VHS

1.

Допустим, сегодня четверг, вечер и ты пьешь водку. Четверг у тебя — конец рабочей недели. Потому что идиотский еженедельник сдается именно в четверг. А ты в нем работаешь. А дома у тебя жена. И тебе идти домой. А ты уже пьяный. И с женой ты живешь давно. Лет двадцать. И выходила она за молодого и подающего надежды режиссера. Красавицей выходила. А домой сейчас придешь ты — помятый, пожилой, неинтересный даже секретаршам в издательстве кинокритик. Даже поговорить — неинтересный. Пишешь хорошие рецензии на хреновые фильмы, выходящие в ближайшие выходные.

Кому ты нужен, тихий алкоголик? Напивающийся каждый четверг один в недорогом баре, для того чтобы заглушить страх. Перед увольнением. Перед тем, что твое никому не нужное мнение о тупых фильмах отдадут писать другому. Причем мнение останется тем же самым, хотя тебе скажут: «Прости, мы все знаем: ты хороший парень, но у редакции большие планы на эту тему. Нужен новый, свежий взгляд». Тьфу. Кому он, интересно, нужен? Люди давно привыкли ходить в кино, для того чтобы убить вечер. Вместо того чтобы писать друг другу письма, вместо того чтобы читать книги, вместо того чтобы ходить в гости. Вместо. И никогда — за чем-то. Кино умерло. Кому он нужен, это новый взгляд? Люди и сами всё знают.

Кому ты нужен? Только жене. Поругаться. Покричать. Поплакать. Ты вот можешь пить один. Ну, потому что не с кем. Привык. Да и платишь только за себя. И можешь пить что-то самое дешевое, и никому это не будет интересно. А жена — нет. Ей нужна публика. Для выражения своей ненависти. Или нет — усталости. Или нет… в общем, не знаю, почему она всегда кричит, плачет, а потом ложится спать. И ты ложишься тоже. И последнее, что она тебе говорит: «Чтоб ты спал в другой комнате, а то воняет этой русской водкой».

Ой. Люди на тебя смотрят. А это ты, оказывается, сам с собой разговариваешь, когда идешь. Ха. Еще подумают, что ты одинок.

Встань на секунду. Поднять голову вверх, посмотреть на первый в этом году снег, подставить ему лицо. Падающим снежинкам, тающим на веках, щеках, лбу, — как в детстве. Они — падают откуда-то сверху, словно звездная галактика, и всегда кажется, что они летят из какой-то одной точки.

Хе-хе. Снежинки, вы галактика! Падающих холодных звезд. Эх вы!

Так вот. Встал ты, а тебя толкнули. Извинились. Молодой репортер из твоего еженедельника. Такой бодрый румяный хлопец, кровь с молоком, но одетый под бледнолицего ночного жителя городского центра — щеголя и стилягу.

— Ты не слышал?

— Куда ты так летишь?

— В редакцию. Ты что, не слышал?

— Чего?

— Дом упал! Жертвы! Сотни жертв.

— Не, не слышал.

Ты делаешь вид, что тебе интересно, а по улицам мчатся куда-то, нарушая твои интимные отношения с тающими звездами, машины. Ну такие — с мигалками, с визгом…

— Действительно, — говоришь ты, — что-то случилось в этой серии. Перипетия. А ты что не по погоде так? Сам весь взмыленный, распаренный — а если честно, просто потный — и бежишь под снегом, да еще с бутылкой в руках. Дай-ка ее сюда!

И забираешь бутылку. И почему-то вгоняешь парнягу в краску.

— Сам не пойму. Она у меня в руках была, когда сообщили. Я и побежал. Прямо с ней. Я тут рядом был. В… в стрип-баре, в общем.

— А, — говоришь ты. — Простудишься.

— Слушай, я побежал…

Он хлопает тебя по плечу и в пиджачке, с потной шеей и хорошо уложенными — то есть в наше время это называлось «взрыв в курятнике», а сейчас «хорошо уложенные» — волосами побежал. Через галактику. Неестественно это как-то все. Да и хрен бы

с ним.

«И что сейчас пьют? — понюхаешь ты горлышко, перед тем как выкинуть бутылку в урну… — О! Хорошие напитки». Да и допьешь ее тут же. Ну, потом, конечно, немного более тщательно и аккуратно, чем, наверное, принято, положишь ее нежно так в мусорный бак…

И пойдешь себе.

2.

Придешь ты домой. Откроешь дверь. И да. Бежит к тебе жена. Сейчас орать начнет. А она к тебе подбежит. Схватит. Понюхает, конечно. Обнюхает, как крыса сыр в мышеловке.

И вдруг!

— О! Какие-то хорошие напитки пил? Ты слышал, что случилось?

Хм. Есть, от чего удивиться…

— Да. Дом упал!

— Упал! Взорвали, наверно! Жертвы! Кровь собирают! Кровь нужна!

Я сейчас сдавать пойду. Наша мэрша только что обратилась к жителям… Она на этом деле, понятно, себе рейтинг сейчас перед выборами захочет поднять. Конечно, ей повезло — сейчас все внимание будет к ней. А она, деловая такая, уже посоветовалась небось со своими агентами, и поведение у нее правильное, нашим тупым избирателям понравится! И прическу успела сменить. Собранная, типа серьезная… Так ведь она и выборы выиграет!..

Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля… — трындит жена.

И правда — собирается! Прям вылезает из своих теплых пижам и мажется, что маляр, толстыми уверенными слоями краски, одевается в одежду стиля «пусть уже не первой молодости, но все еще очень тонкой натуры» и целует! Вы слышите! Целует тебя в щеку! Уходит куда-то в ночь! Сдавать кровь! Какую-то кровь куда-то сдавать свою холодную. Нет. Холодная — это звезда. А кровь — остывшая.

— Я в комнате лягу?

— Куда? Да ложись, где хочешь, в спальне ложись. Только разденься!

И убежала…

3.

Ты сидишь на диване где-то в углу.

А телевизор стоит, как памятник на постаменте. Как памятник генералу, или греческому олимпийцу, или — как любой бюст не всякого там человека.

И ты ищешь пульт, чтобы переключить эти одинаковые всегда, как мои «критические» статьи, новости. На которых, действительно, собранная, хорошо причесанная мэрша очень правильно чего-то говорит, и глаза серьезные и внимательные, и она… О! Она знает, что делать! Она сейчас быстро со всем разберется. Конечно! Обращается к своему народу. Как же. «Мы все одна семья». Ну да, конечно.

Где же этот пульт? Куда эта мм… моя жена, короче, его дела?

А мне теперь ходить, как идиоту, по всей квартире его искать. В ванной нет. На полу нет. Около телефона — нет. Придется, как дураку, сесть перед самим телевизором и вручную щелкать эти идиотские каналы. А их десятки. И везде эти экстренные выпуски. О! Чудо. «Последний наряд» Хэла Эшби. 1973 год. Большая роль Николсона. Еще до формановской «Кукушки». Отличное кино. Сейчас они будут сосиски жарить. Хороший фильм. Снял же Эшби хоть один хороший фильм…

4.

Мэрша, отлично сохранившаяся, с открытыми и волевым лицом политика женщина, кидает взгляд на телевизор, где она же на фоне каких-то дымящихся развалин дает интервью репортерам.

Сейчас она в автобусе городской администрации, где на столе разложены какие-то карты и схемы.

— Почему тут посторонние? — спрашивает она, когда туда заходит.

Все присутствующие переглядываются в поисках постороннего.

— Да не здесь, — говорит она устало. Там. — Она кивает головой. — Слишком много на завале людей. Мешают друг другу. Оцепите периметр.

— Уже сделано, — перебивает ее человек в форме.

— Не перебивайте! — срывается она вдруг на военного и тут же, справившись с собой: — Выведите всех гражданских лиц. Они могут сами повредиться. Организуйте желающих помочь — в больницы направьте. В пункты приема крови. Дайте сообщение, что мы просим не ездить на личных машинах в центр города. Тут остаются только те, кто профессионально должен этим заниматься. Всех остальных ближе, чем на квартал, не пускать. Есть хоть какие-то шансы найти живых? — обращается она к пожилому человеку небольшого роста и невыразительной внешности, с трудом находя его взглядом в углу фургона.

— Нет, — блеснув очками, отвечает тот. — Данный тип постройки здания не предполагает при подобном разрушении наличия пустот, в которых могут остаться живые люди… Он более устойчив при сейсмическом воздействии.

— Но вид надо делать! — категоричен молодой советник.

Дают ей трубку.

— С вами будет говорить президент.

— Здравствуйте! Чем помочь? — сразу по делу начинает разговор президент.

5.

На завале чьи-то руки перебирают хлам, среди которого иногда попадаются предметы. Фотография. Флейта кену. Фен, совсем целый, очки и кусок головы с волосами. Кто-то поднимает пакетик, трогательно перевязанный бечевкой крест-накрест. Старая газета вместо обертки. 1980 год — стоит дата.

Поднявший сверток уносит его с собой…

6.

Мэрша идет по краю завала. Ночь. Прожекторы освещают части бетонно-кирпичного хаоса. Падает снег.

— Что это? — спрашивает она, увидев, как военные обыскивают не-

скольких задержанных человек.

— Мародеры! — отвечает человек в форме и показывает на задержанного с какими-то неповрежденными вещами.

Лицо женщины становится на секунду растерянным.

— Что?

— Вещи выносили!

Чуть поодаль стоит кучка маро-деров.

— Уф! — выдыхает женщина. — Люди, люди!

— Ничего не докажем: адвокаты скажут, что выносили вещи, желая их спасти, — подсказывает из-за правого плеча кто-то из консультантов.

— Так расстреляйте их на месте! — резко говорит она. И осекается, замечая, что ее снимают. Но тут же продолжает: — Или сделайте так, чтобы доказали обратное! Свинство какое… — добавляет уже непонятно по поводу чего.

Журналистка, стоящая рядом с микрофоном, и оператор с камерой, по пятам идущие за мэрской свитой, успевают это снять.

7.

Новостной выпуск.

Журналистка в кадре. Лицо ее серьезно, бровки нахмурены.

— Случившаяся трагедия, безусловно, заставит нас всех измениться, поменять свое отношение к происходящим событиям. И те из них, что казались нам до того незначимыми, вдруг приобретут совершенной иной вид, а то, что мы считали прежде важным, потеряет свое значение.

«Так расстреляйте их!» — врезка жесткого лица, выдранная из контекста.

— Черт! — ругается мэрша.

Все в кабинете за столом. Идет совещание.

— А по-моему, хорошо! — говорит молодой консультант. — Избиратель хочет видеть жесткое правление и жестких людей в подобных ситуациях, надеясь на то, что они обеспечат порядок.

— Я не про это. А про то, что постарела. Лицо было несимпатичное. Гримаса, а не лицо... — отмахивается мэрша. — Так! Я прошу тишины!

Все замолкают.

8.

— А кому это все? И куда это девать?

— Если будут инициалы или возможно доказать право собственности, отдадим владельцам или родственникам. Там, на фотографии, есть подпись?

— Есть.

Люди в спецодежде разбирают конфискованные у мародеров предметы. Сверток, перевязанный бечевкой. Человек разворачивает. Видеокассета.

— О! Видеокассета.

— Да… Давно таких не видел. Как ее посмотреть? Надо узнать, есть ли видеомагнитофон у кого-то. Попроси в технической службе.

— Ок.

9.

— Что по телевизору?

— Пресс-конференция. Смотри, как расфуфырилась. Курица!

По телевизору идет вечер, посвященный памяти погибших при теракте. Видеокамеры. Фотоаппараты. Скорбные лица и торжественные речи.

— А что это сегодня трезвый? Сегодня же четверг.

— Меня уволили.

— Все-таки уволили?

Пауза…

— Да ну их. Твой дурацкий еженедельник. И, вообще, засиделся ты там. Давно хотел написать сценарий.

— Я давно не писал сценариев.

— И пьесу хотел написать. Ну. Не переживай.

— Я не переживаю.

— Не переживай. Милый мой. Ну ты что? Это же только работа. Кроме того, я работаю. У меня все хорошо. Меня повысили.

— Тебя повысили?

— Да. Полгода назад.

Пауза…

— Я все хотела сказать, но чего-то забыла. Прости. Ты переживаешь?

— Не знаю. Все время этого боялся. А теперь — если ты не переживаешь, то я тоже. Я из-за тебя боялся.

— Дурачок. Посидишь дома. Будешь готовить мне ужин. Я буду приходить и есть. Будешь писать. То, что думаешь. Нормально.

— Я... Может, тебе меня бросить? Зачем я тебе такой нужен?

— Какой «такой»? Ты хороший. Да и поздно тебя бросать.

— Ты всегда кричишь на меня.

— А ты со мной никогда не разговариваешь. Смотри. Смотри… — Она показывает на телевизор. — Из всего делают предвыборное шоу.

— Тебя, правда, повысили?

— Правда.

— А почему ты мне не говорила?

— Я тебе костюм новый купила. И пальто. Хотела сказать. А ты опять пришел пьяный. И сел смотреть этого… «Андалузскую собаку».

— «Андалузского пса».

— Какая разница? Тем более что я перепутала. Это были «Ночи Кабирии».

— Я тебя люблю. Такой.

— Чего-то мне тебя так пожалеть хочется. Мальчик мой. Боялся из-за этой дурацкой работы…

Она садится рядом с ним, ворошит его волосы. Целует.

10.

Пресс-конференция. Все в траурном. Мэрша вручает сохранившуюся фотографию плачущему вдовцу, собственно, на этой фотографии он и есть.

После официальной части вечер памяти становится похож больше на светский раут, где решаются дела.

Молодой консультант с встревоженным лицом пробирается через толпу. В руках папка.

Мэрша разговаривает о чем-то в компании генералов.

— Здравствуйте! — здоровается со всеми, улыбаясь не к месту лучезарно, молодой консультант. Он вежлив и всегда производит хорошее впечатление. Наклоняется к мэрше. — У нас проблемы.

— Что там? Может обождать?

11.

Комната. Из-за закрытых дверей доносится шум.

— Ну что там у тебя?

Консультант молча протягивает ей папку.

Она открывает ее. Смотрит. Перебирает какие-то фотографии.

Консультант докладывает:

— Мне передали ее только что. Устно сказали, что такую же отдадут нашему милому конкуренту. Я сказал, что фотомонтаж, естественно. Но у них есть кассета. Они докажут, что это не фотомонтаж. Это очень плохо. Откуда они взялись?

Он смотрит на мэршу. В комнату заходит небольшого роста пожилой помощник.

— Что там?

Мэрша садится на стул. Подпирает лоб руками. Потом протягивает ему папку. Он ее берет, открывает. Перебирает фотографии.

— И что? Какая-то порнуха. Плохого качества. Что случилось? Эта барышня... Ух ты. Совершеннолетняя, я надеюсь. Это кто? Племянница?

— Это я.

— То есть?..

— Лет двадцать пять назад.

— Откуда они взялись? Что это за парень с тобой? Кто их передал? Что они хотят?

Отвечает ему молодой консультант:

— Денег. Кто больше даст, тому и отдадут. Это все условия.

Мэрша смотрит в окно.

12.

Начало 80-х годов.

Комната парня. Он возится с VHS-камерой. На стенках — обложки от винила. «Металлика». «Пинк флойд». «Дип пёрпл».

— Мать твою! — доносится со стороны кухни.

На кухне полно немытой посуды. По столу ползет таракан. Она страшно боится тараканов. Она только что приехала. Еще стоит с сумкой.

— Мать твою! — Она подбегает к двери, открывает. — Ты что, совсем обалдел?

— О! Привет! Когда приехала?

— Только что!

— Я не слышал!

— Я же тебя просила мыть посуду! Ты что, не понимаешь, они у тебя пешком там ходят!

— Кто?

— Тараканы, кто!

— Ну извини, я не знал, что ты приедешь!

— При чем тут «не знал»? Мы же договаривались. Если ты водишь сюда своих девок, два условия: я должна отсутствовать…

— Тебя и не было…

— …И второе: пусть они убираются! Черт возьми! Водишь каких-то марамоек, заставляй их посуду мыть!

— Ну чего ты разоралась? Я сейчас помою!

— Не сейчас, а сейчас же! Или ищи себе новых соседей!

— Зануда, ты можешь подождать полчаса!

— Не могу! Не собираюсь ждать! Если мы делим квартирную плату, то ты обязан уважать во мне человека! Хочешь срать у себя в комнате — сри прямо тут. Но заботься о том, чтобы в коридоре не пахло.

— Ты такая грубая. Как ты разговариваешь!

— Я разговариваю, как хочу!

— Истеричка!

— А ты… подонок!

— Почему ты меня оскорбляешь?

— Там на кухне неделю не мытая посуда. Там пол липкий. Там тараканы! Всё! Я уезжаю. С квартирной хозяйкой сам договаривайся!

— Да ладно, не ори! Прости меня. Пошли… Я все помою.

13.

Кухня. Он уже моет пол. Она сидит в халате, курит. Разговаривают вполне мирно.

— Ну как дома? — спрашивает он.

— А! — отмахивается она. — Все то же самое. Встретила своих бывших друзей.

— Друзья не бывают бывшими.

— Бывают, бывают. Все так же пьют пиво. Все те же разговоры. Все тот же ленивый воздух. Все та же провинциальная внимательность к незначительному. Тихо. Мирно. Скучно. Бесполезно. Ходила на дискотеку. Встретила своего.

— Ну и как? Перепихнулись?

— Ой… Третий год пошел, как он в мореходку собирается поступать. Не могу поверить, что это он. А я его любила.

— Да он всегда такой был. Ты изменилась.

— Ну, наверное. Ты в институте был?

— Был.

— Как там?

— Первокурсницы.

— Ты посмотрел?

— А вот посмотрел. У тебя послезавтра занятия начинаются. Со второй пары. Я, кстати, свои не посмотрел, забыл. А у тебя посмотрел.

— Молодец. Мама тебе варенье передала. Все считает, что ты мой парень.

— Спасибо.

Звонок.

— Это ко мне.

— Фиг тебе. Я уже дома.

— Но я же не знал…

— Ладно. — Она встает, уходит в свою комнату. — Только тише.

Я спать буду.

— Ага. Давай.

Он ее чмокает в щеку.

— Ты лучшая. Лучшая соседка.

— А ты все равно болван и грязнуля. Стой. Нос вытри. Сопля торчит. Бабник, тоже мне.

— Угу. Спасибо.

Она уходит к себе.

Он открывает дверь. Там девушка.

14.

Ее комната. На стене висит стройотрядовская куртка с множеством нашивок. Телескоп. Рюкзак. Книжки.

Тихо. Она встает с кровати. На цыпочках подходит к двери. Ничего не слышно. «Ой-ой-ой…» — вдруг доносится из коридора. Она ложится в кровать. Накрывается подушкой.

15.

Кухня. Утро.

Она, заспанная, варит себе в турочке кофе. Выкидывает мусор из пепельницы в мусорное ведро. На ведре висит презерватив.

— Твою мать! — орет она. Берет презерватив и идет в его комнату. Пинком открывает дверь. — Ты совсем уже…

В комнате никого нет. На полу валяются пустые упаковки от презервативов. Она замолкает, идет на кухню, выкидывает презерватив…

16.

Журналистка и парень, который разбирал вещи, найденные на месте крушения дома.

Она показывает ему запись, сделанную на траурном вечере. Вот подходит молодой консультант. Вот они уходят в комнату. Вот они выходят оттуда. Вот их лица.

Парень спрашивает:

— Ну и что они там решили?

— Откуда я знаю. Ты что, струсил?

— Нет. С чего ты взяла?

— Да вижу. Руки трясутся.

— Это просто от волнения. Я волнуюсь! Это серьезное дело! Понимаешь!

— Ну и успокойся.

— Надо было просто продать!

— «Просто продать», — передразнивает она. — А ты у нас слышал про ценообразование…

— Это ты у нас умная. При чем тут ценообразование.

— А при том. Цена появляется в результате конкуренции.

— Это опасно.

— Все опасно! По улицам ходить опасно. Сидеть в своем собственном доме тоже опасно, как выясняется. Он может в любой момент рухнуть. Жить вообще опасно. Можно заболеть нехорошей болезнью, можно переходить улицу и попасть под машину.

— Это ты зачем все говоришь?

— А затем! Я предпочитаю осознанный риск. Риск, который зависит.

— Надо было просто продать — и всё. Они все равно это не смогут использовать. Это запрещено законом.

— Они и не будут это сами использовать. Они отдадут кому-то. Это поместят в Интернете. На сайте, который будет принадлежать девяностолетней бабушке, лежащей в реанимации. И все будут заходить. И смотреть. Сорок три минуты очень интересного зрелища. Реального. С известными участниками. Будут ходить, чтобы позлорадствовать, дрочить, посмеяться, вспомнить молодость… — не важно, зачем. Но будут. И все будут довольны. И избиратели, и бабушка в реанимации, которая получит деньги, и конкуренты на выборах — все.

— Все равно это опасно. Могут узнать.

— Да. Это опасно. И это здорово, что опасно.

— Ты ничем не рискуешь.

— В чем дело? Не хочешь быть в деле — не вопрос. Давай кассету. Ты ничего не видел, ничего не слышал. Ничего не знаешь и не получишь денег. Зато будешь спокоен.

— Ты пытаешься мной манипулировать.

— Но ты же сознательный человек. Ты это видишь. Оценивай риски. Я и не скрываю. Мне проще иметь дело с тобой, чем искать кого-то еще.

Я тебя не заставляю рисковать. Ни в коем случае. Это либо осознанный шаг, либо вообще не надо никуда шагать. Давай кассету.

— Она моя!

— Ну и распоряжайся ею.

— Я вообще могу ее уничтожить — и всё.

— Давай… Ты зачем мне ее показал? Хотел денег? Ты их получишь.

— Мне не интересно все это…

— Тебе не интересно рисковать.

— Всё! Всё! Я ничего не хочу. Забирай! Это была ошибка! Держи ее. Я ничего не знаю и знать не хочу.

— Тряпка. Так всю жизнь и проживешь. В конуре. Как собака. Будешь хвостом вилять, когда тебе кость бросят. Жирную, мясную. Будешь жиреть потихоньку. А когда-то могут и не бросить. Возьмут и не бросят. Надоест им просто.

Она убирает кассету в сумку. Уходит.

17.

Мэрша и помощники-консультанты совещаются.

— Как его звали?

— Я не помню… Что вы уставились? Я не помню. Мы жили в одной квартире. Все звали его ВХС. Я искала комнату, а его сосед уехал. И ему нужно было найти кого-то, с кем делить плату за квартиру.

— Он что, не представлялся?

— Да кому тогда было интересно, как кого зовут? В лучшем случае, по именам. Да и ты что, паспорт будешь требовать?

— Вы долго жили вместе?

— Да не жили мы вместе! Четыре или пять месяцев. У нас не было с ним никаких отношений. Мама однажды приехала, нагрянула — проверить, как я живу. Он дома был. Она решила, что это мой парень. Обычная история. Ты должен помнить те времена! — говорит она своему пожилому консультанту.

— Нет. Я на двадцать лет старше.

Молодой включается в разговор:

— Ладно. Не важно. Он хранил кассету все это время, он хочет тебя шантажировать! Мы не знаем, как его зовут, мы не знаем, где его искать. У нас есть несколько вариантов… — Он выкладывает на столе листочки, имитирующие презентацию. — Вариант раз: мы ничего не делаем. Кассета наверняка попадает к нашим милым конкурентам, которые покупают ее через подставных лиц и размещают где-нибудь в Сети. Никакой связи никто никогда не обнаружит. Но все будут ходить и смотреть. Вариант два: мы заявляем в полицию. Первое, что делает полиция, — накладывает гриф секретности. Второе, что делает полиция, — тут же сообщает об этом журналистам. Идет слух. Тем более что несколько фотографий у них есть. Они, журналисты, их рано или поздно получают… далее — вариант раз. Вариант три: мы выходим на контакт…

Пожилой перебивает его:

— А если это подстава?

— Мы не сами выходим на контакт, мы это поручаем третьему лицу, связь которого с нами никогда не будет очевидной. Настолько, насколько вообще это можно гарантировать. Такого человека у нас пока нет, но мы обгоняем события… Вариант четыре: на вариант четыре у нас нет времени. До выборов не так много. После выборов эта кассета не имеет никакого значения.

— У меня есть его фотография, — вдруг говорит мэрша.

— Кого?

— Соседа.

Консультанты в один голос:

— Так что ты молчишь?!

— Давай!

— Что давай? Идиоты! Она лежит в этой папке.

Она показывает пальцем на папку, лежащую на столе.

Они перебирают фотографии. Действительно. Там есть его лицо. Он стоит на руках. Вверх ногами. Голый.

— И кого мы будем спрашивать? — говорит молодой консультант. — Не видел ли кто-нибудь этого человека двадцать пять лет назад?

— Общие знакомые? — предполагает пожилой.

— С ним спала Мария Шагель, — вдруг говорит она.

— Мария Шагель?!

Они изумлены.

— Да. Я видела ее пару раз. Она приходила к нему. Что вы так удивились? Может, она знает, где он сейчас?

— Вот это новости… — говорит пожилой. — Я вообще не думал, что она с кем-нибудь спала.

— Я думал, она в монастыре каком-нибудь. С ее-то набожностью! Прямо в разгар карьеры! — недоумевает молодой.

— Ничего не в разгар, — говорит мэрша. — Когда она начала стареть, ей несколько лет не давали никаких ролей. Потом климакс… Да какая разница?

— В общем-то, действительно, никакой.

— А почему он тут стоит на руках?

— Мне нужно это вспомнить?

— Да нет. Не в этом дело. Нужно как-то объяснить, что другой фотографии у нас нет…

— Вот как-нибудь и объясняйте.

У вас хорошее образование.

— А где это было? Может быть, сохранились какие-нибудь записи аренды квартир?

В кабинет заходит молодой человек!

— Мама! У нас совещание?

— Да, э… заходи.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Обсуждаем планы выступлений.

— И почему без меня? Я уже не участвую в твоей кампании?

— Участвуешь. Тебя не было.

— Я был в кафе внизу.

— Ты был на лекциях?

— Мама!

Советники собирают свои папки.

Мэрша пишет что-то на листочке.

— Это адрес.

Она отдает листочек пожилому.

Он смотрит на адрес, поднимает вверх бровь. Пододвигает бумажку

молодому, не в силах скрыть свое удивление.

18.

Они выходят на парковку автомобилей.

— Это не может быть как-то связано между собой? — спрашивает молодой.

— Что «это»?

— Кассета и это. Ну, разрушенный дом.

— Я не знаю, связано или не связано. Я знаю, что все, что кажется случайным совпадением, таковым чаще всего не является.

— И что нам надо делать? Есть кассета. Есть разрушенный дом. В котором наша шеф, оказывается, когда-то проживала. Это очень странно выглядит. Это опасно выглядит.

— Не думаю, что нужно делать какие-то лишние умозаключения. Как плохо я говорю!

— В каком смысле?

— В прямом. Если послушать свою собственную речь со стороны, должно стать стыдно.

19.

Журналистка и ее подруга.

— Мужики называется. Амеба. Инфузория. Одноклеточное.

— Зеленая простейшая водоросль.

— Да. Химе… Хаме… как она, черт, называется?

— Кто?

— Водоросль эта.

— Не помню.

— Да. Вот. Боится он.

— Чего ты делать будешь?

— Выведу их на чистую воду. Я буду живцом. А меня будут все искать, а я всех обману. Потом все опубликую и прославлюсь.

— Ясно.

— Ну а ты куда?

— Я улетаю завтра. Буду плавать с белыми акулами.

— Это не опасно?

— Конечно, опасно. Зато здорово.

— Будь хоть как-нибудь с ними осторожна… их, я слышала, осталось немного.

20.

Допустим, ты идешь с рюкзаком вдоль небольшой красивой речушки. Допустим, ты нашел место. И красивое.

И удобное. С одной стороны — холм. С другой — пляж, с третьей — тихая заводь. И ставишь ты палатку. И налаживаешь удочки. И надуваешь надувной матрац. И наступает вечер. И ты разводишь костер. И делаешь себе на палочке жареную сосиску… И смотришь на звезды. И достаешь ноутбук. Открываешь новый файл. Пишешь первую строчку: «Сценарий»… Нет, пишешь: «Пьеса»… Нет, удаляешь это все и пишешь: «Мир-иллюзия. Летом 1980 года…»

Ты слышишь писк комара… А когда он прекращается, это еще хуже. Потому что комар уже сел на тебя и сейчас начнет сосать твою кровь…

Ты бросаешь свой ноутбук, по светящемуся экрану которого ползают ночные мотыльки, и идешь копаться в рюкзаке. Находишь фотографию своей жены и не находишь средство от комаров. И понимаешь, что в палатке их уже очень много… Турист ты хренов.

21.

Утро встречает тебя нерадостно. Моросит дождь. Ты с опухшим от покусов лицом, со слезящимися от дыма глазами сидишь злой, потом встаешь, отчаянно машешь руками, пытаясь отогнать эту зудящую сволочь. Потом зло кидаешь все в рюкзак, вылезаешь наверх на бугор и топаешь, весь промокший, злой, в мокрых ботинках, по грязной глинистой почве. Ты идешь по дороге, которая вчера была сухой, живописной и красивой. А сейчас напоминает жидкое… и ты, конечно, падаешь. И катишься вниз по скользкому склону, и рюкзак хлопает тебя сверху по голове.

И ты, словно у тебя накопилось за всю жизнь, рассмотрев свой опухший голеностопный сустав, орешь во весь голос. Матом. И материшь всех подряд, кого только можешь вспомнить…

И кричишь, что ты ненавидишь эту е** жизнь. И этот е** мир. И эту е*** иллюзию. И всех е*** людей, и этих е*** москитов, и Самого за то, что Он их сделал.

А потом сидишь. И плачешь. Потому что у тебя промокли сигареты.

22.

Мэрша в ночной рубашке идет из кухни к себе в спальню.

Муж спрашивает ее:

— Как день?

— Отлично.

— Какие новости на фронтах предвыборной борьбы?

— Все прекрасно.

— Что-то случилось?

— Почему ты так решил?

— Как тебе сказать? По выражению твоего милого мне лица. Я все-таки твой любящий муж. Если ты не забыла.

— И какое, интересно, у меня выражение?

— Да черт с ним, с выражением. Ты о чем-то думаешь весь вечер. Последний раз ты так думала перед тем, как сообщить мне, что ты беременна и, по всей видимости, от меня. Этим обалдуем — нашим сыном.

— Стоит пошутить один раз в молодости, — говорит мэрша, выключая свет, — до старости будешь расплачиваться. Я имела в виду тогда, что больше не от кого, потому что ни с кем больше я не встречалась. И не потому, что ты такой красавец и молодец. Ты всегда был таким же обалдуем, как и наш сын. А потому, что у меня не было времени. И ты прекрасно знаешь, что я имела в виду, тебя просто уязвляет, что я никогда не сюсюкала с тобой и не признавалась в горячей любви.

— Так случилось чего или нет? Прости, я волнуюсь за твое переизбрание. Если ты будешь сидеть дома, я гораздо раньше умру.

— Это почему же?

— Потому что если у тебя выходные каким-то чудом, то уже к вечеру первого выходного ты совершенно невыносима.

— А-а. Завел свою песню о том, как тебе тяжело живется, бедненький… Ну давай, давай.

— Ты ответишь мне на вопрос? Хотя бы из вежливости? Что случилось?

— У меня такое лицо, как ты выразился, потому что… я весь вечер вспоминала. Кое-что.

— А по поводу? Может, я помню?

— Ты не помнишь. Это по поводу этого несчастного дома.

— А-а…

— Не сопи, пожалуйста.

— А? Ага…

Муж повернулся к ней спиной.

А она еще долго лежит с открытыми глазами…

23.

80-е годы.

Она стучится в его дверь.

— Ты тут?

— Заходи. Опять я чего-то натворил? Слушай, не ори на меня, пожалуйста, я тебя очень прошу. Ты только постучала, а я уже весь съежился.

Ты так кричишь — меня всегда пробирает.

— Единственное, что есть в тебе хорошего, — она заходит в его комнату и плюхается на кровать, — то, что ты красиво говоришь. У меня, наверное, какая-то слабость на уши.

— Ты плохо слышишь? Не пробовала чистить уши?

— Нет. Есть слабые на передок, а я слабая на красивую речь. Ты — болтун. Впрочем, я не за этим. Я уезжаю. Мне дали место в аспирантуре.

— Жалко. Поздравляю. У тебя нет подружки, слабой на передок?

— Нет у меня таких подружек. Но есть один знакомый гомик.

— Тьфу. Даже подружек у тебя нет. Никто и не сомневался, кроме тебя, что ты поступишь в аспирантуру. Зубрила.

— Что это за хрень у тебя?

— Камера ВХС. Новое поколение. Чудо. Слушай, не могу не спросить, а ты вообще когда-нибудь это… ну, трахалась когда-нибудь?

— Конечно.

— А по-моему, ты врешь.

— Конечно, трахалась. Со своим бывшим.

— Ха, точно врешь.

— Откуда ты знаешь? Если я не вожу мужиков… это потому…

— Это потому, что ты не трахалась. Вот сама посмотри, послушай: ты никогда ничего не говорила мне о своем сексе. Ты… Подожди, не перебивай. Ты ни с кем не встречаешься, а ты очень симпатичная и знаешь об этом… Это не комплимент. Это правда. Но! — Он включает камеру и записывает ее, сидящую на диване. — Еще одно. — Он встает и подходит с камерой ближе, снимая ее лицо. — Я никогда не воспринимал тебя как женщину и тут задумался: почему? Ну мы друзья и даже, наверное, близкие, потому что живем долго вместе. Не думаю, что у тебя кто-то есть тут ближе. Я задумался и вот что понял. — Ты девственница. А я их всегда боялся. Как черт ладана. Ну? Отвечай?

— Что ты делаешь?

— Снимаю, как ты будешь врать.

— Почему ты боялся девственниц?

— Отвечай на прямо поставленный вопрос.

— …Я — не девственница.

— Только мизансцену испортила.

— Я не девственница. Просто мне это не нравится. Не понравилось.

— Давай я у тебя интервью возьму?

— Давай, а ты умеешь?

— Конечно. Чего там уметь.

24.

25.

26.

Она выходит из машины, заходит

в здание… И все, кто встречается на ее пути, здороваются и прячут глаза. Она идет все медленнее, внимательно рассматривает снующих туда-сюда людей, и все прячут глаза. И только когда она оборачивается… — резко, специально резко, — она успевает заметить их улыбочки-усмешечки-ухмылочки, которые тут же слетают с лиц.

Секретарь — еще молодая женщина, единственная, у которой всё как всегда. Она встает, здороваясь в приемной с той же самой интонацией.

Мэрша на секунду застывает перед своей дверью, пристально смотря ей в лицо. Та выдерживает.

27.

Мэрша сидит за своим столом. Как пришла. В плаще. Телефоны молчат. Секретарь заходит с ежеутренним кофе на подносе. Ставит на журнальный столик около окна.

— Где это появилось? — спрашивает мэрша.

— В Интернете.

— Когда?

— Неизвестно. Сайт — новостной.

— Покажи, пожалуйста.

Секретарь подходит к ее столу, стучит по клавишам.

28.

80-е годы.

— Козел он был этот твой.

— Не знаю. Козел он был или не козел.

— А как это — когда девственности лишают?

— Как будто у тебя внутри какая-то ниточка и она никак не порвется.

И это больно и страшно очень. А почему ты боишься девственниц?

— Не знаю ни одной, которая бы хорошо отзывалась о своем первом. Не хочу, чтобы меня называли козлом. Я хочу, чтобы обо мне все хорошо отзывались.

— Позер ты. Как у тебя с учебой-то?

— Прекрасно. Поругался с деканом.

— Ты уж как-нибудь закончи институт. Олух. Ладно. Завтра вечером уеду.

Она встает с его постели и идет к двери.

— Постой.

— Чего?

— Давай трахнемся? Раз ты не девственница…

— Вот еще.

Она закрывает дверь. Камера это фиксирует.

— Напоследок, — говорит он в за-крытую дверь. — Век тебе бояться, что ли? — И продолжает: — Это было интервью, записанное… какое число-то сегодня? 24 июля в тридцатипятиградусную жару в городе…

Открывается дверь.

— Будет плохо — я уйду.

Она идет и плюхается на кровать. Смотрит в камеру.

— Ты мылся?

— Да. Только что.

— Точно?

— Ты серьезно?

— А что? Испугался?

— Нет. Ты так вот легла тут… Ты так и будешь лежать?

Он переводит взгляд камеры от пальцев ее ног до лица, глаз, пристально на него смотрящих.

— А что надо делать?

— Раздеться как минимум.

Она расстегивает молнию на джинсах, ремень. Стягивает джинсы.

— Странная ты.

— Почему?

— Все обычно снимают сначала верхнюю часть… Как это называется? Черт!

— Рубашка.

— Почему ты решила?

— Потому что ты с этой штукой. Не знаю. Твоего лица не видно. Огонек этот красный. Жарко… какая разница…

У обоих хрипят голоса.

Она лежит голая.

— Тебе не стыдно?

— Нет. Почему-то. Нет, подожди. Не ставь камеру. Не хочу видеть твое лицо.

Она расстегивает его брюки.

— Это правда так приятно?

— Что?

— Ну, когда вас… мужчин… то есть… ну целуют там… здесь?

— Да.

— У тебя стоит?

— Да.

Она стягивает с него трусы. Рассматривает.

— Очень странно все это вы-

глядит.

— Странно?

— Ага.

— Неприятно?

— Да нет. Нормально. Не неприятно. Странно.

Она тянет руку куда-то.

— Я могу снимать тебя, а член почему-то снимать не могу.

— В смысле.

— Не знаю. Не могу снимать член.

— Ну не снимай.

— Я думал, я все могу снять. Но никогда не думал про себя…

— Почему он мокрый?

— Это… это всегда так, когда сильно хочешь.

Она нюхает свои пальцы. Потом привстает… Видно только ее затылок. И слышно, как он стонет…

29.

Допустим, ты сидишь в своем любимом баре. Как всегда хмурый. Как всегда молчаливый. Потому что не с кем тебе говорить. И вдруг заходит она. Слишком знакомая всем присутствующим. Все замолкают. Она осматривается, быстро пробегая взглядом по лицам сидящих и стоящих — и молчащих. Находит взглядом тебя и идет к твоему столику. Спокойная. С достоинством человека, не стыдно прожившего жизнь. Садится за твой столик.

И все это видят. И все удивлены еще больше.

— Привет.

— Это не я. Я клянусь, это не я! — говоришь ты, прекрасно понимая, что тебе никто не поверит. — Я не знаю, откуда она взялась, эта кассета. Она в том доме была. Ее, наверное, кто-то нашел, когда он… Это какой-то…

Я клянусь, это был не я. Я там жил некоторое время и положил в дымоход, когда его ремонтировали. Я сам не знаю, почему. Думал, может, найдут через сто лет, наверное. Верь мне, пожалуйста.

— Ты ее не стер.

— Нет. Да. Я понимаю. Это все глупо. Если я ее не стер тогда, мне нельзя верить сейчас, но…

— Я читала твою колонку.

— Что?

— Я всегда читала твою колонку. Сама не знаю, почему. Не знала, что это ты под псевдонимом.

— Ты читала колонку, которую я вел?

— Вел?

— Меня уволили.

— А-а… Сожалею. Наверное, нравился язык. Как я сейчас понимаю.

И никогда не думала, что это ты. Писал ты какую-то чушь, но очень красиво. Сейчас так уже почти никто не говорит. Тут что, женщинам не принято предлагать выпивку?

— Ты пьешь?

— Нет. Виски-колу. Двойной.

Ты идешь и заказываешь у бармена виски-колу.

— Поверь мне, пожалуйста, — говоришь, возвращаясь за столик.

— Объясни мне. Тебе что, тоже стыдно?

Ты не понимаешь.

— Это, возможно, единственное, что у тебя хорошо получилось за всю жизнь, — снять это дурацкое интервью, как ты его тогда назвал. И тебе тоже за это стыдно? Как всем, кто это с удовольствием посмотрел, а потом шушукался, а потом говорил в интервью, что ему, мол, было стыдно, хотя он не смотрел, конечно? Мы что? Делали что-то такое, чего не делают никогда остальные? Я зря сюда пришла. А ты зря суетился. Да знаю я, и кто ее нашел, и кто ее опубликовал, и кто пытался меня шантажировать. Мне все равно.

— Нет.

— Что нет?

— Мне не стыдно. Мне жалко, что я тебя подвел. И что тебя не переизбрали. Ты была хорошим мэром. И на своем месте. Я слышал, что от тебя ушел муж. Прости меня. Если можешь.

— Да не в этом дело. Я просто хотела тебя увидеть. Не часто о тебе вспоминала все эти годы, честно говоря. Было некогда. Знаешь… Мне хотелось уехать отсюда, когда все это случилось. Подошли студенты. Парень и девушка. На улице. И вдруг попросили прощения. За всех. И я решила остаться. Муж ушел. Сын уехал, зато дочь, которая смоталась из дому, как только научилась курить… теперь живет со мной и мотает мне нервы своей беременностью. И не говорит, от кого. И еще постоянно намекает на то, что увижу вот младенца, пойму, почему не говорит. Хотя, наверное, просто пытается меня позлить. Мне хотелось с тобой поговорить. Я поэтому пришла. Не из-за этого всего. Давно хотелось. Это моя бывшая секретарша узнала, что ты здесь каждый четверг. Уж не знаю, как она это узнала.

— Пойдем отсюда. Я этот гадюшник терпеть не могу, если честно. И я…

— На улице дождь.

— У меня есть зонтик.