Остров чудес. Сценарий

Темный экран.

Титр: Посвящается Дмитрию Лихачеву, Борису Ширяеву, Олегу Волкову, Юрию Чиркову, Михаилу Розанову, братьям Солоневичам, Николаю Анциферову, Геннадию Андрееву-Хомякому, Созерко Мальсагову, замечательным писателям и отважным людям.

Они поведали миру правду о фантастическом и страшном месте заключения — Соловецком лагере особого назначения, иначе СЛОНе, о неправдоподобном, но реальном его быте. Там под безраздельной властью настоящих безумцев в 20—30-х годах прошлого столетия страдали, гибли и оставались людьми тысячи невинных со всех концов СССР и всего мира. Их давно уже нет, но без их участия не мог бы состояться этот фильм. Вечная им память!

Аплодисменты, свист, крики из зала, погруженного в темноту.

— Уважаемая публика! Уважаемая публика! Начинаем!

В круге света на сцене Музыкант с гитарой в руке.

— Развеселая трагедия а-ля рюс представлена будет вашему благосклонному вниманию на нашем театре! С шутками, убийствами, приколами разными, а также с любовью, фантасмагорией, фейерверками, смертью и счастливым концом!

Музыкант перед занавесом из побеленных известкой мешков. На серой мешковине всюду разбросаны почтовые штампы: «СЛОН»… «СЛОН»… «СЛОН»… И синие расплывающиеся буквы адресов…

— Вот уж театр, всем театрам театр, — продолжает Музыкант. — Второго такого не было на свете. Хотите — верьте, хотите — не верьте. Но лучше поверьте…

Чайка, раскинувшая крылья, вышита на занавесе.

Чайки летят. С моря на остров. С криком. Закрывая небо.

Заглушая чаек, гремит со сцены музыка. Русский рок. Клавишные, три гитары, труба, ударник. Свитера, джинсы. Играют, поют:

Чайки летят...

Чайки летят, летят...

Над серой водой,

Над черной водой

И над пронзительно синей.

Чайки в небе над морем… Десятки, сотни…

Чайки летят, летят,

На Россию глядят,

Ибо нет ничего красивей — и невыносимей!

Туман над Белым морем. Плеск воды под гребными колесами.

В прорывах тумана — купола и кресты над храмами монастыря.

У пристани в бухте Благополучия швартуются монастырские катера «Святитель Филипп» и «Святитель Николай»…

Чайки летят —

Но сколько бы им ни лететь,

Никуда им отсюда не улететь,

Никуда не деться.

Сколько бы им

Оттуда сюда ни глядеть,

Не наплакаться им,

Не забыться

И не наглядеться!

Паломники, туристы сходят по трапам…

Долговязый иностранец в шортах, с голыми ногами и красным рюкзаком за плечами фотографирует Святые ворота, и могучие стены монастыря, волею Божией сложенные из циклопических, неподъемных валунов, поросших оранжевым лишайником, и тяжелые башни с конусными главами, и молодых монахов, в длинных черных рясах и черных клобуках весело и бойко идущих от монастыря к пристани с мобильниками в руках, и мальчишек, съезжающихся на велосипедах к монастырским воротам…

Свадьба подкатывает к воротам на подержанной иномарке, пестро украшенной лентами и бумажными цветами. Жених в черном костюме выходит. И невеста в розовом платье.

Ибо нет ничего

Красивей и невыносимей

Этой синей воды,

Этой серой волны,

Этой черной беды...

Из тумана времени возникает пароход 20-х годов.

Мачта с трепещущими на ней флажками расцвечивания, труба.

И вдоль борта спасательные круги с надписями: «Глеб Бокий»… «Глеб Бокий»…

А когда туман исчезает, разорванный на клочья и унесенный ветром, мы видим уже не крест на колокольне собора, а красный флаг.

И обезглавленные обгоревшие соборы.

И колючую проволоку над монастырской стеной.

И лозунг на кумаче над Святыми воротами и сторожевой полосатой будкой: «Через труд — к освобождению!»

И слышен голос, мальчишеский, еще не установившийся, но ясный и звонкий:

— Здравствуй, мамочка, я знаю, ты беспокоишься за меня. Напрасно. У меня все хорошо. Ты не представляешь, родная, как много на этом острове чудесного и даже странного. Какие величественные постройки! И какая удивительная природа! Сейчас у нас белые ночи, небо светлое, солнце не заходит, а море из серого становится вдруг таким синим-синим…

На врытом в землю шесте старинный деревянный щит:

От Соловецкого монастыря.

В Турцию — до Царя Града — 4018 верст.

Португалию до Лиссабонии — 5881 ‘’

Испанию до Мадрита — 5580 ‘’

До Рима — 4491 ‘’

Во Францiю до Парижа — 4096 верст.

Колонна серых шинелей и буденовок со звездами марширует мимо. Навстречу — другая колонна. Престарелые священники. В рясах, с бородами. И тоже воинским строем. Под конвоем.

— Стоять, долгогривые! Смирно! Направо! Налево! На месте ша-а-гом!

Священники застывают, поворачиваются в строю и топают ногами.

— Вы куда теперь, отцы? В Мадрид али в Лиссабон? — веселится человек в пальто и шляпе, с тросточкой подмышкой. — А я, знаете ли, в Париж. Пешочком. И сразу в Le Baron Rouge. Устриц жрать.

Он начинает шутовское движение в ту сторону, куда указывает стрела со щита. Сильный ветер развевает полы его пальто…

Ветер, ветер на всем острове… Он срывает рогожу с поклажи на телеге, выехавшей из боковых ворот. Трупы уложены на ней, глаза в небо, босые ноги торчат. И детские тоже.

Бойцы надзорсостава, матерясь, ловят улетевшую на дорогу рогожу…

— А какие здесь собраны люди! — говорит юный голос. — Ученые, философы, музыканты… И я многому могу у них научиться. Знаешь, я даже рад, что сюда попал. Здесь есть все, что нужно развивающемуся пытливому уму. Археологический музей, и научные лаборатории, и журнал издается. Даже есть настоящий театр с очень приличным репертуаром. Но самое главное — библиотека. Книги! И меня обещают взять туда на работу, какое было бы счастье!

Ветер треплет объявления, прикрепленные к монастырской стене:

«В 8 часов вечера в помещении клуба 1-го отделения — торжественное заседание заключенных чекистов».

И рядом: «Поклонникам Соловецкого театра. Следующая постановка — Островский, «Лес». Режиссер Вдовин-Днепровский».

Ветер, ветер… Подгоняет заключенных в бушлатах и резиновых котах.

— Пулей… Пулей шагай… Паразиты! — орет конвойный.

— Работа не волк, начальник! — нагло в ответ ему мужик со страшноватым взглядом. И запевает вдруг:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

Идущий ему в затылок высокий, с интеллигентным лицом, замотанный рваным красным шарфом и в черной шляпе, подхватывает:

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…

И все заключенные — хором:

И звезда с звездою говорит…

Боец-снайпер скучает на своем посту в бойнице Никольской башни. Ему сверху ему видна дорога: колонна поющих заключенных. Один из них отстает. Спотыкается, падает, встает. Ковыляет за колонной. Но снова отстает.

Снайпер, оживившись, ловит его в прицел. Нажимает на спусковой крючок.

Телега с трупами, покрытыми рогожей, задерживается возле тела, лежащего поперек дороги. Надзоровцы подбирают его, бросают на телегу.

Странный человек в ковбойской шляпе, в клетчатом платочке на шее и длинных белых кожаных перчатках переходит дорогу перед телегой с трупами.

— Martin, halt! — негромко говорит он важному бородатому козлу, запряженному в маленькую тележку с какими-то инструментами.

И козел Мартин послушно останавливается.

Колонна шагает на фоне объявлений на монастырской стене.

Высокий в шарфе и шляпе, воспользовавшись заминкой, выбивается из строя, на мгновение любопытно задерживается у театрального объявления. И тут же сзади щелкает затвор:

— Шаг влево, шаг вправо... Опять на нервах играешь, Глуховский?

На берегу бухты из белого двухэтажного дома конвойные выводят женщин.

Молодые и старые, оборванные и неожиданно одетые, как в Москве, на Тверской. Смеющиеся, кричащие и молчащие в отчаянии. С глазами наглыми и равнодушными, тоскующими и злыми.

Одно женское лицо пусть особенно запомнится нам.

Двор кремля. Булыжники и каменные плиты. Цветочные клумбы. Расчищенные, посыпанные песком дорожки. Скамейки.

Старый горбатый монах метет веником двор, не поднимая глаз.

У входа в одно из строений курит на лавочке огромный человек в белом халате санитара, завязанном за спиной тесемками.

Из бокового окна строения на первом этаже, невидимая санитару, вылезает человек в халате и тихо, осторожно прыгает на землю. Лицом он как две капли воды похож на бывшего царя Николая Второго.

Он сбрасывает халат, под ним оказывается подобие военного мундира с бумажными орденами. Подмигивая, что-то шепча, он пробирается вдоль стены.

Увидев отсюда большой черный автомобиль, едущий по двору, прижимается к стене, заворачивает за угол и исчезает в узком каменном проходе.

Большой черный автомобиль модели начала века выезжает из ворот кремля. На заднем диване лет тридцати пяти начальник, в тельняшке под френчем. Глаза на маленьком лице пьяные и безумные, но взгляд пристальный.

Надевает фуражку с красной звездой на бритую голову, козыряет. Часовой на посту возле будки вскидывает винтовку, берет «на караул».

— Все будет хорошо, мамочка. Ты же меня знаешь, я не потеряю этого времени. План подготовки за восьмой класс уже выполнен, уже составил план и начал подготовку по основным предметам за девятый класс… Три года срок маленький. Ведь правда?

Он улыбается во сне. Пятнадцатилетний мальчик, крепкий, с розовым лицом. По-детски подложив ладонь под щеку, лежит на нижних нарах в огромной камере, набитой заключенными.

Рядом сидит на нарах немолодой японец. С другой стороны — крестьянского вида человек с широкой, темно-русой бородой.

«Юрочка, проснись», — шепчет где-то в другой жизни ласковый женский голос.

Стена камеры от верхних нар до сводчатого потолка украшена пейзажами города будущего. Ввысь вздымаются коричневые и красные прямоугольники домов и фабрик, десятки красных труб выбрасывают в голубое небо с аэропланами черные дымы. Под самым потолком лозунг: «Владыкой мира будет труд».

— Юрочка, проснись... Юрочка, проснись...

Гулкие шаги под высоченными сводами бывшей трапезной. Все изображения святых и стенная живопись замазаны известью.

Шаги ближе. Идут четверо. Трое в длинных шинелях с черными обшлагами, в фуражках с черными околышами, с винтовками. Четвертый в такой же фуражке, но в кителе еще царской армии со споротыми погонами, офицерская выправка.

— Тринадцатая рота, встать!

— Строиться! Строиться, шакалы!

Вскакивают, поднимаются с нар. Многие, как и спали, в одежонке. Старые, молодые, пенсне и на-

колки…

Перекличка катится слева направо, от заключенного к заключенному. Фамилия, имя, отчество, год рождения, статья... Сорок девятая… Пятьдесят восьмая…

— Зисабура Кимура, японец, тысяча восемьсот восемьдесят девятый, пятьдесят восьмая шесть, шпионаж в порьзу Китая…

— Китая? Чудны дела твои… — удивляется бывший офицер и усмехается: — Ну попомнишь нам Цусиму, самурай... На торфяные работы.

Протягивает ему лист с нарядом.

— Черкасов Юрий! Пятьдесят восьмая пункт восемь! — Это Юрочка, звонко. — Злодейское покушение на товарища Сталина!

— Вещички собирай, заключенный Черкасов. В библиотеку пойдешь, там и жить будешь.

От счастья, не удержавшись, Юрочка даже подпрыгивает в строю.

Бывший офицер говорит задумчиво и негромко:

— Когда я закончил гимназию с золотой медалью, отец подарил мне долгожданную верховую лошадь…

Я тоже прыгал.

Он вздыхает и переводит взгляд на крестьянина.

— Ефремов Степан, тыща восемьсот семьдесят третий, — откликается тот. — За Бога сижу, ваше благородие.

— Собирайся. На Секирку идешь. В штрафной изолятор.

— За что? — шепчет крестьянин.

— За Бога, отец.

И бывший офицер проходит вдоль строя дальше.

Конвойный ждет, пока Ефремов увяжет свой тощий узелок.

— Возьмите… обязательно возьмите, Степан Кузьмич! — Юрочка торопливо сует ему кусок хлеба с колбасой. — У меня еще есть, правда. Мне мама еще пришлет.

Крестьянин возвращает колбасу, глядит на мальчика ясными глазами.

— Спасибо тебе, голубчик, за хлебушко. Не забуду тебя.

Крестит его и уходит в сопровождении конвойного. Уходит и колонна расписанных на работы. Японец кланяется Юрочке.

— Жераю счастя.

Море, линия берега и силуэты монастыря.

«Глеб Бокий» в море. Чайки кричат над ним. Бьет волна в борта парохода.

Капитан в рубке у штурвала. На носу и на корме — бойцы с винтовками.

Трюм. Людское скопище в страшной тесноте. Качающийся свет керосиновых ламп «летучая мышь», подвешенных к балкам перекрытия, выхватывает лица урок и профессоров, беспризорников и нэпманов, крестьян и бывших военных.

Молодой человек могучего сложения, сидя на полу, молча наблюдает сквозь очки, как рядом с ним шпана разного возраста режется в карты.

Все сгрудились вокруг двоих играющих. Вор в пальто с меховым воротником руками с синими наколками тасует замасленные карты. Шкет, голый по пояс, как завороженный, смотрит на него. Его клифт, ботинки и кепка лежат рядом с вором.

Тот открывает три карты и шлепает ими об пол. Вокруг возгласы, смех, свист. Шкет медленно начинает стаскивать драные штаны, под которыми ничего нет.

— «Ветер, ветер — на всем божьем свете...» — улыбаясь, шепчет Юрочка.

Он идет — против ветра — вдоль монастырской стены. В одной руке плетеная корзинка с ручкой в виде чемодана, в другой — школьный портфель.

— «Революцьонный держите шаг! — шепчет он. — Неугомонный не дремлет враг!»

Ветер гонит на него музыкантов в серых бушлатах. С духовыми инструментами, литаврами и барабаном. Боец с винтовкой сопровождает их.

Знакомого нашего в шляпе и с тросточкой тоже несет по острову ветер. Вдруг он останавливается, достает блокнот из кармана пальто, что-то быстро строчит карандашом и негромко бормочет при этом:

— Память моя пахнет жаркими и тяжелыми запахами константинопольских базаров, пивным духом берлинских биргале, ароматом парижских кофеен… Москва, черт ее возьми со всей ей любимой вонью, не желает вспоминаться. Ау, Москва! Где ты? Тебя больше нет! Россия — тоже мираж. Нет никакой России, ни белой, ни красной, ничего нет, кроме этого фантастического острова, будь он проклят…

— Тиберий! — окликают его.

Т иберий вздрагивает, прячет блокнот и с изменившимся лицом бежит к черному авто, остановившемуся невдалеке.

— Указание мое помнишь? — спрашивает его сидящий в авто начальник.

— Дословно, товарищ Когтев, — бодро и даже молодцевато отвечает Тиберий. — Сделать наш журнал таким, чтобы он указывал идейный путь, по которому завещал нам идти наш учитель товарищ Ленин.

Начальник, поманив к себе пальцем Тиберия, сам наклоняется навстречу ему через бортик. И шепчет доверительно, заговорщицки:

— Фактически со всех сторон лезут. Гады! — Он тревожно оглядывается, блестя безумными глазами. — Главное сейчас, товарищ Тиберий, не прозевать опасный момент в мировой обстановке.

Юрочка идет налегке, чемодан и книги лежат в тележке, которую везет козел. Сам он идет рядом с хозяином тележки.

— Hosts of heaven! — восклицает Юрочка. — Horseman's head is not…

— The horseman… the! — поправляет его ковбой и хлопает по плечу. — Good! You make progress! Well done! Ты есть молодца, Юрка!

— Молодец! We must speak «молодец», мистер Райт.

— Нет Райт, Юрка! Just call me Билл! Okay?1

Черное авто обгоняет их. Когтев неподвижно, в пьяном забытье, сидит на заднем диване и не смотрит по сторонам.

Билл останавливается, козел тоже.

— Order? — взволнованно спрашивает Билл. — Ты имеешь ходить пропуск, как я?

— И как он, — смеется Юрочка и гладит козла.

— Кароший! Intelligent! — тоже улыбается Билл.

— Очень умный… Наверное, он напоминает вам бизона?

— Бизон? Buffalo? O, ты есть big jesting fellow, Юра! Шутник! Yes! Nature! Он напоминайт мне… природа… Nature is the ultimate justice… Справедливост! I'm looking for social justice… Поэтому я есть в СССР. Самый справетливый! Okay?2

— И поэтому мы здесь? — хитро спрашивает Юрочка.

— O, it is a random error! То есть ашипка, Юрка! We will soon be released. — Он делает жест рукой и присвистывает: — Фьюить!

— А как же Мартин? — смеется Юрочка.

— Martin is always with us… С нами! He's my friend!3 Справедливост!

Три гудка слышны со стороны моря.

Трюм. Вор с наколками бросает карты, встает, потягивается, задев головой «летучую мышь», и вдруг запевает неожиданно красивым голосом:

Отцовский дом спокинул я,

Травою зарастет…

Собачка верная моя

Завоет у ворот…

Глухой толчок в борт. Все валятся друг на друга.

— Внимание! Выходи! По одному с вещами!

Когтев стоит в автомобиле в полный рост, ногами на сиденье.

«Глеб Бокий» у причала. Бойцы с винтовками построены вдоль пристани. Заключенные с мешками и чемоданами вереницей спускаются по трапу.

Возле другого берега бухты покачивается на воде гидроплан М-24бис.

Хмурый немолодой летчик в кожаном шлеме и очках-консервах на лбу, сильно хромая, идет от него по мелкой прибрежной воде.

А возле трапа вдруг в своем мундире, с простертой рукой, очень серьезный и даже величественный, возникает «царь».

— Мы, царь Николай Второй, Император и Самодержец Российский…

Два командира с черными шевронами и с «бывшими» лицами. Один — другому:

— А он и впрямь, мерзавец, на Николая Александровича похож.

— На плохой портрет, — вздыхает второй. — Глаза Николая Александровича, они несравнимы. В них обаяние, скорбь, обреченность.

— Гурвич! — бешено кричит Когтев. — Ты где, бля?

Высокий черноволосый человек

с бородкой и в пенсне бросается к «царю». Но тот прячется от него за спины бойцов и продолжает кричать:

— Московский, Киевский, Владимирский, царь Казанский, царь Астраханский…

Бойцы кидаются на него, ловят. Он рвется из их рук и кричит:

— Царь Польский, царь Сибирский…

Его тащат в сторону. А навстречу — запыхавшиеся санитары в белом.

Тиберий, скрывая удовольствие от происходящего, строчит в блокноте: «Прокатилась с грохотом революция по душам интеллигентским! И на Соловки вымела. Опять волны холодного моря выбрасывают на наш берег мусор Истории. Добро пожаловать! В переработку, в перековку! Вас ждет суровая, но честная жизнь. Пролетарская власть не мстит! Выбор за вами!»

— Самозванец, — растерянно объясняет Гурвич, стоя у автомобиля. — Больной, видите ли, он, товарищ Когтев. Сумасшедший. Вырвался.

— Бороду гаду сбрить к чертям! — яростно кричит Когтев. — И усы!

А по трапу все идут и идут заключенные, подгоняемые прикладами.

Гордый кавказец в черкеске с газырями и папахе.

Молодой человек в очках, с интересом оглядываясь.

За ним высокий немолодой, с офицерской осанкой, в серой барашковой шапке, на которой еще видны полосы от споротых галунов, с мешком в руках.

Французский матрос в грязном полосатом тельнике и берете с помпоном.

— Madlen, Madlen, — жизнерадостно поет он. — Nous allons nous rencontrer dans une autrе vie ou dans les reves…4 — И сразу валится на колени от удара кулаком в лицо. — Sur le la-la! Est-ce un coup! — Он поднимается. — Demandez moi comment j'ai ete battu par le maitre d'equipage a «Saint Francois». Il est agreable de se souvenir!5

Спускается по трапу вор с наколками на руках. И голый шкет. Консервная банка на веревочке прикрывает его юный срам.

Вытянувшись цепочкой, под присмотром конвойных старые священники передают от одного к другому с борта «Глеба Бокия» почтовые ящики и мешки со штампами «СЛОН» и синими расплывающимися адресами.

На окраине леса дом из красного кирпича, над ним шесты антенн. Велосипед прислонен к стене дома.

— Говорит радиостанция имени Коминтерна. Передаем последние новости.

Мигают красные огоньки лампочек. Столы с передатчиками и приемниками, с телефонными аппаратами. Сквозь треск и разряды прорываются обрывки английской, немецкой, финской речи. Классическая музыка и джаз.

Сотрудники станции в наушниках. Наносят услышанное на листки телеграмм. Быстро двигаются руки с карандашами по листкам бумаги.

— По сведениям, поступившим из источника, близкого к Бернарду Шоу, находящемуся сейчас в СССР, знаменитый английский писатель на встрече с товарищем Сталиным изъявил горячее желание посетить акваторию Белого моря…

На мгновение взволнованно замирают в воздухе карандаши.

— …Соловецкий архипелаг, Большой Соловецкий остров… и расположенный там лагерь принудительных работ особого назначения…

Один из сотрудников вскакивает с места и восторженно восклицает:

— Товарищи! Какая удача! К нам едет Шоу! Пусть наконец увидит, что у нас творится… — И садится под взглядом начальника. — Какая у нас жизнь превосходная…

Начальник, пожилой, с аккуратно подстриженной бородкой, в гимнастерке с черными петлицами, встает и серьезно смотрит на сотрудников.

— Вы что-нибудь слышали? — спрашивает строго. — Вы ничего не слышали.

Молодой сотрудник радиостанции усаживается на велосипед. Начальник вручает ему пакет. Надпись: «Товарищу Когтеву. Лично».

Сотрудник прячет пакет на груди. Отталкивается от стены дома и крутит педали по лесной дороге. Проезжает мимо большого поклонного креста...

Кресты… деревянные. Обесцвеченные временем. Но один — красный. И вот еще один. Издалека кажется — тоже просто крест… А это Христос, вырезанный из цельного ствола, раскидывает свои объятия над дорогой.

Под ступнями, пробитыми гвоздями: «Религия — опиум для народа».

— Служившие в органах милиции, ОГПУ, Красной Армии выйти из строя!

Несколько человек из нового этапа сразу отходят в сторону.

— Форму, знаки отличия, такие, как у меня, — говорит им командир в фуражке с черным околышем и черными петлицами, — получите, товарищи, в помещении Надзорсостава на территории кремля.

Бойцы охраны сбивают других заключенных в колонны.

— Контрреволюционеры, иначе говоря каэры, отдельно, опиум для народа — отдельно, бляди и прочая сволочь — отдельно!

Когтев хмельными глазами следит за ними. Рядом в машине Гурвич.

— Здравствуйте, заключенные! — внезапно кричит Когтев.

— Здра… — нестройно отвечают колонны.

Когтев вскакивает с сиденья.

— Иностранная буржуазия, — надрывает он голос, — в первую очередь английская, спит и видит, как бы напасть на наш остров с целью освобождения своих шпионов-шакалов, наймитов капитала. Не надейтесь! Здравствуйте, заключенные!

— Здра…

— А? Что?

Он выскакивает из машины, ложится на землю, прикладывает ухо к земле.

— В Соловках не слышно! Здравствуйте, заключенные!

— Здра!

— Этап, шагом марш! — Он опять в машине. — Здравствуйте, заключенные! Ножку дай, ножку! Здравствуйте, заключенные!

— Здра! — чуть более слаженно рявкают заключенные.

По дороге к монастырю движутся колонны. Параллельно их движению медленно едет машина с Когтевым и Гурвичем.

— А он кто? — вдруг спрашивает Когтев у Гурвича. — Ну, этот… Царь?

— Из крестьян он, — усмехается Гурвич, — малограмотный.

— Пусть… Оставить бороду, — тоже усмехается Когтев. — При случае будет, что показать. Товарищу Бокию. В смысле, у нас все есть. И царь тоже у нас.

Велосипедист нагоняет автомобиль. Держась за борт, вручает Когтеву пакет. Кинув на него подозрительный взгляд, Когтев разрывает пакет, достает послание, читает, шевеля губами, раз, второй. Молча отдает Гурвичу.

Прочитав, Гурвич тоже молча смотрит на начальника.

— Что? — шепотом спрашивает Когтев.

— Плохо, — говорит Гурвич. — Писатель. Всемирно известный.

— Какой нации? Твоей?

— Вообще-то, он из Англии.

— Англичанин? Вот сволочь!

А я что говорил! — злорадно восклицает Когтев.

Выпрыгивает из автомобиля и исчезает в полосатой сторожевой будке. Оттуда выглядывает его лицо и дуло карабина.

— Здравствуйте, заключенные! — кричит он.

— Здра!..

«Соловецкий театр» — вывеска над входом в белое здание внутри кремля.

Молодой человек, очень красивый, в офицерском мундире без погон, макая в баночку кисть, клеит на афишный стенд новое объявление: «Сегодня знаменитый водевиль «Лев Гурыч Синичкин». В роли князя Ветринского — премьер Сергей Апраксин. Билеты платные»

— Слыхали парашу, Апраксин? — спрашивает, останавливаясь рядом, Тиберий. — К нам едет старый идиот Бернард Шоу.

— Да ну? — равнодушно говорит Апраксин. — А это кто?

— Стыдно, Сережа. Конечно, в лейб-гвардии Семеновском полку английскую драматургию не проходили. Но вы же теперь у нас актер. Шоу знает весь мир.

— А я играю, я не читаю, — отвечает Апраксин.

И вновь на сцене рок-музыканты.

— А теперь, уважаемая публика, держитесь — мы вам такое шоу устроим, прямо закачаетесь! А сейчас у нас все шоу, куда ни глянь — шоу!

Музыканты бьют по струнам и клавишам, поют:

Дискотека! Дискотека!

Невозможно устоять!

Приглашаем человека

Танцы века танцевать!

Бей — степ!

Дуй — брейк!

Чаттануга! Кукарача!

Шаг — свинг!

Шаг — шейк!

Проще в мире нет задачи!

Шаг! Шаг!

Но я хочу не так! Я хочу не так! Я хочу не так!

Я хочу не так, я хочу иначе!

А пароход «Глеб Бокий» тем временем идет по морю к острову чудес…

Дискотека! Дискотека!

Каруселью на оси!

Завертела человека —

Господи, спаси!

Здесь — знамя,

Там — флаг!

В мире проще нет задачи:

Здесь — свой!

Там — враг,

К черту нежности телячьи!

Цель одна — успеть к раздаче!

Прыг — скок!

Но я хочу не так! Я хочу не так! Я хочу не так!

Я не знаю, как — но знаю, что иначе!

Дискотека! Я хочу не так.

Из окошка сторожевой будки виден строй вновь прибывших каэровцев. Когтев следит за ними, держа палец на спусковом крючке карабина.

Один из командиров со списком в руках стоит перед строем.

— Жиро… Жак… — кричит он.

Француз делает шаг вперед.

— Bonjour, camarade! — солнечно улыбаясь, откликается он. — Salutations a pays de la liberte des marins de Marseille!6

Командир кивает ему. Француз входит со своим узелком в ворота монастыря.

Молодой человек в очках и человек в серой барашковой шапке стоят рядом.

— Доллер Александр! — вызывает командир.

— Англичанин, — шепчет Когтев с ненавистью. — Бернард Шоу!

— Вы мне весьма симпатичны, Борис, до встречи, — говорит Доллер соседу и делает шаг вперед. — Полковник генерального штаба Русской Императорской армии. Десять лет.

Он закидывает мешок за плечо и шагает к будке. Выстрел из окна. Полковник падает. Мешок летит в сторону, барашковая шапка в другую.

Два охранника сразу же подбегают и за ноги оттаскивают тело. Голова полковника бьется о каменистую дорогу. Тишина.

— Баранцевич Борис.

Молодой человек снимает очки и снова надевает. Шаг вперед.

— Чемпион России по французской борьбе и боксу, кандидат правоведения. Десять лет.

Командир кивает: иди.

Баранцевич вздыхает, наполняя могучую грудь воздухом, и идет к воротам, стараясь не глядеть на будку, на окошко, на лицо Когтева в нем и дуло карабина.

Весь строй смотрит на него, не отрываясь, в страшной тишине. Баранцевич идет к будке… Проходит мимо… И, живой, перекрестившись, входит в ворота монастыря.

— Здравствуй, дорогая мамочка! — слышен голос Юрочки. — Посылку получил, спасибо тебе, родная. Только, умоляю тебя, не отказывай себе ни в чем ради меня. У меня вообще все очень хорошо, честное слово. Мне даже кажется, что все это только какое-то странное и неожиданное приключение.

Он стоит перед большим окном с темно-зелеными гардинами. Окно выше кремлевской стены. Белая ночь. Из окна видно Святое озеро и леса за ним.

— Кабинет в библиотеке открыт пять часов в сутки, а в остальном это будет моя комната, где я могу заниматься, читать и вообще жить, а на день убирать постель в шкаф.

В кабинете, в центре, закрытый зеленой тканью стол, вокруг него стулья. Второй стол, письменный, с лампой под зеленым стеклянным абажуром. У стены шкаф. Напротив диван. Над ним висят портреты Дарвина и Павлова.

— Отсюда я вижу синь озера, все оттенки зеленого, бледно-голубое и золотистое небо Севера.

Та-та-та! Вдруг далекая пулеметная дробь за окном.

Комендант Когтев, в белых подштанниках, босой, с пьяным безумием в глазах, строчит из ручного пулемета, держа его на весу.

Бойцы, тоже полуодетые, бегут к нему на берег бухты со стороны кремля.

— Тревога, братва! — кричит он и жмет на гашетку. — Защитим наш революционный остров от нападения буржуазной эскадры! Умрем как од ин, но не сдадимся кровожадным акулам империализма! Крейсер «Аврора», огонь!

— У меня уже есть первое поручение, — продолжает голос Юрочки, по-прежнему стоящего у окна. — Завтра с утра отправляюсь разносить книги в штрафные изоляторы… Да! Помнишь, мы читали с тобой «Пигмалион» Бернарда Шоу, смеялись и говорили, что хорошо было бы познакомиться с этим великим чудаком ирландцем. Так вот, кажется, скоро мне представится такая возможность…

Два бойца, поддерживая под руки обмякшее тело Когтева, волокут его к монастырским воротам.

Портрет Ленина в кепке на стене в бывшей монастырской келье. Под ним фотография. Группа моряков на носу крейсера. Каменные застывшие лица, робы, тельняшки, на ленточках бескозырок надпись: «Аврора».

На другой стене плакат: «Фронтов нет — опасность есть. Держите порох сухим».

Страшный храп слышен в келье.

Женщина в мужской рубахе, на коленях, водит по полу тряпкой. Видны в полутемноте очертания ее фигуры, спина, босые ступни, опирающиеся пальцами о пол, и волосы, упавшие на лицо. Она выжимает тряпку над ведром. И трет пол.

В нише на кровати, свесив руку

к полу, спит с открытым ртом Когтев. Его тело сотрясает судорога. Не открывая глаз, он шарит возле кровати, подносит к губам бутылку, она пуста. Швыряет бутылку в каменную стену.

— Баронесса! — кричит он хрипло.

Женщина медленно убирает волосы с лица.

— Баронесса, ваше благородие! Желаете нюхнуть?

Она оборачивается. Ей лет тридцать. Необычайно хороша собой, нежное лицо. Но сейчас оно будто мертвое. Она идет к столу, садится.

Когтев, в подштанниках, садится напротив. На столе среди бутылок, развороченных консервных банок и тарелок с объедками — блюдце с белым порошком.

Когтев, зажав одну ноздрю, другой шумно вдыхает кокаин. Двигает блюдце к баронессе. Она наклоняется, вдыхает. Глаза ее зажигаются ненавистью.

— Ты безумец, Когтев. Зачем человека убил?

— Дура ты, бля, хоть и баронесса, — добродушно отвечает Когтев. — С вами, с каэрами, по-другому нельзя. Сразу знать должны, чья здесь власть! Факт! И так тут бордель по всей форме. У нас на «Авроре» знаешь, какой порядок был? Пример всему российскому флоту!

Он снова нюхает. И она тоже.

— Ты же русский, Когтев, покайся. Помолись…

— Почему? Я молюсь, — смеется Когтев и, обернувшись к Ленину, крестится.

Бам-бам! Бьют монастырские часы.

Дверь кабинета открывается. На пороге худощавый человек с длинными волосами, обрамляющими лицо мудреца с вьющейся седоватой бородкой.

Юрочка за столом наклоняется над книгой. Одной рукой листает ее страницы, другой делает записи в тетрадке.

— Пишу, читаю без лампады? — говорит вошедший.

Юрочка вздрагивает, оборачивается, стремительно встает навстречу.

— На ночь, юноша, за счет сна читать вредно, — ласково говорит вошедший.

— А вот товарищ Сталин, — улыбается Юрочка, — всегда на ночь просматривает свежие издания художественной литературы.

— И за это вы хотели его убить? — качает головой вошедший. — Нехорошо. — Кладет руку Юрочке на плечо, убирает. Садится. Смотрит на обложку книги, которую читает Юрочка. — Чем же вас заинтересовал любитель тайного знания и материалист Фауст?

— Я вам признаюсь, искания Фауста близки мне! — горячо отвечает Юрочка. — Я тоже ищу, я тоже стараюсь познать мир. Фрол Александрович! Я принял железное решение: каждый день я должен что-то закладывать в голову и сердце!

— Это похвально.

— Я очень надеюсь на будущее! Ведь не может быть это всегда!

— Да, все проходит, — задумчиво произносит Фрол Александрович. — Но все остается. И подвиги, хотя бы о них все забыли, дают свои плоды.

И преступления.

Когтев на кровати. Держит перед глазами стакан и мутно смотрит на него. Пьет.

— Баронесса! Иди!

Она подходит к кровати, садится на край. Он кладет руку ей на ногу.

— Баронесса, дай сиську.

— Прикажи, чтобы Доллера нам разрешили похоронить по-христиански. А не, как собаку, в яму.

— Прикажу… Дай!

Она, не глядя на него, вынимает из-под рубахи левую грудь. Он приподнимается, тычется, целует, мычит, берет губами сосок. И засыпает.

Она, опустив руки, невидяще смотрит перед собой, слезы ползут по ее щекам.

Раннее утро. Чайки безбоязненно ходят по дорожкам и между клумбами. Горбатый монах метет кремлевский двор.

Пожилая дама, одетая, словно она еще в начале века, сидит на скамейке. На коленях раскрытая книга. Дама смотрит на страницы сквозь лорнет, а другой рукой отщипывает от черной хлебной пайки по кусочку и медленно съедает.

Чайки заинтересованно подходят к ее ногам в лаптях.

— Птица Божья… — вздыхает монах. — Чайка соловецкая… Второй такой нет…

Дама строго смотрит на птиц. Переводит взгляд на страницу и ест хлеб.

Юрочка, держа в руках связки книг, выходит из библиотеки, проходит по двору, заворачивает за угол старинного каменного здания.

Заключенные, заспанные, мрачные, вываливаются во двор из дверей Преображенского собора, нехотя сбиваются в колонну. Среди них Баранцевич.

— Пошли, пошли! — кричит ротный командир. — Сосна валютой пахнет!

Он идет впереди колонны, за ним боец с винтовкой.

Баранцевич замедляет шаг, пропускает вперед заключенных, пятится и оказывается в самом хвосте колонны с явным намерением вообще покинуть ее.

— Вы что, Баранцевич? Куда? — с ужасом шепчет ему профессорского вида пожилой человек с несчастным лицом, в пенсне на шнурочке.

— Погуляю немного, профессор, — улыбается Баранцевич. — Оглядеться надо.

— С ума сошли? Вас же убьют!

— Авось не убьют. Но уж по одной половичке со всеми ходить не собираюсь.

Полутемный простенок между зданием и крепостной стеной. Дверь. Возле нее часовой с винтовкой. Узкое окно над землей забрано толстой решеткой.

Неожиданно сильный толчок отбрасывает Юрочку к стене и ударяет об нее. Он роняет одну связку, ничего еще не понимая, наклоняется, чтобы поднять.

Светлоголовый шпаненок с ангельским лицом молча рвет у него книги.

— Ты что? Зачем?

Он тянет книги к себе. Шпаненок пытается дать подножку, бьет босой ногой.

Часовой с интересом наблюдает за происходящим.

Шпаненок все-таки вырывает несколько книг и бежит с ними. Юрочка догоняет его, толкает в спину, тот падает. И тут Юрочка видит наставленную на него финку.

Это уже другой шпаненок, постарше. Он яростно чешется одной рукой под лохмотьями, а другой держит нож.

Чья-то могучая спина заслоняет Юрочку от ножа. Едва заметное движение. Финка летит на камни со звоном. Нога в большом ботинке наступает на нее.

— Ты что, сволочь, не в свои дeла мeшаешься? — угрожающий «воровской» голос. — Катись к чертовой матери, пока кишки не выпустили.

Баранцевич оглядывается. Он и Юрочка окружены урками.

— Спина к спине, мальчик! Смотри за ножами. — Баранцевич принимает боксерскую стойку и неожиданно запевает: — «Там, спина к спине у грота…»

— «…Отражаем мы врага», — в тон ему подхватывает Юрочка.

И смело встает спиной к Баранцевичу, лицом к врагу. Один из них бросается на Баранцевича, сверкает клинок финки. Сила удара как будто поднимает нападавшего в воздух, и он тяжело падает на землю.

— Кончай, шухер, ребята! Откатывай! — вдруг командует знакомый нам вор с наколками, выходя вперед. — Это ж сам Маска смерти! Я вас, товарищ Баранцевич, еще на пароходе спознал. И как же вы боролись, чтоб я сдох! Одесса-мама, двадцатый год, цирк! Я плакал слезами! Я — Мишка Цыган!

— Расходись! — наконец кричит издалека часовой.

— Так если у вас останется какая завалящая книжонка, не Шэкспир, — оборачивается Мишка, — так вы поимейте нас в виду, товарищ Баранцевич! А то у нас картишки кончаются! Нам же без них здесь просто нечего делать!

Баранцевич и Юрочка идут к выходу из кремля. Юрочка достает пропуск.

И вопросительно смотрит на своего спутника.

— Походка уверенная и никакого смущения, — негромко говорит тот.

— Стой! Пропуск на выход!

Часовой в арке преграждает путь винтовкой.

Баранцевич вынимает коробку папирос, открывает ее перед бойцом.

— Ух ты, мать честная! — восторгается тот с почтением. — «Наша марка»!

— И одну в запас, — говорит Баранцевич.

Поделом тому, кто сдался!

Сильным побеждать дано!

Нам и груз, нам и красотки!

Что останется — на дно!

Баранцевич и Юрочка идут рядом по дороге вдоль стены мимо Святого озера и вместе не очень стройно поют или, скорее, выкрикивают:

Ветра свист и глубь морская!

Жизнь недорога!

Там, спина к спине у грота,

Отражаем мы врага!

Рассмеявшись, они останавливаются и хлопают друг друга по рукам.

— Вы проверены в деле, Юра, — говорит Баранцевич серьезно. — Дружба?

— Дружба! — с сияющим лицом отвечает Юрочка и восторженно смотрит на Баранцевича. — Как это вы с папиросами… ловко!

— Психология, — усмехается Баранцевич. — Хомо советикус, примитивный тип.

Гудки над островом. Один, другой, третий… Тревога!

Разбежавшись лыжами по воде бухты, поднимается в воздух гидроплан. Качнув крыльями, набирает высоту и над дорогой летит в сторону леса.

— Побег, — говорит Юрочка.

Отряд с винтовками наперевес с топотом проносится мимо них. Двое держат на поводках больших овчарок.

Обгоняя отряд, вырывается вперед малорослый всадник на коне. Он в туго перепоясанной ремнем гимнастерке с двумя ромбами в черных петлицах. В левой руке поводья, в правой наган.

За стеклом кабины гидроплана видно лицо летчика в шлеме и в очках-консервах. Снижая аппарат над лесом, он глядит вниз.

Там, на вырубках, фигурки людей…

Гудит авиамотор над лесом. Вооруженные охранники, курившие, сидя на обработанных стволах-баланах, вскакивают на ноги, задирают головы. Заключенные, опустив руки с топорами, тоже смотрят в небо.

Глуховский в шляпе и шарфе и седой старик в пенсне, ухватившись за оба конца балана, оттаскивают его в сторону. Останавливаются, смотрят вверх.

— Вы что там не видали, шакалы? — рычит отделенный командир и бьет прикладом Глуховского в спину.

В чаще седой старец в ветхой монашеской одежде вылезает на свет божий из почти незаметной между черными елями землянки с крохотным окошком.

Щурится на солнце, прислушивается. Губы его шепчут слова молитвы: «Да постыдятся и посрамятся ищущие души моей… Да обратятся назад и покроются бесчестием умышляющие мне зло… Да будут они как прах перед лицом ветра… И Ангел Господень да преследует их…»

Летчику сверху видны всадник на лесной дороге и бегущие за ним бойцы.

Всадник на скаку палит из нагана.

— Нет, Борис, от нас убежать невозможно, — убежденно говорит Юрочка. — Уже проверено. К тому же я ведь фаталист. Как у Лермонтова. Раз уж так вышло, отсижу. Три года не так много.

— Невозможного нет! — Баранцевич подмигивает ему. — Первый принцип Тейлора знаете? Сначала надо изучить задачу. И проанализировать движения, необходимые для ее выполнения. Запомните, фаталист.

Юрочка взволнованно смотрит на него. Баранцевич загадочно улыбается.

— А вы что? — понизив голос, спрашивает Юрочка. — Решились? Да?

— Я их ненавижу, — вдруг с холодной яростью говорит Баранцевич. — И проводить в их компании десять лет не собираюсь. Тем более, восемь грамм свинца. Догадываетесь, в чем их главная слабость? В том, что они идиоты. А мы — нет.

Крутой морской берег. Валуны.

Летчик видит весельную лодку на воде. Ветер отгоняет ее от берега. Между валунами неподвижное тело человека, разбившегося насмерть в рискованном прыжке с крутизны.

Перед радиостанцией курят на солнце сотрудники, сидят, стоят. Копыта цокают по каменистой тропе. Сидевшие вскакивают и вытягиваются.

Малорослый всадник спрыгивает с коня, привязывает его.

— Здравствуйте, товарищ начальник информационно-следственной части!

Не ответив и даже не взглянув на них, начальник поднимается на крыльцо.

— Взяли шакала, — входя, сообщает он с легким латышским акцентом. — С экономией патронов.

— Чтоб это у нас последний побег был! Понял меня, Лапиньш?

Когтев с опухшим похмельным лицом сидит у стола с радиоаппаратурой. Возле стола стоит Гурвич. Рядом с Когтевым — начальник станции

с бородкой. В наушниках. Слушает, быстро записывает. Передает Когтеву узкую полоску бумаги.

— «Приезд Бернарда Шоу на Соловки более чем возможен», — читает текст Когтев. — Вот едрена вошь! «Обсуждаются детали»…

— Welcomе Mr. Shaw! — смеется Гурвич. — Повеселимся!

— И отчего вы всегда шутите, ваша нация? — укоризненно глядит на него Когтев.

— Да потому что нам всегда очень весело, товарищ Когтев.

— С чего это вам уж так весело? — подозрительно спрашивает Когтев и — начальнику радиостанции: — Пойди, браток, погуляй пока! Подыши.

Тот сразу послушно встает и выходит, прикрыв дверь. А Когтев протягивает Лапиньшу бумагу с текстом, смотрит, как тот читает.

— Что ж, — наконец говорит он, — источник вообще заслуживает доверия. Будем готовиться. Я займусь раз-грузкой острова. Как там это мужичье сиволапое? Все молятся?

— Молятся, — с удовольствием соглашается Лапиньш.

— Ну вот и действуй. Соответственно. А на тебе, Гурвич, вся культура… — Когтев сжимает руку в кулак. — Покажем этому чертову лорду наши советские Соловки! Пусть потом хоть ихнему королю похвастает, какая у нас тут жизнь!

Зеленая гора, белый храм без креста. Под куполом — стеклянный глаз маяка.

Деревянная лестница напротив храма. Многими ступенями она уходит вниз по склону горы и исчезает в зелени. Крестьяне поднимаются, подгоняемые прикладами. Среди них Степан Ефремов. В лаптях, со связанными за спиной руками.

Наверху их ждет Лапиньш.

Ветхий серебряный старичок в рясе и скуфейке тяжело всходит вверх по другой лестнице, крутой, винтовой, внутри храма. В руках у него бутыль с маслом.

Проход сужается, переходит в прозрачный барабан. Здесь установлены простой механизм и фонарь. Монах поправляет фитиль, шепча молитву, наливает масло.

Конвойные загоняют крестьян в храм. Лапиньш входит последним. Бойцы закрывают за ним дверь и встают по обе стороны.

Юрочка со связкой книг бодро шагает к храму по дорожке, ведущей в гору из леса.

Голые люди, кто с закрытыми глазами, кто с открытыми, с искаженными отчаянной мукой лицами стоят в ряд на камнях за стволами елей. Охранник с винтовкой между коленями сидит на таком же камне и сворачивает цигарку, поплевывая на бумажку.

Тихо, недвижно, как изваяния, стоят за деревьями люди. Юрочка не видит их.

— «И опять идут двенадцать, — декламирует он в такт шагам, — за плечами ружьеца…»

Внутри храма в темноте слышно тяжелое дыхание. И спокойный голос:

— Молитву бы на исход души.

— Креститься как? Руки-то связаны.

— А мысленно. Он все увидит.

— Владыко Господи Вседержителю, Отче Господа нашего Иисуса Христа, — начинает один голос, и к нему присоединяются остальные. — Иже всем человекам хотяй спастися и в разум истины придти…

— Молчать, шакалы! — кричит Лапиньш.

— …Не хотяй смерти грешному, но обращения и живота…

Юрочка проходит мимо храма на площадку над склоном горы. Далеко окрест видно невероятное пространство. Леса, озера и блистающий под солнцем край моря.

Юрочка вдыхает воздух полной грудью и счастливо улыбается.

Внутри храма. Выстрелы. Стоны. Но громче выстрелов:

— Ей, Человеколюбивый Господи, повели, да отпустится от уз плотских и греховных, и приими в мире душу раба Твоего и покой ю в вечных обителях со святыми Твоими…

— Вот, пожалуйста! У меня пропуск в штрафной изолятор, — говорит Юрочка бойцу. — Я книги принес.

— Назад! — боец вскидывает винтовку.

Юрочка растерянно отступает.

И тут слышит какой-то звук, плеск воды. Он смотрит в сторону. В нескольких шагах от него Лапиньш из ведра, стоящего на земле, зачерпывает горстью воду и моет голенища своих сапог.

— Я же книги принес, — бормочет Юрочка. — Из библиотеки. У меня пропуск…

И видит, как земля под сапогами Лапиньша становится розовой.

Лапиньш делает шаг к Юрочке, бьет его кулаком в лицо и надевает ему на голову ведро, говоря при этом с холодной яростью:

— Не смотреть на меня, шакал! Не смотреть!

В круге света на темной сцене Музыкант с гитарой в руке.

— Уважаемая публика! Надеемся, не скучали, получили удовольствие?

А теперь небольшой перерывчик! Расслабьтесь, как говорится, похрустите поп-корном!

Туман над морем. В прорывах тумана виден монастырь…

Музыканты играют, поют:

Не то на белых парашютах,

Не то на белых облаках

Они повсюду нам являлись

На наших жизненных путях.

А мы размахивали флагами,

А мы блудили или бредили,

А это были ангелы — ангелы!

А мы и не заметили.

«Глеб Бокий» надвигается на нас из тумана времени.

Они нас булочками пичкали

И отбирали наркоту,

А нам они казались птичками,

И мы их били на лету.

Они читали нам Евангелье

И предлагали нам бессмертие,

А мы футбол гоняли в Англии

Или охотились в Кахетии, —

А это были ангелы — ангелы!

А мы и не заметили.

А это были ангелы.

А мы и не заметили.

Занавес из серой мешковины с чайкой расходится. Задник и декорации изображают провинциальный театр прошлого века.

Дирижер в черном смокинге машет палочкой. Оркестр, рассевшийся перед сценой за деревянным барьером, играет что-то старинное, водевильное. На сцене трое в костюмах того же, старинного, времени.

Лев Гурыч Синичкин — небольшого роста, с комическим лицом

и ужимками, скрывающий молодой возраст под гримом и париком. Красавец Апраксин, затянутый в белый мундир, с деревянной шашкой. И девица в розовом чепчике, Лиза Синичкина, выглядящая совсем юной. Но это уже знакомая нам баронесса.

Синичкин, совершая забавные антраша, поет:

                Теперь я с дочерью с моею

                Являюсь к вам на строгий суд...

Он выходит на авансцену, кивает на баронессу и интимно сообщает:

— Стро-о-гий суд! Пятьдесят восьмая-три, контакты с иностранным государством в контрреволюционных целях…

Зал отвечает ему хохотом и аплодисментами. Дирижер взмахом резко обрывает оркестр. Тишина. И Синичкин начинает виртуозно бить чечетку.

— Помнишь, мамочка, как мы ходили с тобой в «Художественный» на «Турбиных», как ты заплакала и как мы с тобой спорили о созвучности этого спектакля нашей эпохе. Представь, у нас тоже свой театр! Только чайка летит в другую сторону. Но какая волшебная атмосфера! И, знаешь, я будто чувствую, что ты рядом…

В первом ряду Гурвич и еще трое в командирской форме.

Заключенные мужчины — отдельно от женщин. За ними следит сидящая на краю женского ряда огромная баба с кирпичным лицом, ротная командирша. Бойцы Соловецкого особого полка — тоже отдельно.

В первом ряду, через несколько кресел от начальства, мексиканец в сомбреро. Он смотрит не на сцену, а на сидящую рядом очаровательную молодую женщину с тонким восточным лицом. И она смотрит на него. Они держатся за руки.

Сзади Тиберий с блокнотом и карандашом. Пишет и едва слышно бормочет:

— Ширится культурная жизнь… Мощным ключом бьет… В условиях концлагеря театр является могучим проводником воспитательно-просветительного воздействия на заключенных… Но уйдя от современности, искусство мертво…

Смотрит на сцену, заслоненную полями сомбреро, трогает мексиканца:

— Senor, que el bloqueo de la escena.

— Oh, lo siento! — Мексиканец снимает сомбреро и кладет на колени. — Pero este es el unico lugar donde mi esposa y yo al menos puede resistir la mano7.

Закончив номер, Синичкин оборачивается. Князь обнимает Лизу и поет:

                Здесь карьер ваш театральный

                Разве можно сделать вам?

Синичкин возмущен. Он тянет Лизу за руку. Ветринский — за другую, поет:

                Наш театр провинциальный

                Смех и горе, стыд и срам!

Зал хохочет и аплодирует.

                Что за зданье, что за зала!

                Как в ней зрители сидят!

В зал входит Когтев в длинном кожаном пальто и фуражке. Направляется к первому ряду. Младший командир вскакивает и уступает начальнику место. Когтев садится, не снимая фуражки.

Синичкин на сцене танцует с Лизой.

— Едрена вошь! Да это ж баронесса! — Когтев толкает Гурвича локтем. — Гурвич! Глянь! То ж поломойка моя! Факт! А я почему не знаю?

Рядом с Баранцевичем сидит Юрочка. У него синяк на скуле, рот разбит.

— Что это, Юрочка? — тихо спрашивает Баранцевич. Глаза Юрочки медленно наливаются слезами.

— Пустяки. Орден. Красного Знамени, — улыбается он и дотрагивается до руки Баранцевича. — Возьмите меня с собой! Я решил.

— Ты хорошо подумал? — после молчания спрашивает Баранцевич.

— Действительно, я человек увлекающийся, мне мама всегда говорила, — горячо шепчет Юрочка. — Но я уверен, она меня поймет.

Среди заключенных — Глуховский. Через проход от него сидят женщины.

От лица одной из них он не может отвести взгляд. Это та, кого мы должны были запомнить. Она, как зачарованная, следит за происходящим на сцене. Лицо ее притягивает какой-то роковой, трагической красотой.

— Да знаете ли вы, милостивый государь, что это за талант? — гневно бросает Синичкин реплику в лицо Ветринскому.

Дирижер поднимает палочку, вступает оркестр. Синичкин поет:

Ей, с позволения сказать,

Не здешний театр — московский

Судьба судила украшать…

Взяв за руку Синичкина и выходя на авансцену, свой куплет начинает Лиза:

Театр — отец, театр мне мать!

Театр — мое предназначенье…

Когтев встает с кресла, идет к выходу, хлопает дверью. Гурвич — за ним.

У входа в театр стоят Когтев и Гурвич. Курят. Молча. Гурвич с опаской поглядывает на начальника.

— Это что, едрена вошь? Культура? — наконец, взрывается тот. — Поломойка на сцене поет! Ля-ля, ля-ля!

И вот эту туфту контрреволюционную мы Шоу покажем?

Он с яростью давит окурок папиросы каблуком сапога.

— Смотри, Гурвич! Тебе ведь в Москву охота? Сколько уже здесь отбываешь?

— Второй год, — настороженно отвечает Гурвич.

— Вполне можешь здесь еще годика на три задержаться. Или вообще… Факт!

В полусвете белой соловецкой ночи из дверей театра выходят зрители. Мексиканец в сомбреро и его жена глядят в глаза друг другу. Он никак не может отпустить ее руку. Ротная командирша грубо тянет ее за собой.

Глуховский останавливается, будто кого-то ждет.

Женщины-заключенные громко, развязно смеются. И с ними так же смеется та, на которую в зале смотрел Глуховский. Он делает шаг за ней.

— Что, фраер, попал? Полюбилась марушка? — слышит он сзади голос Мишки Цыгана. — Так то ж Сонька-хипесница! И не таких, как ты, фраеров на большие бабки чистила. Артистка! Сонька, сука, любовь моя!

И он с наигранной страстью рвет на груди рубаху и поет:

Но какая же причина,

Что могло такое быть,

Чтобы так рыдал мужчина,

С сердцем каменным бандит?

— Да ты, однако, тоже артист, Цыган, — усмехается Глуховский.

Молодой человек, который недавно был Синичкиным в водевиле, теперь в форме с черными обшлагами и петлицами. Он ведет по дороге лошадь. Она медленно переставляет ноги, тащит телегу с единственным трупом под рогожей.

Погост. Горит костерик. Могильные кресты, церковка с забитой дверью. На пороге сидит старенький священник в рясе с подрезанными полами, в красноармейском шлеме со следом от отпоротой красной звезды. Вдали — темная стена леса.

Апраксин и двое мужчин офицерской выправки копают лопатами в кладбищенской земле яму. Рядом пустой гроб, сколоченный из свежих досок.

Баранцевич сжимает в клещах гвоздь, калит его добела в пламени костра и передает Юрочке. Стоя на коленях, он выжигает на деревянном кресте корявые буквы: «Генерального штаба полковник Доллер».

Едет телега вдоль монастырской стены. От нее отделяется боец с винтовкой. Увидев того, кто идет рядом с лошадью, берет под козырек и отступает к стене.

С разных сторон, возникая словно из странного ночного воздуха, тянутся к погосту заключенные с печальными, изможденными лицами интеллигентов.

Лошадь. Телега. «Синичкин» в форме.

Апраксин заколачивает крышку гроба. Рядом Фрол Александрович из библиотеки, журналист Тиберий. Дама с лорнетом. Пожилой человек профессорского вида в пенсне на шнурочке.

— Уж вы простите, мои хорошие, за неимение паникадила, — тихо подходит к ним священник. — Да и кадить нечем, ладану-то нет.

Через ворот рясы тащит спрятанный на груди самодельный, вырезанный из дерева крест, поднимает его.

— Душе моя, душе моя, восстани, что спише, конец приближается, и нужда ти молвити: восстани убо, да пощадит тебя Христос Бог… — Медленно идет вокруг гроба и крестит его. — Не на одре среди милых сродственников, не на бранном поле среди воинов, — смотрит он на собравшихся, — на острове святом, великом памятью святителей Германа, Зосимы и Савватия, положил он живот свой, пал от руки зверя, явившегося из бездны. Пойдет зверь в погибель, а раб Божий Александр, свершивший свой подвиг земной, в райские кущи, в жизнь вечную… Со святыми упокой…

Офицеры, подняв гроб, срываясь и оступаясь, опускают его в яму. Каждый бросает горсть земли. Холм вырастает над могилой. В ногах укрепляют крест. Апраксин читает то, что выжжено на дощечке:

Я не первый воин, не последний…

Будет долго родина больна.

Помяни за раннею обедней

Мила друга, верная жена!

Тишина. И вдруг в тишине — звонкий Юрочкин голос:

— Товарищи! Отчего мы не рвем эту цепь? Мы же ни в чем не виноваты! Надо вырваться отсюда любой ценой. А кто доберется до Москвы, пусть расскажет! Они не знают! Я уверен, они просто не знают!

Все молчат. Баранцевич дотрагивается до руки Юрочки и глазами показывает ему на «Синичкина» в форме. Апраксин, заметив это, смеется:

— Павлуша — свой, не стукнет. Хотя и чекист, бывший.

— А скажите, Павлуша, — вдруг подозрительно спрашивает Тиберий, — а за какой такой проступок в органах вам срок припаяли?

— Угнал по пьянке у иностранного посла автомобиль. Покататься захотелось, — усмехается Павлуша. — Я еще в кадетском корпусе по авто с ума сходил.

— А где же ваш блокнот, Тиберий? — вдруг спрашивает Фрол Александрович и показывает на могилу. — Как вы опишете это происшествие? В виде зарисовки из нашего быта?

Застывшая металлическая гладь озера, окруженного недвижными елями. Плоский камешек отскакивает от воды. Раз, другой, третий, четвертый…

Тиберий сидит на берегу на валуне и бросает камешки — «печет блины».

— Сбежать к воде… Почувствовать сладостное прикосновение мокрой травы к босым ножкам… — Он как будто бредит. — Тебе восемь лет… Сбежать к воде… И, скинув с себя все, бесстрашно упасть в воду… И, перевернувшись на спину, увидеть над собой небо… И душу… свою… медленно, в солнечном сверкании, с улыбкой пролетающую в небе на маленьких слабых крылышках… Плеск… плеск… Отскакивают от воды камешки…

Поют рок-музыканты на сцене:

Аве, Мария!

Там,

Далеко-далеко-далеко,

Где

Под луною сверкают березы,

Где, улыбаясь и нюхая розы,

Козы

Дают

Молоко,

Там,

Наконец приведенный к Судье,

Скрыть

От него ничего ты не сможешь

И

Все как есть

Досконально доложишь,

И

Все простится тебе

Там,

Далеко, где сверкают березы,

И козы,

Как звезды,

Видны в темноте...

Аве, Мария!..

Горбатый монах метет двор. Поливает из медного кумгана цветы.

Из окна строения, выходящего во двор, слышно дребезжащее радиопение:

Песнь моя, летит с мольбою

Тихо в час ночной.

В рощу легкою стопою

Ты приди, друг мой…

Дребезжит репродуктор на стене в библиотеке. Фрол Александрович, забывшись, с тихой печальной улыбкой слушает далекое пение. Он сидит на высоком стуле, за стойкой со стопками книг.

Юрочка по другую сторону стойки, макая кисточку в баночку, наклеивает на обложки бумажные квадратики, пишет на них шифры и номера. Ставит на страницы штампы: «Библиотека СЛОНа».

Дверь открыта в небольшой читальный зал, видны полки с книгами по стенам, портрет Горького, четыре стола, заваленные книгами. И читатели за столами.

Молодой парень в гимнастерке и фуражке что-то старательно выписывает в тетрадку. За другим столом читает летчик в кожаном шлеме.

Здесь же Баранцевич. Перед ним раскрыт большой географический атлас.

— Здравствуй, дорогая мамочка, — слышен голос Юрочки. — Умоляю тебя, родная! Не хлопочи о свидании, все равно не получится, а ты только огорчишься еще больше. А у меня приятные интересные дни. Именины сердца да и только. Хорошие книги, интеллигентные коллеги, интересные люди среди читателей…

Баранцевич, встретив взгляд Юрочки, кивает ему. Юрочка, оставив свое занятие, идет в читальный зал.

— Отличный атлас, в высшей степени полезный, — Баранцевич перелистывает страницы-карты. — Вот эта карта… и эта… Эта особенно…

Он со значением поднимает на мальчика глаза.

— Финляндия? — тихо удивляется Юрочка, и глаза его зажигаются. — Ура!

Конь под седлом привязан к кольцу в стене внутри кремлевского двора.

Когтев, разговаривая с Лапиньшем, выходит из дверей. Лапиньш отвязывает коня, прыгает в седло, едет к Святым воротам. Когтев проходит мимо клумбы, с рывает цветочек, нюхает его и идет по двору.

Летчик встает из-за стола, хромая, со стопкой книг подходит к стойке, выкладывает книги перед Фролом Александровичем. Тот сразу отрывается от чтения и начинает просматривать их, записывая в формуляр, шепча при этом:

— О, Ницше… «Так говорил Заратустра»… — Он улыбается. — Книга для всех и ни для кого… Можем обсудить…

Дверь открывается, входит Когтев. Парень в фуражке сразу же вскакивает из-за стола и вытягивается.

— Читай, — добродушно машет ему Когтев. — Набирайся. Ленин тоже читал.

Баранцевич продолжает невозмутимо листать атлас.

— Смотри, Силин, — смеется Когтев, толкая локтем летчика. — Ты только в небе книжонками не увлекайся.

А то как раз вторую ногу отрежут. Факт!

Силин, не обращая на него внимания, подвигает отобранные книги.

— «Униженные и оскорбленные», — говорит он. — «Преступление и наказание».

Расписывается в формуляре и выходит, так и не взглянув на Когтева.

— Видали? Рыло, бля, воротит! Культурный какой! А на нас еще обижаются, едрена вошь! — Взгляд на Фрола Александровича. — Бернард Шоу! Знаешь такого?

— Не имею чести быть знакомым. С Гербертом Уэллсом, да, беседовал, а с Шоу не пришлось. Юрочка! Будьте любезны, сыщите что-нибудь из Бернарда Шоу для гражданина начальника!

Юрочка в читальном зале начинает раздвигать книги на полках.

— По какой статье? — следя за ним, спрашивает Когтев.

— Пятьдесят восьмая-три, — охотно отзывается Юрочка, продолжая копаться в книгах. — Покушение на товарища Сталина!

— Работнички, бля! — ворчит Когтев, оглядывая полки. — А книжек вам на кой столько? И кому доверили? Мальчишке, каэру!

— Нет, мальчик хороший, старательный, — заступается Фрол Александрович, — нам он очень по душе пришелся.

— Бернард Шоу, — говорит Юрочка, идя с книжками к стойке. — Второй после Шекспира по популярности драматург в английском театре.

Открывает книжку: на форзаце портрет Шоу, на титульной странице название.

— «Ученик дьявола», — шевеля губами, читает Когтев и удивленно смотрит на библиотекаря. — Это как? А его сам товарищ Сталин принимал!

Христос раскидывает руки над лесной дорогой.

Молодой велосипедист, сотрудник радиостанции, крутит педали. Тормозит, упирается ногой в подвернутой штанине в землю и, оглянувшись, достает из-за пазухи конверт с надписью «Товарищу Когтеву, лично».

Осторожно открывает, достает телеграмму и читает, повторяя:

— Готовьтесь встрече английского гостя, — и радостно смеется. — Едет!

Вырубка в лесу. Заключенные, надрываясь, тащат баланы. Старик в пенсне, держа на весу окровавленную руку, сидит на земле.

— Я филон! Я филон! — охрипшим голосом кричит Глуховский. — Я филон, работать не хочу и другим мешаю!

Он, спотыкаясь, бежит вокруг сосны. Останавливается в изнеможении. Маленький, с мышиными глазками и уголовной мордочкой отделенный бьет его по ногам палкой, «дрыном».

— Бежи, твою мать! Бежи! — орет он. — Ты кто? А? Не слышу! Кто?

— Я филон! — снова бежит вокруг дерева Глуховский. — Я филон!

Падает на землю, шляпа слетает с него.

— Опять за свое, мразь? — чей-то голос.

Павлуша, в форме с черными петлицами, с пистолетом в кобуре на боку, стоит перед отделенным. За его спиной боец с винтовкой.

— Заключенный Глуховский, тринадцатая рота? Со мной.

Глуховский поднимается с земли, подбирает шляпу. Боец берет винтовку наперевес и подталкивает его в спину.

— Вкалывать! Вкалывать, ударники! Сосна валютой пахнет! — орет отделенный, с силой ударяет палкой по стволу дерева и плюет вслед Павлуше. — Ну подожди, сопля чекистская. Срока наши выйдут, я тебя еще встрену!

Стрекочет пишущая машинка, женские пальцы с маникюром бойко ударяют по клавишам «Ундервуда».

Баранцевич на стуле в небольшом помещении, куда выходят двери двух кабинетов. На одной из них табличка: «Воспитательно-трудовая часть».

Барышня с прической «фокстрот» и накрашенными губами печатает за столом, кокетливо посматривая на Баранцевича. Поймав его взгляд, направленный на ее ножки и коленки под столом, открытые короткой юбкой, грозит пальчиком.

— Но ведь прелесть, — улыбается Баранцевич. — Муж — Отелло?

— Отелло далеко, — смеется барышня. — В Москве. Заседает в наркомате. Ах! Мы с ним не сошлись во взглядах.

— На классовую борьбу?

— На половой вопрос. — Она вынимает из машинки лист. — И за это он направил меня на морской курорт. Здесь такие милые отдыхающие.

Встает из-за стола и с отпечатанным листом уходит в кабинет ВТЧ. Баранцевич — сразу же к столу, быстро перебирает лежащие на нем бумаги, одну прячет в карман и, прислушавшись, мгновенно снова оказывается на своем стуле.

Появляется барышня, закрывая за собой дверь кабинета, в котором виден Гурвич за столом и кто-то, стоящий спиной к двери.

Глуховский на фотографии, анфас и в профиль, на первой странице «Дела».

— Союз Русской свободы, — говорит Гурвич, читая. — Высшая мера наказания.

— Особым совещанием расстрел заменен на десять лет. — Глуховский стоит перед столом и держит шляпу в руках. — Пьяная болтовня в кабаке, не более того.

— Вы меня не помните, Глуховский?

Глуховский смотрит на него, не узнает, молчит.

— Что ж, неудивительно. Вы на сцене, а я в зале. Всегда в третьем ряду. Не пропустил ни одной премьеры Камерного.

— Вас называли «наш поклонник с Лубянки»! — улыбается Глуховский.

— В «Саломее» вы были блистательны! — Гурвич протягивает ему две бумаги. — Пропуск по всему острову. И записка в пошивочную, оденьтесь по-человечески.

Глуховский с удивленной улыбкой рассматривает написанное на бумагах.

— За что ж мне такое счастье?

— Мне нужно, чтобы вы подняли театр, Глуховский! На свою высоту! Нас заела проклятая провинция! Дайте нам что-то яркое, революционное по форме! Как вы умеете! В Москве запрещают, я вам разрешу! Я позволю вам всё!

Глуховский решительно кладет оба пропуска на край стола.

— Билет на вход почтительнейше возвращаю, начальник. Театр в этом безумном аду? Кощунство! Пляска на костях!

— Вшей кормить желаете? — ударяет Гурвич кулаком по столу. — Баланду хлебать? Это приказ, Глуховский! И не мой!

Он вдруг вскакивает. На пороге уже несколько секунд стоит Когтев.

— Все, Гурвич! Едет гад! Готовим встречу! — возбужденно объявляет он и смотрит на Глуховского. — Ты мне только откажись, бля! Сопли у мертвецов сосать будешь! Факт! Садись, товарищ.

Толкает Глуховского на стул, садится на место Гурвича. А тот остается стоять.

— Провернешь мне подготовку к приезду товарища… тьфу! Бернарда, едрена вошь, этого Шоу — на большой палец! Музыка, шутки, даже перцу можешь добавить. Весь остров твой! — И к Гурвичу: — Мандат ему выпишешь по всей форме!

Двор перед управлением.

— Отставить конвой! — командует Когтев.

— Есть, товарищ Когтев, — вытягивается Павлуша.

— Всех бери, кого захочешь, хоть со штрафников! — говорит Когтев Глуховскому и переводит взгляд на Павлушу. — Понял?

— Так точно, товарищ Когтев.

— Обещаю на очередной разгрузке снижение срока. — Он снова смотрит на Глуховского. — Ну а туфту зарядишь, сам на Секирку пойдешь.

Он заглядывает Глуховскому в глаза и вдруг целует в лоб. И уходит своей матросской походочкой, чуть вразвалочку.

— А что? Это интересно! — говорит Глуховский, глядя ему вслед, и улыбается, зажигаясь. — Нет, это просто грандиозно!

— Курите, товарищ Гурвич.

Баранцевич через стол протягивает открытую коробку папирос. Гурвич, усмехнувшись, берет папиросу, зажигает спичку, протягивает ее Баранцевичу.

— Спасибо, не курю. Я спортсмен, товарищ Гурвич. Баранцевич Борис.

— Кажется, знакомая фамилия.

— Знаменитая! Чемпион России и организатор всего физкультурного движения Москвы. — Он вздыхает. — Но по поручению Троцкого.

— Вот это нехорошо, — снова

усмехается Гурвич. — Что же вы от меня-то хотите?

— Да нет! Не я от вас, а вы от меня. Во-первых, вы хотите, чтобы бойцы особого полка перестали до одури нажираться контрабандной «монополькой», а крутились бы на турнике и качали гири. Хотите?

— Хочу, — улыбнувшись, соглашается Гурвич. — А во-вторых?

— А во-вторых, вы настаиваете на том, чтобы я нашел в лагере всех, кто когда-то занимался спортом. Или бывших бойскаутов. И сформировал отличную футбольную команду. И волейбол! И плаванье!

— Ну а в третьих?

— Вот это как раз самое интересное, товарищ Гурвич. Мы… вы станете застрельщиками Спартакиады всех лагерей системы ГУЛАГ! И это будет иметь огромное политическое значение!

— Эка хватили! Всех лагерей!

— Учитесь мечтать, товарищ Гурвич.

Гурвич стучит в стенку. Дверь от-крывается. Влетает барышня в короткой юбке.

— Ниночка, — говорит ей Гурвич ласково, — оформи, солнышко, товарищу Баранцевичу пропуск всюду.

— Будет сделано, товарищ Гурвич!

Ниночка вылетает из кабинета.

— А когда приедет Бернард Шоу, уже подготовленный буржуазной пропагандой в определенном разрезе, — Баранцевич встает со стула, — он увидит не истощенных непосильным каторжным трудом несчастных заключенных… Он увидит крепкие, загорелые, мускулистые атлетические тела!

— Бойцов полка особого назначения, — подмигивает ему Гурвич.

В простенке между стеной и зданием стоит часовой с винтовкой. Над землей узкая щель окна с толстой решеткой.

Глуховский, проходя мимо, заглядывает в щель.

— Пошел! Пошел, шакал! — толкает его часовой дулом винтовки. — Проходи!

Глуховский минует простенок, по каменной лестнице поднимается на галерею.

Темный монастырский подвал с наплывами от сырости на кирпичных стенах. Равномерное чавканье раздается в тишине. И тяжелое дыхание.

В слабом свете, проникающем сквозь окошко, худые голые, ничем не прикрытые люди. Ноги их выше щиколоток погружены в бурую массу жидкой глины, покрывающую весь пол подвала. Они с трудом выдирают ноги из глины и месят ее.

— Jacques, pour l'amour de Dieu, dites-nous comment vous avez fini de l'URSS.

— Je vous le dis, ce n'est pas le temps, belle comtesse.

— Eh bien, encore une fois, s'il vous plait! Nous aimons a vous ecouter!8

Комната со столами, заваленными обрезками материй, выкройками. В углу грудастый безглазый манекен. У стены на вешалках висят костюмы и пальто.

Француз в тельнике и берете крутит ручку швейной машины. Две молодые и одна старая женщина работают иглами, кроят материю большими ножницами.

— En France, il n'ya pas de liberte, mesdames! Republique est pietine par la bourgeoisie et les politiciens!9

— Имейте в виду, девы, свободы во Франции нет, — переводит старая графиня.

— Et dans «L'Humanite» je vois une photo. Heureux jeunes visages sur votre Place Rouge. Ils portent un gros capitaliste. Un travailleur frappe dessus avec un marteau. Et je sais que c'est mon pays!10

— Он видит на фото Красную площадь и понимает, что это его страна!

— Et quand le «Saint Francois» entre le port d'Odessa, je dis: «Adieu, malheureuse France, bonjour, un pays de liberte!» Et je saute par-dessus bord!11

— И наш Жак прыгает за борт в Одессе — переводит графиня с комическим выражением, — и кричит

гэпэушникам: «Здравствуй, страна Свободы!»

— Et je suis la! Vous pouvez dire que je suis un idiot?12

— Нет! Нет! — кричат женщины хором.

— Non! Parce que je suis avec vous, mes jolies!13

— Вот это поступок настоящего мужчины, — говорит Глуховский и протягивает графине записку от Гурвича.

— Deshabiller… О боже! — смеется графиня. — Раздевайтесь, monsieur!

— Здравствуй, мамочка, — слышен голос Юрочки. — Пожалуйста, не огорчайся. Я был уверен, что ты получишь отказ. Прошу, прекрати все попытки приехать ко мне, чтобы потом так не переживать…

На окраине леса под деревьями стоит тачка, полная сырого торфа. Японец Кимура снимает с ног резиновые коты, остается босой и встает напротив Юрочки. Сложив ладони, кланяется ему. И тот в точности повторяет его движения.

Японец принимает стойку. И точно так же — Юрочка. Он делает прием джиу-джитсу — выпад правой рукой. Почти незаметное движение японца. Юрочка на земле.

— Бежать собрарся, марчишка, — говорит японец. — Сначара стань самураем.

Юрочка снова бросается на японца. И снова оказывается на земле.

— Жераю счастя, — невозмутимо говорит японец и кланяется.

Святое озеро. Юрочка и Баранцевич бурно плывут к берегу. Быстро натягивают одежду и сразу же бегут по дороге к монастырю.

— Дыхание! Главное — дыхание! — на бегу говорит Баранцевич. — Постоянно следить за дыханием!

Американец Билл и козел Мартин с тележкой двигаются им навстречу.

— Hi, Bill! Hi, Martin! — не останавливаясь, поднимает Юрочка руку.

— Остров чудес, — смеется Баранцевич. — Данте бы сюда.

— Ты будешь мной довольна, мамочка. Дышу воздухом, как ты просила. На семьдесят процентов выполнил намеченный план подготовки за девятый класс. В последнее время меня все сильнее интересуют вопросы истории, философии и религии…

Баранцевич делает сильный рывок и уходит вперед. Останавливается и ждет, когда Юрочка прибежит к нему.

— Четыре? — с надеждой спрашивает тот, тоже останавливаясь.

— Три с плюсом, — говорит Баранцевич. — Впрочем, прогресс заметен. Но надо увеличивать физические нагрузки. Мы должны быть готовы ко всему.

Задник сцены изображает лес, дорогу, вечернюю зарю. У кулисы крашеный столб, на нем прибиты две доски с надписями. На одной: «В город Калинов», на другой: «В усадьбу Пеньки помещицы г-жи Гурмыжской».

У противоположной кулисы замершие в объятии спиной к залу две фигуры, мужская и женская. Он в поддевке и сапогах, она в сарафане и лаптях.

Перед сценой в старинном кресле сидит режиссер, толстый пожилой человек в широкой полотняной блузе и с большой красной «бабочкой». На коленях книга.

— Теренька! — раздраженно кричит он. — Где мальчишка, уроды?

Из-за кулисы выталкивают мальчика, он в рубахе навыпуск, в картузе и босой.

— Тятенька! — дико кричит он, вылетая на середину сцены.

Стоит с ошалелым видом и не двигается. Режиссер яростно бросает в него книгу. Мальчик, очнувшись, наконец убирается со сцены.

— Значит, шабаш! — Парень целует девушку. — Бежать во все лопатки! Прощай!

В дверях никем не замеченный Глуховский. Он в преображенном виде. Черное полупальто с кушаком, черные галифе, высокие сапоги. Но на голове все та же неизменная шляпа.

— Явление второе, — говорит режиссер. — Пошли Несчастливцев и Счастливцев!

На сцене огромный человек с усами. В нем узнается санитар. Он в длинном парусиновом пальто, в руках толстая палка, за спиной чемодан на ремнях.

С другой стороны выходит Павлуша. Но не в костюме Счастливцева, а в своей форме. Санитар глядит в зал и не замечает этой странности.

— Аркашка! — подает он первую реплику.

— Я, Геннадий Демьянович, — отвечает Павлуша. — Как есть весь тут. И не один!

Глуховский проходит перед первым рядом, поднимается на сцену и встает рядом с актерами. Режиссер с изумлением глядит на него.

— Позвольте! Что это все имеет быть?

Павлуша достает из кармана мандат с печатью.

— В связи с прибытием в лагерь всемирного писателя Шоу решением Управления товарищ Глуховский назначен главным режиссером Соловецкого театра.

— А я? Я! Вдовин-Днепровский! Меня вся Россия знает.

— Все вопросы репертуара, идеологической и художественной линии, — продолжает Павлуша, — подбор актеров и назначения очередных режиссеров…

— Да пропадите вы пропадом! — Режиссер тычет кукиш. — Ни секунды не задержусь! Лучше опять на нары!

Он с силой пинает ногой кресло и тяжело, пыхтя идет по проходу к двери.

Из-за кулис на сцену выходят все актеры, занятые на репетиции. Соединение театральных костюмов про-шлого века и лагерной одежды.

— И что теперь будет? — робко спрашивает девушка в сарафане.

— Буду я. Глуховский! И будет театр! Новый! Принципиально новый! Такой театр, что Таиров с Мейерхольдом попросятся к нам на Соловки.

— Милости просим в седьмую роту! — выкрикивает кто-то.

— Прочь старые приемы, башмак по всем ногам! — восклицает Глуховский. — На этих подмостках дадим

бой современному театру. Начнем с грандиозного представления. С музыкой, танцами, пантомимой. Вырвемся из этих сцен, и нашим задником будет живое море.

В зале в одном из последних рядов сидит Тиберий со своим блокнотом.

— Мы давно ждали мятежа и дерзости, — бормочет он и строчит карандашом. — И вот он явился. Мессия в черной шляпе. Как в старом доме, куда въезжают новые владельцы, сразу же распахивают окна, чтобы выветрить затхлый дух, и уничтожают по углам паутину и плесень…

Актеры еще плотнее окружают Глуховского.

— Михаил Булгаков! Слыхали такое имя? В нашем театре в Москве мы ставили его пьесу. Веселая пьеса про некий фантастический остров. Багровый остров! Обитают на нем туземцы и арапы. Летают попугаи, говорящие, между прочим. Под милостивым присмотром самого главного белого арапа все поют и пляшут…

Павлуша выскакивает на авансцену и начинает бить чечетку.

Вдруг открывается дверь. На пороге Лапиньш. И боец с винтовкой.

— Всем разойтись! — кричит Лапиньш. — Спать! Спать, шакалы! По ротам!

В окно библиотечного кабинета смотрит белая ночь.

Юрочка лежит на диване одетый. Поднимает голову, опускает ноги на пол и тихо, босыми ногами, выходит из кабинета.

Минуя библиотечную стойку, входит в пустой, тихий читальный зал. Снимает с полки географический атлас. Кладет на стол, открывает, перелистывает. «Соловецкий архипелаг» — написано над картой.

Достав перочинный ножик, Юрочка вырезает карту из атласа. Оборачивается испуганно. За его спиной стоит Фрол Александрович в халате.

— Не спится? Вот и мне тоже. Эффект белых ночей, привыкнуть трудно, — вздыхает Фрол Александрович. — Садитесь, Юрочка, поговорим.

Он садится, и Юрочка тоже, пряча босые ноги под стул.

— Вы уже знаете, что такое разгрузочная комиссия? Тройка из ОГПУ?

А кто такой Глеб Иванович Бокий?

Я с ним немного знаком. Как ни странно, консультировал по вопросам оккультизма, каббалы и тайных наук. Но я не мистик, я в это не верю. А он верит. Страшный человек, Юрочка. Каждый год он приезжает с комиссией, и мы все замираем от ужаса. И недаром. А потом многие исчезают… — Он кладет руку на атлас. — Вы уже взрослый мальчик, Юрочка. Прошу вас, будьте осторожны. — Он встает. — Продолжайте. Берите, что вам нужно, и ложитесь спать.

В темном подвале голые люди тупо, как заведенные, месят ногами глину. Один из них падает. Лицом вниз. Его поднимают. Лицо, словно маской, покрыто глиной. Открытый рот страшно зияет и тяжело дышит.

А голые люди все месят и месят глину.

Утро. Берег озера. Здание кирпичного завода в отдалении. Дым из труб.

Глина. Женщины подвозят ее на тачках и опрокидывают в большой ящик с низкими стенками. Другие под присмотром мордатой командирши голыми руками лепят кирпичи и формуют их ножами. И складывают на земле в пирамиду.

— После бани вечером к начальнику, полы мыть, — подмигивает командирша баронессе. — Таки пожалел он тебя, фраериху несчастную. А зря.

Покосившись на соседку, баронесса прячет ножик в карман халата. Начинает накладывать сырые кирпичи из кучи в один из лотков, стоящих в ряд на земле. Женщины вешают лотки на шею и бредут к другой куче, которая растет на глазах.

Старуха с лицом аристократки на мгновение останавливается перед лотком.

— Фрейлина! Тебе что, особое приглашение нужно? — орет командирша.

Фрейлина надевает на себя веревочную петлю и с трудом выпрямляется. Проститутки, хипесницы, убийцы, воровки с удовольствием смотрят, как она идет, спотыкаясь под тяжестью пудового лотка. И кричат:

— Потрудись! Это тебе не за царицей, сучкой немецкой, хвост таскать!

Ноги ее скользят в грязи. Она изо всех сил старается сохранить равновесие. Голова клонится от непосильной тяжести. Но лицо при этом невозмутимо.

Сонька тоже следит за ней. Но молчит, нахмурившись.

— Бросай, сдохнешь! — вдруг не выдерживает одна из женщин.

Но фрейлина идет. Губы шепчут слова молитвы.

Женбарак. Шум, смех, брань, пение, визг.

Одни женщины лежат на нарах и на полу, уставшие, замаранные глиной. Другие, наоборот, ходят по бараку, дерутся. Кто-то наводит красоту, повязывает стриженую голову платком, выпускает из-под него «пейсики», глядя в осколок зеркала, белит лицо зубным порошком, красит губы чернилами.

Фрейлина в углу на коленях молится перед маленьким складнем.

— И рабом Твоим о вразех молитися повелевый, ненавидящих и обидящих нас прости, — едва слышно шепчет она, — и от всякого зла и лукавства…

— Святая какая объявилась! — смеется юная шалава, уперев руки в бока.

Сонька, лежавшая на нарах, приподнимает голову. Встает.

— Закрой пасть, блядь сопливая! — хватает она юную шалаву за волосы.

— Да в согласном единомыслии славим Тя, единаго Человеколюбца…

— Сонька! — кричит мордатая командирша с порога. — Хряй сюда!

Глуховский и Павлуша в форме стоят рядом с ней на пороге барака.

Сонька, отпустив шалаву, пробирается через весь барак к дверям.

— А ты кто? — спрашивает мордатая командирша у Глуховского. — Чекист?

— Нет, артист.

— Разговор-то твой московский.

А про Бабариху, что марафетом торговала, слыхал? Меня все артисты в Москве знают.

— Это которая в Китай-городе, что ли? Слышал. Дорогая больно, — деловито отвечает Глуховский. — Я-то всегда у Дуньки-хромой брал на Сретенке.

— Чего еще? — независимо спрашивает Сонька у командирши.

— Масть тебе легла, Сонька, в театре представлять будешь, — смеется Бабариха. — Ты ж хипесница, тебе не привыкать.

— С тобой, значит, фраерок, канифолиться будем? — бесстыдно спрашивает Сонька у Глуховского. — Смотри, я дорогая.

— Чего ломаешься? — толкает ее Бабариха. — Прокурсетка с Марьяной Рощи! Фарт лови!

— А между прочим, я не одна, я с бабушкой, — говорит Сонька, в упор глядя на Глуховского. — Без фрейлины не пойду.

Глуховский смотрит на Павлушу. Тот кивает в знак согласия.

— Сучки! В баню! — радостно орет боец в дверь. — Скидавай все лишнее!

Глуховский, Сонька, фрейлина с узелками и Павлуша отходят от барака.

А оттуда — колонной — голые женщины. С конвойными. Не прикрываясь. С привычным равнодушием. А кто-то даже смеясь. Босые ноги топчут колючую траву.

Бойцы, надзоровцы, все, кого застало это дармовое сладкое зрелище, похабно пялятся на голые беззащитные женские тела.

— Вона та хороша! — гогочут мужики. — Нет, вон та! А вон та какая! Ах, ягодка!

— «Скакал казак через долину», — вдруг запевает одинокий чистый жен-ский голос.

И все бабы подхватывают:

Через германские поля.

Скакал он, всадник одинокий,

Кольцо блестело на руке…

Велосипедист с радиостанции от изумления крутит руль в другую сторону и летит с седла на землю. Поднимается и смотрит, открыв рот.

Кольцо казачка подарила,

Когда казак шел во поход.

Она дарила, говорила:

«Твоею буду через год»…

Тиберий опускает руку в карман, вытягивает блокнот и снова прячет его.

Вот год прошел — казак стремится

В село родное поскорей,

Увидел хату под горою,

Забилось сердце казака…

Мимо футбольной площадки с двумя воротами движется песня.

Голые по пояс парни гоняют мяч.

Останавливаются, пялясь на женские тела.

— Спортсмены! Не отвлекаться! — кричит Баранцевич, улыбаясь.

Навстречу мать ему старушка,

Тихонько шепчет-говорит…

Гидроплан в небе, на небольшой высоте. Летчик сквозь очки-консервы видит на земле вереницу движущихся голых фигур…

Напрасно ты, казак, стремишься,

Напрасно мучаешь коня…

Горбатый монах-дворник в воротах монастыря закрывает обеими руками лицо от страшного соблазна.

А песня уже уходит. И только слышно:

                Тебе казачка изменила,

                Другому счастье отдала...

Кремлевский двор. Перед бывшей церковью Благовещения двое здоровенных парней из надзорсостава крепко держат старенького священника. Он молча, но с неожиданной силой вырывается из их рук.

Пожилой китаец невозмутимо кромсает ему бороду ножницами и пытается подстричь длинные седые волосы.

— Долгогривых стрижем. Всех! — весело сообщает надзоровец Павлуше.

— Товарищ! Предъявите мандат, — говорит Глуховский Павлуше. — Китаец этот мне очень нужен. Срочно. Для театра.

Павлуша, скрывая улыбку, предъявляет мандат. Надзоровец читает.

Сонька видит, как Глуховский поднимает с земли красноармейский шлем со споротой звездой, нахлобучивает на голову священника.

— Уходите, батюшка, — шепчет он. — Прячьтесь. Пока не поздно.

В центре футбольной площадки Баранцевич окружен футболистами.

— Схема, которую мы с вами сейчас отработали, друзья, именуется system of the pyramids, «система пирамид». Как говорят у нас в России, «пять в линию»…

Одежда футболистов, форма бойцов и их винтовки сложены в стороне, за границей площадки среди валунов.

Слышен тихий свист. Над валунами появляются две головы. Мишка Цыган и шпаненок с ангельским лицом. Он переваливает через валун, быстро хватает две винтовки, тащит их и передает вору. Тот сразу исчезает.

Шпаненок, сморкнувшись на землю, снова ползет к одежде, шарит по карманам, прихватывает еще одну винтовку и тоже исчезает за валунами.

— Но сейчас я покажу вам совершенно новую, революционную систему, — говорит Баранцевич. — Double W, или «система трех защитников»…

Вечер. Келья Когтева. Он сидит у стола, в тельнике, босой. Пьяный. На столе банка со спиртом, стаканы. Квашеная капуста на тарелке. Закупоренная бутылка шампанского «Вдова Клико».

На газетном листе детали разобранного маузера. Когтев держит его в руках, заканчивая сборку. Вставляет обойму с патронами в магазин. Наливает из банки в стакан, чокается с маузером, подмигивает ему и пьет.

— Баронесса! — кричит он. — Ко мне!

Баронесса на коленях трет тряпкой пол. Молчит. Не смотрит на него.

Он хмельно усмехается, берет бутылку шампанского, открывает.

— Иди, не боись! Не трону больше. Слово матроса!

Стреляет пробкой, пена бьет из горлышка.

— Шампань, едрена вошь! Настоящая! Для тебя брал! Иди, кому сказал! Или опять наподдаю, бля!

Баронесса идет к столу. Под глазом синяк. Он усаживает ее к себе на колени. Наливает шампанское в стакан и разжимает ей губы ребром стакана. Шампанское течет за ворот рубахи, на грудь. Он мнет ей грудь, слизывает шампанское.

— Баронесса! У тебя детки есть?

Она ненавистно молчит.

— Есть! Знаю! Хотишь, мы с тобой ребеночка родим? — смеется он. — Бароном будет, бля!

— Антихриста только от тебя и можно родить, палач!

Она вырывает из кармана рубахи ножик, неумело замахивается и бьет, целясь в горло. Он успевает дернуть головой, лезвие режет ему шею. Отбросив ее, вскакивает, хватает маузер.

Они стоят друг против друга, она с ножом, он с маузером. Страшно закричав, она бросается на него, выставив вперед финку. Он стреляет.

Монастырский двор. Диск неспящего солнца в небе. Часовой, опираясь на винтовку, дремлет возле будки у ворот. Когтев, босой, пятясь, тащит из дверей за голые ноги тело баронессы. Голова ее бьется о булыжники.

Лицо в окне. Лапиньш.

Когтев тащит баронессу через весь двор, мимо клумб с цветами. В арку ворот. Часовой открывает глаза и испуганно шарахается.

— Чего зенки вылупил? — тихо говорит Когтев. — Не видал? Помоги лучше.

Часовой, молодой, с крестьянским лицом, послушно закидывает за спину винтовку на ремне, берет баронессу под руки. Они вместе выносят ее за ворота.

Пространство от монастырской стены во все стороны пустынно. Когтев и часовой несут тело баронессы

в сторону леса. Поклонные кресты вдоль дороги. Когтев отпускает ноги баронессы. Часовой — голову. Тело падает на дорогу.

— Они всегда тяжельше становятся. — Когтев достает коробку папирос, закуривает, глядит на часового. — Кури.

Тот не отвечает. Испуганный взгляд его устремлен в сторону. Христос раскидывает над дорогой руки вдоль креста.

— Бога боишься? — усмехается Когтев. — Не бойся. Ты лучше меня бойся. — Достает из кобуры маузер, стреляет в Христа. Раз, другой. — Ну вот… — Прячет маузер. — И чего?

И ничего.

— На сцене волшебство! Горит солнце, сверкает и переливается тропический остров. На ветках обезьяны, летают попугаи!

Глуховский на пустой, без декораций сцене. Рядом стул, на сиденье школьная тетрадка. «М.Булгаков. «Багровый остров». Генеральная репетиция пьесы гражданина Жюля Верна в театре Геннадия Панфиловича», — написано на обложке.

— Ваш попугай здесь!

Павлуша мимикой и движениями рук изображает попугая.

— Он же Никанор Метелкин, помощник режиссера, — объясняет Глуховский, — он же слуга Паспарту.

— Куа… Куа… Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — выкрикивает Павлуша «попугайским» голосом. — Мать… мать… мать…

— Полегче, — строго смотрит на него Глуховский. — Полегче, Метелкин!

— Слушаю, Геннадий Панфилыч! — берет под козырек Павлуша.

В зале актеры. Апраксин. Санитар. Машинистка Ниночка. Здесь же и Сонька.

— Сизи-Бузи, повелитель острова… — продолжает Глуховский.

Огромный санитар встает, поднимается на сцену и садится на стул.

— …сидит на троне в окружении одалисок из гарема… — говорит Глуховский и спрашивает: — Где одалиски?

— Будут, — по-военному отвечает Павлуша.

— Уж кого у нас в СЛОНе достаточно, так это одалисок! — Ниночка смеется и брезгливо косится на Соньку. — Сучек, шлюх подзаборных.

— Возле него в белых перьях сверкающий полководец Ликки-Тикки, — заглядывает в тетрадку Глуховский, — и шеренга белых арапов с копьями… Кстати, Михаил Афанасьевич Булгаков, насколько я его знаю, не станет возражать, если мы перекрасим белых арапов в красных, что больше соответствует… Ликки-Тикки!

Мишка Цыган, вор с наколками, встает в зале. И влезает на сцену.

— Ай, ай, ай! Мог ли я думать, что мои верноподданные туземцы способны на преступление против своего законного государя! — восклицает санитар. — Я не верю своим царственным ушам… Где же преступники?

— В тюремном подземелье, повелитель! — отвечает Мишка Цыган.

Кремлевский двор. Ниша в монастырской стене. Окна с решетками. По обе стороны двери стоят бойцы с винтовками.

— Кири-Куки я послал вместе с ними, — продолжает Мишка.

— Кири-Куки, проходимец при дворе, здесь! — Апраксин вскакивает со своего места в зале.

— Прикажете представить злоумышленников? — спрашивает Мишка.

— Представь, бодрый генерал!

— Выходите на суд властителя!

Монастырский подвал. На маленьком столе горит керосиновая лампа. За столом мрачный Когтев. Три бойца из тех, кто играл в футбол, стоят спинами к каменной стене, лица разбиты в кровь. Они без сапог, гимнастерки без ремней.

Лапиньш прохаживается перед ними, заложив руки за спину. Останавливается.

— Кому загнали винтовки, негодяи? Каэрам? За водку?

— Мы не продавали, — плачут бойцы. — Не знаем ничего! Истинная правда!

Лапиньш вынимает из-за спины руку с кастетом, бьет по лицам. Бойцы плачут.

— Увести! — кричит Лапиньш. — Пусть еще подумают!

— За попытку к бунту против законного повелителя Острова... да продлят боги неомраченным светлое царствование его, Сизи-Бузи Второго... — говорит Апраксин, — повешение на пальме вверх ногами!

Глуховский смотрит в тетрадку.

— Здесь дирижер подает знак, в оркестре фанфары. Дробь барабана.

— Кому могло оружие снадобиться? — недоумевает Когтев. — Вот вопрос, едрена вошь! А тут еще этот Шоу, бля! Заговор, что ли? А? Лапиньш?

— Такое настроение есть, я знаю. И не просплю. Для того у меня всюду имеются свои глаза и уши. — Лапиньш снимает кастет. — Ты много либеральничаешь, товарищ Когтев, говорю тебе как коммунист коммунисту.

Баранцевич идет по узкому каменному проходу. За ним возникает Лапиньш. Видит за поворотом спину Баранцевича. Внимательно смотрит ему вслед. И толкает незаметную дверь в стене.

Маленькая келья с низким потолком. В темном углу какая-то фигура. Лапиньш закрывает за собой дверь, задвигает засов. Достает из кармана электрический фонарь, светит в лицо Ниночке.

— Баранцевич? — спрашивает он. — Ты уже имела с ним половое сношение?

— Что вы такое говорите, Раймонд Иванович! — возмущается Ниночка

и хихикает. — Нет, не имела.

— Поступит предложение, не отказывайся. Он вызывает интерес.

— На Глуховского пока совсем ничего, Раймонд Иванович. Занят постановкой, только об этом и говорит.

А как мужчина? Не знаю… У меня не вызывает…

— Продолжай спать с Гурвичем.

— Ах! — вздыхает Ниночка.

— И будь наблюдательна!

Он гасит фонарь.

Берег моря. Валуны.

Карта, вырезанная из атласа, придавлена камнем на земле. Над ней склоняются несколько лиц.

— Мимо Филипповской пустыни… лесом… лесом… — водит по карте пальцем Баранцевич. — Сколько это займет времени, сказать трудно… Может быть, даже месяц… Вероятно преследование…

Со стороны дороги их закрывают валуны. Юрочка стоит там на дозоре.

— Я знаю отличный рецепт, как грибы жарить, у Сетон-Томпсона вычитал. Объедение! — не выдержав, он выглядывает из-за валуна. — Вам понравится, товарищи!

— Петя Ростов, — улыбается Баранцевич.

А за грядой валунов поднимается и прячется светлая голова шпаненка с ангельским лицом.

— Отсюда идут болота, но они проходимы, — продолжает Баранцевич. — Теперь второй маршрут… Для него надо готовить лодки, господа.

В Долгой Губе.

— Это уж мы, не беспокойтесь, — говорит человек во флотском кителе, со шкиперской бородкой. — Наше дело.

Его товарищ, тоже в кителе, вынимает изо рта трубку и согласно кивает.

— Здесь первый пост, его надо миновать без особого шума, — показывает Баранцевич. — Здесь проходит линия внешней охраны. Конечно, и здесь желательно обойтись без выстрелов.

— Плевое дело — отряд охраны разоружить! — пожимает плечами Апраксин. — Они же пьяные постоянно, я за ними наблюдал.

— Имейте в виду, господа, мы не безоружны, — говорит Баранцевич. — У нас три винтовки и некоторый запас патронов.

— За Россию, за свободу, если позовут, — Апраксин вскакивает, вытягивается и берет под козырек, — то корниловцы и в воду, и в огонь пойдут!

— А я знаю, как переправить винтовки в тайник! — возникает Юрочка. — На козле!

Удивленные взгляды.

— Американец! Билл! Мой друг! Путешественник, охотник, ковбой. Человек чести, уверяю вас. Он будет молчать, как могила. Тем более — его друг Мартин!

— Что ж… — Баранцевич встает. — Надо назначать день.

— Может быть, когда привезут этого Шоу? — предлагает Павлуша. — Представление… Суета… Потом все, как всегда, перепьются на радостях…

— Что ж… Неглупо, — одобряет Баранцевич. — Стоит подумать.

Юрочка снова выглядывает из-за валуна. В руке небольшая книжка с иностранными буквами.

— Самоучитель финского языка. Пригодится, когда перейдем границу.

И опять на сцене Музыкант с гитарой в руке.

— Ну что, публика? — говорит он. — Не надоело еще? Так у нас пока всё без обмана, как обещали. Всё супер! Шутки, убийства, общая фантасмогория! Так что потерпите, потусуемся с вами немного… Да ладно! Хватит трендеть! Попоем, чуваки! А конец счастливый еще впереди…

Он говорит — а я смотрю: он не умеет лицемерить.

Он говорит «я вас люблю», уж я и слышать не могу,

Но что мне делать, мать твою, — мне очень хочется поверить.

Он говорит «я вас люблю», но что бы он ни говорил,

Не важно, что он говорит, а важно, что в виду имеет.

А что ему иметь в виду, когда у всех он на виду

И говорит, как на духу, и лицемерить не умеет!

Чайки кричат…

Пароход приближается к острову.

Он говорит: «Я вас люблю, и вас люблю, и вас люблю»,

Он говорит: «Я всех люблю», и говорит, и повторяет.

И вроде с виду не дурак, и не монах, и не маньяк,

А говорит, что любит всех — но так на свете не бывает!!!

Так не бывает никогда! По крайней мере — наяву!

Но вот же он, живей живых, на ощупь можете проверить!

И что мне делать, мать твою? И кто мне скажет — почему,

Хоть я и досмерти хочу — я не могу ему поверить?!.

«Глеб Бокий» надвигается неотвратимо. Никуда от него не деться…

Яркий задник, изображающий синий океан. Художник с вандейковской бородкой дописывает дремлющий вулкан. На фоне задника заключенные: рабочие сцены стучат молотками, приколачивают к полу тропические деревья с вырезанными из картона обезьянами и попугаями на ветках. Музыканты настраивают инструменты. Глуховский объясняет что-то дирижеру.

Павлуша выводит на сцену табун полуголых одалисок в фантастических нарядах. Проститутки хихикают и стесняются.

Туземцы с раскрашенными лицами, с кольцами в носах, в юбочках из перьев. Гремят железными цепями. Арапы — соединение босых ног, гимнастерок и фуражек с черными кокардами надзорсостава и деревянных винтовок.

Мишка по пояс голый. Грудь и спина синие от покрывающих их татуировок. Дьяволы с рогами, черепа с крестами во лбу, колючая проволока, надпись: «С малых лет одни несчастья». Француз примеряет на него костюм Паганеля.

Глуховский чувствует, что кто-то трогает его за плечо. Это Сонька.

— А мне роль, начальник?

Ветер, ветер на острове…

Лапиньш, сидя на коне, наблюдает за разгрузкой «Бокия».

Монахи, вытянувшись в цепочку, передают друг другу ящики и мешки с почтой.

По трапу конвоиры гонят заключенных с вещами. Двое каэров несут третьего, старика с кротким бледным лицом. Босые шпанята в восторге сопровождают великолепно одетого молодого человека.

— Бонжур, честная компания, — ступает он на землю. — А где тут у вас нэп?

— Здравствуй, дорогая мамочка, — слышен голос Юрочки. — Что же это, как понять? Ни в прошлую почту, ни в эту от тебя ничего. Я уж и не знаю, что думать! Здорова ли ты? Или есть другая причина твоего молчания, боюсь даже себе это представить…

Новый этап строится в колонны и марширует к монастырю. Когтев выглядывает из сторожевой будки. Палец на спусковом крючке карабина.

— Здравствуйте, заключенные!

— Здра… Здра…

На опустевшей палубе появляется женщина с чемоданом — она в черном, еще молодая, красивая, усталая, с печальными глазами. Но в них решимость. Спускается по трапу на берег. Ветер набрасывается на нее, трап ходит под ее ногами в туфлях.

Одиночный выстрел доносится сюда со стороны монастыря.

Телега, на которой перевозят мертвых, движется вдоль монастырской стены…

— А я, как никогда, живу сейчас очень насыщенной жизнью, — продолжается письмо Юрочки. — Ты даже не представляешь, как много я за это время узнал нового. Ты бы очень удивилась и порадовалась, увидев меня…

Библиотека. Юрочка за стойкой. По другую сторону летчик Силин, как всегда, мрачный. Юрочка отмечает книги, которые тот сдает.

В читальном зале за столом Тиберий. Фрол Александрович ходит вдоль полок, переставляя на них какие-то книги.

— «Бессмертие как привилегия сверхчеловеков»? — спрашивает Юрочка. — Нет, у нас этого нет, товарищ Силин. Философии Федорова у нас вообще нет.

Тихий свист. Дверь приоткрывается. Шпаненок с ангельским лицом манит к себе пальцем Юрочку. Юрочка идет к двери. Шпаненок что-то шепчет ему.

— Фрол Александрович! — говорит Юрочка. — Разрешите отлучиться. Я скоро!

Надзоровец открывает перед женщиной дверь в келью с низким потолком. У каменной стены стоит койка, накрытая одеялом. Больше в келье нет ничего.

Женщина ставит на пол чемодан.

— Когда? — спрашивает она взволнованно.

— Зависит от поведения. Ожидайте! — Надзоровец идет к двери, открывает. — Пожрать вам принесут.

Женщина садится на койку, смотрит на дверь. Ключ поворачивается в замке.

По дороге от монастыря к лесу идет козел с тележкой. Содержимое ее кузовка накрыто куском брезента, поверх брошены инструменты. За тележкой идут Юрочка и американец Билл.

Авто с Когтевым резко тормозит перед ними. Козел испуганно останавливается, дергает тележку. Инструменты от толчка съезжают. Под краем открывшегося брезента видны приклады винтовок.

— Эй, американец! Продай козла! — хмельно смеется Когтев и направляет на Билла карабин. — Я его Шоу подарю! От заключенных СЛОНа!

— I do not understand you, sorry14, — говорит Билл вежливо.

А Юрочка старается не смотреть на винтовки в кузовке.

— Ну на что ему твой козел, едрена вошь? — опять смеется Когтев и толкает в спину водителя в черной коже. — Сам подумай, башка твоя американская!

Авто уезжает. Они смотрят ему вслед.

— Я теперь все понимает, — негромко говорит Билл. — Все!

Юрочка натягивает брезент на винтовки. Козел снова тянет тележку.

А за деревьями неотступно перебегает за ними шпаненок с ангельским лицом.

— So, where were we? — спрашивает Билл на ходу. — have you learned the poem by Edgar Allan Poe I asked you to?15

— Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary, — начинает декламировать Юрочка, — once many a quaint curious volume of forgotten lore…16

Шпаненок, мелькая черными пятками, несется вдоль берега.

Белая часовня на берегу, дверцу перекрещивает доска на одном гвозде. Шпаненок приподнимает дверцу и пролезает в образовавшуюся щель.

Четверо урок сидят на полу. Лики Святителей смотрят на них со стен.

Мишка Цыган тасует карты, не вынимая изо рта папиросу. На карточных «рубашках» Гулливер и лилипуты, вырезанные из книги.

Шпаненок садится рядом с Мишкой, проводит пальцем под носом.

— Дай потянуть, Мишка, — подмигивает он вору. — Сукой быть, заработал.

Мишка, не глядя, сует ему в рот свою изжеванную папиросу.

Недалеко от пристани заключенные, сверяясь с чертежом, сколачивают из досок какую-то непонятную конструкцию.

А на левом берегу бухты Благополучия — движение фигурок и столб пламени, бьющий в небо. Сжигают высокий поклонный крест.

На траве растянут на раме большой холст, расчерченный на квадраты. Двое заключенных, стоя на коленях, макают кисти в банки с краской и малюют в квадратах часть лба под седыми волосами, ухо, бровь, глаз и кусок бороды.

Возле них на траве лежит открытая книжка с портретом Бернарда Шоу.

Художник с бумажным рулоном подмышкой следит за ними.

Глуховский появляется стремительно. За ним — Павлуша.

Художник идет им навстречу, против ветра, на ходу разворачивая лист ватмана с нанесенным на нем эскизом.

— Смотрите, Глуховский! — восклицает он гордо. — И потрясайтесь!

На эскизе, рвущемся из его рук, бухта Благополучия как часть фантастического города воображаемого будущего. Пристань преображена в порт. И в него входит пароход «Глеб Бокий» с флагами расцвечивания на мачте.

В небе над ним летают небывалые аэропланы.

Гидроплан, проскользив лыжами по воде бухты, поднимается в воздух…

— О, это идея, — задумчиво говорит Глуховский, провожая глазами гидроплан. — Летчик парит над пристанью… А мы в этот момент даем сцену из «Смуглой леди сонетов». Актриса в костюме королевы Елизаветы обращается к Шекспиру… то есть к Шоу. Он же любит парадоксы…

— Там встанут легкие конструкции, передающие динамику урбанизма, — нетерпеливо перебивает его художник. — Здесь заиграет оркестр. Отсюда вольются встречающие, это уже по вашей части, Глуховский.

А здесь каскадом разместится весь спектр народностей, населяющих СССР.

— В национальных костюмах, — добавляет Глуховский.

— Украинцы… Буряты… Кавказцы… Туркестанцы… Друзья степей калмыки…

— У нас есть калмыки? — удивляется Глуховский.

— Натурально, — отвечает «Ван Дейк». — У нас, слава богу, есть все.

Юрочка со связкой книг подходит к монастырским воротам. Показывает в арке ворот часовому пропуск.

Женщина в черном сидит на кровати в келье, положив руки на колени. На полу чемодан. На нем — раскрытая книга и фотография в рамке на подставке.

Счастливое улыбающееся лицо Юрочки. За ним — качели, деревья, река с пловцами. Дачный подмосковный мир.

— «…Вдаль идут державным шагом… Кто еще там? Выходи! — в такт декламирует Юрочка. — Это ветер с красным флагом разыгрался впереди…»

Перед ним вход в библиотеку. Дверь распахивается. Двое надзоровцев с винтовками выводят Фрола Александровича.

— Надеюсь, это досадное недоразумение, Юрочка, — говорит он спокойно. — Не волнуйтесь, работайте, как обычно, я вскоре вернусь.

— Куда? Отпустите!

Юрочка бросается к бойцам. Один из них щелкает затвором.

— Не надо, умоляю вас! Не делайте этого!

Фрол Александрович заслоняет собой Юрочку. Надзоровец опускает винтовку.

— А! Явился, молодец!

Женщина в гимнастерке с петлицами, с револьвером у пояса, с коротко подстриженными волосами, большой грудью и суровым лицом, смотрит на Юрочку.

За ее спиной полный разор в библиотеке. Книги брошены на пол. Трое надзоровцев в читальном зале сбрасывают книги с полок.

— Звать меня Ираида Петровна. Фамилие мое Орлова. Заведующая теперь вашей лавочкой! — Женщина показывает на петлицы гимнастерки. — У меня здесь ромбы были. И опять будут, не сомневайся.

Юрочка смотрит на нее и молчит.

— Мы тут у вас инвентаризацию проводим. К приезду Шоу. Показывай, запрещенку куда ложите? Ну? Что встал? Филонить собираешься? Шакалить?

— Я вам не шакал, мадам! — тихо и яростно выговаривает Юрочка. — Я — Черкасов Юрий Георгиевич, ученик восьмого класса средней школы номер пятьдесят девять города Москвы, русский, сын своих родителей, люблю Пушкина, Тютчева и Блока. Верю в разум и конечное торжество справедливости.

— Вот и работай, если не филон! Подключайся! — орет Орлова.

— С вами я не буду работать. Пока не вернете Фрола Александровича, — упрямо говорит Юрочка. — Это мой вам ультиматум. Если вы понимаете, что это значит.

— Ах ты, гаденыш!

— Во-первых, не смейте обращаться ко мне на «ты»! — Юрочка повышает голос. — А во-вторых, не ходить на четвереньках — это закон! Разве мы не люди?

— А это видел? — Она рвет из кобуры револьвер и тычет ему в лицо. — Я тебя научу! Ты у меня в ногах ползать будешь!

— Ну вот этого вы не дождетесь, — улыбается Юрочка.

Край неба, чайка с обвисшими в полете крыльями, каменная стена из валунов, густой побег плюща в узком окошке.

Женщина стоит перед ним. Сзади звук поворачивающегося в замке ключа. Входит надзоровец. Он несет алюминиевую тарелку с кашей и селедкой, кружку с кипятком, кусок хлеба и ложку. Ставит все это на чемодан.

— Товарищ! — смотрит на него с мольбой женщина. — Я вас очень прошу! Вы же, наверное, знаете! Ну когда же нам дадут свидание?

— Ожидайте, — отвечает он.

Решетка из деревянных брусьев отгораживает нишу монастырской стены. Часовой с винтовкой.

Юрочка, совершенно голый, прикрываясь обеими руками, стоит на каменном полу. Двое в форме обыскивают его одежду. Один надзиратель шарит по карманам. Другой заглядывает в ботинок, пальцем подрывает подметку.

— Руки по швам, — командует он.

Юрочка нехотя опускает руки. Надзиратель проводит взглядом по его телу.

— Красивенький пацан.

Глаза Юрочки вспыхивают, он плюет в сторону надзирателя.

Тот бросается к нему. Но второй, худой, жилистый, видно, страшной силы, с узким лбом и маленькими глазками, удерживает его.

— Никуда не денется. Не спеши, получишь свое. — Он открывает тяжелую дверь карцера и толкает туда Юрочку. — Вашего брата, эх, сколько передушил и перестрелял! — Он мечтательно вздыхает и бросает на пол карцера одежду Юрочки. — Десять лет этим делом занимаюсь.

Карцер. Над дверью горит лампочка. Глазок. Железный стул, стоящая торчком балка с приваренной железной пластинкой. На стене сбоку узкая доска на шарнирах. Вдоль стены каменные нары.

В углу сидит огромная крыса и спокойно смотрит на Юрочку.

Он топает ногой. Она не трогается с места. Он присаживается на стул.

— Встать! — крик через глазок. — Ходить! Ходить!

Юрочка встает и начинает ходить от стены к стене.

— Здравствуй, дорогая мамочка! — слышен его голос. — Письмо это ты никогда не получишь, потому что я его не напишу. Но я хочу, чтобы ты знала, родная, настроение у меня отличное.

Крыса смотрит на него из угла и шевелит усами.

— Я хоть и в малых масштабах, но вступил в бой с машиной власти и предъявил свое требование. Имею возможность проверить силу воли и крепость духа. Я требую, а не сгибаюсь!

Красный кирпичный дом радиостанции на краю леса.

Сквозь треск и разряды пробивается английская речь.

— «Here in Russia, I became convinced that the new communist system is able to lead humanity out of the current crisis and save it from total anarchy and destruction», — said Mr. Bernard Shaw, who is now in Moscow, known for his socialist views17.

Карандаш быстро ходит по бумаге. Начальник радиостанции сидит у аппарата.

— According to some reports, Mr. Show is going shortly to visit the island of Solovki…

На бумаге возникают слова перевода: «По некоторым сведениям, мистер Шоу намерен в ближайшее время посетить остров Соловки…»

— …according to experts, the most repressive place on earth…18

Карандаш замирает над бумагой.

Ветер. Горбатый монах метет кремлевский двор. Чайки ходят у его ног.

Когтев и Гурвич идут мимо, направляясь к двери, над которой написано: «Соловецкий театр».

На сцене Апраксин в костюме арапа стоит на бочке. Туземцы и арапы окружают его со всех сторон.

— Братья! — Апраксин бьет себя в грудь кулаком. — Я — Кири-Куки, арап по рождению, но туземец по духу, поддерживаю вас. Вы свободны, туземцы! Кричите же вместе со мной: «Ура! Ура!»

— Ура! Ура! — вначале тихо, потом громче кричат туземцы. — Ура!

Глуховский вскакивает с кресла в первом ряду и поднимается на сцену.

— Теперь на трон! — командует он. — На трон!

Он за руку стаскивает Апраксина с бочки. Тот направляется к трону, украшенному яркими консервными банками и оклеенному золотой бумагой.

— Сережа! Побойся бога! Ты не на параде! Смотри!

Глуховский, боком-боком, скромненько пробирается в толпе туземцев, кого-то униженно поглаживая по голой спине, кого-то даже целуя. И взбирается на трон. И, сразу преобразившись, вскакивает на него ногами.

— Я, Кири-Куки Первый, объявляю вам свой первый декрет. В знак радости переименовываю наш дорогой остров, носивший название Туземного Острова, в Остров Багровый!

— Ура! Ура! — хлопают в ладоши обезьяны на пальмах.

Глуховский сходит с трона и идет со сцены в зал, говоря на ходу:

— Понял меня, Сережа? Ты — хитрый негодяй! Хитрый, жестокий и трусливый негодяй! Тупой злодей на троне. Тебе понятен этот тип?

Он садится на свое кресло рядом с Павлушей и смотрит на сцену.

Апраксин — Кири-Куки, повторяя его движения и жесты, пробирается к трону, влезает на него. Полуголые одалиски окружают его и ложатся к ногам.

— Юра Черкасов, — неожиданно раздается негромкий голос за спиной Глуховского. — Пятнадцать лет. Замечательный мальчик. Чистый, талантливый…

Глуховский удивленно оборачивается.

— Что? При чем тут я? — раздраженно спрашивает он. — Вы видите, Баранцевич? У меня репетиция!

— Он в карцере, — продолжает Баранцевич, сидящий за ним. — Они могут его замучить. Вам сейчас позволено все. Спасите его!

— Ура! Ура! — орут на сцене.

— Прощаю вас, — обращается Апраксин — Кири-Куки с трона к группе арапов, — и в знак милости переименовываю в заслуженных народных арапов! Переодеть их в наш туземный цвет!

— Слушаюсь, гражданин начальничек! — Мишка Цыган в роли полководца Ликки-Тикки хлопает в ладони.

С грохотом сваливаются с развеселившихся арапов цепи и перья, а на голове вырастают багровые. Фонари их вместо белого цвета загораются розовым.

Когтев стоит в дверях рядом с Гурвичем.

— Ха-ха! Вот уроды какие, едрена вошь! Глянь! И обезьяны! — громко смеется он и толкает Гурвича локтем в бок. — А что? Мне нравится! Молодец, Глуховский!

На сцене замирают. Глуховский направляется к начальству. Павлуша за ним.

— Шоу этот небось такого и не бачил никогда, — подмигивает Когтев Глуховскому и спрашивает строго: — Все по плану?

— Всё, да не всё, товарищ Когтев.

— Это как? — хмурится Когтев.

— Актеров не хватает на все роли, товарищ Когтев. Кого в командировки забирают, на баланы, на торф, кого в штрафники…

— Я для чего мандат тебе выдал, бля? — Когтев гневно поворачивается к Павлуше. — Распоряжайся! Моим именем! А то самого на баланы отправлю!

Сталин, улыбаясь в усы, смотрит с портрета. Комната без окон. Горит лампа под потолком. Длинный стол. Юрочка сидит на одном конце, на другом — мама.

— Во время свидания запрещается: передавать друг другу вещи, записки, говорить на иностранных языках, запрещается говорить о недозволенном…

Посередине стола сидит надзиратель. Перед ним на тарелке домашний шоколадный торт. Он монотонно объявляет правила и при этом режет торт ножом на части и каждую в отдельности еще и расковыривает лезвием.

— Твой любимый, — говорит мама. — Да что вы там ищете, в конце концов?

— Всё! Холодное оружие, — миролюбиво объясняет надзиратель, — спирт, патроны… В случае недозволенных разговоров надзиратель имеет право прервать разговор. В случае нарушения правил — свидание будет прекращено.

— Съешь кусочек, — просит мама.

— Спасибо, мам, — говорит Юрочка. — Я потом.

— Пожалуйста! — В голосе ее слезы. — Я хочу смотреть, как ты ешь. Как в детстве. Я садилась напротив и смотрела, как ты ешь торт, словно маленький Пантагрюэль, и радовалась. Ты похудел, сыночка.

— Ни капельки! — Он ест торт. — Я постоянно дышу воздухом, мама. Честное слово! Здесь удивительный, волшебный воздух, не сравнить с нашим московским.

— Да, у нас сейчас там воздух не очень хороший, — вздыхает она.

— Мама! — вдруг громко говорит Юрочка и замолкает.

Задремавший надзиратель открывает глаза.

— Что? Что ты хочешь мне сказать, сыночка?

— Нет, нет… Это я просто так… Да! Я уже не работаю в библиотеке. Я в театре. Здесь потрясающий театр, мама! МХАТ позавидует! А я буду бегать и всех вызывать на сцену. И, может быть, мне дадут небольшую роль! Знаешь, что ставят? Пьесу Булгакова! Ты расскажи об этом Михаилу Афанасьевичу!

— Не дозволено! — Надзиратель стучит пальцем по столу. — Никаких сведений о внутренней жизни лагеря!

— Вы извините, — заискивающе просит мама. — Мы больше не будем.

— Кофта… — вдруг говорит Юрочка тихо. — На тебе моя любимая кофта. Когда я был маленький… Когда я оставался один, я ложился в ней спать, чтобы чувствовать твой запах…

— Если тебя не будет, сыночка, я умру! — Она судорожно глотает слезы. — Тебе же только пятнадцать лет! Я буду добиваться приема у Калинина!

— Не надо, прошу тебя, — тихо говорит Юрочка. — Я очень много думал в последние дни… Изменение судьбы зависит только от самого человека.

— Ты все такой же философ, — улыбается она и двигает к надзирателю тарелку с тортом. — Пожалуйста… Попробуйте кусочек, он очень вкусный, я сама делала.

— Не дозволено! — Он глядит на часы и встает. — На сегодня свидание заканчивается… Увести!

Открываются две двери с противоположных сторон. Один боец уводит маму. Другой — Юрочку. Он уносит с собой торт. Надзиратель собирает шоколадные крошки с того места, где стоял торт. И слизывает их с ладони.

— Солнышко! Солнышко! — весело кричит мускулистый боец, взлетая над турником и на мгновение словно застывая в воздухе на прямых руках.

Баранцевич стоит на спортивной площадке. Выстроились в очередь бойцы.

В стороне на камне Тиберий с блокнотом на коленях.

— Новое солнышко встало над Соловками! — бормочет он. — Красноармеец на турнике. Загорелые, мускулистые, брызжущие здоровьем тела. Словно изображения греческих атлетов-олимпийцев на барельефах. Вот вернется через год такой олимпиец к себе в село, поставит на околице турник. Соберутся к нему все деревенские Митюхи и Ванюхи… О, Господи!

Он с отвращением рвет из блокнота листок, комкает его и с тоской смотрит на ровную синюю морскую даль.

Катер уходит в море. На палубе стоит мама. Ветер раздувает ее волосы. Она смотрит на берег и машет рукой.

Юрочка тоже машет с берега.

Катер растворяется в солнечном блеске.

Колонну заключенных ведет конвой мимо пристани. Сзади Лапиньш на коне. Есть уголовные. Но все больше интеллигенты, каэры. За одним бежит собака. Конвойный отпихивает ее ногой, прикладом. Она снова бежит.

— Фрол Александрович! — кричит Юрочка и срывается за колонной.

Фрол Александрович оборачивается на ходу и печально улыбается мальчику. Оборачивается и Лапиньш, кладет руку на кобуру. Юрочка почти догоняет колонну. Но Баранцевич хватает его за плечи, останавливает на бегу.

— Не надо, Юрочка, — говорит он.

Колонна уходит к лесу. Юрочка порывисто обнимает Баранцевича.

— Я не трус, — всхлипывает он. — Но я не могу! Я остаюсь! Мне маму жалко!

— Знаю, что не трус… — гладит его по голове Баранцевич. — Я все знаю…

Белая ночь. Солнце в небе. Ветер.

На лесной дороге сидит собака и воет.

Небольшая камера, бывшая келья. Четыре койки. Полочки с книгами на стенах. Фотографии. На одной койке Юрочка вздыхает во сне, на соседней Глуховский с открытыми глазами. На двух других койках спят Тиберий и Апраксин.

Глуховский тихо встает, поправляет на Юрочке сбившееся одеяло. Берет с пола сапоги и, держа их в руках, выходит из камеры.

Дверь закрывается. Тиберий сразу же садится на койке и трогает за плечо Апраксина. Тот просыпается. Со сна удивленно смотрит на Тиберия.

— Сергей! Умоляю! Поговорите с Баранцевичем, — шепчет Тиберий. — Возьмите меня с собой. Я выдержу все.

— Откуда? — изумлен Апраксин. — Откуда вы знаете?

— Я же все-таки журналист, — усмехается Тиберий. — И не забудьте Дон, Апраксин, Дон! Добрармия, четыре месяца разведки.

Ниночка бесшумно пробегает по внутреннему двору. Часовой, стоящий в каменной нише, делает шаг вперед. Ниночка прикладывает палец к губам.

В одном из окон — лицо Лапиньша.

Собака воет на лесной дороге…

Келья, где живет Гурвич. На стене портрет Льва Толстого. Письменный стол, полки с книгами. Расстеленная кровать. Гурвич стоит у окна, курит. Ниночка раздевается за его спиной, скатывает с ножек чулки. Забирается под одеяло.

— Гурвич! — зовет она. — Не заставляй даму ждать.

— Воет, сволочь. Пристрелить бы ее, — вздыхает он и садится на кровать. — Неладно что-то в датском королевстве. Нюхом чувствую, что-то у нас готовится… И эти винтовки еще…

Ниночка притягивает его к себе на грудь.

— Ведь это моя роль! Королева Елизавета! — жарко шепчет она. —

А не этой проститутки Соньки.

И я по-английски могу! А он говорит, чтобы я играла служанку.

— Будет у тебя роль! — Он расстегивает пуговицы на рубахе. — Сейчас прямо, куколка. А что Сонька? Была Сонька, нет Соньки — никто и не заметит. Знаешь, сколько таких Сонек здесь позарыто?

Собака воет… На лесной дороге появляется всадник. Лапиньш. Собака рычит и лает на него. Он достает из кобуры наган и стреляет.

Келья. В углу на ящике стоит иконка. Две койки. На одной лежит фрейлина, у нее больное лицо. Сонька сидит в ее ногах, в руке открытая книга.

— Мистер Шекспир! — читает она. — Вы сказали истинную правду, но не в моих силах как-либо помочь делу…

— Mr. Shakespeare! — переводит фрейлина. — You told the real truth, but not in my power as a help masters…

— You told the real truth, — тщательно выговаривая слова, повторяет Сонька, — but not in my power as a help masters…

Она бросает книгу. На обложке название: «Бернард Шоу. Пьесы».

— Надоел проклятый! И эта еще сука кудлатая, Нинка, надо мной мудрует! — И вдруг спрашивает: — А хочете, фрейлина, я вам песенку спою? Спасайте, не спасайте, вся жизнь мне не мила, а лучше приведите, в кого я влюблена…

— У тебя способности, деточка, — гладит ее по руке фрейлина. — Но имей в виду, когда будешь обращаться к Шоу… Ирландцы говорят по-английски лучше всех.

— Стой! Кто идет?

Боец с винтовкой выходит из арки ворот.

Глуховский останавливается.

— Разрешение. Гляди!

— Разрешение по ночам шастать, что ли? — ворчит боец, рассматривая бумагу.

— Репетиция. Ночная.

— Ну… коли репетиция... — Отдает бумагу. — Шагай. Репетируй получше. Приду постановку вашу смотреть. Я люблю.

— Императрица на самом деле была глубоко несчастна... — говорит фрейлина с трудом, с хрипом. — Ее не понимал никто. Бедная, бедная... За что?

Она вдруг приподнимается на койке.

— Ты куда собралась? Лежи!

— Нет, Сонюшка, нет... Не держи меня, встану...

Встает. Опускается на колени перед иконкой и начинает беззвучно молиться.

Открывается дверь в келью. На пороге Глуховский. Сонька величественно оборачивается к нему. Ведь она королева Елизавета.

— I can not hurt my restless Puritans, burdeping the residents of England with expenses...19

— …of such depraved institution as theater!20 — улыбается Глуховский.

Сзади — стук, падение легкого тела. Они оглядываются. Фрейлина не-движно лежит на полу. Глаза открыты, она не дышит.

— Всё, кончилась наша фрейлина, — наклоняется над ней Сонька. — С императрицей своей на встречу пошла. Поднимает правую руку, будто хочет перекрестить покойницу. — Мне нельзя, — усмехается и опускает руку. — Я ж еврейка. Ты…

Глуховский крестит фрейлину. Сонька делает к нему шаг, лицо ее в слезах.

— Знаешь, фраерок, — тихо говорит она, — а мне нравится на Соловках.

Он обнимает ее.

Белая ночь. Незаходящее солнце. Пристань. Тюкают топоры. Заключенные под присмотром конвойных строят деревянный помост — от монастыря к пристани.

Выше поднимается деревянная конструкция. И уже можно понять, что это будет макет здания воображаемого будущего.

Утро. Бойко стучит пишущая машинка. Ниночка печатает за столом. Нажимает на рычажок, передвигает каретку, сильно бьет пальчиками по клавишам.

Две двери выходят в приемную. На одной написано: «КВЧ», на другой: «ИСО».

Из этой двери выходит Лапиньш с бумагами в руке, проходит мимо Ниночки. Она, не прекращая печатать и не поднимая на него глаза, очень тихо говорит:

— Гурвич подозревает: что-то готовится…

Лапиньш, тоже не глядя на нее, берется за ручку двери КВЧ.

— И еще такая параша прошла, — продолжает Ниночка печатать. —

Урки заволновались, кто-то из каэров бежать хочет.

Юрочка с узелком в руках быстро идет по переходу, взбегает по узкой каменной лестнице на открытую галерею. Сверху виден кремлевский двор.

Галерея переходит в коридор Преображенского собора.

«Владыкой мира будет труд» — видна издалека надпись. И живопись на стене в 13-й роте, изображающая дома и фабрики города будущего.

Кабинет КВЧ. Лапиньш сидит у стола напротив Гурвича.

— Что ж, товарищ, — говорит Гурвич, просматривая бумаги. — От души поздравляю следственный отдел. Все разумно, со всем согласен… Мероприятия серьезные, толковые… Ну а если кто, допустим, сунется к Шоу с жалобой?

— Не беспокойся, — усмехается Лапиньш. — Шоу мы изолируем.

— Как? — Гурвич поднимает на него изумленные глаза. — Есть такое решение?

— Ты меня не так понял, чудак, — смеется Лапиньш. — К Шоу ни один шакал близко на метр не подойдет, ручаюсь тебе своей головой.

Гурвич тоже смеется. Лапиньш собирает бумаги, встает, идет к двери.

— Да, Гурвич… Имею к тебе одну товарищескую просьбу. Подозрения свои оставляешь при себе. Когтеву ни слова. Согласен?

Гурвич молчит, смотрит на Лапиньша.

— А если, правда, сбегут, сволочи? — наконец, спрашивает, понизив голос.

— Далеко не уйдут. Вокруг топи, озера, секретные посты с собаками.

— А Когтев? — тише спрашивает Гурвич. — Бокий! Он же его шлепнет за это.

— А у нас, большевиков, такой принцип: если человек не годен к работе, расстрелять. Это не богадельня. — Лапиньш приоткрывает дверь и подмигивает Гурвичу. — Чтоб на том свете был заметен прирост населения.

В огромной камере 13-й роты на нарах лежат и сидят заключенные.

— Нападаю!

Хрипло выкрикнув что-то по-японски, Кимура идет в атаку на Юрочку. Тот проводит захват, потом бросок. И японец уже стоит на одном колене. Зрители, сидящие вокруг на койках первого яруса, понимающе улыбаются.

Кимура встает с колена и кланяется мальчику. А тот ему.

— Ты быр марчишка, — одобрительно говорит Кимура, — теперь самурай.

Юрочка подходит к койке, на которой выложено содержимое принесенного им с собой узелка. Куски торта, кусок сала, несколько кусочков сахара.

— Пожалуйста! — обращается он к сидящим рядом заключенным. — Торт вкуснейший, правда… Мама сама делала… Я же специально принес!

Но соседи не двигаются со своих коек, стесняясь. Кимура режет сало на несколько тонких кусочков, на каждый кладет сахар.

Не выдержав, робко подходит один заключенный. За ним другой.

И третий со своим чайником и кружками. Кимура разливает кипяток по кружкам. Кланяется.

— Спасибо, жераю счастя.

Все молча, жадно едят, запивая кипятком.

— Пожалуйста, еще торт, — просит Юрочка. — Ну, пожалуйста!

Хозяин чайника, интеллигент профессорского вида, в пенсне на шнурке и босой, достает из-за пазухи исписанный лист бумаги, протягивает Юрочке.

— Коллективное творчество. Здесь изложены все наши претензии к безжалостному лагерному режиму и безумным садистам-начальникам. Чтобы господин Шоу довел это до сведения западных политиков и газет.

Юрочка растерянно берет у него бумагу.

— Вы мальчик, он вам не откажет, — извиняющимся тоном объясняет интеллигент. — Я бы взял на себя эту миссию, но, увы, не знаю английского. Лишь древнегреческий. И немного арамейский… Но он вряд ли говорит на арамейском…

Шаги под сводами. Шинели, винтовки. Впереди — в кителе, в фуражке.

Ближе, ближе шаги…

— Внимание! Встать!

Шум общего движения прокатывается по всей огромной камере. Вскакивают с коек, прыгают, спускаются с верхних ярусов. Строятся.

Тот, который в кителе, открывает планшет, достает оттуда бумагу, надевает очки.

— Акт! — громко говорит он. — Составлен в том, что на пункте Секирная гора острова Соловки приведен в исполнение приговор о высшей мере наказания — расстреле в отношении нижеследующих сорока двух человек. Ардатов Алексей Петрович, тысяча девятьсот первый год, Аршавский Самуил Израилевич, тысяча восемьсот девяносто третий год, Бровко Панас Федорович, тысяча восемьсот восемьдесят третий год, Бердыев Мухаммед, тысяча девятьсот шестой год, Воздвиженский Фрол Александрович, тысяча восемьсот восемьдесят второй год…

Юрочка бледнеет и берется за руку стоящего рядом японца.

Музыкант на сцене.

— Эй! Всем хватило попкорна? Сейчас еще поднесут! У нас навалом. Ешьте! Наслаждайтесь! Халява! Тут записочка из зала пришла. В смысле, чуваки, когда же будет, типа, счастливый конец? Отвечаю! Не парьтесь! Скоро! Скоро!

Поют музыканты:

Я знаю-знаю,

Я вижу-вижу!

Вот они, вот они

И спереди, и сзади.

Это наши воины,

Эти, блин, дяди.

На краю откоса,

Словно звезда,

Тлеет папироса —

Не ходи туда.

В ржавой колючке

Есть одна дыра…

Можно бы, но лучше

Не ходи туда.

Не ходи туда… не ходи сюда… не ходи никуда.

Что же остается, дорогое чадо?

Остается гнить, гнить, гнить — и сгнить, как гнида.

Такая досада…

Такая обида…

Из тумана времени неотвратимо на-двигается на нас «Глеб Бокий».

Потеряй котелок,

Потеряй молоток,

Потеряй сто рублей, сто друзей потеряй,

И любовь, и семью, даже совесть свою, даже Родину-мать

Навсегда утрать!

Но не теряй надежды…

Не теряй надежды, слышь?

Не теряй надежды.

Сынок…

— Здравствуй, дорогая мамочка, хочу поделиться с тобой, как ты говоришь, «Юрочкиной философией», потому что, знаю, ты меня поймешь, как всегда, — слышен голос Юрочки. — Представь себе, я много размышляю сейчас над тем, что такое любовь, что вмещает в себя это понятие…

С моря, с приближающегося к пристани «Глеба Бокия» видно, как поднимается над пристанью и всеми конструкциями огромный портрет Бернарда Шоу.

— Раньше я думал, любовь — это ты, память о папе, мои книги, наши с тобой московские бульвары и улицы. Но именно здесь я вдруг догадался, что любить надо время, в котором ты существуешь. Даже если оно не очень любит тебя. И любить людей. Всех людей. Ты меня понимаешь, мамочка? По ночам я изобретаю лучи любви, которые спасут мир…

Черное авто едет по монастырским дворам. На заднем сиденье беспокойно сидит Когтев.

— Готовьте царя!

Гурвич быстро входит в маленькую больничную палату с зарешеченным окном. Два санитара держат за плечи «царя» в смирительной рубахе с рукавами, завязанными за спиной. Он рвется, плюется и кричит:

— Проклинаю! Сволочи! Бляди! Душегубы всея Руси! Повесить!

Огромный санитар подходит со шприцем и ловко колет через ткань рубахи. «Царь» сникает, затихает, бессмысленная кроткая улыбка появляется на лице.

Снайперы на башнях, выступающих из монастырской стены, видят сверху подваливающий к берегу «Глеб Бокий».

Черное авто выезжает из-под арки монастырских ворот. Рядом с Когтевым на заднем сиденье сидит улыбающийся «царь» в мундире, с бумажными орденами.

Обалдевший часовой берет «на караул».

«У здорового народа не будет отнята свобода!» С транспарантом марширует к пристани колонна спортсменов. Голые, в одних трусах, босые. На ходу делают кульбиты, боксируют, перебрасываются мячом. Впереди Баранцевич.

Между конструкциями вдоль деревянного помоста, соединяющего берег и пристань, выстроены раскрашенные туземцы в перьях, с пиками, и хорошенькие туземки в коротких юбочках из водорослей. Тут же расположился оркестр.

Павлуша и Юрочка отдают последние указания.

Тиберий, пристроившись недалеко от помоста, пишет в блокноте: «Древние говорили: «Пусть будет сказана правда!» Английская продажная пресса пестрит сенсационными заголовками: «Остановить покупку кровавого леса из Советских Соловков, лагеря пыток». Как известно, знаменитый острослов Бернард Шоу за словом в карман не лезет. Живо представляю себе его разговор с этими писаками по возвращении с нашего острова в Лондон…»

Когтев вылезает из автомобиля, идет к помосту. «Царь» остается на сиденье.

Дирижер взмахивает перед оркестром палочкой. Гремит увертюра из «Руслана и Людмилы». Туземцы вскакивают ногами друг другу на плечи, составляя красочную пирамиду в виде слона. «Хоботом» пирамида держит плакат: «Mr. Show! Welcome to Solovki special purpose camp! Stay with us!»

Азиаты в полосатых халатах, кавказцы в черкесках, молдаване в черных высоких шапках, украинцы в расшитых сорочках, якуты в меховых шубах стоят по обеим сторонам помоста.

Когтев взбирается на помост и идет к пароходу. К нему присоединяются Гурвич и Лапиньш. Оба в форме, в начищенных до блеска сапогах. Идут чуть сзади и держат ладони у козырьков, отдавая честь.

На палубе человек в кожаном пальто и фуражке. Высокий, худой, с интеллигентным мрачным лицом и пронзительным взглядом. Все больше наливаясь яростью, он начинает движение по помосту навстречу соловецким начальникам.

Народности СССР машут ему и что-то выкрикивают, каждый на своем языке.

Когтев останавливается и застывает на месте.

— А где же Шоу, товарищ Бокий? — произносит он потрясенно. — Не прибыл?

— Я тебе дам Шоу, сволочь, алкоголик, — цедит сквозь зубы Бокий. — Я вам всем такое шоу устрою, идиоты безмозглые! Что за балаган? Что тут вообще за чертовщина у вас происходит?

— Believe me, Mr. Show, it may take three hundred years, — Сонька выходит из-за спин начальников, — until my subjects understand that a man does not live by bread alone, but also by word that proceeds from the lips of those whom God inspires…21

Она стоит красивая, величественная, с высокой прической, с маленькой коронкой и в королевском наряде. Бокий глядит на нее с удивлением и интересом.

Глуховский, стоя возле помоста, берется руками за голову.

— If it was in my power to address through the ages to our descendants, — продолжает как ни в чем не бывало Сонька, — I`d tell them what the Scottish minstrel said. He who сreates songs for the people is mightier than he who creates its laws22.

— Oh, not always, my lady23, — неожиданно отвечает ей Бокий, улыбаясь.

Монастырские часы громко отбивают время.

— And now, sir, — говорит Сонька, — the time has come when the Virgin Queen ought to be in bed rather than to talk in confidence with the most daring of her subjects24.

Бокий, все еще улыбаясь, идет по помосту. Начальники спешат за ним. Он спускается на землю. И тут перед ним появляется «царь».

— Воскрес! Распутин! — восторженно показывает он всем на Бокия и плачет. — Григорий! Отец! Спаси своего несчастного сына!

Бокий сразу же снова мрачнеет. Гурвич и Лапиньш оттирают от него «царя» и ведут его к автомобилю. Надзиратель-палач, которого мы видели в карцере, где сидел Юрочка, сзади трогает «царя» за плечо.

— Пойдем, мужичок, — ласково говорит он. — Погуляем.

Берег моря. Даль, окаймленная лесом. Недалеко от воды на плоскости берега лабиринт, выложенный неизвестными древними руками. Спираль из камней. Несколько кругов, сужающихся к центру, где возвышается горка камней покрупнее.

Черный автомобиль стоит на бе-регу. Возле него Когтев, Лапиньш, Гурвич.

Бокий в своем длинном кожаном пальто и фуражке с красной звездой медленно идет по лабиринту между каменными рядами. По пути лабиринт заводит его в тупик, но он находит из него выход. И, наконец, оказывается в самом центре.

Он стоит на возвышении из камней с простертыми к небу руками. Отрешенное лицо с закрытыми глазами запрокинуто.

— Моя душа стремилась сюда, — шепчут его губы. — Я пришел… Заряди меня энергией, высшая сила…

Когтев, Лапиньш и Гурвич, стоящие возле авто, подтягиваются.

— Академик Воздвиженский? — спрашивает Бокий, подходя к ним. — Приведите его ко мне. Я хочу его видеть. Мы с ним не договорили.

Когтев смотрит на Лапиньша. Тот молчит.

Бокий переводит взгляд с одного на другого, на третьего. Все молчат.

— Я заряжен энергией! Я читаю все ваши мысли, ублюдки! — Он стучит пальцем по лбу Когтева. — Я вижу, что у тебя тут. Ну? Где академик Фрол Воздвиженский?

— Да, — наконец покорно и обреченно выдыхает Когтев.

— Я же говорил вам, сволочи! Сохранить мне академика!

Бокий лезет в автомобиль, задерживается на мгновение.

— А где эта… королева-девственница? — спрашивает он. — Как она… вообще?..

— Будет! — выпаливает Гурвич. — Сегодня же. Вечером. В театре… И вообще…

Трое заключенных тащат фисгармонию.

Молодой человек в белом костюме и в остроносых туфлях фасона «джимми», которого мы видели на пристани, стоит в дверях барака. Над дверью надпись: «Коммерческая столовая. Приличные обеды всего за 50 копеек. Спецблюда по заказу клиента. Играет музыка».

Молодой человек шире распахивает двери, чтобы прошла фисгармония.

Цыгане в пестрых рубахах и цыганки, метя подолами юбок, подходят к столовой. Впереди огромный цыган с львиной головой, с гитарой в руке.

— Чавалэ! Эх, да закосила! — Молодой человек впускает их в дверь. — Петь будем, чавалэ, плясать будем! А смерть придет, умирать будем!

Черный автомобиль едет вдоль монастырской стены. Бокий на переднем сиденье. Сзади Когтев, Лапиньш, Гурвич.

— И от кого же вы узнали про приезд Шоу? — не оборачиваясь, спрашивает Бокий. — А? Бобчинские-Добчинские? Не могли сообразить своей тупой башкой, что это провокация. Лично против меня! Глеба Бокия!

Сзади — молчание.

— Ну, ничего, — усмехается Бокий. — Нет ничего тайного, что не стало бы явным.

Театр. Зрительный зал пуст. Ряды стульев и кресел в полутьме. Сцена с задником и декорацией острова тоже полуосвещена. Художник идет по сцене.

— Корабль? — громко спрашивает он, глядя вверх. — Готов?

— Сичас! — отвечает голос откуда-то сверху. — Заедает чего-то, едрит его в душу! Ничево, сделаем! Куды он денется?

— Смотрите у меня, черти!

Изнанка задника, изображающего океан. Здесь суета, движение, шум. Сонька сидит на каком-то пне спиной к заднику. Парикмахер-китаец надевает парик на ее коротко стриженную голову.

Напротив босыми ногами стоит на стуле Ниночка. В нижних панталончиках и лифчике. Француз с иголками во рту примеряет на нее костюм горничной, что-то подшивает. Ниночка со злым лицом держит тетрадку и заучивает текст:

— Не далее, как вчера на общем собрании вы утверждали, Геннадий Панфилович, что Бога нет, так как присутствовал Савва Лукич. Ну а как только тот из театра вон, Бог мгновенно появляется на сцене!

Юрочка с пьесой в одной руке и колокольчиком в другой выбегает из-за кулисы.

— Театр — это… — на бегу подает он реплику.

— Место интриг! — восклицает Ниночка и опускает руку с тетрадкой. — Особенно, если в театре появляются московские уличные шлюхи.

Китаец невозмутимо завивает щипцами парик на Соньке. Она, не выдержав, вскакивает с пня. Парик летит на пол.

— Вы меня совершенно правильно поняли, — шипит Ниночка, — леди!

— Поторопимся, — звонит в колокольчик Юрочка. — Поторопимся!

В глубине кулисы на столе зеркало, перед ним сидит Глуховский. Накладывает на лицо грим. В зеркале за его спиной виден Баранцевич.

— И что же вам нужно от меня на этот раз? — спрашивает Глуховский.

— Да, нужно. Играйте сегодня как никогда замечательно. Так, чтобы ни один восторженный зритель из начальства и надзора не покинул театр раньше конца представления.

Глуховский встречает его взгляд в зеркале. Долго молчит.

— Нам нечего терять! — наконец произносит он. — Лучше смерть в волнах, чем в петле! Ремарка: «Бросаются в океан».

— Что это? — удивленно спрашивает Баранцевич.

— «Багровый остров», акт первый… А если я сейчас пойду к Бокию и расскажу?

— Жаль, что вы не с нами, Глухов-ский. Потому что вы наш.

— Да нет уж, я здесь. — Глуховский накладывает грим. — Куда? Зачем? Там все то же самое. Здесь даже свободней. Где бы еще я мог устроить

такую вот вакханалию с «Багровым островом»? Булгаков-то будто про нас писал.

— Смотрите, допрыгаетесь, Глуховский. Бокий ведь не дурак, по слухам.

— Ничего подобного. Еще хохотать будут, безумцы.

— Поторопимся! — звонит в колокольчик Юрочка. — Поторопимся!

И видит Баранцевича. Глаза его наливаются слезами. Он бросается к нему.

— Дружба? — шепчет он, обнимая его.

— Дружба, — отвечает тот.

— Навсегда?

— Навсегда!

— Как все-таки удивителен наш мир, господа! — Глуховский смотрит на них в зеркале, встает. — Собирайте актеров, Юрочка! Я буду с ними говорить.

Мишка Цыган в наряде полководца Ликки-Тикки, придавив босой пяткой папироску, выступает из темноты кулисы перед Баранцевичем.

— Что же ты, Маска смерти, молчишь, ни фуя не говоришь? — спрашивает он.

— Ты про что, Цыган?

— А все про то, что срисовал, для чё ты винтари заначил. Сечешь? Накроешься без меня, фрайер. Я с вами! Иначе зашухерю!

— Ладно, — наконец отвечает Баранцевич. — Как отыграешь, лети к Никольской башне. Но имей в виду. Если что, придушу вот этими руками. Ты меня знаешь.

Ниночка в костюме горничной неслышно и незаметно возникает за их спинами в кулисах и так же бесшумно исчезает.

— Шестнадцатый год… Галиция… Август месяц… — Глуховский стоит перед актерами. — Окопы впереди, блиндажи, укрепления… Любой снаряд выдержат… Метров пятьсот до них.

И каждый метр с высот простреливается. А у меня — что? Мужички да студентики… И сам я молокосос, почти что необстреляный...

Актеры уже все одеты и раскрашены. И слушают его сначала с удивлением, потом все с большим вниманием и волнением.

— Вижу: трусят мои смертельно.

И сам трушу. Тут что-то вдруг как снизошло на меня. Прямо из души вырвалось! Почему? До сих пор не понимаю…

Россия, нищая Россия!

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые,

Как слезы первые любви.

Глаза блестят у каторжников-актеров…

— Гляжу, слушают! Какие, к черту, сейчас стихи? А они слушают, родные!

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу.

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет,

Не пропадешь, не сгинешь ты…

Обрывает чтение. Тишина.

— Слушай мою команду! — восклицает Глуховский. — Играем фарс. И вокруг нас — фарс. Но играем так, будто завтра все предстанем перед Господом Богом!

С монастырской стены на веревке спускается мешок. Стоящий под стеной флотский с бородкой принимает его, отвязывает веревку и исчезает за поворотом.

Павлуша выглядывает из бойницы, смотрит вниз на исчезающую фигуру. Выбирается из каменной ниши и бежит по двору.

Театр. Глуховский в костюме директора театра Геннадия Панфиловича приник к дырке в заднике. Сквозь нее виден наполняющийся зал. Оркестр за барьером.

— Юрочка! — зовет Глуховский. — А где цветы?

Козел Мартин везет тележку вдоль монастырской стены, приближаясь к воротам. Кузов полон цветов. Американец Билл, как всегда, спокоен и весел. Телега с накрытыми рогожей трупами едет навстречу. И они разъезжаются.

Театр. Вводят мужчин-заключенных. И заключенных женщин. Они рассаживаются по обе стороны от прохода. Садятся бойцы особого отряда.

В первом ряду несколько пустых мест: ожидают начальство. Мексиканец в сомбреро держит за руку свою красавицу жену. И они смотрят друг на друга. Тиберий в ряду за ними вынимает из кармана блокнот.

Бокий идет по проходу, за ним еще двое приехавших чекистов. И Когтев с Гурвичем и Лапиньшем тоже. Начальство рассаживается.

— А где Павлуша? — взволнованно оборачивается Глуховский. — Пора начинать!

— Я здесь, — голос сверху. — Давайте занавес.

Дирижер в смокинге взмахивает палочкой. Открывается часть занавеса. Кабинет и гримировальная уборная. Письменный стол, афиши. Глуховский, Геннадий Панфилович, сидит за столом. Расстроен.

В зрительном зале все устремляют глаза вверх. В «небе» на путаных веревках висит Павлуша, он же сейчас Метелкин, и поет: «Любила я, страдала я, а он, подлец, сгубил меня…»

В зале радостно аплодируют и смеются.

Никольская башня. В узком окошке под самым конусом крыши скучающее лицо часового-«попки» и дуло винтовки.

В арке дальних ворот под башней, в тени, Баранцевич, двое флотских и еще двое с офицерской выправкой. Один из них передает Баранцевичу мешок. Тот развязывает, смотрит. Хлеб, сало, сахар.

— На первое время хватит. А там, как Бог даст. — Баранцевич снова завязывает мешок. — Вы, господа, в тайник за винтовками. Ждете у Христа.

Двое офицеров отдают честь.

— Лодки готовы? — спрашивает он у флотских.

— Будут готовы.

— Итак, расходимся. Я назад в кремль. Надо кое-что еще сделать. Пока идет спектакль, все должны успеть.

Делает шаг из-под арки, за ним остальные. И тут перед ними — старенький священник с выстриженной бородой. Поднимает руку с деревянным крестом.

— Молитва перед началом всякого дела, — возглашает он негромко.

Они все крестятся и склоняют головы.

— Господи Иисусе Христе Сыне Единородный Безначального Твоего Отца, Ты рекл пречистыми усты твоими: яко без Мене не можете творити ничтоже, — молится священник. — Господи мой, Господи, верою объем в душе моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному, сие дело, мною начинаемо, о Тебе Самом совершити...

Сводчатое накуренное помещение.

У стен козлы с винтовками. На стене плакат: «Железной рукой загоним человечество к счастью!»

За столом бойцы в форме. Одни играют в домино. Другие, оглядываясь на окно, разливают под столом из бутылки в стаканы. Пускают стаканы по кругу. Пьют.

Чье-то лицо на мгновение показывается в окне караульной и тут же исчезает.

Театр. Играет оркестр. Расходится занавес. Аплодисменты.

На тросах спускается корабль, на нем Лорд — Глуховский, Леди — Сонька, Паспарту — Павлуша, капитан Гаттерас — художник, матросы. Все в костюмах с иллюстраций к Жюлю Верну. На борту корабля написано: «Глеб Бокий». В зале смех.

Гурвич и Когтев с двух сторон косятся на Бокия. Он усмехается, доволен.

А на корабле поют, все:

Ура! Параша извещает,

С визитом в соловецкий склеп

Нас разгружать сюда приехал

На «Глебе Боком» — Бокий Глеб.

И Сонька солирует:

Занесет нас зимою метель

И упрячет на полгода в щель,

Лишь весною найдут рыбаки

Соловки, Соловки, Соловки…

Снова все:

Всех, кто наградил нас Соловками,

Просим — приезжайте сюда сами.

Посидите здесь годочков пять —

Будете с восторгом вспоминать

И снова Сонька, одна:

От метелей, морозов и вьюг

Мы, как чайки, умчимся на юг,

И сверкнут позади огоньки.

Соловки, Соловки, Соловки…

— Браво, браво, дорогая, вы сегодня в голосе, как никогда! — говорит Лорд.

Бокий аплодирует. Глядя на Соньку, говорит Гурвичу негромко:

— И чтоб в этом платье.

Во дворе кремля Баранцевич со страшным напряжением всех мускулов подкатывает валун к дверям караульной.

Двор пуст. Только горбатый монах, как всегда, сметает с булыжников листья. Бросает взгляд на Баранцевича и снова продолжает мести, опустив глаза.

Лес. Рука раздвигает колючие ветви, скрывающие сливающийся с ельником шалаш. Двое офицеров пролезают внутрь. Дно шалаша выстелено лапником. Под ним яма. На дне обернутые в брезент винтовки, коробки с патронами.

Офицеры достают винтовки и патроны, снова закрывают яму лапником.

Выходят на лесную тропу. Неожиданно серый по-летнему заяц выпрыгивает из-за деревьев и безбоязненно садится перед ними. Смотрит. Один из офицеров испуганно глядит на товарища.

— Не к добру.

Второй тоже озадачен. Но все же решается.

— А! Плевать!

Театр. Все прибывшие на корабле уже стоят на земле, очень напоминающей Соловецкий остров.

— Какая дивная земля! — восклицает Сонька. — Лорд Эдвард, мне кажется, этот остров необитаем.

— Леди права. Капитан! Подать сюда флаг! — Глуховский втыкает английский флаг в землю. — Йес! Остров английский!

Страшный крик возмущения. Из-за всех камней-валунов вылезают арапы. Здесь же Сизи-Бузи — санитар, Кири-Куки—Апраксин и Ликки-Тикки—Мишка Цыган.

Кири-Куки и Ликки-Тикки тащат трон. Сизи-Бузи садится на него. Арапы с деревянными винтовками окружают его.

— Остров обитаем! — говорит санитар басом. — Я, милостию богов и духа ОГПУ, Сизи-Бузи Второй, царствую здесь…

Он нахлобучивает на голову кожаную фуражку, в точности такую, как носит Когтев, и распахивает ворот одеяния. Под ним — тельняшка.

— Вы здесь живете? — спрашивает Глуховский.

— Точно так. Прописаны на острове. А вот, едрена вошь, гвардия моя, арапы верные… Здравствуйте, заключенные… Тьфу! Гвардейцы, бля!!

— Здра!.. Здра!..

Зал смеется. Когтев радуется:

— Нет, молодцы, едрена вошь!

С перчиком!

Никольская башня. За спиной у «попки» возникает Баранцевич.

Обхватывает сзади его шею могучей рукой, заталкивает в рот платок, связывает.

— Где же ваш народ? — интересуется Глуховский—Лорд.

— Народ у нас — белые туземцы. Они живут там, далеко. Факт!

— Как интересно! — восклицает Сонька—Леди.

— Добрый народ? — спрашивает Глуховский—Лорд.

— Очаровательнейший народишко, ваше сиятельство, — отвечает санитар.

За сценой раздается многоголосый жалобный стон.

— Вы управляете, а они работают? О, это умно! — восклицает Глуховский. — Много их?

— О, много… один… два… пятнадцать… и еще много полчищ… — Санитар обращается к Соньке: — Позвольте вам, сударыня, поднести на память попугая.

Павлуша в виде попугая бежит через всю сцену.

— Он очарователен! — вскрикивает Леди. — Мерси! Мерси! Он говорит?

Капитан Гаттерас тычет попугая пальцем под ребро.

— Первый раз в жизни вижу такой экземпляр. Ах, чтоб тебе сдохнуть!

— Чтоб тебе самому сдохнуть! — гаркает попугай.

— Ты это кому? — замахивается на него капитан. — Ах ты, сатана бесхвостый!

— Капитан! — заступается Леди. — Не смейте обижать мою птичку! Попка дурак?

— Сама дура! — гаркает попугай.

— Ах! — Леди—Сонька падает в обморок.

Юрочка, наблюдая за этим из кулисы, смеется.

Христос со следами от пуль на лице раскидывает руки над дорогой.

Два офицера сидят на траве за деревьями. Винтовки лежат у их ног.

Павлуша—попугай бьет на сцене чечетку.

Гурвич встает со своего места, идет вдоль сцены к выходу из зала.

Бесшумно скользит по темной воде рыбачья лодка. Один флотский гребет, другой сидит на корме, держит в руках веревку, привязанную к железному кольцу.

Лодка подходит к берегу. Второй флотский прыгает в воду и захлестывает веревку за большой камень.

Павлуша бьет чечетку. Аплодисменты.

Гурвич пробирается за сценой. Ниночка возникает перед ним.

— Гурвич! Стой! — говорит она возбужденно. — Они бегут сегодня!

Мишка Цыган в костюме арапа, срывая перья, выбегает из дверей театра. В арке ворот часовой с крестьянским лицом снимает с плеча винтовку.

— Назад!

— Да я ж на сцене представляю, служивый. Не узнал? Поссать вышел.

Улыбаясь, Мишка делает к нему шаг. И сразу незаметным движением выхватывает из-под набедренной повязки финку, вонзает ее часовому в печень.

Тот с изумленными глазами наваливается на него. Мишка всовывает финку глубже, проворачивает, с силой вырывает ее с фонтаном крови.

Часовой падает. Мишка оттаскивает его за ноги поглубже в арку. И начинает снимать с него форму, стаскивает сапоги.

Театр. На сцене творится нечто невообразимое.

— Лорд застрелился!

Гленарван—Глуховский лежит на сцене. Матросы поднимают его на корабль.

— Слушайте вы, европейцы! — кричит Кири-Куки—Апраксин. — Попытка покорить Остров потерпела полную неудачу.

Тучей выходят туземцы, арапы и покрывают всю сцену.

— Все испытания наши кончены. Больше Багровому острову не угрожает никакая опасность! Ура!

И с этими словами Апраксин пятится назад, исчезает в толпе.

— Ура!!! — кричит толпа.

— Из бухты вон! — командует капитан Гаттерас.

С громом поднимают якорь, и корабль начинает уходить. Леди встает у борта, тоскует над телом Лорда.

— О, я несчастная! В один миг потеряла все!

— Да! — говорит Павлуша—попугай. — Казнитесь, глядя на труп вашего супруга.

Глуховский, мертвый Лорд, открывает глаза, показывает Соньке большой палец и посылает ей воздушный поцелуй.

Корабль скрывается. Солнце садится. Вспыхивают фонари. Хор поет:

Испытания закончены,

Утихает океан,

Да живет Багровый остров —

Самый славный среди стран!

Сверху в зал сыплются цветы. Бокий ловит один цветок, вставляет в петлицу.

На пристани танцуют туземцы, потрясая пиками. И рвутся петарды.

В зале бурно аплодируют. Пользуясь всеобщим шумом, Гурвич что-то шепчет на ухо Лапиньшу. Тот встает и начинает двигаться к выходу.

Актеры выходят на поклон. Павлуша за их спинами пробирается к кулисе. Встречает взгляд Юрочки, стоящего у кулисы. Не задерживаясь, прощально дотрагивается до его руки.

— Чечетку! Чечетку! — скандирует зал. — Бис! Чечетку!

Павлушу выталкивают на авансцену.

Лапиньш спешит по двору к караульной. Дергает дверь за ручку и видит, что она придавлена камнем. Пытается отвалить его, но это ему не по силам.

Звуки, напоминающие музыку, слышны из-за двери. Лапиньш глядит в окно. Бойцы пьяны. Кто-то спит, кто-то говорит, размахивая руками. Один из бойцов, сидя на табурете, дудит на расческе, приложив ее к губам.

Двое других, хохоча, танцуют под эту музыку, как шерочка с машерочкой.

Лапиньш бьет в дверь кулаком. Наганом разбивает оконное стекло.

Мишка Цыган в форме убитого бойца ждет у Никольской башни, в руке у него винтовка. Крутит головой по сторонам, высматривает, матерится.

Быстро идет в сторону леса.

Расстрелянный Христос раскидывает руки.

Баранцевич, Тиберий, Апраксин, двое офицеров нервно глядят из-за деревьев.

Лапиньш в арке ворот стоит над раздетым бойцом. Двое надзоровцев поднимают мертвое тело.

Павлуша подбегает к Христу.

— Но, Бога ради, не просите чечетку на бис, — задыхаясь, говорит он.

В кремлевском дворе перед театром Бокий и двое сопровождающих его гэпэушников усаживаются в черный автомобиль.

Когтев лезет за ними. Задерживается и, полуобернувшись, тихо цедит Лапиньшу и Гурвичу:

— Мало мне вашего Шоу! Только без шухера. Найти и сердце вырвать, бля.

Офицеры поднимают с земли винтовки, две у них, одну отдают Апраксину.

— Я не буду вам в тягость, обещаю, — шепчет Тиберий Баранцевичу. — А если не выдержу, просто оставите меня.

— Что вы, Тиберий! А кто же опишет наше приключение для иностранных читателей? Блокнот с вами? — улыбается Баранцевич. — С Богом, господа!

Мишка Цыган выходит из-за Христа, направив на них винтовку.

— Бог не фраер, Маска смерти, запомни, — говорит он, улыбаясь. — За-гнул мне, да? Кинул? Так я счас всех здесь вас, сук, положу, мне за это помиловка выйдет.

Он щелкает затвором.

— Ах ты, нечисть уголовная! — вдруг выскакивает вперед Тиберий. — Ненавижу вас! Расплодились, как вши, на нашем теле! Не прощу никогда! Сдохни!

— Падла! Сдохни ты сегодня, а я завтра!

Мишка стреляет. Тиберий падает.

— И ты сегодня, — вскинув винтовку, стреляет Апраксин.

Падает и Мишка. Баранцевич опускается на колени рядом с Тиберием.

— Блокнот со мной, — улыбается тот, и глаза его закрываются.

— Помнишь зайца? — тихо говорит один офицер другому.

Ай, да зазнобила ты мою головушку,

Ай, да зазнобила мою раскудрявую...

Цыгане поют. Скрипка и гитары. Лампочки под потолком обернуты цветной слюдой. В зале один большой стол, роскошно накрытый, с разнообразными бутылками, закусками, фруктами в вазах.

За столом Бокий в кожаном пальто. Хозяин столовой в белом костюме, перекинув через руку салфетку, наливает в его рюмку коньяк. Когтев показывает на свой стакан. Тот наполняет его. Хмельные гэпэушники обнимают и щупают хихикающих юных проституток в костюмах туземок.

В углу сидит за фисгармонией Глуховский.

— «Бида манга, ромалэ, бида манга, чавалэ…» — поют цыгане.

Глуховский пробегает пальцами по клавишам. И барочная музыка странным образом соединяется с цыганской. Цыгане смеются, пляшут.

Когтев пьет, встает и, шатаясь, незаметно выходит из столовой.

Лапиньш на коне выезжает из-под арки ворот, скачет в сторону пристани.

Гидроплан возле ангара. Рядом на камне сидит Силин с книгой в руках. Читает. Петарды с шипением догорают на земле.

Бойцы с винтовками бегут по дороге. Когтев с маузером бежит перед ними.

Гурвич тащит за руку Соньку в платье Леди.

— Какая тебе разница, с тем или с этим? Дура, твое счастье! — говорит он. — Понравишься — в Москву заберут.

Открывает дверь столовой и вталкивает Соньку в багровый дымный сумрак.

Цыганки пляшут. Глуховский оборачивается на вошедших. И с силой опускает руки на клавиши фисгармонии. Бах заглушает цыганскую гитару.

Бойцы, рассыпаясь, бегут по лесу среди валунов. Фигуры Баранцевича и Апраксина мелькают впереди за стволами. Пули свистят. Апраксин оборачивается, отстреливается. Падает один боец. Другой стреляет, пуля рикошетом от валуна попадает в Апраксина.

Баранцевич подбирает его винтовку и исчезает за деревьями.

Столовая. Боковая комната. Стены в коврах. На столике бутылка коньяка, рюмка. Фрукты. Бокий в своем кожаном пальто сидит в старинном кресле. Напротив него сидит Сонька. Она совершенно голая. Бокий, не отводя от нее взгляд, наливает коньяк в рюмку, пьет.

— Ну что, королева-девственница… — Он встает. — Хочешь со мной в Шамбалу?

В соседнем зале Гурвич идет к Глухов-скому с двумя рюмками. Ставит одну на футляр фисгармонии.

— Выпьем, Глуховский! — Он поднимает свою рюмку. — За то, чтобы мы встретились в Москве. В Камерном театре. Бокий вами доволен, у вас есть надежда.

— Он сумасшедший, ваш Бокий? — спрашивает Глуховский.

— А здесь все сумасшедшие, — смеется Гурвич. — И вы, и я. Потому что это сумасшедший дом. Потому что это сумасшедший остров!

Лапиньш наклоняется с седла к Силину.

— Поднимайся, Силин, — приказывает он. — Надо искать.

Силин спокойно откладывает книгу. Встает. Идет, хромая, в глубь ангара, возвращается с тяжелым, полным ведром. Плещет из ведра на гидроплан.

— Не сметь! — кричит Лапиньш и дрожащими пальцами расстегивает кобуру.

— Ищите, — говорит Силин.

Зажигает спичку и бросает. Гидроплан сразу же охватывает пламя.

И тут же раздается взрыв. И еще один. Конь, отпрянув от огня, несет Лапиньша.

Театр. На открытой сцене рабочие заканчивают разбирать декорации. Юрочка ходит по сцене, собирая реквизит. Прислушивается. До него доносятся крики, выстрелы. Он бросает реквизит, прыгает со сцены и выбегает из зала.

Все пространство между монастырем и пристанью освещено пламенем пылающего гидроплана. Бойцы со всех сторон сбегаются к нему.

Когтев, один, в чаще леса. Впереди виден убегающий Баранцевич.

— Стоять! — кричит Когтев. — Я тебя вижу, шакал!

Падает на колено и, поддерживая одну руку другой, палит из маузера. Баранцевич падает.

— Попал, бля! — вскакивает Когтев на ноги.

Баранцевич поднимается с земли и, опираясь на винтовку, движется вперед. Когтев бежит за ним, и нога его уходит в трясину, незаметную под скрывающей ее зеленью. Он пытается выдернуть ногу. Но и другая проваливается.

Старец-схимник вылезает из своей землянки. Крестится, прислушивается, опираясь на посох.

Голова Когтева — над поверхностью трясины. Он с неимоверным напряжением выдирает одну руку и хватается за воздух. И видит над собой лицо старца, стоящего на твердой земле.

— Спаси, — с трудом выдавливает из себя Когтев. — Христом Богом прошу...

Схимник протягивает ему посох, легонько тянет его к себе. И трясина с чавканьем, нехотя отдает ему гибнущего человека.

Когтев, без сил, падает на колени.

— Ты же спас меня, монах, — шепчет он.

Догорает гидроплан. Меркнущее пламя освещает лица Бокия, чекистов, Когтева, Гурвича, Лапиньша. Подъезжает телега. Бойцы сгружают с нее к ногам начальства трупы и раскладывают их в ряд. Рядом с трупом летчика.

Тиберий. Мишка Цыган. Апраксин. Два офицера. Павлуша.

— Если хоть один уйдет, — говорит Бокий негромко. — Если хоть один…

Моторная лодка с надписью на борту «Чекист-II», полная бойцов с винтовками, отваливает от причала.

Юрочка бежит в лесу. Выстрелы. Впереди светится поверхность Долгой

Губы.

Бойцы подходят к берегу на моторке. Стреляют по двум флотским. А те пытаются укрыться от выстрелов на днище лодки. Но один падает в воду. Другой встает в лодке, достает трубку и прикуривает ее, усмехаясь. Пуля попадает ему в голову.

Два бойца спрыгивают с моторки в воду и идут к лодке. Подбирают один труп. Второго не видно, он под водой. Моторка разворачивается и уходит в море.

Бойцы шарят руками по дну.

Баранцевич целится в них с берега из-за деревьев. Стреляет. Один из бойцов падает. Баранцевич снова нажимает на курок. Выстрела нет.

Боец выбегает из воды на берег, вскидывает винтовку. Баранцевич бросается под выстрел. Он опять ранен. Но все же обхватывает бойца руками, и они оба падают на землю. Борются. Боец прижимает раненого к земле, душит.

И вдруг дергается и отваливается в сторону. Юрочка стоит с винтовкой над ним. Слезы текут по его щекам.

Ухватив Баранцевича подмышки, Юрочка подтаскивает его к лодке, переваливает в нее. Укладывает на корме. Садится к веслам, опускает их в воду. Гребет.

Лодка уже далеко от берега. Туман опускается на море. Волны бьют в борта, захлестывают лодку. Юрочка гребет и исчезает в тумане.

— Юрочка, проснись, — шепчет ласковый мамин голос. — Юрочка, проснись.

Монах поднимается по винтовой лестнице. Входит в прозрачный барабан, где помещается механизм маяка. Чиркает спичкой. Зажигает фитиль.

Луч, исходящий то ли от маяка, то ли от самого храма, прорезает туман и протягивается над морем.

Глухая стена. На ее фоне — Когтев.

Бокий смотрит на него из глубины коридора.

Когтева поворачивают лицом к стене. Затылок. Выстрел.

Та же стена. Затылок Лапиньша. Выстрел.

Та же стена. Затылок Гурвича. Выстрел.

Та же стена. Затылок Бокия. Вы-стрел.

Остров. Ветер. Глуховский прикрепляет к стене афишу.

«Соловецкий театр. Ближайшая постановка. Всеволод Иванов. «Бронепоезд 14—69».

Мимо марширует колонна надзоровцев.

Театр. В пустом зале сидит Глуховский, смотрит на сцену. Занавес открыт. Сцена тоже пуста.

Сонька тихо входит в зал, идет к Глуховскому. Он поднимает на нее глаза.

— Репетиция когда, фраерок? — спрашивает она.

— Мамы давно нет… — слышен голос Юрочки. — Нет и меня… Но я пишу вам… вам…

И снова на сцене рок-музыканты:

Заревела сирена

Пароходной трубы,

Словно вечная тема

Нашей вечной судьбы.

Она взвоет и грянет,

Душу всю изведет

И любому предъявит

Неоплаченный счет.

Что ты воешь, сирена,

Как последнее чмо?

Отошло твое время,

А наше пришло.

Нам и так его мало,

И на празднике дней

Только нам не хватало

Черной песни твоей!

Занавес с чайкой закрывается.

Спасайте ваши души!

Заткните ваши уши!

Что было, сплыло, горе не беда!

Заткните ваши уши,

Чтоб этот вой снаружи

Нигде не слышать никогда!

Плеск воды под веслами…

Торжественно звонят колокола над Соловецким монастырем.

В сценарии использованы стихи Юлия Кима.

1 «Силы небесные! У всадника нет головы!» — «Хорошо! Ты делаешь успехи! Отлично!» — «Надо говорить «молодец», мистер Райт». — «Называй меня просто Билл. Хорошо?» (англ.)

2 «Ты большой шутник… Да! Природа есть высшая справедливость. Я ищу социальную справедливость…» (англ.).                                        

3 «О, это случайная ошибка. Нас скоро отпустят отсюда…» «Мартин всегда с нами... Он мой друг!» (англ.).

4 «Мадлен, Мадлен! Мы встретимся с тобой в другой жизни или во сне» (фр.).                                      

5 «О-ля-ля! Разве это удар? Спросите, как меня бил боцман на «Святом Франциске»! Приятно вспомнить!» (фр.).

6 «Здравствуй, товарищ! Привет стране свободы от моряков Марселя!» (фр.).

7 «Синьор, вы загораживаете сцену». — «О, простите! Но это единственное место, где мы с женой можем хотя бы подержаться за руки» (исп.).

8 «Жак, ради бога, расскажите нам, как вы оказались в СССР». — «Я ведь рассказывал вам это уже не раз, прелестная графиня». — «Ну еще раз, пожалуйста! Мы так любим вас слушать!» (фр.).                                                      

9 «Во Франции нет свободы, дамы. Республика растоптана ногами буржуа и политиков!» (фр.).                                                                      

10 «И вот в «Юманите» я вижу фото: счастливые юные лица на вашей Красной площади, они несут жирного капиталиста. А рабочий бьет по нему молотом. И я понимаю, это моя страна!» (фр.).                                                          

11 «И когда «Святой Франциск» входит в порт в Одессе, я говорю: «Прощай, несчастная Франция! Здравствуй, страна Свободы»! И прыгаю за борт!» (фр.).                                

12 «И вот я здесь! Вы скажете, что я идиот?» (фр.).                                                                                

13 «Нет! Потому что я с вами, мои очаровательные!» (фр.).

14 «Я не понимаю вас, извините» (англ.).                                    

15 «Итак, на чем мы остановились? Вы выучили заданное вам стихотворение Эдгара Алана По?» (англ.).                                                                            

16 «Раз в унылую полночь, в молчанье немом, над истлевшим старинного тома листком, задремав, я поник головою усталой… Слышу в дверь мою легкий и сдержанный стук…» (англ.).

17 «Здесь в России я убедился, что новая коммунистическая система способна вывести человечество из современного кризиса и спасти его от полной анархии и гибели», — заявил находящийся сейчас в Москве мистер Бернард Шоу, известный своими социалистическими взглядами» (англ.).                                                                  

18 «…Как считают эксперты, самое репрессивное место на земле...» (англ.).

19 «Я не могу обидеть моих беспокойных пуритан, взвалив на жителей Англии расходы…» (англ.).            

20 «…по такому развратному учреждению, как театр» (англ.).

21 «Поверьте, мистер Шоу, пройдет триста лет, а может, и того больше, пока мои подданные поймут, что не одним хлебом жив человек, но и словом, исходящим из уст тех, кого вдохновляет Всевышний» (англ.).                                                          

22 «Если было бы в моей власти обратиться через века к нашим потомкам, я сказала бы им то же, что сказал шотландский менестрель. «Создающий песни народа могущественнее, чем создающий его законы» (англ.).                                        

23 «О, совсем не всегда, моя леди» (англ.).                                

24 «А теперь, сэр, настал час, когда королеве-девственнице больше подобает быть в постели, чем беседовать наедине с самым дерзким из своих подданных» (англ.).