Пыль и время

Дом есть история. А пыль, как говорил Бродский, это плоть времени. Пыль, укрывающая тонкой поволокой книжные полки, прячущаяся в коврах, бывает разной. Разные дома вступают в разные отношения с пылью. Как фотографии разных времен вступают в разные отношения с лицами. Старые пожелтевшие фотографии из семейных альбомов предъявляют портреты романных героев, в каждом из которых живут свой сюжет и свой жанр.

Старая фотография — это способ остаться, отпечататься на сетчатке вечности. Может быть, это особенности тогдашней фотографической технологии, может быть, это особенности тех поколений, но люди относились к фотографии серьезно. Перед памятью надо предстать как есть, не случайными выражениями лиц, но самими собой — думали они. Так и представали. Серьезными, не боящимися собственного авторства. Получалось неплохо. Не то чтобы очень красиво, но главное — по-настоящему. Фотографироваться — это вам не погулять выйти. Это уже навсегда. Фотография гарантировала присутствие вечности, и это было важно. Моментальные фотографии сегодняшних дней, обеспечивая мгновенность выражений, теряют сюжеты. Мы видим только мгновение, мы не знаем, что будет потом, не можем догадаться, что было раньше. Мгновения стирают истории, а значит, и лица. Они не предполагают вечности. «Сейчас» — это же не «навсегда». Это просто так.

С домами то же самое. Пыль старых домов позволяет читать на ней следы тех, кто когда-то ее сметал или забывал это делать. Пыль — бумага жизни. Все на ней оставляет след. Я не за нечистоплотность. Я за то, чтобы у всего была своя роль, свой смысл. Смысл пыли в том, чтобы подтвердить: в этом доме жили, за ним ухаживали, старались подметать полы и забывали протирать верхние полки книжных шкафов. Во-первых, потому что жители были маленького роста, а во-вторых, потому что у них были дети и любимая работа и совсем не было времени. Вот видите. Как много мы уже про них знаем. А если быть повнимательней, можно рассказать о том, какие книги они любили больше всего (просто потому что на этих корешках пыли вовсе не будет), часто ли принимали гостей (много ли пыли на старых фужерах в серванте), предпочитали работать дома или уезжали в присутствие (обратите внимание на письменный стол). Пыль выдает наличие жизни, рассказывает истории, рисует портреты.

Не такова пыль новых домов. В новом доме, заполненном «икейской» мебелью, в домах, где полы тщательно убраны ламинатом, а на стенах висят декоративные странности под стеклом, — в таких домах не может быть пыли. Пыль, лишенная своей метафизической миссии, начинает мстить и превращается в грязь. В доме, пережившем стандартный обезличивающий евроремонт, пыль теряет ценность улики. Стерильность таких домов безразлична к хозяевам. В них столы — это просто столы, шкафы — просто шкафы, пыль — просто грязь, время — «когда-то сейчас», а место — «где-то здесь». У этих домов нет ни истории, ни национальности. С равной долей вероятности в них могут жить практичные шведы, интеллектуальные американцы или современные русские. Отсутствие пыли делает предметы безымянными, а их хозяев низводит до классовых типологий: богатые — бедные. Куда девались высокие и низкие, занятые и любящие, гостеприимные и одинокие?

Как печальны и как мудры на этом фоне старые советские квартиры. Бабушкина китайская ваза на вышитой бабушкиными же руками салфетке с розанами, финская стенка «Стелла», добытая папой в результате многодневного стояния в очереди, полочка с Морисом Дрюоном, полученным за макулатуру, дедушкин старый неработающий радиоприемник на ножках, который собираются выбросить вот уже лет тридцать, да все никак не решатся, и обязательное наивное пианино в углу — все это документы жизни. Времена, просвечивающие сквозь друг друга, поколения, запечатленные в любовной мешанине предметов, дают наглядное представление о том, что такое бессмертие. Старые вещи задают нашей жизни необходимую перспективу. Вот этот глиняный кувшин, купленный в мастерской гончара, — это и буду я, когда меня не будет. Вот эта салфетка, вот эта книжная полка. Это то, что от меня останется. То, что, как иголка из шитья Лары, будет вызывать у моих детей приступ острого слезного недомогания, как сейчас вот эта скромная бабушкина вазочка вызывает слезы у меня. Наш невинный бытовой хлам, наша непоследовательность в вопросах стиля, наша любовь к старым занавескам и выщербленным тарелкам — так мучительно пытается говорить с вечностью обреченная смертная человеческая душа.

Немолодой приятель как-то рассказывал мне, что решил пустить в опустевшую однажды родительскую квартиру жильцов — двух молоденьких девчонок, приехавших к нему в журнал на практику из Самары. Девчонки были до смерти напуганы Москвой и ответственной работой в важном федеральном издании. Ютились у подруги в общаге, на работу приходили невыспанные и несчастные. Приятель предоставил им дом во временное пользование, сопроводив гуманный жест простой просьбой — не трогать накопившиеся за долгую родительскую жизнь архивы. Девочки выразили премногую благодарность. Приятель скромно радовался собственной добродетели ровно месяц.

Когда через месяц он, рассыпаясь в извинениях, заехал в старый дом за какой-то забытой мелочью, квартиру он не узнал. Не узнал он и девочек. «Как вам не стыдно селить людей в такую грязь», — заявили девочки с порога. Приятель, отличавшийся старательной мужской чистоплотностью и тщательно убравший квартиру к приезду гостей, потерял дар речи. Ковер пыльный, крышки шкафов в пыли, возмущались девочки, да и вообще, вы знаете, какого цвета у вас потолок?! Оказалось, что девочки совершили акт героизма и освободили квартиру от «мусора». Негигиеничный ковер оказался выброшен на балкон, там же в кучах валялись злостные пылесборники — старые газеты со всеми новостями последних пятидесяти лет, побитые виниловые пластинки с первыми исполнениями концертов Шостаковича и Шнитке, пакеты со старыми письмами и набросками родительских диссертаций. Коллекцию магнитофонных кассет вынести на балкон еще не успели. Подавленные бодрыми ножками, с размотанными лентами, они валялись на кристально чистом полу, вперемешку с лифчиками, носками и прочими деталями дамского туалета. «И не могли бы вы избавить нас от этого хлама?!» — закончили обвинительную речь девочки, указывая на то, что осталось от истории приятелевой семьи.

Дом — что-то вроде функции времени. Дома фиксируют формулу прошлого и будущего, в них живет история. Или не живет.

Архитекторы говорят, что качество постройки проверяется по тому, как она выглядит в старости. Желательно в руинах. Подлинно величественные творения человеческих рук и разрушаются величественно. Руины греческого Акрополя бессмертны. Их раненные историей камни не вызывают снисходительной жалости к павшим. Напротив. Французский классицизм XVIII века предложил особый жанр архитектурного пейзажа на обломках древних цивилизаций. «Рим, даже будучи разрушенным, учит», — писал Гюбер Робер. Сценки из жизни контрабандистов, простолюдинов, аристократов, богов или ангелов были запечатлены живописцами на фоне грандиозных руин прошлого. Суть пейзажа читалась в классицистической манере — четко и внятно. Человек и бог на фоне остовов колоннад, разрушенных арок, оплетенных вьюнками и диким виноградом, или поверженных мраморных статуй оставался наедине с вечностью. Время уже не имело значения. Оно оставляло только следы, и следы эти были прекрасны. Кусты дикой жимолости, прорастающие из трещин, переводят стрелки часов с сиюминутного «сейчас» в рефлексивное «во веки веков». Руины римских храмов мужественно смотрели в глаза вечности, им не было стыдно, они не отводили взгляд. Заброшенные русские усадьбы, старые церквушки по опустевшим деревням — им тоже есть что предложить тому океану, из которого, согласно Платону, вытекает время. Кстати, будучи восстановлены благородными радетелями о сохранении старины и духовности, деревенские храмы и старые усадьбы так часто теряют то, что приобрели в разрухе, — достоинство.

Демократия, новые технологии строительства и совершенствование методов фотографии лишили человека выхода в вечность. Фиксируя мгновение, современные технологии пытаются уверить нас, что бессмертия не существует. Есть только скоротечное время. Вот девочка схвачена «мыльницей» в стремительном развороте, вот мчащийся велосипедист, вот какие-то люди на пикнике. Все это чистая случайность. Но случайность еще не есть история, а бессмертие — полезная вещь. Оно заставляет нас быть ответственными.

Начиная с 50-х годов, архитекторы лишили собственные творения возможности дожить до вечности. Решая послевоенный жилищный вопрос, строители сократили технологический процесс, утончили стены, удешевили стройматериалы. На этом век бессмертной архитектуры кончился. Хрущевки никогда не состарятся. Их просто снесут. Срок службы подобных домов — тридцать лет. После этого наступит не старость, не медленное разрушение, а просто смерть под гусеницами экскаваторов. С этого началось тотальное укорачивание времени. Теперь архитекторы рассчитывают срок службы знаковых сооружений уже даже не десятилетиями, а годами. Строят конструкциями, блоками, здание монтируется по типу фигурки из лего — легко, просто, быстро. В идею проекта изначально закладывается мысль о необходимости разобрать сооружение лет через шесть-восемь и на его месте построить нечто новое. Это означает одно: от нашей цивилизации ничего не останется. Не будет роскошных обломков, романтического плюща, обвивающего потрескавшиеся стены, а сами трещины… если и будут, то только благодаря ошибке в расчетах.

Но наших детей все равно надо учить на руинах. Все равно любая сталинская высотка, кварталы старых домов на Мясницкой или Хитровке говорят о человеческой природе такое, что никогда не скажут ни Москва-Сити, ни олимпийские сооружения Сочи. Последние сокращают длительность времени, а первые длят ее до бесконечности. В этом вся разница. Нынешняя цивилизация с ее одноразовостью предметов попала в плен сомнительного «здесь и сейчас». Только здесь и только сейчас. И больше никогда. Но что же будет потом, завтра, когда нас уже не будет? Только новое здесь и сейчас, только новые мгновения, новые бусины в распавшемся ожерелье. Ведь это сакраментальное «сейчас» так ненавидит любое «вчера» и любое «завтра», что смерть его безвозвратна, невоскресима. Завтра от этого «сейчас» ничего не останется. От нас ничего не останется. Поэтому я так люблю советские квартиры родителей и старую архитектуру. Они все говорят об одном: мы не бесследны. Мы — условие и причина вас, а вы причина ваших детей. Не рвите связь времен. Иначе Гамлет вернется и убьет свою мать. И снова придет Фортинбрас и помянет героев захваченной им страны, и тогда истории придется начинаться заново.

Я живу в квартире с евроремонтом. Пол покрыт ламинатом, и каждый день я сметаю с него кучу грязи. Откуда она берется? Следы, которые оставляет здесь моя семья, как-то подозрительно безобразны. Когда мы с мужем покупали эту квартиру, она представляла собой остатки старой сталинской коммуналки с трехсполовинойметровыми черными закопчеными потолками, сбитым кафелем на кухне, разбитыми косяками и стенами, до половины закрашенными зеленой краской. Разумеется, мы создали детям уют и сделали евроремонт. Теперь здесь аккуратно и чисто. Может быть, если дом не снесут, нам удастся дожить до того, как наш евроремонт состарится и вместо грязи здесь наконец появится душеспасительная пыль.