Ночной и дневной народы. Язык табуирует жизнь

В конце прошлого года были сделаны два важных телевизионных, а по сути культурологических заявления. Их авторы — главные проектанты нашей жизни. Сначала Д.Медведев на торжественной церемонии, посвященной восьмидесятилетию отечественного телевидения, сказал, что «это наша жизнь, и за то, что происходит в стране, отвечают не только политики, но и телевидение».

А затем В.Путин, тогда еще премьер-министр, на своей встрече с кинематографистами говорил о том, что у культуры, в частности у кино и телевидения, есть очень важная, «достойная и содержательная миссия — создавать определенные рамки ценностей и нравственные ориентиры». Оба этих концептуальных суждения даже с учетом их сиюминутности мне кажутся заявкой на возможный поворот в культурной политике. Во-первых, об этом власть вообще не говорила много лет. Во-вторых, эти суждения дискредитируют корпоративное и многоаспектное представление о том, что такое современные российские медиа.

Я бы хотел упомянуть лишь некоторые группы опасностей, связанных с нынешним состоянием телевидения и культуры в целом в контексте того, что мы называем «сценарий на завтра». Об одной из них очень точно в последнее время говорит Константин Эрнст — о кризисе нашей способности адекватно моделировать и объяснять жизнь. С этим не справляются не только ныне действующие системы и массовых, и экспертных представлений о происходящем — о государстве, о себе, о тенденциях и тупиках развития, о том, как устроена повседневная практика, «правила игры», о том, что сегодня значимо, а что — нет. Мы все чаще оказываемся безоружными перед постоянно появляющимися проблемами. Пришли Интернет, виртуальное пространство, социальные сети, иные ориентиры и координаты, но при этом в нашем сознании продолжают работать давно отжившие, сломанные или трансформирующиеся прожективные схемы объяснения того, как жизнь может и должна быть устроена.

С одной стороны, возникает множество типов и вариантов культурных практик, стилей, поведенческих программ, а с другой — меняются зоны ответственности, наша чувствительность к тому или иному осознанию реальности. Всегда такие чуткие, сегодня художники оказались не способны полноценно интерпретировать природу происходящих сдвигов. Я имею в виду и тех, кто работает с авторской культурой, и тех, кто с массовой. Возникает впечатление, что отечественные авторы либо боятся, чуть ли не пасуют перед своим временем, либо попросту подкуплены коммерческим шоу-бизнесом. Один из лидеров недавно вошедшего в кино поколения режиссеров Борис Хлебников прошлым летом сказал о себе и товарищах: «Мы все — новые тихие».

С другой стороны, меняются сами иерархии и рубрикации понимания действительности. Часто исчезает разница между виртуальным и реальным миром, между эмпирическими поступками и вербальной активностью. Одновременно происходят другие разнообразные цивилизационные технологические и культурные сдвиги — что-то трансформируется, что-то исчезает или занимает чужое место. Современное российское телевидение как раз и расположилось между этими двумя системами — отживающей и возникающей.

Как известно, ТВ нуждается в как можно большем количестве включенных телевизоров — на это работает весь запущенный в России примерно с 1994 года экономический механизм наших медиа. Понятно, что именно этот принцип содержательно противостоит другим, не менее важным, требованиям современной макроэкономики, которой нужны «сложные люди», способные к креативу, оригинальным и рискованным решениям, к конкуренции,

к тому, чтобы ничего и никого не бояться, верящие в то, во что сегодня в России верить трудно, — что изменить и улучшить систему жизни все-таки можно и в достаточно обозримое время.

Эти две совсем разные машины производства «картин мира» — на самом деле их еще больше — друг другу активно противостоят. Пока нет способа сделать так, чтобы столь разнонаправленные программные стратегии отечественного телевидения начали понимать друг друга, взаимодействовать, сотрудничать. Первый канал очень серьезно занимается поиском этого общего культурного языка, но — по ночам, в свободное от рекламного бизнеса время. Там идут интересные поисковые — в плане нового языка — разработки.

Разбираемся ли мы в том, что получается успешно, а что нет? Вот вертикальное программирование пока дает сбой — что следует с этим делать? Как за эксперименты с контентом расплачиваются не рефлексирующие природу контента рекламодатели? Соображают ли они что-нибудь в связи с мировоззренческими или моральными последствиями решения задач, которые определяются их естественным желанием продать свой продукт максимальному количеству зрителей? И если сегментированных аудиторий стало много и они все друг от друга существенно отличаются, то выходит, что в каком-то смысле в России формируются разные, пусть и говорящие на одном языке, народы. И каждый из них использует собственные смысловые и контекстуальные конвенции. Есть «ночной» российский народ, «дневной», «утренний», «прайм-таймовый»…

Когда в 70-е годы проводили массовые опросы в Институте социологических исследований, то выяснили, что тогда, в эпоху застоя, люди больше всего хотели три вещи — поездку за границу, собственную автомашину и какое-то улучшение качества своего жилья (купить, расширить, построить загородный домик и т.п.). Во многом для продвинутых групп населения эти проблемы уже решены. Доходы граждан выросли минимум в семь раз. Количество личных автомашин за последние два десятилетия увеличилось в шесть раз. Такова гигантская скорость расширения благополучия, ранее невероятные объемы потребительской свободы. Они коснулись двух из каждых трех семей, а не каких-то там процентов населения. Так, количество поездок за рубеж выросло в тридцать — сорок раз. Согласитесь, это большие сдвиги в практике повседневной жизни. Не только экономические, социальные, но, естественно, и культурные. Но что в этом плане произошло с представлениями и приоритетами разных социальных групп? С ценностным миром этих представителей «ночного», «дневного» и «вечернего» народов? Каковы их желанные образы будущего, понимание собственности, прошлого, их отношение к Западу, к рынку, социализму, к партнерам? К собственному будущему? Появилось ли новое сознание того, чем занимаются церковь, СМИ, семья, школа, другие идеологические институты?

Во все времена художественная деятельность представляет собой освоение смыслов своего времени и проектирование программ будущего. У гениев — на целые эпохи, у талантливых людей — на большое время, а у тех, кто занимается массовой культурой, — хотя бы на тот его отрезок, который связан с восприятием конкретного произведения. На эту тему есть очень интересные исследования: примерно половина населения нашей страны в последнее десятилетие не планирует свою жизнь больше чем на один год, 48 процентов — примерно на год, и только два человека из каждых ста — на большую перспективу. Люди почему-то перестали планировать свое будущее. Это очень опасная в жизнестроительном плане ситуация.

Вторая группа вызовов связана с содержательным наполнением российского сознания, фиксируемым самим языком. Вы заметили, в официальных документах вместо слова «человек» в последнее время стали пользоваться словосочетанием «человеческий фактор». Это так же значимо, как псевдопонятие «лица кавказской национальности», принадлежащее выдающемуся практику российской культуры Лужкову. Здесь настоящая точность описываемого феномена, фиксирующая множество смысловых напластований, подтекстов, контекстов. Именно они как некие культурные матрицы воспроизводят универсальное состояние нынешнего российского сознания.

«Человеческий фактор» — это чуткое проектирование национальных «заморочек», абсолютно недоступное рефлексии наших макроэкономистов и обществоведов. В их исследованиях и проектах нет живых людей — вдохновляющихся, страдающих, депрессивных, имеющих какие-то страхи или надежды, доверяющих или не доверяющих другим. Зато есть «человеческий фактор», из-за проблем с которым так часто в последнее время падают самолеты. Из-за него — этого «фактора» — разрушается Саяно-Шушенская ГЭС, потому что побоялись предупредить важных начальников о неприятных колебаниях. Побоялись их побеспокоить. Из-за обессмысленного «фактора» погибают люди в Кузбассе, на теплоходе «Булгария», в пермском клубе. И такое понимание жизни, зафиксированное в языке реально функционирующей культуры, как бы ни протестовали большие теленачальники против столь расширительного взгляда на проблему, — зона ответственности телевидения.

В связи с этим мне кажутся не случайными какие-то оценки происходящего, которые мы, пусть и нечасто, слышим в телевизионных дебатах и интервью. Вот, например, слова директора Эрмитажа Михаила Пиотровского: «Я не раз говорил об атмосфере всеобщего недоверия и озлобления, на которых сегодня строится наша жизнь. Люди взрываются по любому случаю. Мы находимся на грани гражданской войны из-за всеобщего озлобления, а не только из-за социального неравенства». Что-то ведь заставляет этого известного искусствоведа так воспринимать происходящее.

Естественно, что мы часто в повседневной практике пользуемся уже имеющимися представлениями, потому что иначе мы не справились бы с пребыванием в реальности. Их вслед за Уолтером Липманом называют стереотипами — «мертвыми картинками в голове». Именно они, эти картинки, — готовые схемы объяснения происходящего, отформатированные у одних граждан в 70-е, у других — в 90-е, у третьих полученные по наследству еще раньше, — работают в головах большей части населения до сих пор. В одних случаях в качестве удобных подсказок, а в других — невидимых и неосознаваемых целей миросозерцания.

Конечно, у нас есть много закрытых для публичной рефлексии тем, но нет объяснений, почему они оказываются табуированными, а в какой-то момент вдруг растабуируются. Может быть, как раз потому, что очень значимы для сохранения, консервации фундаментальных основ российской системы жизни.

К таким содержательным пространствам, безусловно, среди прочего относится реальное наполнение «картин мира» массовых аудиторий — операциональные системы представлений в каждой из них, обыденные взгляды, ценности, нормы, разного рода стереотипы, мифологемы, иерархии оценок. В сущности, они не анализируют ни фактическое состояние общественной морали, ни соотношение официальной и теневой идеологии, ни воздействие национальной ментальности. У нас, в частности, нет — тут я согласен с Константином Эрнстом — и системного, опирающегося на множество исследований изучения телевидения. Видимо, потому, что это невероятно существенный инструмент управления страной, формирующий мотивационные программы нашей деятельности. Не случайно же в поле общественной экспертизы не попадает контент-анализ ТВ. Да он и не делается. Многие осуществляемые здесь смысловые практики должны оставаться неосознаваемыми, как бы неизвестными — табуированными. Может быть, какие-то аналитические доклады и ложатся на столы наших идеологических демиургов, гендиректоров каналов, но никогда не попадают в поле значимых дискуссий. Анализ контента осуществляется только в границах оценки отдельных передач, но не программирования разного рода аудитории в целом, тем более без обсуждения целей и результатов этой сверхответственной профессиональной работы.

Теперь о нескольких действующих в этой сфере цеховых стереотипах.

Телевидение только лишь средство массовой информации. На мой взгляд, это уже невероятно узкое, сегодня концептуально не работающее определение, лишь фрагментарно описывающее сферу функционирования ТВ. У него давно имеются десятки, если не сотни самых разных функций. В современном виртуальном мире это важнейший мировоззренческий, управленческий, проектный, производственный, потребительский институт, представляющий собой гигантский и наиболее эффективный комбинат изготовления массовых представлений об устройстве жизни. В конце концов, все мы понимаем, что и сама власть — это всего лишь интерпретация реальности, получаемая гражданами с теле- и интернет-мониторов.

Еще один любимый в нашей стране стереотип: все претензии по поводу всего и вся должны быть обращены к политической власти. Леонид Парфенов называет ответственных: это «начальники начальников». Вот стоит, дескать, отменить информационную цензуру… Мне кажется, это удобное, щадящее профессиональную выучку убеждение, хотя бы потому, что современная российская социокультурная система, приспосабливающаяся к новым цивилизационным процессам, давно уже творчески и очень успешно осваивает всевозможные ограничения. Власть научилась с ними работать — использовать развернутую схему разрешений, чтобы сохранить существенные для нее запреты. К примеру, все мы помним, что один из важнейших постулатов феодализма — охрана территории. И в империи нельзя было покидать «родную землю», чтобы не заразиться чужеродным образом мысли. Отсюда все эти прописки, паспорта, охрана границ, бесконечные службы надзора и пограничники в качестве героев. Сегодня многое из этого разрешено: «Да уезжайте вы все, куда хотите, проблем не будет».

Действуют и другие подходы к разрешению культурных предписаний. То же самое, например, происходит и с цензурой. Современные медиа и нынешняя власть прекрасно понимают новые функции того, что когда-то было принято называть ограничениями. К примеру, сегодня нужно создать много очень разных передач, книг, эпизодов в фильмах, сюжетов и отдельных фраз, где рассказывается, что Сталин был жестоким и кровожадным. Это делается для того, чтобы после определенных действий и пропорций… народ признал его вклад в российскую историю положительным. Таково сложное воздействие новых PR-технологий, конкретных практик работы современных «фабрик мысли».

Еще один стереотип: если вам не нравится, выключите телевизор. Любой топ-менеджер СМИ так защищает свою контент-политику. Хотя все профессионалы медиа прекрасно понимают, что в современном обществе человек психологически не может отключиться от сети. Сегодня, кроме того что «ящик» выполняет множество социальных и культурных функций, это еще и сеть, а также часть других универсальных сетей. По данным годичной давности, время, проводимое гражданами России в Интернете, пока еще в двадцать четыре раза меньше времени, затрачиваемого на все типы ТВ.

Человек, живущий при включенном телевизоре, ощущает себя пребывающим в реальности, а тот, кто не подключен, — словно и не живой. Именно поэтому многие подсознательно не могут выключить телевизор. Так происходит и с Интернетом. Это совершенно новые вызовы, их не было двадцать лет назад. Уйти из сети, коммуникации — значит отказаться от подлинной жизни. И все это еще усиливается нашей давней потребностью находиться в депрессии и при этом заниматься злословием.

Еще одна непростая зона теоретического табуирования — воздействие экономики отечественных электронных медиа на контент. Я нигде не встречал каких-либо — открытых или закрытых — дискуссий на эту тему. «Реклама», «рейтинг», «доля» — что означают эти слова для программирования, форматирования передач, что стоит за ними? Какие здесь возникают предписания сюжетов, жанров, этических критериев, стилей? Что будет происходить в этом плане в ближайшие годы, после того как рекламное предложение увеличится с 4,5 до 7—10 миллиардов долларов в год? Это, быть может, серьезный вызов, настоящее искушение, без осознания последствий которого мы многие содержательные проблемы даже оценить сегодня не можем.

Как всем стало уже очевидно, действующая потребительская модель жизненных приоритетов оказалась несовершенной, ущербной, не решающей многие проблемы нашего развития, а ведь российские идеологи фокусировались в основном на совершенствовании именно этой философии. Сейчас мы опять стоим перед выбором идеи дальнейшей жизни. И перед обществом в качестве чрезвычайно актуальной стоит задача обретения нового философского и морально-этического обоснования для повода жить, во что-то верить, на что-то надеяться. Несбыточные желания в 70-е годы реализованы в конце 90-х и первой половине нулевых и уже исчерпаны. Принципиальная проблема заключается в том, что во многом это связано с поиском нового языка — его способности соответствовать тому, как меняется живая реальность.