Третьего не дано

Подрубрика Опыты и максимы

Читая Грегори Бейтсона

«Разум — это сущность живого». Одна из главных идей Г.Б.: все живое обладает свойством самоорганизации. В этом смысле советское общество изначально было мертвой конструкцией, опасной для жизни машиной, которую, как идолище, поливали человеческой кровью. 90-е годы (как и первое десятилетие после Октябрьского переворота) — это время творческого порыва, когда миллионы маргиналов вдруг осознали, что инициатива ненаказуема, что их судьба теперь в их собственных слабых руках. Этот вдохновенный хаос был сродни первородному бульону или хороводу образов в голове автора, хороводу, который предшествует гармоничной форме.

В конце 20-х Сталин-Сатурн поспешил упразднить эту инициативу — через промывание мозгов клизмой ленинизма и тотальный террор.

В нулевые история повторилась, не могла не повториться, поскольку операторы адской машины остались на рабочих местах и программа, вшитая в их серый софт, осталась прежней. Самоорганизация людей — все равно, в бизнесе или в политике, — угрожает ненасытному молоху государства. Угрожает, как живое угрожает мертвому, как разум — безумию, как динамика и становление — тому, что застыло раз и навсегда в окончательном державном безличии. Бюрократы бесстыдно называют эту каталепсию «стабильностью», но одних заклинаний для жизни мало. Или накопленная энергия взорвет скорлупу, в которую загоняют общество, внушая ему, что оно беспомощно, инфантильно, неразвито, или общество придется убить. Перед чекистами непростая дилемма: ликвидировать себя или окончательно ликвидировать жизнь в любимом отечестве.

Единица эволюции — разум = индивид плюс окружающая среда

В России любят рассуждать о дарвинизме, объясняя социальную патологию и повсеместное разрушение этики чисто конкретной борьбой за выживание своего рода племенными обычаями. «Выживает сильнейший», «не нравится — валите отсюда», «Россия — для русских» — весь этот пахучий неджентльменский набор, собственно, и есть вульгарно понятая и плохо переваренная теория эволюции Чарльза Дарвина. По мнению Г.Б., теория, требующая серьезных уточнений, если не радикального пересмотра. Поскольку индивид (или вид), разрушающий свою среду обитания, по существу лишает себя (или свой вид) возможности выживать и развиваться, то есть эволюционировать, единицей эволюции следует считать не вид (или отряд), но разум, который есть индивид плюс среда обитания… В свете этой мысли четче вырисовываются контуры грядущего. То, что с носорожьим упорством происходит сегодня в России — разрушение институциональной среды, выдавливание ученых и бизнесменов в эмиграцию, проституирование СМИ, криминализация целых слоев общества, насаждение двоемыслия и лицемерия, — это и есть уничтожение среды обитания. Сапиенс пасует перед недружественной средой — безумие становится повсеместным, доминирующим, «нормальным» состоянием…

Инноград Сколково, персональные «оазисы» за шестиметровыми заборами, корпоративный, а точнее, мафиозный стиль мышления и руководства — все это не поможет надменной касте закрепить свой временный успех. Не потому, что в постсоветских джунглях у нее есть более агрессивные соперники — их нет, а потому, что выбор в каком-то смысле предельно прост: или эволюция (вместе с окружающей средой, то есть с населением, дорогами, экологией), или одичание, деградация (с ней же и вслед за ней). Третьего варианта в этой истории не существует.

Алексей Венедиктов, Александр Аузан, Евгений Гондмахер — я бесконечно признателен этим людям. Им хватает мудрости и терпения вести безнадежный диалог с высшими чиновниками, засевшими в государственных структурах, как в окопах Сталинграда. Если бы не постоянные усилия дюжины интеллектуалов, наше слепоглухонемое общество уже давно пошло бы вразнос.

Вот что из начинаний наших непреклонных дуумвиров мне по-настоящему нравится — это идея с электронным правительством. Я бы им предложил пойти в этом деле как можно дальше, довести его до логического упора… Почему бы кремлевским не завести себе электронный народ? А что?

Я серьезно. Есть такая всемирно популярная интернет-игра — называется Second Life. В этой «Второй жизни» нетрудно прикупить землицы, обзавестись крупным бизнесом, созвать на пир аватары любимых друзей. Ну и запустить туда всяких полезных в быту аватаров: денщиков, слуг, парламентариев. Обозвать все это — «Российская Федерация» (тем более что в первой жизни никакой федерации не существует — одна только видимость). И денег тратить на электронный электорат нужно совсем ничего — он ведь каши не просит, не стареет, не болеет, индексации пенсий с ножом к горлу не требует. А главное, аватары эти будут ходить, как шелковые. Чуть что не так, забанил его и дело с концом — и никакой мокрухи. Внутри «Второй жизни» все предсказуемо, просто и поправимо. Любые начальственные фантазии сразу же воплощаются как бы по щучьему велению, а ответственности у этой щуки ноль.

Русский народ тоже примет эту идею с великой радостью — наконец-то его оставят в покое, предоставят самому себе. Все, кажется, согласны: необходимо срочно развести власть и собственность. А я от себя добавлю: нужно окончательно растащить власть и население. Брак по любви все равно не получился — ну и зачем ваньку валять?

Примем как утешение мысль, что в прошлом столетии Россия преподала миру ценный урок — показала всю бесперспективность, стратегическую обреченность тоталитарной утопии. Но тут же, как зуб, режется резонный вопрос: если мы обречены (по слову Чаадаева) преподавать другим народам уроки, хотелось бы знать, какую именно лекцию читаем мы сейчас в задымленном, как для кино, 2010-м.

О чем поет весь этот хаос? В чем тут божественный призыв? Мафия, подменившая собой государственные институты, попирающая закон, — это очевидное зло. Такой урок вряд ли нужен даже умственно отсталым. Может быть, озверевшая от дорогой нефти родина должна поторопить Запад с переходом на альтернативные виды топлива? В принципе — вариант, но уже несколько лет этот процесс без наших усилий идет семимильными шагами. Тогда что, что? Не дает ответа.

Есть у меня догадка. Смысл последнего урока в том, господа, что даже огромная страна, имеющая колоссальные ресурсы, древнюю культуру и гениально пластичный язык, может пропасть ни за грош, если элита этой страны не готова признать свои преступления и ошибки. Оказывается, гордыня — это геополитический фактор.

Корпорация чекистов (ставших в нулевые бюрократами, депутатами, олигархами) искренне считает ФСБ костяком государства. Эта глупая убежденность помогает им субъективно оправдывать себя и свои дурные привычки. Реальность же такова, что именно эти люди уничтожили или ловко подменили муляжами практически все государственные институты: парламент, суд, выборы, милицию. Иными словами, эти маньяки государственности убили и ограбили государство, даже не успев сообразить, что случилось… Системная ошибка: раковые клетки, разрушая органы, «думают», что они и есть организм. В чем причина этой аберрации? НЛП на входе в Лубянку? Негативный отбор? Убожество образования? Остается гадать на кофейной гуще и изумляться этому сюжету из книг Свифта или Салтыкова-Щедрина.

Эпизод 81-го. Генетик Таня Леонова узнала, что Варлам Тихонович Шаламов после инсульта, почти обездвиженный, слепой, находится в доме престарелых — в нечеловеческих условиях. По нищим друзьям и знакомым по рублику, по три стали собирать деньги на еду, поочередно ездить в совковую богадельню, больше похожую на зоопарк. Однажды была наша очередь ехать. Мой близкий друг Саша Волохов, моя первая жена Л. и я поехали куда-то на окраину (уже не вспомнить, что это было за место, но «было пасмурно и серо»).

Мы нашли Шаламова лежащим на сетке панцирной кровати; матрас отсутствовал, белье, видимо, не менялось неделями; полностью нагое тело писателя было в лиловых пролежнях, простыни — в экскрементах. Сосед Шаламова по комнате, кривой на один глаз старик, судя по всему, воровал из тумбочки продукты. Мы попробовали завязать разговор — ничего не получилось. Речь у Шаламова была нарушена. Удар скрутил огромное и все еще сильное тело Варлама Тихоновича в бараний рог, руки и ноги не слушались. Еще у себя дома, в коммуналке, слепнущий писатель перепутал пузырьки, закапал в глаза зеленку; полностью потеряв зрение, стал абсолютно беспомощен, тогда его поместили в богадельню. Пока Л. меняла белье на кровати, мы с Сашей повели (скорее понесли) Шаламова в душевую, которая была в самом конце длинного коридора — туда не так просто было добраться. Кое-как доковыляли, с огромным трудом уложили писателя в древнюю чугунную ванну с желтыми разводами на эмали. Было ощущение, что Варлам Тихонович отвык от воды — она его пугала. Пока мы отмывали губками скрюченное жилистое тело, писатель успокоился — видимо, понял, что мы не местные садисты-санитары, что хотим ему помочь, да и теплая вода принесла облегчение. Потом, уже лежа в чистой постели, Шаламов с аппетитом поел — моя жена, как ребенка, кормила его с ложечки домашней едой. Еще через полчаса появился литератор Морозов. Тут выяснилось, что Варлам Тихонович продолжает сочинять стихи, запоминает их, а потом надиктовывает Морозову. Разбирать слова было трудно, но реально — требовались терпение и привычка. Помню, нас поразило, что в этом аду к Шаламову приходят стихи — как помощь свыше, как палочка-выручалочка, которой привык пользоваться узник ГУЛАГа с семнадцатилетним стажем…

Миша Эпштейн стал хлопотать в Литфонде о переводе Шаламова в специализированный дом престарелых при Союзе писателей. Бюрократические шестеренки проворачивались медленно, без энтузиазма. Тем временем в богадельню к Шаламову потянулись журналисты, писатели, диссиденты — информация о положении писателя стала просачиваться в зарубежные СМИ. Французский Пен-клуб наградил его премией Свободы. Через неделю или две после нашего визита Шаламова перевезли в Дом Литфонда, а еще через некоторое время — в психушку, где писатель внезапно скончался — как заявили врачи, от обширного воспаления легких. Кто-то из персонала постоянно открывал настежь окна, а время было зимнее, январь.

И тогда, и теперь чувствую чугунную тяжесть своей вины. Все мы, сердобольные, глупые, недальновидные, желая помочь, привлекли к Шаламову внимание чекистов. Для них автор «Колымских рассказов», хоть и раздавленный судьбой, слепой и беспомощный, оставался смертельным врагом. Жил бы Варлам Тихонович в своем зоопарке еще лет десять, голодал, мучался, но сочинял стихи.

Почему демоническое = тоталитарному?

Господь, создав великолепное разнообразие форм, предложил человеку свободу выбирать, творить, исследовать. Generator of Divercite — генератор разнообразия — так расшифровали аббревиатуру GOD ученые шутники из Оксфорда. Мир — это море любви, океан возможностей — вариативность, синергетика, полифония. Демон застрял в своем монологе, как муха в янтаре, он одинок, он на обочине вселенной и до поры до времени вне игры. Подгадав момент, он пытается ввернуться в строй, эгоистично навязать себя миру, подменить собой вселенную. «Я везде, везде, везде!» — плюется в экстазе Хлестаков. Конечно, вселенная не спешит сжаться до скромных размеров узурпатора, злой воле противостоит сама природа вещей — тогда начинается истерика, террор, насилие, тотальный контроль, быстро переходящий в паранойю… Все это слишком знакомо русскому человеку, банально и все-таки повторяется снова и снова, как в кошмарном сне.

Кончальники — вот правильное название для многих нынешних руководителей. Смотрите, как весело добивают они остатки советской империи, как энергично, с чувством окончательной правоты транжирят человеческие и природные ресурсы одинокой державы. «Конец — делу венец», — говорят англичане. «А я вам всем пригнетыш», — вторят им русские.

Инноград в Сколкове. И будет там своя милиция, свое самоуправление, налогообложение будет предельно упрощенным (всего-то 13 процентов), красивое, недорогое (в смысле казенное) жилье, современная архитектура, чистый воздух, чистые улицы, чистые помыслы… Кажется, бывшие комсомольцы и коммунисты (нынешние олигархи) всерьез решили воплотить в жизнь утопические мечты своей юности. Правда, всю эту отдельную реальность придется обнести колючей проволокой и пустить по ней электрический ток, а то не ровен час набегут голодные люмпены с каменьями. Но ведь это все детали. Думаю, потом пожелает получить особую территорию Русский Голливуд — там вздохнет полной грудью уже творческая интеллигенция. Потом возникнут — тоже в резервациях — университетские городки, медицинские, спортивные поселения. Дороги между этими островами счастья тоже придется построить. А может, будем летать на вертолетах или на дирижаблях. А что? Глядишь, так мы лет за пятнадцать-двадцать обустроим нашу Россию… Остальное население, наверное, будет не шибко довольно, поэтому, скорее всего, в каждом таком городке придется завести свою небольшую армию, вооруженную до зубов травматическим оружием. Впрочем, госкорпорации, вроде «Газпрома», уже об этом побеспокоились…

Саша Смирнов говорит: хорошая живопись — это сгусток времени. Иногда Саша пишет картину поверх другой картины, а потом еще раз — поверх этой картины. Так работали старые мастера. Не из экономии — они наслаивали время на доски, как растущее дерево наслаивает годовые кольца…

С картиной все ясно — у нее появляется зритель. С книгой тоже — ее берет в руки читатель. Для чего человек накапливает в себе время? Кто им воспользуется? Где и когда? Если в момент нашей смерти субъективное время вдруг обнуляется, стоит ли, в принципе, городить огород судьбы?

И снова искусство дает человеку ответ. Двухмерные персонажи, попавшие в пену памяти, а потом в поток времени (ставшие классикой), чувствуют себя в ноосфере, как дома. Они влиятельны в мире живых — иногда даже больше, чем те, кто из плоти и крови. Не удивлюсь, если в сфере абстрактного, где перманентно пирует с друзьями Сократ, их принимают на равных со смертными.

Значит, и мы, накопившие личное время, сможем его трансформировать — там же, в раю, где живет наше горькое семя.

«Они что, б-дь, охренели? Еще и бабушку с собой!» — так во весь голос возмущался рослый, подтянутый мужчина, моего примерно возраста (за 50), судя по виду — чиновник или военный. Хотя он был в плавках, но солидный, решительный вид выдавал в нем государева человека. Причем столичного розлива — говора не было. Рядом, на лежаке, поддерживающе охала безликая, увядшая мадам — видимо, жена. Поскольку отдыхающий возмущался очень громко, не прислушаться было нереально, и я прислушался… Из контекста я понял вот что: тревожный звонок — от дочери, которая с мужем (Димой) и ребенком находится на родительской даче. Родственники зятя (включая помянутую недобрым словом бабушку) задумали в отсутствие хозяев навестить сына, внука и невестку. Ну и пожить на даче пару деньков. Июль 2010, жара в Москве адская. «Совсем озверевшие, бестактные люди!» — возмущался чиновник. Он все пытался (уже после разговора с дочерью) с кем-то связаться — возможно, с Димой, — не получалось. И главное, он совсем не стеснялся своего зычного голоса, хотя рядом, на лежаках, загорали не только хорваты и немцы из бывшей ГДР. Да и те в свое время были приобщены к абсценной лексике русского народа, которую я здесь, по просьбе редакции, опускаю. Он, хоть и был в плавках, на пляже, вел себя так же, как в своем кабинете: гневался и распекал, и весь крещеный мир обязан был стоять перед ним затаив дыхание, руки по швам… Чиновник тыкал пальцем в кнопки — мобильник не фунциклировал, что-то в наборе было не так. Жена тихо подкудахтывала. «Еще и бабушку с собой тащат, б-дь!» — никак не мог успокоиться чиновник. Далась ему эта бабушка. Ты же ее все равно не увидишь, тебя там нет...

Вот такая выросла у нас порода людей: чуть что идет не по плану — сразу в истерику. Помню, года три назад заприметил я в аэропорту такого же — лет пятидесяти, лицо брезгливое, одет в спортивный трикотажный костюм (голубой), на груди буквы — «Россия». Всюду старался влезть без очереди, на попутчиков (возвращались из Египта) смотрел свысока. И мы с дочкой тогда поспорили, кто этот индюк по профессии. Я говорю: не иначе — большой начальник, угодивший ненароком в одну компанию с плебсом. Она: нет, мелкая сошка — им помыкают, его унижают, и вот он теперь компенсирует свое унижение, вымещает злость на окружающих. Поспорили, и Настя подошла к этому перцу. Сыграла: «Ой, у вас такое лицо знакомое — вы случайно не в кино работаете?» Оказалось, что перец работает в Государственной думе. Думаю, депутатом — не истопником. Так что спор наш получился бессмысленным. Он, конечно, большой начальник, но положение его унизительное. Не в том смысле, что с народом вынужден летать на чартере, а что заседает в потешном парламенте.

«Язык» по-старославянски значит «народ», «племя»

В нашей истории эти понятия постепенно и неумолимо расходятся. В ХIХ веке дворяне перешли на французский, брезгливо отделили себя от дворовых рабов, которых перестала (устала) употреблять Золотая Орда. Пушкина подвела под пулю графиня Нессельроде — она при всем желании не могла оценить поэзию Александра Сергеевича, поскольку не читала по-русски… Коба Джуга-швили, наоборот, неважно говорил на языке Пушкина, зато строчил статьи по языкознанию — в чернильницу любил наливать человеческую кровь вместо чернил, подносил к ноздрям, нюхал. Сталинская номенклатура, подписав шизофренический контракт с пустотой, решила познать свой народ, верша первобытный спарагмос — разрывание плоти на части. Враг мой — брат мой. Он же язык мой. Вполне библейский сюжет. Дети палачей по-христиански обнялись с сидельцами и тут же продолжили работу своих отцов по уничтожению языка. Постсоветская элита весьма логично выбрала воровскую феню как свой профессиональный жаргон. Бывшие рабы с этим выбором солидарны, хотя сами предпочитают матерную брань — простую, как мычание, апелляцию к нижним духам. А русский язык, то есть русский народ, выживает, стало быть, только в интеллигенции, которую крепкие хозяйственники презирают за неспособность щелкать зубами и хватать куски на лету. Силовики прививают ей комплекс жертвы. Сама себя она называет гнилой и сервильной. Но с нами рядом рождается слово, цепляясь за слово, вытаскивая племя свое из трясины.

У Алексея Германа-старшего есть Алексей Герман-младший. У Андрея Тарковского есть Андрей Звягинцев. У Луиса Бунюэля есть Отар Иоселиани.

Я хочу сказать, что в отечественном кино вроде бы сложилось правильное чувство традиции — в нем нет ущербности, эдипова комплекса и обглоданных ногтей, зато есть осознанный подхват знамени. Это похоже на пение каноном, и «канон» тут не случайно стоит на кону. Так работали мастера Кватроченто и Чинквеченто, начиная учениками в боттеге, перетирая пестиком краски, делая подмалевки, взрослея вместе со своим даром в атмосфере искусства, которое не стеснялось быть ремеслом.

Современная живопись боится тавтологии, как инцеста, как черт ладана, как «Наши» Сорокина. Ей все чудится, что она кому-то вторит, кого-то напоминает или, не дай бог, пародирует. Главное — изобрести свой суверенный стиль, а там хоть трава не расти. Она и не растет — трава традиции. Тот самый газон из английского анекдота, который нужно стричь триста лет кряду.

Традиция у нас немудреная: бей своих, чтобы чужие боялись; не в правде Бог, а в силе; я начальник — ты дурак, и т.д. На блошином рынке истории большевики обменяли былинный пафос Нового Иерусалима на оруэлловскую техноутопию, по ходу пьесы получившую приставку «анти». Советский античеловек стал главным антигероем ХХ века, обогнав в своем антихристовом рвении и немецких фашистов, и американских капиталистов. О сталинском проекте даже упертые леваки из Лиги плюща предпочитают не верещать. Зато любой разговор о насильственно прерванной традиции сопровождается вздохами: «Ах, великий русский роман, ах, Серебрянный век, ах, дворянская честь». Между тем большего равнодушия к традиции, чем у четырех искалеченных поколений московитов, представить себе невозможно.

Абстрактное искусство лезло в глубь материи, как филиппинский доктор — голыми руками и без тени сомнения. «Что там внутри?» — интересовался кубизм вслед за Эйнштейном. Теперь мы знаем, что любой человек состоит из пикселей — достаточно взглянуть на экран телевизора.

Фашисты вывезли в фатерлянд нашу почву. Они срезали железными когтями двухметровый слой чернозема и обнажили кости Киевской Руси. Коммунисты к земле отнеслись равнодушно, как к мертвой материи, — они думали о людях; они уничтожили само тело общества, распылили по ветру человеческий гумус.

Это был матрицид — убийство материнского, маточного слоя жизни — и возведение абстракции на княжий престол. Начали с хэппенингов «Долой стыд», а закончили бессовестным бесом Сосо.

Развоплощенный быт — овеществленный ад

Вандалы-чиновники, крушащие архитектуру Москвы и Северной Венеции, искренне не понимают, отчего так взвилась общественность («мы делаем им красиво, а они артачатся»). В искусстве, как и в науке, понятие «школа» стало анахронизмом, зато стремление все и всегда начинать с нуля, изобретать системный велосипед, чтобы срочно отправиться на нем в вечность, — это опять настроение эпохи. Очень уж похоже начинался прошлый век — есть эффект дежа вю.

Современный Рим — город-свидетель, он похож на огромное прозрачное дерево, годовые кольца которого видны насквозь и все разом, до самой сердцевины. Архитектурные стили, наслаиваясь, образуют постмодернистскую музыку, где переодетые в барокко средневековые здания стоят на фундаментах античных амфитеатров и храмов… Москве не суждено было стать Третьим Римом — ее постигла участь одноэтажной Америки, где старое следует как можно скорее менять на новое, где пришедший в негодность прибор мало чем отличается от шедевра архитектуры, где дома строят, как декорации, — из дерьма и пара, чтобы не жалко было ломать.

Советская утопия в этом пункте — близнец американской. Коммунистам-футуристам чуждо понятие непрерывного времени, непрерывной цивилизации. Патина вызывает брезгливое чувство — отмыть, уничтожить, посыпать хлоркой… Отношение «новых дворян» к архитектурной среде выдает их с головой — они совки, дети совков. Что бы они ни шептали своим духовникам, с каким бы чувством ни читали Тору или Коран, мир внутри их сознания тяжел и материален, как цемент. Они заливают его в опалубку своей железной марксистской логики, а спасение души считают сентиментальной сказкой для лохов.

Позвонил Миша Минаев — самый активный и организованный мой однокласссник, обладатель математических шишек на лбу, компьютерщик, милейший, скромный человек, позвал на традиционный сбор в какой-то кафешке в центре Москвы. Я было обрадовался, спрашиваю: «А Розочка будет?» Роза Дмитриевна Щербакова — любимая учительница литературы, которой я обязан и тем, что стал режиссером, и вообще гуманитарной инициацией, без которой вряд ли справился бы с поганой советской жизнью. Розочка страстно увлекалась театром и многих из своих учеников увлекла. Водила меня на спектакли Эфроса и Товстоногова, за руку привела в студию к Спесивцеву.

В 73-м ей было всего ничего — сорок лет. Маленькая, ладная, с густыми длинными седеющими волосами, не заплетенными в косу, вместо косы — непослушный задорный хвост аж до попы. Курила, как паровоз, — одну за другой. Сияющие цыганские глаза, низкий голос, восток и в лице, и в интуитивном подходе к детям. А может быть, не восток — Африка. Что-то пушкинское, нарисованное одной легкой линией было в Розочкином профиле.

Устроила в школе семинар по зарубежной литературе, еженедельно таскала нас в Третьяковку, а весной и летом — в походы. В ее спектакле «Обыкновенное чудо» я играл Короля, тушью для ресниц мне рисовали смешные усы и бородку-готье. В моей взрослой жизни виделись мы нечасто — она всегда была занята, делала искусственное дыхание следующим поколениям мальчиков и девочек, покалеченных ордынской системой… Хотел поздравить ее на Пасху, но телефон молчал… «А Розочка будет?» Миша Минаев помялся: «Я думал, ты знаешь. Роза Дмитриевна умерла. Недавно, в начале января». «Как же так? И никто не позвонил, не сказал». — «Терешкович пыталась обзванивать, но никого не нашла. Видимо, телефоны у всех изменились». — «Как же так?» Вопрос повис в воздухе, мы попрощались. А назавтра — звонок: «Здравствуйте, это Лена Минаева. Вы меня помните?» — «Конечно. Мы вчера с Мишей разговаривали». — «Миша вчера умер. Он очень старался, чтобы все наконец встретились»… В этом, может быть, моя главная надежда: что в конце концов все мы, любящие друг друга, обязательно встретимся — поговорим, обнимемся и посмеемся над своей неловкой земной жизнью.

Каждую секунду я ощущаю, что и я сам, и весь материальный космос вокруг меня существуем только благодаря (и внутри) творческой энергии Создателя, которая течет через нас, словно кровь, о которой мы не вспоминаем, пока она не начнет вдруг сочиться из открывшейся раны, пугая и завораживая. Иисус — и есть эта рана.

Лакан: «Настоящий атеизм — это не утверждение «Бог умер», а утверждение: «Бог — бессознателен». Кажется, это полемика с Юнгом. Причем превратно понятым Юнгом. Ведь католический пафос «Ответа Иову» как раз в том и состоит, что воплощение Бога в своей второй ипостаси — это творчество новой (может быть, неокончательной) рефлексии по поводу человека и его участи.

Я почему-то не сомневаюсь, что Иисус первым подошел и поцеловал Иуду. Предателю вряд ли хватило мужества (или наглости) осуществить свой план.