзывается Макс.
— А к нам тогда чего же? Не обидно инструктором на заводе?
Макс отвечает уклончиво:
— Здоровье подкачало. Не для серьезных дел.
Макс идет по цеху мимо конвейера механического завода. Здесь работают молодые женщины.
— Цыпляеву не видели?
— Была.

Макс идет через территорию к служебному корпусу. Рядом с горой металличе-ских стружек, за дощатым столиком
чумазые работяги в грязных спецовках режутся в домино.
— Цыпляеву не видели?
— А чё ей тут? Небось у себя «в комсомоле».

Он толкает дверь с табличкой «Бюро комсомола». Здесь под знаменем сидит очкастый замком Бобков и неумело печатает на машинке.
— Чего тебе, Зайцев? — не отрываясь, спрашивает Бобков.
— Цыпляева где? Чего меня искала?
— Найди. Сама расскажет.

На волейбольной площадке за заводским корпусом девушки-работницы в спортивных майках азартно играют в волейбол.
Катя, она здесь явно впервые, останавливается в сторонке, ставит на лавочку футляр с аккордеоном.
— Цыпляева, к тебе пришли, — говорит кто-то одной из играющих работниц.
Цыпляева недовольно отмахивается.
— Кто? Не видишь, играю!
— Какая-то. Сказала, договорено.
Цыпляева мазанула по Кате взглядом, сказала подруге:
— Сыграй за меня.
Пошла к Кате, испытывая досаду… Остановились за углом корпуса, рядом с горой металлических стружек. Кате неловко здесь стоять с громоздким футляром. Работяги от доминошного столика оценивающе поглядывают на незнакомку.
— …Кто вам сказал? — Цыпляева иронично рассматривает Катю.
— Ваш знакомый. Вадик Липкин, музыкант.
— А, ну конечно, Вадик… Он наговорит! Ну подумайте, зачем нам в самодеятельности музаккомпаниатор? Ребята должны всё сами. Так?
— Так, наверное, — невесело усмехнулась Катя.
— Ну вот. Короче, он вас ввел в заблуждение. Извините, мы там, кажется, проиграли…
И, не прощаясь, Цыпляева заторопилась на площадку.
А Катя расстроенно направилась обратно, через служебный корпус. Она разминулась с Максом буквально на несколько секунд.

В женской спортивной раздевалке Аня Цыпляева закрывает металлический шкафчик, не спеша застегивает кофточку на почти обнаженном теле. Молодая, грудастая. Повернулась к вошедшему Максу.
— Наконец-то! Ты мне нужен, Зайцев.
А в здании, на выходе у турникета, Катя приостановилась. У бачка с питьевой водой взялась за кружку, раздумывает, как быть дальше.

Макс и Аня проходят мимо пустой волейбольной площадки. Аня на ходу достает из папки машинописные листки.
— Вот, учи, Серега. Во вторник тебе речь толкать на собрании горактива.
— Не. У меня для такого дела образования не хватает.
— У кого тут хватает?
— А про что? — спрашивает Макс. — Москва — столица, красивый город, а нищие да инвалиды безногие, безрукие попрошайничают, вид портят. Понимаешь?
— Понимаю, — кивает Макс.
— Короче, есть решение, — продолжает Аня, входя в служебный корпус и останавливаясь у бачка с водой, — решение негласное пока, всех их из Москвы в двадцать четыре часа — вон.
Она откладывает папку и жадно пьет воду.
Макс растерян.
— Фронтовиков? Их чего, силой?
— Ну, а чего делать, Сереж?
Он кивнул.
— Короче, бюро решило, что вы-
ступишь ты.
— Не смогу, у меня отгул, уехать должен.
— Слушай, ты чего! Месяц всего на заводе и уже два отгула!
— На лечение. У меня же здоровье, боли…
Но она, напирая упругой грудью, приказала:
— И знать не хочу. Сядешь сейчас у меня в кабинете и будешь учить!
— У тебя там самое место, — усмехнулся Макс.

А Катя, закинув на плечо ремень аккордеона, уже уходила от завода по улице…

…Макс и Цыпляева входят в каморку без окон, заваленную папками, бумагами. Цыпляева набрасывает крючок на дверь.
— Чтоб работать не мешали.
Она говорит негромко, между прочим, но оба понимают, что это отговорка.
— Садись, учи, — Цыпляева кивает на стул.
— А текст? Мы ж там оставили, — усмехнулся Макс.
— Ах, да, — прикрывая ладонью рот, прыснула беззвучным смехом Цыпляева.
Потом посмотрела на Макса прямо, без улыбки. И решительно взяв его за плечи, потянулась целоваться.
И в этот момент дверь снаружи дернули… Еще раз. Крючок слабо скрипнул. Цепляева резко отпрянула. Донеслись обрывки слов: «…А ключ у кого? Мне материалы по съезду взять…» Цыпляева прижала ухо к двери и напряженно ждала, пока шаги не удалятся.
— Парень твой?
Она хмыкнула:
— «Мой»! Скажешь тоже!
Осторожно отложила крючок и, прежде чем выпустить Макса, прошептала:
— Ты первый иди.
Но Макс не смог идти. Присел, бледный, на коробки. Гримаса боли скривила лицо, сжал виски. Капли пота выступили на лбу.
— Что?
— Сейчас. Сейчас пройдет.
Она не могла больше оставаться.
— Вечером, у меня дома. Жду. Все решим с докладом.
Выскользнула за дверь.
Макс отдышался, встал. Пошатываясь, прошел по коридорам в туалет к умывальникам. Согнулся, подставил лицо под холодную струю…
Сзади кто-то навалился, дернул за плечо. Парень Цыпляевой.
— Ну, чё с тобой сделать, а? Ну, чё сделать с тобой? — говорил он, толкая Макса к кафельной стенке.
Макс не успел сообразить, как руки сами крутнули в воздухе короткую мельницу и сделали короткий, сильный удар. Парень, цепляясь за дверцу кабинки, оказался на полу, в полуобморочном состоянии. Макс опомнился. Виновато присел рядом, мягко, испуганно пошлепал его по бледным щекам.
— Эй, ты это… Дыши. Чего ты налетел-то на меня, дурило…

Репетиция ансамбля Утесова в самом разгаре. Сам мэтр стоит на маленькой эстраде, поет знакомым хрипловатым голосом.
Катя скромно сидит с краю в рядах, где скучает администрация и не занятые в номере музыканты.
— …Тань, ну ты соображаешь?
«К нам»! К нам с консерваторским рвутся, — тихо говорил Кате сидящий рядом тощий рыжий парень в модном пиджаке с плечами на вате. — Мы ж лучший джаз в Союзе!
— Да не к вам, конечно! Просто, у тебя пол-Москвы знакомых… Может, в школу или детсад нужен аккомпаниатор. Я об этом…
— А на заводе?
— Была.
— Я ж говорил с Цыпляевой. Она все может, у нее отец по кадрам…
— Все твои фантазии!
— Липкин! — подтолкнул парня сидящий сзади администратор. — Я за вас в бубен бить буду?!
— …В гости со мной, сегодня… — заторопился, зашептал Липкин Кате.
— Возможно… не знаю…
— Липкин! — яростно зарычал администратор.
Парень взвился и тенью метнулся к сцене. Как раз вовремя — успел выдать на барабане заключительную дробь и еще эффектно стукнуть по медным тарелкам.

Московский вечер, мелкий дождь. Черный автомобиль движется по улице.
В салоне на заднем сиденье Макс и незнакомый человек в штатском. Спрашивает участливо:
— Как тебе, Серега, на новом месте?
— Нормально. Из общаги ездить далеко.
— Голова как?
— Побаливает. Накатывает иногда.
— Ты уж извини, что тебя снова. Должен был Курякин, но слег в гриппу. Осень, у кого грипп, у кого насморк, отдел как вымело…
— Здесь, товарищ лейтенант? — спрашивает водитель у собеседника Макса.
— Здесь.
Автомобиль останавливается на тихой улице, не доехав пятидесяти метров до железной витиеватой ограды.
— Идешь первый, страхуешь. Третий подъезд, квартира пятьдесят девять, — говорит Максу лейтенант.
Макс кивнул. Спрашивает деловито:
— Сколько этажей?
— Семь. Наш шестой.
— Черный ход имеется?
— Нет.
Макс снова кивнул, подставил ладонь. Лейтенант вложил в нее пистолет. Макс спрятал его в боковой карман, вышел из машины.
Не торопясь, обходя прохожих, дошел до дворовой решетки, вошел в просторный двор с клумбой. Не узнавая добротный многоэтажный дом, глянул на жестяной тускло освещенный номер. Был уверен, что здесь впервые.
Маленький Руфа, играя в закутке
у бокового подъезда, незамеченный, смотрел на него изумленно, во все глаза.
А Макс поискал глазами нужный подъезд, вошел внутрь. Осмотрелся и, не пользуясь лифтом, стал осторожно подниматься по лестнице. За ним на расстоянии лестничного пролета уже поднимался лейтенант, на ходу стягивая с шеи плотный шарф и наматывая его на руку с пистолетом.
…Руфа вбежал в дворницкую.
— Ыыы, ыыы! — дергал лежащего на полу деда за штанину.
Пьяный дворник только промычал что-то невразумительное.
…А Макс поднимался. Лейтенант шел чуть сзади и шептал в спину:
— …В дверь звонишь, мужик спросит: «Кто?», скажешь: «Откройте, это Лёша-лифтер»…
— Кто лифтер? — без тени догадки переспрашивает Макс.
— Ну, вроде ты лифтер Лёша, понял?
Макс кивнул.
На нужном этаже поискал нужную квартиру, на всякий случай прислушался к соседней… Тихо. Нажал кнопку у номера пятьдесят девять, ждал. Лейтенант затаился у стенки.
За дверью хрипловатый голос спросил: «Кто?»
— Откройте, пожалуйста, это… — зыркнул за подсказкой на лейтенанта, — это Лёша-лифтер.
За дверью возникла пауза, потом перебор дверной цепочки. Дверь слегка приоткрылась. В проеме, в майке, в подтяжках возник генерал Пустовалов: небритый, рано постаревший.
Всмотрелся, узнал, даже обрадовался.
— Алексей? Ты? А ты разве… — недоговорил.
Макса резко оттер в сторону стоявший за углом лейтенант. Выставил руку с шарфом. Выстрел прозвучал совсем глухо. Пустовалов рухнул без звука.
Макс оторопел, а лейтенант сдвинул убитого ногой, чтоб не мешал двери. Нагнулся, беря убитого под мышки.
— Ну-ка, подсоби.
Они с Максом протащили труп глубже в квартиру. Она была пустая, почти без мебели. Только над одиноким шкафом все еще висела покосившаяся картина с мишками — «Утро в сосновом бору». Макс уставился на картину.
А лейтенант вытер шарфом пистолет и вложил убитому в руку. Вышли. Он аккуратно закрыл дверь, вытер ручку, звонок, и они с Максом направились обратно.
Руфа видел, как Макс первым вышел из подъезда.

Машина двигалась по улицам Москвы. Макс сидел притихший, смотрел сквозь елозившие по стеклу дворники. Спросил:
— А чего он сделал-то, мужик этот?
— Тебе не все равно? — хмыкнул лейтенант и нехотя пояснил: — Его из заключения, простили как бы. А он права качать за семью, виноватых искать... Дурак.
Лейтенант подставил раскрытую ладонь. Макс вытащил из кармана и вернул ему пистолет. — Ты уж извини, Серега, что пришлось тебя. — Пряча пистолет, снова завел лейтенант. — Должен был Курякин, но… в гриппу…
— Да ладно, — устало отозвался Макс.
— Ты лечись, — проявляя заботу, продолжал лейтенант, — с головой да с припадками шутки плохи. Тебя где выбросить?
— Мне б в какой в магазин… Бутылку купить.

С бутылкой вина он вошел во двор другого, но тоже вполне добротного дома.
В подъезде лампочка не работала…
…Дверь открыла Цыпляева, из глубины коммуналки слышались музыка, разговоры. В дальней кухне на веревке белье… Прошли мимо сердитых соседей по длинному захламленному коридору к Аниной двери, за которой слышится музыка. Цыпляева приставила палец к губам, зашептала виновато:
— Друзья пришли без приглашения, знали, уроды, что предки мои к родне в Рязань свалили…

Вошли в большую, разгороженную шкафами полутемную комнату. Сзади возник не слишком трезвый парень в рубахе с распущенным галстуком.
— О! Еще гость.
Парень, отодвинув Цыпляеву, приветливо сунул Максу руку.
— Валентин, практически поэт. Вино принес? Лучше б водки. У нас кончается.
Сигаретный дым поднимается в полумраке к стекляшкам потушенной люстры. Из патефона сочится медленный фокстрот. Парень и девушка танцуют в обнимку.
— И еще беда, — продолжает Валентин, — парней трое, а женщин только двое, включая Аньку… Рыжий! — позвал он в глубину. — Ты обещал подругу.
— Придет, не суетись, — гася сигарету, высовывается из-за разгородки Липкин.
— Скорей бы. Если блондинка,
женюсь, — мрачно бормочет Валентин, беря со стола новый конверт с пластинкой.
— Легче! Не поцарапай, — пугается Липкин. Отбирает. — Это «буги».
Сам аккуратно ставит на диск патефона блестящую иностранную пластинку. Энергичные ритмы заполняют комнату.
А Макс стоит, уставившись на висящую над шкафом картинку в дешевой рамке. Шишкин, «Утро в сосновом бору»…
— Ну их, — тихо говорит ему Цыпляева, берет украдкой початую бутылку водки, утягивает Макса за собой.
Снова квартирный коридор… Остановились в ванной комнате с бельем на веревке… Цыпляева положила руки Максу на плечи.

…А Катя в этот момент приближалась к дому Цыпляевой.

Макс и Цыпляева все так же стоят в ванной. Не чувствуя отклика, она спросила:
— Чё ты как неживой?
Он криво усмехнулся:
— Зачем я тебе?
Она тоже усмехнулась:
— Стрелков люблю. Мой первый мужик был снайпер.
Потянулась целоваться… Но дверь резко открылась. На пороге возник Валентин. Цыпляева с досадой опустила руки:
— Черт! Ну прямо облом! Что еще?
— Ничего! Водка где? — огорченно огрызается Валентин и — Максу: — Вообще-то она моя невеста. Глупо звучит, но мы собирались расписаться.
— Ну, и что изменилось? — с вызовом спрашивает Цыпляева. — Я могу поговорить с человеком?
— Шлюха! — Валентин отчаянно хлопнул дверью.
— Видал такое? — тихо и огорченно сказала Цыпляева. Постояли. Спросила: — Налить?
Она взяла с полочки стакан из-под щеток, налила треть.
— Еще, — попросил он. — До полного.
Выпил залпом. Утерся.
— Пойду я.
— Да? Ну давай.

Макс спускался по лестнице подъезда. Темень, хоть глаз выколи, лишь фонарные блики из пыльных лестничных окон.
Внизу вошла в подъезд женщина и остановилась у лифта. Бесполезно нажимала на кнопку вызова — лифт где-то вверху только клацал, но не двигался.
— Сломан. Электричества нет, — спускаясь в темноте, сказал Макс.
Катя вздрогнула.
— Нет? — переспросила растерянно. Что-то встревожило ее, не в словах, в голосе.
— Вы в тридцать вторую, наверное.
— Да, — хрипло подтвердила Катя.
— Это на четвертом, — и, проходя мимо, добавил тускло: — Идите. Там вас ждут… И даже обещали жениться.
Лиц друг друга они при этом не видели. Катя посмотрела ему вслед. Постояв мгновение, шагнула к ступенькам, но передумала и не пошла…

Вечер. Вокзал. Одноногий инвалид стоит у прохода, наяривает на гармошке не слишком умело. Катя с тяжелым футляром аккордеона за плечом проходит мимо, бросает медяк в лежащую у ног инвалида шапку. У табачного ларька майор и продавщица воды провожают ее взглядом.
— Хорошая девка, а одна, — говорит майор.
— Не про тебя, — усмехается продавщица.
— Не! Я что? — отмахивается он. — Стою тут, знаешь, много одних и тех же вижу и как бы пары складываю… Вот ее… с одним парнем… он тут тоже всегда проходит… Но его электричка утром чуть позже ее, а вечером раньше. Чуть-чуть не сталкиваются. А жаль.
Майор подает менту, старшине Ракову, пачку «Беломора», забирает плату. Закуривая, мент косится на шумного гармониста.
— Нищие эти заколебали. Особенно вояки.
— Точно, — соглашается майор. — Неужто на них управы нету?
— Скоро найдется, — загадочно ворчит мент, недобро поглядывая на горланящего песню инвалида.
А Катя тем временем проходит сквозь забитый до отказа ресторан в уже знакомую нам подсобку. Тот же официант, в той же замызганной белой куртке щелкает на деревянных счетах, будто не вставал.
— Я оставлю до завтра? — спрашивает Катя, ставя в угол аккордеон.
— Нашла работу? — не отрываясь от подсчетов, отзывается он.
— Пока нет.
— Выпьешь?
Катя, поколебавшись, соглашается:
— Давай.

…А по вокзалу, мимо гармониста, мимо табачного ларька проходит Макс. Майор бормочет вслед:
— Чуток бы раньше и встренулись…

Макс посматривает на вокзальные часы и входит в тесный зальчик аптеки. Протягивает аптекарше мятый рецепт.
— Нету, — взглянув, отвечает она.
— Может, найдете? Мне очень нужно.
— Нету.

В ресторанной подсобке официант смотрит, как Катя выпивает полстакана портвейна.
— Есть хочешь?
— Хочу, — с готовностью кивает Катя, — Но… лучше конфеты…
Он хмыкнул.
— Снова грильяж?
Достает из коробки пригоршню золотых шариков, насыпает в бумажный пакет. Предлагает тихо:
— Дверь защелкнешь?
— Да не, — отвечает Катя, — у меня электричка.
Она устало улыбается и направляется к выходу.

Катя заходит в аптеку, через головы небольшой очереди протягивает деньги.
— Кислородную.
— Паспорт в залог, — отзывается аптекарша, забирая деньги и паспорт, — Жди.
Аптекарша уходит. Возвращается с большой подушкой из зеленого прорезиненного брезента. Это кислородная подушка. Она большая, туго надутая, легкая. Катя подхватывает неудобную ношу, устремляется к выходу.
Люди торопятся к пригородным поездам. За Катей, на расстоянии, увязался какой-то полноватый человек в шляпе и с портфелем… Катя проскочила в сторону перрона. Майор сделал за нею несколько шагов от ларька, пробормотал: «И всегда с подушкой…»
Путь преградил инвалид с гармошкой.
— Командир, дай на опохмел фронтовику солдату.
— Я тебе мало давал? — отвернулся майор.
— Куркуль, сука тыловая, — уже на ходу, уже ковыляя в сторону перрона, прорычал инвалид и как споткнулся.
На его пути, под ногами стоит крепко, как пень, человеческий обрубок.
— Рядовой Чиготаев, стоять, — коротко и властно приказывает обрубок.
Он в солдатском ватнике, твердо укреплен на доске и шарикоподшипниках. В сильных руках деревяшки, чтоб отталкиваться от асфальта. У обрубка строгое лицо, орлиный взгляд ярких, светлых глаз.
Инвалид с гармошкой замешкался, заулыбался:
— Проня! И ты к нам?
— Решил, блядь, проверить, — низким пропитым голосом солидно отзывается обрубок Проня, — как вы тут, блядь, побираетесь, блядь. А ты куда, блядь, разлетелся?
— По электричке пройдусь. Последняя, на Голутвин.
— Свободен, рядовой, — отпускает его Проня и добавляет вдогонку: — И чтоб, блядь, без скандалов там…
Обрубок широким движением отталкивается от асфальта и вдруг растерянно замирает.
— Товарищ майор.
Майор не оглянулся, не понял, что обращаются к нему.
— Товарищ майор, вы?
Майор сдал сдачу, посмотрел вниз на инвалида. А тот в волнении вцепился в свои деревяшки.
— Товарищ майор, не узнаете? Пронин я, механик.
Ничего не отразилось на лице майора.
— Третья гвардейская. В танке вместе горели. Пронин я, Константин!
— Обознался, солдат, — майор хотел уйти в свой ларек, но обрубок рванулся вперед.
— Товарищ Громов! Андрей Егорыч, вы чё? Да это ж я — Пронин! Я вас бушлатом гасил. Вы мне по дороге в госпиталь про семью свою, про дочку Вику…
Майор неприязненно поморщился, будто шевельнулось что-то в памяти и исчезло. Нет, не знает он этого человека.
— Обознался, танкист. Фамилия моя другая, и дочки у меня сроду не было, да и… — Он потер лоб, почему-то разволновался и не слишком уверенно добавил: — …Да и не воевал я. Хотя не стыжусь. В тылу ковал победу, понял?
Он шагнул, было за порожек, буркнул: «Напьются до чертей…»
— В каком тылу!? Чё ты мелешь, майор?! Мы с тобой до Будапешта дошли! В Будапеште горели, когда нас накрыло! — дрогнул голосом. — Стесняешься, может? Знать меня не хочешь?
Майору стало неловко, жаль больного человека. Он резко вернулся, смотрел, всматривался, будто пытался вспомнить что-то далекое, неясное…
— Вроде видел где-то… — пробормотал он.
Инвалид напряженно ждал.
— Нет. Прости, друг, не знаю. А воевал ты, видно, хорошо, и тебя, видно, так накрыло, что… Иди, друг. На вот тебе на водку…
Достал жалкие свои какие-то деньги. Но инвалид не взял.
К обрубку подковылял калека-дружок со смятым, залатанным розовой кожей одноглазым лицом.
— Идем, Костя, какой он майор…

Уносится за темные окраины Москвы переполненная людом электричка. Свободных мест нет. Катя продирается сквозь людей со своей кислородной подушкой, мимо человека с портфелем… Он снял шляпу и оказался лысым. Не выпуская Катю из виду, протиснулся за нею следом.
А она, не найдя места, останавливается в тамбуре, в табачном дыму. А по проходу уже продирается инвалид с гармошкой. Играет он громко, фальшиво, обрывками, поскольку не то что играть, но и стоять тут негде.
— Подайте на пропитание бойцу 2-го Белорусского фронта, кавалеру ссских… орденов… защитнику Киева и Одессы…
Он наконец оказывается в тамбуре, взмокший, запыхавшийся.
— Фу! Етить твою! Подсоби, дочка.
Сует Кате гармошку, а сам разбирается с шапкой, мелочью, костылем. Кате рук не хватает. Прижала к стене своим боком подушку, а в руках держит гармонь, ждет. Но инвалид забирать инструмент не торопится.
— Отдышуся малость.
Катя накинула на плечо ремень, сделала «перебор». Инвалид глянул, пошутил.
— Нам вместе ходить. Ты б играла, я б шапкой тряс.
Катя усмехнулась, заиграла «Вот кто-то с горочки спустился…». В салоне слышно.
Лысый человек заблестел глазками, бочком протиснулся в тамбур. Стал рядом с Катей, слушал ее игру и солидно хмурился.
— У вас образование?
— Да нет… Неполное.
— А не хотите выступать… в кинотеатре. Знаете, перед сеансом играют в фойе…
— Перед сеансом? — Катя чуть дрогнула бровью, сдвинула мехи.
— Я администратор кинотеатра
«Художественный». Хотите?
Она старалась не показать волнения от нежданно свалившейся удачи, понимала, что надо держать марку, понимала, что она нравится этому старперу.
Он тоже все понимал, видел блеснувший из-под губы металлический зуб и не торопился представляться, совать адрес. Она не выдержала долгой его паузы.
— Пожалуй, хочу. Ааа… куда и когда приходить?

Катя сошла на своей полутемной платформе. Махнула на прощание оставшемуся в тамбуре лысому. Состав двинулся. Он равнодушно проводил взглядом проплывший за стеклом женский силуэт с кислородной подушкой в руках.
А она торопилась, почти бежала. Улица от станции не улица — слабые фонари, кирпичные сараи, ветер с сухой листвой…
Вошла в домик на четыре квартирки для работников железной дороги. В коридоре света нет — лампочка сдохла. Железнодорожная шинель на вешалке, хлам.
Ее сожитель, Егор, сидел в комнате на стуле, вцепившись руками в сиденье. Абажур освещал его колени и босые ступни из-под темно-синих галифе.
— Где ходишь? — прорычал недовольно.

У девочки был снова приступ. Она лежала на койке, задыхалась и испуганно глотала воздух открытым, свистящим ртом.
— Сейчас, сейчас!
Катя сбросила пальтецо прямо на пол и, придвинув брезентовую подушку к губам девочки, открыла кислород.
Девочка задышала ровнее. Катя убрала со стола грязную сковороду, поставила на примус чайник. Егор сидел, обхватив большими руками плешивую голову и в отчаянии покачивался.
— «Скорая» не едет. Я думал всё, умрет, — сказал он, не стесняясь дочери.
— Вот и нет, — хрипло возразила та и улыбнулась синюшными губами, — мне уже лучше.
Девочке было лет семь, и звали ее Дуня.
— Молчи, — сказал отец. — Не то снова начнется приступ.
Он немного расслабил плечи и теперь враждебно следил за движениями Кати, за ее бедрами, гибкой спиной.
— Где так долго шлялась?
— Я обязана отвечать?
— Обязана, раз у меня живешь.
— Сам знаешь. Работу искала.
— Ну да. Работу. — В его голосе ирония, недоверие. — И, конечно, не нашла.
— Как раз нашла.
— Ура… — весело, но слабо прохрипела девочка и закашлялась.
А отец картинно поднял бровь.
— И что же за работа? Вагоны мыть?
— Слушай, кончай подкалывать, — беззлобно осадила его Катя, с трудом вытащила из кармана пальто объемный кулек и высыпала на постель девочки грильяжные конфеты, похожие на золотые орехи.
Девочка радостно всплеснула руками, а Катя, улыбаясь, продолжила:
— На аккордеоне перед сеансами буду играть. В кинотеатре «Художественный».
— О-па! — воскликнул Егор, впрочем, без особой радости. Пружинно поднявшись, перехватил Катю за шкафом, где она уже переодевалась в старенький застиранный халатик.
— И куда ты теперь переедешь? — зашептал он ревниво, прижимая Катю к себе и удерживая за голую спину.
— Тебе какое дело? — независимо отбрила Катя.
Пока он ее жадно целовал и беззвучно заваливал на стоящую за шкафом кровать, девочка, отложив кислородную подушку, одну за другой разворачивала и поглощала шоколадные конфеты.
А обертками из золотой фольги, и это было самое главное, аккуратно обкладывала куклу. Кукла лежала на вате в картонной коробке и уже была обложена большим количеством таких же фантиков.
Егор наконец выгнулся над Катей
с беззвучным выдохом и отвалился на бок. А Катя, глядя в потолок, сдула со своего лба взмокшую челку и негромко затянула:
— «Вот кто-то с горочки сы-пу-сы-тился, наверно, милый мой идет. На нем защитна гимнастерка, она с ума, меня сведет…»
— «…На нем погоны золотые, — хрипло подхватила девочка, набитым конфетами ртом, продолжая обкладывать куклу золотой фольгой. — И красный орден на груди…» Тань. А, Тань? Погляди-ка. Она у меня, как спящая царевна.
— «…Зачем, зачем я повстречала его на жи-из-ненном пути…» — пела Катя, глядя в потолочные ржавые разводы.

Утром Катя по платформе маленькой своей станции торопилась к электричке. Егор провожал. Он был в форме железнодорожника и катил перед собой самодельную коляску, в которой сидела по-зимнему одетая Дуня.
Катя ступила в тамбур тронувшейся электрички. Сердце защемило, когда смотрела на них. Отец и дочь, оставшись на перроне, проплыли мимо, Дуня махнула ей рукой.
…Когда мимо станции, без остановки проносился поезд Макса, он увидел, как к началу платформы бредет высокий железнодорожник и катит перед собой самодельную тележку с сидящей в ней тепло одетой девочкой…
Московский вокзал, платформа. Катя в толпе выходит из электрички. В веренице спешащих людей проходит мимо табачного ларька.
— Семь ноль-ноль, — глядя на нее, бормочет майор, смотрит, как она выпивает у продавщицы газировку и уходит.
— Эх, хоть бы минут на десять задержалась, — с досадливой улыбкой бормочет он вслед.
Катя в аптеке сдает скрученную в трубку пустую подушку, получает паспорт.

Макс выходит из электрички. Приближается к ларьку.
— Семь ноль-девять, — бормочет майор. И Максу: — «Яву»?.. Спички надо?
Макс, пряча в карман сигареты, уходит к троллейбусу.

Катя в фойе кинотеатра. Ставит у ног свой аккордеон в черном дерматиновом кожухе. Лысый администратор рядом. Люди, в основном это молодежь, тянутся через фойе в зал.
— Это не сеанс. У нас сегодня собрание комсомольского актива.
— А когда ж мне играть? — несколько озадачена Катя.
— Успеется, — говорит загадочно администратор, — выпьем пока по коньячку.
Он увлекает ее в буфет.
— Послушайте, — не желая ссориться, но твердо говорит Катя, — я сюда устраиваться на работу пришла.
— Именно, именно, — администратор подвигает ей по стойке коньячную рюмку. — Для храбрости.
— Я и так смелая.
Но, видно, без «прелюдии» никак не обойтись. Катя вздыхает и берется за рюмку.
А зал уже полон комсомольцами. Катя в темном закутке у боковой двери приникает к щелке. На сцене Клавдия Шульженко поет свой «Синий платочек».
За Катиной спиной останавливаются несколько опоздавших. Кто-то дышит ей в затылок и тоже норовит увидеть сцену сквозь щелку. Катя не оборачивается и место не уступает.
— Зайцев, — сдавленно зовут кого-то, — за сцену иди. Тебе после них говорить.
Макс, стоящий за Катиной спиной, неохотно уходит по темному проходу за сцену. А Катю берет под локоть администратор. Шепчет вкрадчиво:
— Идемте со мной, Таня.
По тому же темному проходу он увлекает ее в малозаметную дверь…

Катя оказывается в комнате с креслами и круглым столиком, на котором стоят бутылки, ваза с фруктами, еще что-то… В креслах двое незнакомых Кате пожилых мужчин.
Администратор куда-то исчез, и она стоит перед ними со своим аккордеоном, а они с интересом рассматривают Катю.
— Здравствуйте, — говорит Мирзоев.
— Здравствуйте, — отвечает Катя.
Ей почему-то делается тревожно и неприятно от взгляда этого человека.
— Как вас зовут? — продолжает Мирзоев.
— Татьяна.
— Это что, Таня? Ви решили нам здэсь играть? Да? — говорит он с заметным кавказским акцентом.
— Я работу ищу, — не слишком веря в успех, отвечает она.
Она почему-то совсем потеряла перед этими двоими свою обычную жен-
скую уверенность. А Мирзоев берет из вазы апельсин и начинает чистить.
— Ви, Таня, москвичка?
— Да нет. С Кузбасса я.
— У Москве без прописки? — спрашивает Колода.
— Без, — с огорчением призналась Катя. — Живу… временно… под Москвой. Короче, там… у одних людей… — запуталась Катя и сбилась.
— И шо, в Москве никогда не жила? У центре? — снова задал вопрос
Колода.
— Нет.
— А имя Надежда Васильевна Бурлакова вам ничего не говорит? — спрашивает Мирзоев.
Катя подумала секунду.
— Нет. А кто это?
— А генералов у тебя знакомых случайно не было? — задушевно продолжает расспрашивать Колода.
Катя, теряя терпение и блеснув зубом, нервно рассмеялась.
— Интересно, вы меня в кинотеатр берете или на военный завод?
Мирзоев улыбнулся, а Колода даже рассмеялся.
— Нэ сэрдысь, Татьянка. Это у нас до тебя музыкантша была, на тебя похожая. Вот мы и думаем — не сестра ли твоя?
Катя решила менять тон. Дерзко улыбнулась.
— Нет, сестры у меня нет. И вообще никого. А видно, крепко насолила вам эта «музыкантша».
— Нэ бэз этого. Да, — хитро закивал Колода. — А где ж ты, дивчина, в Кузбассе-то жила? Шо делала?
— В Кузбассе? — Катя совсем почему-то запуталась. — Честно? Я и не помню толком. У меня с памятью… Справка. Я в аварии была. Это уж мне потом, в больнице, сказали. Но это на работе не отразится! — спохватилась она и с надеждой уставилась на Мирзоева. —
А вы… директор здешний? Давайте я вам лучше сыграю? Между сеансами играть я смогу. У меня и репертуар подходящий найдется…
Они так странно смотрели, что Катя совсем перестала верить в успех.
— Сыграй, Татьянка, сыграй, — разрешил Колода. — Шо небудь украинское можешь?
Катя с готовностью набросила на плечо ремень, растянула мехи.
…А в зале уже не пели и не играли. За трибуной на сцене стоял Макс и, волнуясь, заученно говорил:
— …и я как бывший слесарь-наладчик горячо поддерживаю решение московской городской организации…

— Хорошо играешь, Таня, но нам не подойдет, — говорит тем временем Мирзоев.
Катя сдула со лба челку, старается смотреть дерзко и весело.
— Я это почему-то сразу поняла.
Складывает аккордеон в кожух, собираясь уходить. Мирзоев взял из вазочки «Мишку на Севере».
— Канфетку хочешь?
— «Канфетку»? А можно все? — дерзко спрашивает Катя.
Мирзоев хмыкнул:
— Можно.
Катя решительно высыпает полную конфет вазу в футляр аккордеона и уходит, независимо выпрямив спину.
Вечер. По вокзалу идет тихий шмон. Понаехавшие менты с плечистыми «дружинниками» аккуратно, чтоб не слишком привлекать внимание посторонних, начинают сгонять с насиженных мест попрошаек-инвалидов. Инвалиды упираются, качают права. Но их решительно заталкивают за строительный забор. Но и здесь, отгороженные забором от спешащей на поезда толпы, инвалиды продолжают бузить. Туда уже от путей осторожно сдают задом два черных «воронка».
— Не имеешь права! — Рычат на ментов одноногие, одноглазые. — Я Родину защищал!
Возникший ненадолго милицейский полковник поднимает руку.
— Граждане товарищи! Поясняю. Есть инструкция. Вы будете организованно посажены в товарные вагоны и доставлены за сто первый километр в места дальнейшего проживания.
За сопротивление и неподчинение органам — статья, тюрьма, лагерь! Я ясно выражаюсь?
— Ясно, бугор! — истерично хохотнул кто-то.
— Дай хоть отметить, на дорожку! — выкрикнул другой голос. — Все ж не каторжники тут, а герои войны!
Пока менты шушукались, на длинном столе, что на козлах, уже появились полные и початые бутылки водки. Кто доставал свою из тощего вещмешка, кто сгонял в ближний ларек…
— Верка! Стаканы дай, чтоб по-людски!
Продавщица газводы уже несла и передавала сквозь заборную дыру пустые граненые стаканы. А майор Громов совал туда же несколько пачек «Беломора»…
Менты не вмешивались, решили уступить.

Катя как раз со своим тяжелым, похожим на черный чемодан аккордеоном проходила мимо ларьков, мимо зияющего пролома в заборе, но, огорченная неудачей, внимания на происходящее не обратила.
Она понуро прошла через зал ресторана. Знакомый официант крутился на кухне, ставил на поднос тарелки с едой…
— Я оставлю? — попросила Катя.
А тем временем быстро перепившиеся голодные инвалиды роптали все громче, все злей.
— Это так, значит, Родина с нами?!
— Мешаем, блядь! Красоту, блядь, портим! А мне страна пенсию дала?! Али пальто на зиму? Али крышу над головой?
— Тихо! — пытался успокоить бузу рыжий вокзальный мент.
Майор Громов видел сквозь пролом, как какой-то инвалид вздыбил над головой кулак с горстью медалей и выкрикнул кривым ртом:
— За что я под пулями валился?! За что мои дружки под огнем ходили?! Чтоб меня… как мусор, как срань последнюю выкинули и забыли?! На кой мне тогда эти ордена!
Он с размаху швырнул их на землю.
— Ша! — гаркнул кто-то так резко и страшно, что все разом замолчали.
Два инвалида рывком подняли с земли человеческий обрубок на подшипниках и со звоном поставили на дощатый стол, на стаканы и объедки.
— Ша, — уже негромко повторил обрубок, окинув присутствующих огненным взглядом.
Не только инвалиды и менты, но и майор Громов из-за забора, не отрываясь, смотрели на него. А танкист Пронин, это был он, продолжил с горечью:
— Что ж вы, братва, жалитесь да торгуетесь? Оплату вам?! За что! Разве вы Родину за оплату защищали? Да если Родине нашей надо, чтоб мы не путались тут, не мешали, если ей без нас лучше… да неужто мы, которые под пули за нее шли, которые жизни за нее отдавали, неужто для нее не сделаем такую малость? — Он сделал паузу. — Да я за нее еще три раза умру, не пожалею!
Он вытащил из-за пазухи горсть орденов.
— А награды ее будут при мне. — Опустил всю горсть в стакан так, что вылилась водка. — С ними слаще пьется.
И он запрокинул стакан в глотку, допив последние капли.
В глазах Громова стояли слезы. Он беспокойно шевелил губами.
— Это ты такой! — выкрикнул Пронину одноглазый, однорукий инвалид. — А я не хочу!
И он с размаху запустил горсть своих орденов в милиционеров. Сразу в ментов полетели стаканы. Менты рванулись как с низкого старта. Били, заталкивали, швыряли инвалидов в «воронки». Удар дубинки сбил со стола Пронина, и он с размаху рухнул наземь в кровавые осколки.
Не помня себя, Громов рванулся в проем, врезался между ним и рыжим ментом и получил сильный удар по голове. Еще и еще…
Катя, спешившая к вагонам с кислородной подушкой в руках, увидела этот момент и будто споткнулась. Она оторопело смотрела сквозь пролом, как заталкивают последних калек в «воронки», как продавец табака, скрючившись, пытается удержать в ладонях заливающую глаза кровь.
Катя выронила подушку и бросилась к нему. А продавщица газводы не решилась. Катя с трудом оттащила майора ближе к забору, перетащить мешала слега.
Рыжий мент подскочил к Кате, процедил сквозь зубы:
— Вали отседа, быстро.
Катя не сдержалась:
— За что вы его! Я видела, как вы его дубинкой по голове!
Мент ожег ее злым взглядом и заторопился к своим, отправлять «воронки»…
Катины пальцы были в крови.
— Ты здесь, с ним, — сказала продавщица. — А я за бинтами, в аптеку…
У проема столпились люди, немного, человек пять, остальные прохожие не видели, забор мешал, они лишь оглядывались на стоящих и спешили на платформу, на уходящие электрички. Катин поезд уже набирал скорость, уходил…
Макс остановился у пустого табачного ларька, достал деньги, поискал глазами продавца. Не найдя, потянулся
к проему. Встревоженно протиснулся сквозь стоящих, присел над майором. Тот лежал головой на Катином колене, бледный, как бумага, и смотрел то на Макса, то на Катю. На губах мелькнула тень улыбки.
— Семь ноль-ноль и семь ноль-девять… — пробормотал майор.
— Что?
Но Громов не ответил, задышал тяжело, прерывисто и схватился за грудь.
— Сердце, — простонал и прохрипел, — болит. Разрывается прямо! Сердце… Ох, больно…
— Есть тут доктор?! — выкрикнул Макс в толпу.
Но никто не откликнулся.
— Подушку дайте! — приказала Максу Катя. — Вон, кислородная.
Макс подхватил валявшуюся подушку. Катя подсунула ее майору под голову. Подставила зашипевшую кислородом трубку к его губам. Но было поздно — по лицу майора прошла резкая судорога. Глаза его закатились.
— Делать что?! — Катя вскинула на Макса растерянный взгляд.
— Ворот. Ворот ему расслабь.
Она торопливо расстегнула майору ворот. Макс стянул с него ботинки.
— Зачем? — спросила Катя.
— Сосудам легче, — сказал ей Макс. — Есть тут доктор?
И сам профессионально тронул пальцами артерию на горле…
— Всё.
А от аптечного киоска, сквозь прохожих, с пачкой ненужных бинтов бежала к ним продавщица воды.
— Так, расступились, — послышался командный голос мента и его сапоги возникли рядом с Катей.
Мент только глянул на майора, сразу понял, что тот мертв. Привычно, для порядка, тоже тронул пальцами шейную артерию.
— Все расходимся, быстро! Нет тут ничего интересного!
— Ты, гад поганый, — сказала Катя с тихой ненавистью. — Ты его убил.
Мент вздрогнул.
— Чё ты мелешь! — И рявкнул на зевак, стоящих у пролома: — А ну разойтись, я сказал!
Люди попятились в разные стороны. Продавщица тоже.
— Ты! — упрямо повторила Катя.
У Кати явно начиналась истерика, и она лезла на рожон. Макс попытался ее остановить. Но мент схватил Катю за ворот, резко поднял на ноги и грубо отшвырнул к забору.
— Курва пьяная, — процедил мент, — шагай за мной в отделение. Быстро!
В этот момент он получил сильнейший удар. Это Макс с разбегу врезался в него всей массой. Мент пролетел метр и рухнул на битые бутылки.
Макс тем временем схватил Катю за руку, и они помчались к платформе, с которой вот-вот должна была отойти электричка.
А рыжий мент перевернулся на спину и, не обращая внимания на кровавые ссадины и порезы на лице, громко засвистел в милицейский свисток. К нему уже и без того бежали другой мент и двое в штатском.
— Догнать эту суку рваную! — поднимаясь, рычал рыжий. — Сопрыкин, Ходьков, разрешаю стрелять на поражение. А живую приведете, я ее сам сапогами забью…
Оба штатских бросились к перрону. Второй мент тем временем накрыл лицо майора мятым носовым платком, поднял кислородную подушку, брезгливо глянул на потемневшую на ней кровь, сказал рыжему:
— Слышь, Вась, подушка ее? Аптечная. За них паспорт в залог оставляют.

А Макс и Катя, впрыгнув в вагон, быстро уходили от преследования вперед, к голове электрички. Сопрыкин с Ходьковым впрыгнули в последнюю секунду. Покачиваясь от резко набиравшего ход поезда и нервно похлопывая по своим тяжелым карманам, они тоже пошли по вагонам.
Макс и Катя наконец остановились в тамбуре, набитом крестьянами-мешочниками. Несмотря на волнение, Макс смотрел на Катю во все глаза.
— Меня Сергеем зовут.
— А меня Таня. Спасибо вам.
Она с тревогой глянула в вагон, спросила:
— Как думаете, они успели?
— Надеюсь, что нет.
— А я подушку оставила, — расстроенно сказала Катя. — Она вам нужна?
— Очень. Но теперь вообще не знаю, что будет… И на вокзале не появишься.
Макс посмотрел в ее глаза, и сердце его снова екнуло.
— Зачем вы так?
— Продавца жалко… Я всегда мимо него от электрички шла. Он смотрел так странно… Будто хотел заговорить.
— И я у него «Яву» покупал. А вас я раньше не видел. И теперь, если б не эта… смерть, может, не встретил…
Катя отвела взгляд.
— Смерть, да. — Она еще что-то хотела добавить, но сказала только: — Не хочу вспоминать.
Отвернулась к стеклу, рассеянно уставилась в серую мглу с проплывавшими огнями.
— Я свой поезд пропустила, — сказала Катя. — Куда еду, не знаю.
В этот момент Макс краем глаза заметил сквозь дверное стекло появившихся в дальнем конце вагона двух парней в штатском. Они продвигались, внимательно разглядывая сидящих и стоящих пассажиров. Макс встрепенулся.
— Пошли, пошли! — зашептал, утягивая ее к головному вагону.
А в тамбур уже ввалились преследователи. Повертели головами и пошли вперед.
— Всё, — бледнея, сказала Катя
и усмехнулась. — Даже смешно.
Но Макс не долго думая рванул стоп-кран. Состав со страшным скрежетом затормозил, и она выпрыгнула в приоткрытую Максом дверь. В вагонах стоял переполох. Вскакивающие люди невольно мешали преследователям.
А Макс и Катя, спотыкаясь и падая, бежали по темной насыпи вниз, к зарослям кустов и деревьев. Сзади послышалось глухое «стой!», два выстрела прозвучали в сыром воздухе…

Уже в темноте они добрели до станции какого-то подмосковного городка. Чуть скрываясь, остановились у щита расписания электричек.
— Спасибо вам.
Катя протянула на прощание руку.
Макс будто не заметил.
— Мы можем поехать ко мне, — предложил он.
— Нет. Я должна купить подушку, там больная девочка…
Но Макс неотрывно смотрел ей в глаза.
— Можно я поеду с вами?
…Они покупали кислородную подушку в дежурной аптеке, вблизи станции. Паспорт в залог пришлось оставить Максу.

Вот вышли из электрички. Дорога в темных переулках…
У крыльца Катя забрала у Макса подушку.
— Я быстро…
Он ждал. А она вошла в квартиру. Ее насторожила полная тишина.
В комнате у кровати девочки сидел потрясенный отец. Девочка лежала на кровати, она была мертва. Егор тупо посмотрел на Катю, на кулек и брезентовую подушку в ее руке. Из кулька конфеты сыпались на пол.
— Я «скорую» вызвал… а она не приехала… — бесцветно сказал он.
Тяжело наклонился, сгреб с пола несколько конфет и, уставившись куда-то в угол кровати, стал разворачивать золотые бумажки и есть конфеты, не замечая, одну за другой…
Катя зашла за перегородку, села. Потом, вспомнив о Максе, вышла на крыльцо. Он ждал, смотрел вопросительно.
— Я останусь. Идите. Спасибо вам, — тихо сказала Катя.
— Но как же… Ведь мы встретились и собирались…
Она не дослушала, повернулась и ушла в дом. Макс замолчал на полуслове, постоял, ошеломленный, и поплелся темными переулками к станции.
А Катя опустилась на табурет за спиною Егора. Он не видел, тихо бормотал.
— …Деточка… Как заснула…

Макс недалеко отошел от домика, когда в темноте остановился милицейский газик. Он, затаившись, видел как, выключив фары, милиционеры пошли в сторону дома бесшумной облавой. Макс бросился назад.
Тихо и настойчиво постучал в окно. Катя не обернулась. Она в оцепенении сидела теперь за перегородкой.
А Егор рассеянно ел конфеты, одну за другой и с тупым упрямством выкладывал блестящие бумажки на одеяле, на подушке. И девочка теперь походила на маленькую спящую царевну из сказки…
Макс постучал в стекло настойчивее, но гримаса боли уже исказила его лицо. Начинался приступ, но Макс успел еще раз постучать.
Катя неохотно вышла к нему на крыльцо, и тут на них набросились милиционеры. Били тихо, несильно. Надев наручники, затолкнули в заднюю дверцу, в «собачник» — тесный отсек для нарушителей — и повезли в темноте.
Газик урчал, подпрыгивал на ухабах темной дороги. А они лежали скрученные, уткнувшись избитыми лицами друг в друга и слышали негромкий деловитый разговор в кабине.
— Чё с ними делать-то?
— А чего… Чтоб меньше мороки, в лесок… да и… А потом в воду… Или прикопать.
— Лучше в воду. У меня старый кардан в кабине. Тяжелый, сразу ко дну утянет…
Макс и Катя слышали, смотрели друг на друга расширенными безумными глазами.
— Я… я люблю тебя… Как увидел — сразу.
— И я. Так бывает?
— Не знаю. Какая разница?
Скованные наручниками, они торопливо, горячечно целовались. Слышали из кабины:
— …Ну, чего… Может, тут свернем?
— Подальше, там съезд к речке.
Но в следующий момент «газик» резко затормозил. Это в темноте, прямо перед ними, ослепительно вспыхнули автомобильные фары. Мент-водитель с досадой выругался. А второй выставил в окно пистолет ТТ, крикнул:
— Эй! А ну гаси! И с дороги! Не то фары и бошки побью!
Из-за слепящих фар раздался спокойный, вполне доброжелательный голос.
— Не горячись, старшина. Подойди, я тебе ксиву покажу, она тебя быстро успокоит.
Человек говорил уверенно, с легким кавказским акцентом.
Фары неожиданно погасли, и растерянные милиционеры увидели на дороге два темных легковых автомобиля. У первого стоял человек в шляпе, в сапогах и кожаном пальто, а из второго не спеша выходили поджарые парни в энкавэдэшной форме, с оружием.
Перепуганные, притихшие менты послушно пересаживали Макса и Катю в задний автомобиль. Скованные, боясь, что их разлучат навечно, те поспешно подставляли друг другу губы.
— От паскуды, — пробормотал со злым восхищением Колода, — «буржуйский мэтод» их нэ бэрэ…
Мирзоев с досадой поморщился.
— Отправляй в психушку, и чтоб я о них больше никогда не слышал.

Эпилог

В Москву снова пришла весна. Нестерпимое солнце пробивалось сквозь решетки и пыльные стекла в палаты Института судебной психиатрии имени Сербского. И страшные коридоры, и палаты казались от его лучей не такими ужасными.
В одной из палат женского отделения на койке сидела чуть постаревшая Катя. Она плела из ниток макраме и тоненьким голосом пела: «На позиции девушка провожала бойца…»
Пока идет панорама по психушке, пока мы наконец увидим Катю, возникает титр:
«Сталин умер. Профессора Брошицкого судили как врача-вредителя; Мирзоева уволили из органов и сделали замминистра культуры. Прошел Фестиваль молодежи, и Гагарин вернулся из космоса…»
По коридору психушки решительно идет солидного вида профессор, за ним медицинская комиссия с бумагами, историями болезней. Профессор входит в палаты, сердито останавливается у коек с больными, заглядывает в подставляемые ассистентами истории болезней, бормочет недовольно:
— Черт знает что! Этого на выписку и этого…
Остановился у койки Кати. Она перестала петь, подняла голову. Равнодушно ждала, пока профессору подсовывали ее историю болезни. Он глянул, пожевал губами.
— Зачем такие дозы инъекций? Она что, буйная?
— Нет.
— Столько лет место занимает! Оформляйте на выписку!
Быстро пошел дальше.
— Но… — попытался возразить ассистент.
Профессор на ходу перебил гневно:
— Мало тунеядцев на шее государства?! Столько лет едят за народные деньги! Оформлять, оформлять, оформлять!

Ленинские горы, бывшие Воробьевы; университет; смотровая площадка над городом. Из «Москвича» вываливается разудалая свадьба.
У радиатора «Чайки» перед платным фотографом картинно позирует солдатик, делает решительное, бравое лицо. Мимо проходят девушки в летних платьях.
У автомата с газированной водой компания молодежи пританцовывает под гитару не то твист, не то ча-ча-ча.
А все тот же солдатик безуспешно пытается налить стакан газировки. Девчонки его весело задирают, кокетничают.
Проходящий мимо мальчик спрашивает маму:
— Ма, а почему эти горы Воробьевы?
— Раньше здесь были гнезда и много воробьев.
— А теперь?
— А теперь их нет. Улетели.
Никто не обращает внимания на присевшего у бордюра человека в потрепанной одежде. В нем можно узнать Макса. Глаза погасшие, лицо изменилось от многолетних инъекций.
Катя сидит в двух шагах от него на том же бордюре. Макс и она уже несколько раз равнодушно скользнули глазами друг по другу, но не узнали — ничего не отразилось на их лицах.
А гитара энергично набирает ритм, и девушка с парнем танцуют все быстрее. Солдату не хочется уходить, он для порядка пристукнул по испорченному автомату сложенной пилоткой.
Одна из девушек весело вырвала у него пилотку и пристукнула сильней. Они не заметили, как звездочка отскочила и подкатилась к Катиному башмаку. Макс потянулся поднять. Но Катя оказалась проворнее.
Она сжала в ладони звездочку как раз тогда, когда рука Макса накрыла ее руку. Макс нерешительно попытался отнять, но Катя не уступила. Их руки несколько мгновений оставались вместе, а в глазах появилась растерянность, потом что-то похожее на волнение, узнавание.
Он непроизвольно погладил своей заскорузлой рукой Катину руку, и та вдруг несмело ухватилась за его пальцы.
Молодежь весело отплясывала, убыстряя ритм.
А к Максу и Кате возвращалась память…