Марианская впадина. Сценарий

I ПОГРУЖЕНИЕ

Глубина погружения сто метров

Глубина погружения тысяча метров

Глубина погружения четыре тысячи метров

Глубина погружения шесть тысяч метров

Глубина погружения десять тысяч девятьсот двадцать метров

II НАД УРОВНЕМ МОРЯ

I

Сто метров, максимальная глубина,
куда заплывает синий кит — самое
крупное животное на Земле.

Оля

Марианская впадина приходит ко мне впервые, когда иду по улице домой.

Мы идем, я и мама, она держит меня за руку, я держу ее одной рукой, второй рукой я держу мороженое, двумя пальцами, я не хочу, чтобы оно таяло, я хочу донести его до дома и съесть его там, в безопасности, это то, о чем я думаю, пока мы идем, весна, потому что цвет зелени еще мягкий, он не стал ярким, и есть солнце, и мороженое в руке, и мама. Мне четыре года или пять лет, мы идем, и вдруг я понимаю, что когда-нибудь мама умрет.

Я понимаю, что мама умрет раньше меня. Я понимаю, что мама умрет, а я останусь здесь. Это то, о чем я думаю.

Марианская впадина очень глубоко, сотня километров, и еще сотня, и еще — абсолютной темноты, давления и страха. О Марианской впадине никто не думает. У меня никогда не находится слов, чтобы сказать о том, что я чувствую ее.

Я сижу за столом с женщиной, которая не понимает вообще ничего из того, что происходит. Она думает, что я — это я, потом думает, что я — это кто-то другой, знакомый ей в молодости, может быть, я ее сослуживец, она была врачом, когда она была молода, она была врачом, а потом она стала старухой, и ее ум повредился, и теперь она сидит со мной за столом, и сзади нас забитая дверь, которая ведет в другую комнату, эта дверь забита.

Мы пьем чай. Старая женщина, которая не понимает, кто я, смотрит на меня, я не могу смотреть на то, как она пьет чай и смотрит, как она хлюпает и смотрит, я смотрю на стены, на картины, на подоконники с цветами, на карликовые пальмы по углам, на старинную мебель, тяжелые витые ножки кресла, на котором она сидит, пьет чай и хлюпает и смотрит на меня. Я смотрю на часы, я жду, когда придет Света. Когда она приходит, я вскакиваю, потому что я слышу, как она поворачивает ключ в замке, мне неудобно, я оглядываюсь на старуху за столом, и из-за того, что она не обращает внимания на то, что я встал, мне становится еще более неудобно, мне не нравится эта женщина, и эта квартира, мне все здесь не нравится.

Света приносит с собой много мяса в полиэтиленовых пакетах, потому что она работает в мясном магазине, я подозреваю, что она подворовывает его. Она кладет мясо на стол.

Стол стоит в коридоре, который сливается с другим коридором, в котором находится кухня. Это очень узкая кухня, идущая вдоль коридора. Очень узкого коридора, который сливается с другим коридором. В котором стоим мы, я и Света, и стол, и мясо, лежащее на столе.

Я говорю Свете, что не смогу здесь жить. Я говорю — я не смогу долго здесь жить. Света пожимает плечами. Она не нравится мне.

Ты нашел работу? — спрашивает Света, я качаю головой, я ищу — добавляю я, сейчас лето, найду, к осени. Мы смотрим в комнату и видим старуху, сидящую за столом. Света говорит, что старуха была любовницей моего деда. Она говорит, что старуха была знакомой, но произносит это так, что я понимаю: они были любовниками. Света нарочно говорит мне это, она показывает мне — да, ей тоже не нравится быть здесь.

Она говорит мне, что купила карточку для звонков по межгороду. Позвони родителям — говорит Света. Я киваю. Она мне не нравится. Она живет здесь и ждет, пока эта старая женщина умрет. Это чужая ей женщина. Свете нужны эта комната, и узкий коридор, и второй коридор за ним. Вот и всё.

Оля

До того как назвать эти мысли мыслями о Марианской впадине, я называла их просто «это». Иногда это случается, и всё.

Я сижу за столом и плачу. Передо мной тарелка с курагой. И пустой низкий стол. И низкий стул, на котором я сижу. И воспитательница сзади меня.

Пока не доешь — из-за стола не выйдешь — говорит воспитательница.

Я плачу и молчу.

Так продолжается долго, я, она, стол и тарелка с курагой. Дети играют в другой комнате, время обеда прошло. Я не могу съесть курагу.

Она отвратительно выглядит.

Я знаю, что не нравлюсь воспитательнице. И еще я знаю, что она не злая женщина, она не хочет быть мне врагом, просто она устала и ей не нравится то, что я не ем курагу.

Пока не съешь — не пойдешь к маме — говорит она. Она говорит это понарошку, это — в сердцах, она, конечно, не может разлучить меня с мамой, но я не понимаю этого, и я просто плачу. Я думаю о том, что никогда больше не смогу увидеть маму, обнять ее. Потому что я не в силах съесть то, что не является съедобным.

Когда мама приходит, я все так же сижу за столом и смотрю на тарелку с курагой. Мама сердится на воспитательницу, ей не нравится, что я плачу.

Дома я тоже плачу. Лежу в кровати и плачу без звука, потому что я слушаю, как мама где-то в коридоре говорит дедушке, что не хочет больше водить меня в детский сад.

Ты все равно целый день дома, пусть она с тобой будет, пока я на работе — говорит мама. Я не слышу, что дедушка говорит ей в ответ.

Когда мама дарит мне на Новый год мобильный телефон, я вру ей, что рада. Мне четырнадцать лет.

Дедушка умер. Кроме мамы, мне некому звонить, поэтому я не радуюсь телефону. Когда она на работе, она может звонить мне на домашний телефон, потому что я все время дома.

Я думаю об этом и улыбаюсь, и благодарю ее за подарок. Я думаю о Марианской впадине. Тогда я называю ее «это». На меня наваливается «это», мы сидим за столом, маленькая мама и очень большая, огромная я — потому что «это» наваливается на меня, растет и готовится накрыть меня с головой. С Новым годом, я люблю тебя, все будет хорошо.

Артем

Я нахожу «это» — квартиру по объявлению в газете. У Светы дома нет Интернета, поэтому я просто сижу за столом и рассматриваю газетные вырезки. Я дежурю, пока Света на работе, смотрю краем глаза на женщину, спящую в кровати, и пытаюсь представить, какой она была в молодости.

Как они познакомились с моим дедом. Как ходили на летнюю танцевальную площадку в парке. Я нахожу то самое объявление между мыслями о летней танцевальной площадке и Блокадой.

Я читаю под объявлением подпись: позвонить на номер и позвать к телефону Марию.

Я звоню по указанному номеру и зову к телефону Марию.

Так я нахожу эту квартиру.

Пока мы идем по коридору, Мария говорит, как она играла в свет в конце туннеля. Когда она была маленькая и на кухне горел свет, она шла по коридору на кухню и боялась. Она знала, что после смерти бывает свет в конце туннеля. В коридоре всегда было темно. На кухне всегда горел свет. Она ходила по коридору и думала, что это и есть свет в конце туннеля.

На самом деле она выглядит, как Маша, а не как Мария. Но я понимаю, почему она написала в объявлении Мария — это логично, если речь идет о таком деле, как съем жилплощади.

Маша — это джинсы на низкой посадке, и майка, и укороченная кофта сверху, и перламутровый блеск для губ, который видно, когда мы доходим до кухни, в которой действительно горит свет. Это ее одежда.

Нас раньше здесь было много — говорит Маша.

Мама, папа, бабушка, Аня и я — говорит Маша.

Пять комнат, один длинный коридор, в котором никогда не горит свет.

Мы садимся за стол пить чай.

Я думаю о том, что чай и коридоры — это две вещи, которые встречаются в моей жизни чаще всего. Мы обмениваемся важной информацией — да, комната интересует надолго, могу заплатить вперед за несколько месяцев, да, закончил университет — вынужден был покинуть общагу, да, ищу работу, да, да.

И еще — да, Аня — это сестра, да, живут вдвоем с сестрой, да, работает, в магазине женского белья. Аня — нет, она сидит дома, да, и сейчас дома, просто не хочет выходить.

Так я начинаю там жить.

Оля

Стихи — это способ взаимодействия с миром — говорю я.

Более точного определения я так и не смогла придумать. Произнеся его впервые, я запоминаю и использую дальше, не пытаясь переформулировать мысль.

В первый раз я произношу это определение на занятии в школьном кружке. Мы сидим с преподавателем вдвоем за столом, я нарочно дожидаюсь конца урока, чтобы не обсуждать свои тексты при других учениках. Преподаватель похож на Санта-Клауса, только гораздо грустнее. Он смотрит на меня поверх очков и говорит, что если можно было бы сложить в кучу все сломанные крылья, о которых пишут в стихах, стопкой — крыло на крыло и так далее, — получилась бы очень высокая башня.

Я не обижаюсь, потому что я с ним согласна.

До этого дня мне не приходило в голову показывать их кому-то. Мы с дедушкой ходили за молоком, покупали его в разлив из бочки у метро, а потом я ждала с работы маму и писала текст.

Мы с дедушкой смотрели по телевизору «Скорую помощь», а потом сериал прервали на середине и показывали прямое включение из Америки, там был взрыв башен-близнецов.

Я сидела на кухне и писала текст.

После похорон дедушки я провожала маму на работу и делала вид, что собираюсь в школу, мама уходила, я переодевалась в домашнюю одежду, делала себе бутерброд с кетчупом, дописывала текст, который не могла дописать вчера, и позавчера, и третьего дня — тоже.

Преподаватель закидывает руки за голову и переплетает пальцы в замок. Что такое стихи? — спрашивает он. Способ взаимодействия с миром — говорю я.

Артем

Я наблюдаю за тем, как солнечный свет меняет мое восприятие реальности, я подхожу к занавеске и отодвигаю занавеску, и комната становится красивой, появляется красота вообще всего, каждого предмета, пыли, которая проступает через луч, через луч солнца, который проникает в комнату через окно. Я задергиваю занавеску, и глубина исчезает, и остается просто комната, мебель, пол и утро, которое проходит мимо темной квартиры, мимо меня.

Я иду на кухню, ставлю чайник. За столом сидит Маша, сидит и охает, она говорит: ох. Она очень не хочет идти на работу. Утро. Она говорит, что я могу воспользоваться Интернетом. Я говорю, что ищу работу. Маше интересно — какую именно. Я спрашиваю ее, интересно ли ей продавать женское белье. Она говорит, что ей все равно. Это просто деньги, ты приходишь и делаешь то, что тебе не нравится делать, потому что за это тебе дадут деньги. Это как компенсация потерянного времени, времени, которое ты теряешь, делая то, что не хочешь делать.

Мне не понятно, как живут люди.

Мы наблюдаем за Машиной сестрой. Она приходит на кухню и презирает нас своей спиной — у нее очень прямая спина, которая показывает ее отношение к нам без слов, она говорит — вы не нравитесь мне, вы оба. Она делает завтрак — орехи и йогурт, — ставит все это на стол, ее руки говорят нам — не трогайте, это мое, она уходит в ванную, мы слышим шум воды, выходит из ванной, одевается, красит лицо, укладывает волосы. Возвращается, ест свой завтрак, уходит в комнату.

Так всегда — говорит Маша. Она вообще ничего не делает. Представляешь — говорит Маша — вообще ничего, каждый день, как будто ей надо куда-то идти, она собирает себя, такая красивая и — абсолютно ничего. Сидит в комнате. Маша дергает плечами, да, это жутко. Пустой коридор. И сестра, несущая себя по коридору и обратно, заходящая в комнату и сидящая там, как будто она куда-то провалилась, нырнула и не хочет всплывать.

Маше пора на работу. Я провожаю ее до двери. Чем бы ты хотел заниматься? — говорит она. Наблюдать — говорю я, я хотел бы просто наблюдать за миром, и всё, чтобы понять, это единственное, что мне хотелось бы делать.

Оля

Когда я впервые прихожу к ним в клуб, я волнуюсь, я волнуюсь еще заранее, сидя на паре, я не слушаю преподавателя, мне не интересно, и я не могу сосредоточиться, я все время жду, когда уже закончится пара и я пойду туда.

Мне кажется, что приходить куда-то впервые — одно из самых худших действий, которое приходится совершать вне зависимости от твоего желания. По дороге я звоню маме, чтобы просто сказать, что у меня закончились лекции, что я иду читать стихи.

Я иду читать стихи. Я иду пешком, чтобы взять себя в руки по дороге. Я иду и беру себя в руки. Это нелегко и глупо со стороны — я всегда говорю себе «тихо!», произношу это вслух несколько раз, хорошо, что у меня нет друзей и никто не видит, насколько это глупо.

Клуб был раньше бомбоубежищем, давно, в Блокаду или раньше.

Теперь это подвал и стеклянная мансарда над ним, охранник на входе, фонарики на лестнице.

В зале многолюдно, все столики заняты, многие стоят, я не знаю здесь никого, мне некомфортно и хочется исчезнуть, я достаю из сумки распечатки своих стихов, жмусь к стене, вижу знакомое лицо, это молодой парень, в широких штанах и со смешной прической — часть головы обрита, часть — с дредами, на носу у него очки без оправы, — я подхожу к нему, привет, говорю я, мы разговаривали с тобой «ВКонтакте», он не слышит меня, еще раз я не смогу произнести это вслух, я смотрю, как он поднимается на сцену, как представляется залу, все шумят, мы начинаем наш поэтический вечер — говорит он, — читаем стихи по списку, сегодня много новых лиц, и сначала будут новички.

Каждый читает по одному стихотворению. На заднем плане играет диджей. Тех, кто читает громко и весело, слушают лучше. Вместо ступенек к краю сцены приставлена деревянная коробка.

Моя фамилия есть в списке, но обо мне забывают. А теперь — танцы, — говорит парень с дредами.

На меня начинают давить стены, и я ухожу.

Глубина тысяча метров. Дальше этой точки уже не проникает свет.

Артем

Ты вообще не выходишь на улицу? — спрашиваю я.

Аня сидит на кухне и красит ногти. Работает телевизор, музыкальный канал. Она качает головой, дергает плечом, как сестра, только Маша делает это удивленно, Аня — с раздражением. Я разглядываю Аню и думаю: мог бы я заняться с ней сексом? У Маши есть парень? — спрашиваю я. Она пожимает плечами.

Ты давно выходила на улицу? — спрашиваю я. Куда Маша ходит по ночам? — спрашиваю я. Тусить? — спрашиваю я.

Ане не интересно разговаривать.

Маша приходит не одна, с ней девочка, у девочки болезненный вид, ей лет двадцать, а может быть, четырнадцать или пятнадцать. Ее одежда не подходит ей, по тому, как она двигается, видно, что ей некомфортно в собственной одежде.

Темная квартира, загробный коридор, целых три девочки — думаю я.

Увидев меня, она пугается.

Я жду, что она скажет, что ей пора, что она зря зашла. Мне пора, я зря зашла — говорит она и пугается последней фразы — я зря зашла, потому что это звучит неприлично.

Это моя одноклассница, в смысле подруга, мы учились вместе — говорит Маша. Это Оля, говорит она. Аня заканчивает красить ногти и идет в свою комнату. Она смешно растопыривает пальцы — веером, выходит из кухни так, как будто она только что побывала на ярмарке, где у нее были деньги, но она ничего не купила, потому что все, что там продавалось, — барахло.

Я успеваю следить за тем, как она выходит из кухни, за тем, как Маша матерится на холодильник за то, что в нем нет никакой еды, кроме той, на которой наклеены стикеры «Анино», за Олей, которая смотрит в чашку с чаем и хочет уйти домой.

Я думаю о том, что буду встречаться с Олей, потому что она одна, у Маши кто-то есть, а Ане никто не нужен.

Оля

Я не хочу разговаривать с Артемом, потому что он красивый, я не хочу, но говорю, потому что знаю, что мы будем вместе, это всегда становится понятно, когда ты встречаешь человека, ты видишь его и думаешь: это человек, он чужой мне, смотришь на человека и знаешь, что потом вы будете с ним вместе.

Я не хочу разговаривать, но говорю и злюсь на себя, потому что я стараюсь говорить хорошо, правильно, чтобы по мне не было видно давление, чтобы он не знал о Марианской впадине, иначе мы не будем вместе — люди с навязчивыми идеями никогда ни с чем не справляются, поэтому они никому не нужны, я знаю это наверняка, за мои двадцать лет это единственное, что я знаю наверняка.

Маша не знает о том, что у меня внутри Марианская впадина, хотя мы знакомы давно. Она смеется и говорит, что я — Оля — пишу стихи. Она, правда, сама их не читает, она не любит всякие такие вещи и все такое, — так говорит она, а я смотрю на Артема и понимаю, что мы будем с ним вместе и не радуюсь этому, потому что знаю, что все кончится плохо.

Он провожает меня домой, мы идем кругами, потому что мы с Машей почти соседи, да, вот и наша с ней общая школа, да, я учусь в институте, да, работаю, мы, я и мама — вдвоем, нет, у нас нет домашних животных. Я не хочу знать, ничего не хочу знать, я говорю ему — не хочу знать про то, как ты рос и потом — учился и еще учился, и закончил учиться. Почему? — говорит Артем, тебе не интересно? — говорит Артем.

Мне становится плохо. Давление пространства иногда приходит и на улице тоже, везде есть замкнутые объекты — конец улицы, тупик во дворе, отсутствие поворота на проезжей части. Я не могу объяснить ему, но пытаюсь, потому что мне важно быть и не хотелось бы быть здесь, рядом с ним — одновременно.

Если я узнаю тебя — я привяжусь к тебе — говорю я, понимаешь?

Он говорит: я понимаю. На самом деле это неправда, но в этом и заключается главный подвох — это всегда так, когда ты знаешь, как все будет, и продолжаешь это делать. Люди все такие. У меня никогда не хватает слов, поэтому я пишу стихи, чтобы быть понятой, все хотят, чтобы их поняли, чтобы их полюбили, все люди, мы такие — говорю я. И смотрю на Артема, и знаю, что мы будем вместе, и что потом, когда кончится хорошее — начнется плохое, а после плохого — по-настоящему плохое. Идешь по улице, рядом с тобой чужой человек, красивый и чужой, и он рассказывает о себе, ты слушаешь и начинаешь привязываться через его слова, жалеть его, смеяться с ним, гордиться с ним, улица становится красивой, красивее, чем была до того, как вы прошли по ней, ты идешь, видишь все, понимаешь все и молчишь.

Артем

Когда мы с Олей в первый раз занимаемся сексом, я понимаю, что она — очень красивая, я впервые вижу ее красивой, такой, какой она могла бы быть, если бы ей всегда было хорошо, или — просто нормально, или — хотя бы выносимо.

До того как я начинаю видеть это, мне беспокойно, я смотрю на нее и беспокоюсь, что я ничего не чувствую, никогда ничего не чувствую, а она чувствует много и все сразу и глубоко, поэтому мне будет никуда ее не деть, потом, когда она решит, что, видимо, это любовь и пора писать стихи. Но потом мне надоедает думать, что толку, мы занимаемся сексом и она становится красивой, свет из окна серый и немного голубой, белые ночи, и когда ее лицо успокаивается, и она перестает думать о том, как она выглядит со стороны, думать о том, как все бессмысленно, как ей не нравится все, что она делает, она перестает думать о том, где она находится, и становится красивой. Черты лица теряют угловатость и, когда она открывает глаза, — она окончательно становится красивой.

Утром мы ищем мне работу в Интернете и находим почти сразу, потому что я планирую еще раз за утро заняться сексом и потому что мне все равно, где работать, а она — радуется, потому что уже привязалась ко мне, и еще потому, что думает, что помогает мне.

Я провожаю ее до дома и наблюдаю за тем, как она снова начинает бояться, что мы никогда больше не увидимся, потому что она не нужна мне больше, и не может ничего сказать, я наблюдаю. Мы проходим мимо церкви, старуха просит милостыню, кланяется. Я знаю ее — говорит Оля, она живет в моем парадном, у нее есть сын — говорит Оля, хотя хочет сказать совсем другое, но не говорит.

Мне нравится мир. И старуха, и ее сын, и архитектура этой церкви, и то, как Оля воюет сама с собой, держа меня за руку, стараясь как можно медленнее идти, потому что ей — страшно.

Потом я навещаю любовницу своего деда, жду, когда Света вернется с работы. Она дает мне мясо.

Я говорю, что я теперь охранник. Ты не охранник, ты — дурак, говорит Света. Позвони родителям — говорит она.

Оля

Книжный магазин находится в подвале. Полочки на колесиках, как ширмы, и ради того чтобы люди могли сесть и послушать стихи, их сдвинули по углам. У них совсем плохи дела — говорит Артем, поэтому они додумались сделать вечер стихов — говорит он.

Почему? — говорю я.

Потому что платный вход — говорит Артем.

Я смотрю в пол. По полу рассыпаны кленовые листья, это такая декорация. Я держу Артема за руку, мне очень сложно одновременно волноваться по поводу того, что он может бросить меня, и волноваться, что мне надо читать стихи.

Людей — мало. Это друзья тех, кто будет читать, и их парни и девушки. Еще две хозяйки магазина.

И охранник. Но все равно.

Сначала читает стихи неряшливый дедушка в кожаной куртке. Мне не нравится то, что он читает. Читает он долго и с упоением: про деревню, церковь на холме, водку. Перед тем как начать читать, он рассказывает о себе. О том, как со стихами обстояло дело в 70-е.

Потом девочка, которую я видела в клубе. Ее стихи без рифмы. Про сигареты и кофе, и любовь, измены парня, маму и снова про кофе. Она тоже мне не нравится, но я всем хлопаю.

Потом читаю я.

Твоя манера читать похожа на припадок эпилептика — говорит Артем, когда мы идем домой. Вместо своего дома я иду в дом к Ане с Машей. Марианская впадина отпускает меня, я знаю, что это ненадолго, и стараюсь об этом не думать, и из-за того, что я помню, но стараюсь не думать, вечер становится красивым, такой же, как и всегда, — просто я вижу его острее, потому что сейчас я его ценю. Мы идем домой.

Артем

Я знакомлюсь с матерью сестер, когда она привозит нам яблоки и грибы.

Ей на вид лет шестьдесят, а оказывается — сорок. Она сама мне говорит об этом.

Две женщины в доме, и никто не хочет готовить — говорит она, дергая плечом. Ее манера дергать плечом совсем другая, усталая, печальная. Не две, а три — говорит Маша,

я затыкаю ее, наступая на ногу под столом.

Оля живет с нами, вернее, со мной, в комнате, которая больше напоминает колодец, чем комнату.

Туннель в загробный мир, комната-колодец, чужая мама на кухне, яблоки, грибы.

Я мясо готовлю — говорю я.

Я действительно готовлю мясо, которое периодически дает мне Света за то, что я звоню родителям.

Маша начинает ссориться с матерью из-за того, что я наблюдаю за ними, мать не хочет ссориться по-настоящему, и Маша уходит, так ничего и не добившись. Я делаю вид, что тоже хочу уйти, и жду, когда эта женщина начнет изливать мне душу.

Она начинает.

Она говорит, что она так больше не может. Что поэтому уехала жить в деревню. Потому что это невозможно. Потому что у нее девять классов образования и нет профессии, и нет ничего, кроме двух дочерей, которые ничего не хотят. Что она устала, что никого в этой жизни нельзя ничего заставить сделать, если не хочешь — не будешь, что это закон. Что Ане двадцать два, и последние пять лет она сидит дома и не делает вообще ничего. Что Маша не хочет идти учиться. Что Маша вообще непонятно зачем живет, да и Аня тоже, да, Артем, вы такой хороший молодой человек, а чем занимаются ваши родители? Да, давайте выпьем, вы пьете коньяк?

Мой дед был военным врачом, погиб во время Блокады — говорю я.

Оля

Мы не отмечаем Новый год, вообще.

Маша гуляет с друзьями, Аня не выходит из комнаты, мы не выходим из комнаты, потому что мы занимаемся сексом, и все, и смотрим на потолок и стены, иногда смотрим видео «ВКонтакте», иногда я встаю и хожу по коридору на кухню за водой, о чем ты думаешь? — говорит Артем, что у тебя внутри? — говорит Артем, я хочу знать, что у тебя внутри. У меня внутри болото — говорю я, но стены не давят, когда я внимательно смотрю на него, на то, как его рука переходит в его плечо, на кожу и мышцы под ней, это — самый безопасный ракурс на свете, если б можно было потратить все время мира на то, чтобы смотреть в эту точку, я сделала бы это и чувствовала бы себя живой.

Я чувствую себя живой — говорю я. Я думаю о болоте и мне кажется, что у меня внутри горит торф. Это физиология — говорит Артем, ты же понимаешь, что это все физиология, механизмы, физиология и психология, он говорит мне про механизмы мира, как устроен мир, он рассказывает об этом, озвучивает то, что ему скучно, что ему ничего не нужно от мира, он думает, что знает, как устроен мир.

Я хочу рассказать ему о Марианской впадине. Марианская впадина — говорю я. Мария плюс Анна и эта комната — самое глубокое место на Земле, говорю я.

Но мне не страшно — говорю я.

Артем засыпает, и я говорю: мне не страшно быть здесь, с тобой — говорю я ему, спящему. Как будто больше не будет ничего плохого, как будто все самое плохое в жизни случится не со мной — говорю я. Я охраняю тебя, спящего, — говорю я, хотя на самом деле это не правда, кого я могу охранять, как можно охранять человека, которому ничего не надо, но это не важно, я закрываю глаза, и мне не страшно сегодня засыпать.

С Новым годом, я люблю тебя, все будет хорошо.

Глубина — четыре тысячи метров. С этой глубины начинается Абиссальская зона. Давление здесь может достигать 775 кг на квадратный сантиметр. Слабое движение вод. Рыбы слепые и очень древние. Температура воды не превышает два градуса по Цельсию.

Артем

Мы слишком много пьем — говорит Оля. Оля показывает на свой стакан с виски. В среднем мы пропиваем тысячи три в неделю — говорит Оля.

И замолкает, потому что боится, что я разозлюсь. Я злюсь на нее за то, что она боится, что я разозлюсь, я изучаю зал. В зале много девушек, больше, чем парней, и все они — поэтессы, или — на худой конец — сочувствующие, подруги поэтесс и поэтов.

Мы столько пьем, потому что столько ходим по поэтическим вечерам — говорю я. Оля пугается, и я улыбаюсь, чтобы ее успокоить.

Оля указывает на парня с дредами. Это Игнат — говорит она, он руководитель арт-клуба.

Арт-клуба! Это надо же.

Парень с дредами разговаривает с красивой девушкой в ярко-белой рубашке. С ярко-красной помадой.

Оля не красится, вообще. После Нового года Оля вздумала найти новую работу — телефон поддержки, горячая линия. Оля не красит ногти и не ходит на каблуках.

Парень с дредами. Вижу: они только что познакомились, она пьет вино и смеется, стоя у стены, он облокачивается о стену, стоит перед ней, опираясь о стену ладонью, вытянутая рука, кожа, мышцы, они будут встречаться.

Стоя на сцене, он объявляет ее, выделяя среди остальных из списка.

Она оказывается медийной личностью, так Игнат ее представляет.

Женя. Фамилия явно не ее, псевдоним, чтобы звучало. У нее короткие стихи, едкие, с иронией. Про секс с иронией, про жизнь с иронией.

Зал воспринимает очень хорошо, все смеются.

Оля читает лучше, чем обычно.

Ее эпилептическая манера срабатывает здесь. Все, что она хочет сказать своими текстами — страшно быть одному, поэтому нужно быть с кем-то, страшно понимать, не понимать — еще страшнее. Надо бороться. В ее текстах написано, что надо бороться со всем миром, хотя на самом деле это просто борьба с самим собой.

Ежедневная, изнуряющая.

Я знаю, что помогаю ей. Я слушаю ее в пол-уха, потому что знаю ее, и знаю, что она пытается сказать, там, на сцене. Пока она читает, я знакомлюсь с Игнатом и остальными. Я так хотела, ну, быть частью этого всего — говорит Оля. Она рисует руками в воздухе окружность.

Я привык к ее косноязычию и понимаю, что она хочет сказать. Я думала, что это что-то изменит — говорит она. Я прошу ее сходить к бару и заказать еще виски.

У них ужасные стихи. Такое впечатление, что они не читали хороших книг, что они вообще ничего не читали.

Оля

Единственно честный способ самоубийства — перестать дышать, говорю я. Организм не хочет умирать, любой организм не хочет умирать до самого конца, ты все равно дышишь. Это нам неподвластно. Если суметь просто не делать вдох — это будет самый правильный выход, говорю я Артему, он спит, я говорю с ним спящим, потому что он не слышит меня и ничего не может мне на это ответить.

У меня не получается не дышать — говорю я: почему я дышу?

Странно.

Артем

Игнат и Женя живут далеко от центра, на последней станции метро.

Мы с Олей едем в вагоне и слушаем плейер. Мы едем и танцуем, не входя в раж, потихоньку, она делает это искренне, я заметил, как Оля проживает свою жизнь — она проживает свою жизнь так, как будто каждый день может вдруг оказаться последним.

Тогда появляется острота, и появляется оправдание отчаянью.

Я танцую чуть иначе, потому что это игра, потому что я думаю о других людях, о других людях в вагоне, я делаю это потому, что говорю им: видите, у меня хватает смелости просто быть, не обязательно быть счастливым, можно просто быть, ехать в метро, улыбаться. Мне не так уж и весело, по большому счету, просто мне хочется, чтобы люди вокруг смотрели на меня и думали: ему весело. Смотрели на нас и думали: они счастливы. Если не можешь действительно быть счастливым, ты можешь изобразить это. Мне нравится их квартира, новый дом, за которым начинается лес.

Женя говорит, что когда ходит домой через парк, к ней все время пристают гопники. Квартира принадлежит отцу Игната, который живет в Израиле, вернее, она принадлежит Игнату — ему ее просто купили. Игнат учится в аспирантуре. Занимается поэзией.

Не работает. На кухне стоит диван, он раскладывается в гостевое спальное место. Над ним на стене — плакаты с Жениными фотографиями, ее выступлениями. Вырезки статей из журналов. Портрет Ленина маслом с матерной подписью поперек холста.

Игнат — буддист и вегетерианец, поэтому мы едим овощную лазанью.

Женя рассказывает, как в домашних условиях приготовить суп из водорослей. Оле не нравится у них в гостях, я это чувствую. Ей не нравится вся это затея с дружбой, Оле комфорт нее всего жить в своих запутанных мыслях, иногда говорить вслух о том, что ей плохо, и опять уходить в мысли.

У меня не получается не тяготиться ею, но я продолжаю надеяться, что у меня получается это скрывать.

Женя давит на нас, вернее, давит на Олю. Рассказывает о том, что у них с Игнатом много работы — она придумала бизнес, хочет шить дизайнерскую одежду для думающей молодежи. Поэтические вечера занимают много времени, а его нет. Она хочет, чтобы мы занимались вечерами в клубе вместо Игната. Я знаю, что Оле хочется уйти, но не подыгрываю ей, я продолжаю делать вид, что мне интересен наш разговор.

В их квартире нет коридора.

Ты открываешь дверь и попадаешь в круглую прихожую — комната, кладовка, кухня, ванная/туалет. В квартире нет ничего искреннего, настоящего, но зато вообще нет темноты.

Новый дом, предпоследний этаж, много солнечного света.

Квартиры, кухни и коридоры.

Разговоры в квартирах, разговоры в коридорах и на кухнях. Разговоры, во время которых никогда ничего не происходит. Квартиры, в которых ничего не происходит. Вообще никогда ничего не происходит.

Оля

Почти каждому клубу выгодно проводить поэтические вечера — обьясняю я — дело не в том, платный вход или нет. Приходят люди, покупают кофе, покупают выпивку, покупают сигареты. Они тратят деньги. Выручка клубу.

Артем не понимает, как может быть выгодно читать стихи. По его мнению, это самое бесполезное занятие, даже еще более бесполезное, чем писать стихи — и не читать их при этом.

Мы сидим в кафе. Женин творческий вечер. Рядом с нами сидит женщина и пьет пиво. Волосы у нее сильно вьются, так, что напоминают парик, как будто взбитые такие волосы, и сквозь это сбитое облако проступает проседь. Я узнаю ее.

Это литетаруный критик — говорю я Артему, она известная. Кому? — говорит Артем, кому известная? Тебе?

Да, говорю я. Просто это все такие закрытые системы, маленькие и большие, но это системы. Она много добилась — говорю я.

После чтения мы еще какое-то время сидим в кафе. Женщина-критик спорит с Женей по поводу Жениных стихов. Она называет Женю дилетантом. Женя отвечает ей, рассказывает, где она, а где эта женщина, в пользу Жени. Они спорят. Союз писателей, количество друзей в соцсетях, уровень жизни, образование.

По дороге к метро Женя продолжает свою речь, уже ни к кому конкретно не обращенную. Она говорит о шизиках и заучках, божьих людях, которых, конечно, надо пожалеть, а не злиться на них, что она и пытается сделать, да все не выходит. Говорит о совковости взглядов. Говорит еще о чем-то. Говорит, говорит, говорит.

Эта женщина бомжует — говорю я Артему. Я читала о ней, про нее есть даже страница в Википедии. Говорю, когда мы остаемся одни и едем домой. У нее дочка есть, говорю я, только дочка с мужем бывшим живет, потому что сама она не может ее содержать. У нее нет денег. Она занимается только литературой. Ну и что? — говорит Артем, я не знаю, говорю я, это слишком сложно, чтобы я что-то знала — говорю я.

И это — правда.

Артем

Мы — в большом книжном супермаркете, сборный поэтический вечер — каждый читает по несколько стихотворений. Я вижу одни и те же лица, я давно стал замечать, что это одни и те же люди. Подростки школьники, пухлые дамы лет сорока, эксцентричные старики, но больше всего — таких же, как и мы, как Игнат, или — Оля, или — я, молодых людей, двадцати — двадцати пяти лет, на самом деле в них все размыто и совсем нет острых углов — размытый род деятельности, размытые интересы. Та же масса, пусть и более пестрая.

Ведущий вечера — тучный мужчина средних лет, обремененный двойным подбородком и кожаной папкой, которую он сжимает в руках. Он принимает меня за поэта, спрашивает, буду ли я участвовать.

Я говорю — нет, я просто слушатель.

Просто слушателей мало — говорит он, обычно приходят только сами участники. Жаль, говорит он, жаль, что вы не поэт, говорит он, мы готовим к изданию альманах, там есть еще места. Он рассказывает о книге.

Оле не нравится этот вечер. Она отказывается участвовать. Я жду, когда мы выйдем на улицу, и ее прорвет, и она расскажет мне все, о чем молчит, сейчас, сидя на краю раскладного стула в книжном супермаркете, рядом с вывеской «Три книги по цене двух», выйдет на улицу и расскажет то, что никогда не находит в себе сил высказать людям в глаза.

И она высказывает мне, как будто я и есть этот тучный мужчина, который собирается сделать альманах, — она идет и убеждает меня в том, что это просто бизнес, а бизнес на стихах делать нельзя, ни в коем случае, и на хороших тоже, тем более — на плохих.

Оля рассказывает, что публикации в альманахе — платные, Оля считает вслух и по ее подсчетам получается, что стоимость книги гораздо меньше, что стоимость публикации для автора никак не может быть пятьсот рублей за разворот, за две страницы текста, потому что она все подсчитала, потому что ее мать работает в типографии и она точно знает цены на полиграфию. Это не бизнес — сердится Оля, так нельзя — сердится она. Они же знают, что это совсем не стоящие стихи, они поэтому и зовут всех подряд — разводит руками Оля.

Я хочу остановить ее, сказать, что она могла бы рассказать это кому-нибудь другому, тому мужику, который делает эту несчастную книгу, или кому-нибудь еще, но — не мне, потому что мне все равно, но я молчу, потому что любое действие приводит к ряду других действий, дальше и дальше, а мне хотелось бы просто наблюдать, и еще — я понимаю, что устал от Оли.

В эту ночь Оля уходит домой, потому что ей нужно отправить заявку на какой-то конкурс, о котором она узнала в университете. Маши нет дома, она все время гуляет где-то по ночам, ходит с друзьями, возможно, в клуб. Когда я иду по коридору, Аня открывает дверь и стоит на пороге, она смотрит на меня, коридор, и две комнаты, друг за другом, моя и ее, и я иду к ней в комнату, и мы занимаемся сексом.

Глубина — шесть тысяч метров.

Хадальная зона. Давление здесь в 1100 раз больше давления на поверхности Земли.

Несмотря на это, здесь существует жизнь.

Оля

На свадьбе Жени и Игната нет профессионального фотографа, они просят друзей сделать фотографии на «Зенит» и на «Яшику», под старину, это модно сейчас. Мы все фотографируемся на фоне угрюмых высоток — если фото будут черно-белыми, фон станет еще угрюмее, тысяча оттенков серого, две тысячи оттенков серого, кто-то сзади меня произносит: как-то рано, лето — и сразу свадьба, они же познакомились в начале года.

Я стараюсь радоваться, но ничего не чувствую. На банкете я не пью алкоголь, потому что начала пить успокоительные таблетки.

Потом, когда они уедут сразу после свадьбы в отпуск, арт-клуб останется на мне и Артеме.

Банкет проходит в нашем клубе, в том, в котором мы делаем поэтические вечера. Хозяин клуба поздравляет молодоженов. Женя читает стихи. Женя рассказывает в микрофон, что деньги, которые им подарили на свадьбу, будут стартовым капиталом для их ИП — они будут шить дизайнерскую одежду для думающей молодежи. Женя просит меня подняться на сцену и объявляет, что теперь они с Игнатом больше не будут заниматься арт-клубом, по всем вопросам она советует обращаться ко мне, потому что вечера поэзии не прекратятся, просто теперь я буду за все отвечать.

Я смотрю в зал и ищу глазами Артема. Он разговаривает с какой-то девушкой. В последнее время стены давят на меня больше, чем обычно.

Как будто пока я расту, становлюсь старше, это давление растет вместе со мной. Только теперь мне сложнее, мне приходится тщательнее это скрывать, потому что я очень боюсь, что давление будет видно Артему.

Больше всего на свете я боюсь, что моя мама умрет раньше меня.

Больше всего на свете я боюсь, что Артем меня бросит.

Артем

Мы приезжаем в клуб за много часов до начала вечера, днем. Оля очень нервничает, и никакие таблетки, которые она пьет, по моим наблюдениям, совершенно бессистемно и вовсе неправильно, то ли не действуют на нее, то ли действуют наоборот. Она похожа на мокрое, очень туго связанное полотенце, если бы полотенце могло вибрировать и источать вокруг себя лучи тревоги.

Клуб для нас незнакомый, поэтому я не сразу нахожу администратора. Я делаю все сам, потому что от Оли каких-либо осмысленных действий ждать бесполезно.

Сегодня творческий вечер поэта из Казани. Он привез с собой стопку книг и очень нервничает из-за того, будут ли следить за ними во время его чтения. Он очень нервничает из-за расположения стульев в зале.

Нервничает из-за своего голоса, делает дыхательные упражнения. День, думаю я, еще только день, а читать он будет вечером, а еще день, и ради всего этого я поменялся на работе и пойду сегодня на ночное дежурство.

Администратор спорит с поэтом из Казани из-за платного входа на вечер. Они не могут договориться о процентах — кому должна остаться основная часть выручки — выступающему или клубу? Не могут решить.

Я оборачиваюсь на Олю. Она пытается разговаривать со смутно знакомыми мне девушками — Артем, вспомни, это Лизочка, и Саманта, прости, то есть Сэм, они у нас читали.

Сэм? Ну какая Сэм, если по ней сразу видно, что это максимум какая-нибудь Ира.

Но худшее остается впереди.

Когда вечер окончен, выясняется, что книгу почти никто не купил.

У поэта из Казани начинается легкая истерика, потому что по деньгам он не только ничего не заработал, но и не отбил стоимость ж/д билетов для него и его девушки, к тому же поезд у них только через два дня, потому что они планировали посмотреть город. И на гостиницу у них тоже денег нет, а если б и были — что же мы за арт-клуб такой, если мы не в состоянии обеспечить приезжающим авторам ровным счетом ничего?

Издали Оля напоминает экстрасенса-анорексика, впавшего в тихий экстаз и говорящего с невидимыми людьми. Она сидит в кресле и смотрит поверх пустых стульев. Я смотрю на нее, и периодически перед моими глазами проходят уставшие официанты с пластиковыми подносами, полными пустых стаканов разных форм. Где-то в баре разбивается стекло.

Поэт из Казани смотрит на меня с укором, полным молчаливого порицания. Я достаю телефон, чтобы позвонить Маше и спросить, могу ли я привести к нам сегодня еще двоих людей, возможно, что и на две ночи подряд? Собираюсь сказать ей, что у нас есть для нее книга в подарок и, в общем-то, даже не одна.

Маша не берет трубку.

Я звоню на домашний.

Никто не берет трубку.

Я звоню Ане, Аня говорит, что она в больнице, с Машей, потому что на Машу напали сегодня ночью, и у нее сломано ребро.

Оля

Награждение проходит в Москве, я еду туда одна, потому что Артем остается дома, помогать сестрам.

Я не знаю никого из собравшихся в зале, я сжимаю в руках телефон, чтобы позвонить Артему, но звоню — маме.

Мне дают первое место. Ведущая говорит что-то о моих стихах, о том, какие они зрелые для моего возраста, о том, что по текстам видно мое филологическое образование. Потом — о том, как важно поддерживать молодое поколение в наше время, когда уровень интереса населения к чтению художественной литературы снижается.

Я ничего не чувствую, когда поднимаюсь на сцену, совсем ничего не чувствую, я не могу обрадоваться, когда мне объявляют о том, что мне напечатают книгу, это и есть главный приз — публикация сборника стихов, что-то еще. Я стараюсь не думать о том, что мы находимся в прямоугольном помещении, не думать о стенах, не сравнивать свет внутри помещения и темноту — снаружи.

Но все равно думаю.

Уходить сразу после награждения невежливо. Кто-то протягивает мне бокал с шампанским, я делаю вид, что пью его. Кто-то задает мне какие-то вопросы, стоит близко, смотрит в упор: почему вы не пьете?

Мне приходится сделать глоток, стены начинают давить сильнее. У меня берут интервью в какую-то газету, журналистка перевирает слова, которые я пытаюсь из себя выдавить, сразу, при мне же и перевирает, но я не могу ее остановить. Она просит рассказать о нашем арт-клубе, о том, как обстоят дела со стихами в нашем городе и вообще — как обстоят дела с молодежью. Я слышу смех. У меня спрашивают, где я работаю.

Потом меня подводят к пожилому человеку в дорогом костюме и с охраной. Он — спонсор этого конкурса. У меня в голове нарастает гул. Он спрашивает, рада ли я своей победе?

Нет — говорю я, я не чувствую вообще ничего. Наверное, это хорошо, что будет книга, правда, потому что самое главное — для чего это все, это просто быть понятым, говорю я, понимаете — тавтология, понимаете, и быть понятным, просто все пытаются что-то сделать, чтобы их услышали.

Зачем? — говорит он. Чтобы понять — говорю я, чтобы люди могли понять друг друга, вот и все. Он спрашивает меня, где я работаю? Я отвечаю, что недавно уволилась из социальной службы, я работала на телефоне доверия, сейчас — нет, мы пытаемся делать что-то для нашего арт-клуба, но это не работа, это — просто, в смысле, нельзя делать это ради денег. Так что сейчас я не работаю, но ищу, мне не важно, чем заниматься, главное — хоть чуть-чуть помогать. Помогать? — спрашивает он. Разве можно кому-то помочь, кроме самого себя? Да, говорю я, можно — говорю я, если ты не можешь помочь себе, остается только помогать кому-то еще. Он дает мне свою визитку и просит позвонить ему на работу, когда я приеду домой.

Артем

Машу выписывают во второй половине дня, я прошу Игната на машине забрать ее из больницы. Пока мы едем до дома, Игнат пытается заговорить о чем-нибудь, но ему приходится следить за дорогой, и это мешает ему найти хоть одну общую тему для разговора. Я не помогаю ему. В конце концов он не находит ничего лучше, как спросить у Маши, как все так вышло.

Она говорит сухо, после больницы в ней появилась какая-то жесткость и сухость. Она произносит слова так, как будто они сделаны из песка — но не сухого, сыпучего, а из влажного, крепко слепленного во что-то наподобие стен. Может, песчаный ров. Маша рассказывает историю, которую за последнее время я слышал уже неоднократно, поэтому я смотрю в окно, пока она говорит.

Маша говорит о том, как она возвращалась под утро домой. Как она была на дискотеке и возвращалась домой. Что у нее почти не было денег с собой, там нечего было грабить, поэтому она не стала ловить машину, шла к метро, ждала его открытия, да и кого поймаешь в пять часов утра?

Она говорит, что это — самое обидное, что денег у нее не было вовсе.

Потом, дома, когда мы сидим на кухне с Машей и ее мамой, Маша говорит мне тихо, так, чтобы не услышала мать. Говорит — я многое поняла. Говорит — я правда поняла, что есть я, а есть мир, и если не думать о мире вокруг, случается такое вот дерьмо. Если просто танцевать и не думать. Так и выходит.

Как будто она повзрослела на глазах. Я знаю, как все наладить — говорит мне Маша.

Оля

Мне предложили работу — говорю я.

Мы сидим на кровати в нашей комнате, в этой проклятой квартире, в которой всегда темно и непонятно, какое время суток, какое время года — сейчас, где все условное, как будто декорации, и, возможно, поэтому стены не давят на меня здесь вообще; предлагают дать денег на наш арт-клуб, знаешь, чтобы можно было делать сборники, за бесплатно, или там покупать билеты, если кто-то из другого города, типа того, из Казани который, — говорю я.

Сейчас все это кажется смешным, слова, произнесенные вслух, звучат нелепо. Ну книжки, ну поэты, ну деньги.

Я всматриваюсь в комнату, и чем больше я смотрю на нее, тем больше она входит в меня; мне кажется, что я мертвею, блекну, становлюсь предметом, частью этой комнаты.

Хочется закричать, или разбить что-нибудь, чтобы хоть что-то почувствовать самой, кроме неясного страха и ощущения неотвратимости беды, когда ты с самого начала знал, что все кончится плохо, и вот теперь оно постепенно заканчивается, а ты можешь только наблюдать — ни ускорить, ни оттянуть, ни предотвратить.

Я ничего не могу дать ему, потому что ему ничего не нужно, ему не нужно ничего, совсем, мне кажется, что я могу читать его мысли по тому, как выглядят черты его лица: с каждым нашим действием, с каждым событием на его лице все больше проступает суровая усталость.

Расскажи мне, на кого ты учился в университете? — говорю я, какая специальность? Чем занимаются твои родители? Твой дед, он был врачом, ты помнишь его, скажи, что ты о нем помнишь?

Но это уже не помогает, и я знаю об этом, продолжая спрашивать, — какая твоя любимая группа?

Мне не нравится, как звучит мой голос, я слышу его со стороны, как будто это чей-то чужой, незнакомый, не вызывающий доверия монолог.

Ударь меня — говорю я, пожалуйста, по-настоящему ударь меня, сделай хоть что-то, ну, чтобы почувствовать, чтобы быть живым, сделай, хоть что-то сделай. Я сижу на нем верхом, тыкаю кулаком в плечо, в плечо, которое является для меня точкой опоры в этом шатающемся мире, затихшем мире, таком, как будто вот-вот должна случиться катастрофа, которая все никак не наступает; и ничего не происходит, очень долго не происходит вообще ничего, и я очень удивляюсь, когда он неожиданно бьет меня.

Артем

Еще мы можем делать там концерты, в смысле сдавать в аренду группам, и так далее — говорит Игнат.

Он очень возбужден новостью о возможном спонсировании поэтического кружка. Я наблюдаю за ним, за новым Игнатом, который забывает о том, как он устал за несколько лет возни с поэтами, как бережно новый Игнат относится к Оле, как вслушивается в ее слова.

Оля не справляется с натиском, они застывают в пространстве, двое напротив одного, Оля, вжимаясь в диван — как у нее получается вжать- ся, сидя при этом на самом краю дивана? — и Женя с Игнатом, похожие друг на друга, как близнецы. Я стою на пороге, я между ними, но — в коридоре, поэтому я одновременно и снаружи, и внутри их слов.

Сейчас Оля попытается выжать из себя слова.

Оля пытается сказать, что она была уверена в том, что им это все неинтересно. Что Игнат устал от арт-клуба. Оля не умеет принимать решения.

Теперь все по-другому — говорит Женя.

Мы можем что-то делать, если у нас будут деньги; понимаешь, какие это перспективы — говорит она.

Они оба советуют Оле не волноваться. Они сделают все, как надо, тем более, у них есть уже опыт — они зарегистрировали ИП и начали работу, они понимают, что и куда.

Я перестаю слушать, до меня долетают отдельно взятые словосочетания, вырванные из контекста, они теряют свой смысл — регистрация, юрадрес, физадрес, зарплата, максимально, смета, график, что-то еще.

Я трогаю пальцами стену и вспоминаю, как дотрагивался до Олиной щеки перед тем, как ударить ее, я не думаю ни о чем, как и тогда, как будто в мире наступает абсолютная тишина, нет никаких звуков, как будто еще чуть-чуть и будет слышен ультразвук, а потом и он исчезнет.

А потом — бам.

И как она плачет, не сразу, а потом; начинает плакать, а потом мы занимаемся сексом и, когда мы заканчиваем, она начинает рыдать, облегченно, как будто катастрофа случилась и закончилась, прошла, как будто всю грязь мира смыло водой, она плачет, и я смотрю на нее, смотрю на стены и ничего не чувствую.

Вообще ничего не чувствую.

Десять тысяч девятьсот двадцать метров. Дно Марианской впадины. Дно плоское, шириной 5 км, разделено порогами на несколько замкнутых депрессий. Впадина находится на границе стыковки двух тектонических плит, в зоне движения по разломам.

Оля

Ты любишь Артема? — говорит Маша.

Как ты поняла, что ты его любишь? — говорит Маша, что такое — любовь?

Я не знаю, как объяснить ей, потому что мы очень разные. Я вижу нас со стороны, даже при том, что Маша очень изменилась за последнее время, разница между нами колоссальная. Разница в том, как мы держим наши чашки, мы обе сидим за столом, мы — два человека, знакомые большую часть жизни, но разные настолько, что у меня не получится рассказать ей так, чтобы она смогла меня понять.

Я развожу руками. Просто я ненавижу себя — говорю я, ты же знаешь. Она кивает, ненавидишь; ну при чем тут любовь? А с ним я начинаю себя любить, я примеряюсь сама с собой, заключаю перемирие.

Как если кружиться, все быстрее и быстрее, кружиться на месте, нужна точка опоры — зацепишься за что-то взглядом — и тогда ты не упадешь.

Но я падаю все время, просто очень медленно падаю — говорю я.

И это и есть любовь? — говорит Маша. Я не знаю, говорю я, я правда — не знаю. Просто рядом с ним мне не так страшно умирать.

Я замолкаю, и, когда Маша произносит: а, понятно — на самом деле это значит, что ей не понятно ничего, или же — что ей это и правда понятно, но для нее — не подходит, это просто чужой опыт, опыт лично мой, и на Машины вопросы он едва ли помог ответить.

А, понятно — получается невидимой отбивкой в нашей беседе, она начинает новый абзац другим голосом.

Я хочу разменять квартиру — говорит Маша. Мы разменяемся, мама переедет ко мне, а Аня пусть делает, что хочет.

Еще ведь не поздно что-то менять — говорит она.

Она дергает плечом и хочет, чтобы ее слова прозвучали уверенным заявлением, вроде тех, что пишут в книгах про психологические установки, но вместо утверждения получается вопрос.

Я киваю.

Артем

Мы смотрим помещение для клуба.

Риэлтор что-то рассказывает Жене и Игнату, а я наблюдаю за Олей. За тем, как она пытается что-то исправить, каждый раз, когда она пытается вставить что-то в разговор, у меня как будто чешется рука, или дергает что-то, это раздражение, которое растет.

За тем, как она смотрит на меня каждые несколько минут — ну помоги, ну что, ну помоги мне, — и раздражение, и ощущение времени, которое я теряю, стоя здесь, в пустом отремонтированном помещении, — растет.

Приходит смс от Маши, вижу: прости, что так вышло с жильем, мы не сразу разменяемся, у тебя есть время что-то подыскать.

По дороге к метро Игнат говорит о том, что на регистрацию арт-клуба можно попросить сумму чуть больше, чем она есть на самом деле. Он говорит это осторожно и как бы между прочим, и так же осторожно Женя подхватывает его затею, смотря не на Олю, а на меня, ожидая моей реакции.

Я пожимаю плечами. Мы прощаемся.

Мы едем домой, сидим рядом на лавке, и она начинает понимать; Оля сидит рядом со мной и боится дышать, потому что она уже все поняла.

Мне становится жаль ее, и я пробую пошутить, чтобы как-то сгладить то, как это все заканчивается, я шучу, я говорю: люди, которые владеют словом, — понимают все без слов, смешно, да, я говорю что-то такое, но произнесенная вслух шутка становится не смешной, а нелепой.

Мы стоим у метро. Дом Маши и Ани — налево, Олин — направо.

Оля стоит, засунув руки глубоко в карманы пальто, и все еще держится за меня, она держится за меня взглядом, хочет сказать мне хоть что-то, или даже хочет сказать мне тысячу слов, так, чтобы это пробило стену, которая выросла между нами из-за этой шутки, сказанной не к месту, или — из-за всего остального.

Я оглядываюсь вокруг. Постепенно начинается час пик, и у входа в метро образуется давка. Милиция, бомжи, прохожие, Макдоналдс через дорогу. Мне становится смешно: здесь, сейчас, посреди площади происходит трагедия, да-да, это трагедия двух людей, вот она уже произошла, а во всем мире ничего не изменилось, мир продолжает свое движение, мир даже не замечает этого, потому трагедии — маленькие и большие, но — настоящие, они всегда происходят быстро, незаметно, без слов. Просто что-то меняется в воздухе, в окружающем нас пространстве. Мне становится смешно от этой мысли, мне смешно от того, как устроен мир, и я давлю в себе улыбку, потому что Оля смотрит на меня в упор, смотрит и не видит, она видит сейчас только себя в этой ситуации и ждет, когда уже все это закончится, и боится, что вот-вот это закончится. Я давлю в себе улыбку, чтобы она не успела ее заметить.

Я предлагаю ей проводить ее до дома, она соглашается, как робот кивает головой. Мы молчим, она идет чуть сзади меня, и я замедляю шаг, мне снова становится смешно — от того, что человек может идти просто к себе домой, в свой родной дом, так, как будто идет на смертную казнь, мне смешно — от этой аналогии.

Где ты будешь жить, когда Маша разменяет квартиру? — говорит она.

Она вкладывает в этот вопрос очень многое, как можно больше, настолько, насколько много можно вложить в один простой вопрос — это такие зацепки, ловушки — в одном вопросе еще несколько вопросов; и еще несколько — в интонации, и еще — в выражении лица.

Я говорю, что собираюсь поехать домой, к родителям. В свой родной город. Это правда. Она кивает. Она исчезает в темноте подъезда, так, как будто темнота поглощает ее; я встряхиваю головой, хочется помыть руки, или окликнуть ее, чтобы она обернулась, или просто не быть здесь, поскорее отсюда уйти.

Снова Артем

Проводив ее, я хочу пойти сразу домой, но вместо этого иду к Свете, навестить любовницу моего покойного деда. Позвонить родителям. Просто пройти по улице, по той же улице, где мы с Олей только что шли вдвоем. Света плачет. Она оставила все тебе, представляешь, квартиру, сбережения. Как? Света спрашивает меня — как так? Вышло.

Я смотрю на коридор, в котором за год ничего не изменилось — все такой же узкий и темный, и следующий коридор — за ним. Только в комнате передо мной уже больше нет сумасшедшей старухи, которая в молодости ходила с моим дедом на танцы.

Хочешь, я помогу тебе с похоронами? — говорю я.

Света плачет.

Поставь чайник — говорю я.

И опять Артем

Без Оли моя комната неуловимо меняется. Я прихожу туда сразу от Светы, в квартире — никого, и даже Аня теперь выходит на улицу. Олины вещи еще на месте, ноутбук стоит на столе.

Все одновременно по-старому и по-другому, как будто вещи остались теми же и просто вывернулись наизнанку, или — наизнанку вывернулось пространство, или — сама Олина фигура настолько слилась с ним, что стала частью этой комнаты, предметом, которого теперь нет на месте.

Я подхожу к окну, к занавеске и отодвигаю занавеску, и комната меняется, сегодня на улице нет солнца, но свет все равно меняет комнату, теперь, при свете, мне становится видно, какой она стала без молчаливого Олиного присутствия, как будто кто-то, кто жил здесь очень долго, вдруг ушел в большой спешке, оставив все свои вещи, но это случилось давно, и после этого комната стала нежилой — после ухода человека в комнате никто не жил, даже не заходил сюда.

Я не задергиваю занавеску. Сажусь на край кровати, рядом со мной ноутбук.

Открываю крышку и смотрю на страницу Олиной почты, которую она забыла закрыть, сегодня ночью, или днем, перед тем, как мы поехали смотреть помещение для клуба.

Она начала писать письмо на свою работу, спонсору, отчет о том, как идут дела.

Я стираю ее текст. Здравствуйте, пишу я, меня зовут Артем, я вместе с Ольгой являюсь куратором по- этического арт-клуба. Мы занимаемся разработкой проекта, который Вы одобрили, вчетвером — я, Ольга и еще два человека, которые, к сожалению, расходятся с нами во взглядах по работе клуба. Я могу с уверенностью сказать, что эти люди преследуют коммерческие цели и, на мой взгляд, в данных обстоятельствах продолжать сотрудничество нецелесообразно. Так же я считаю, что Ольга в силу организации своей нервной системы не способна заниматься данным видом деятельности.

Собираюсь отправить. Потом дописываю.

Вложите деньги куда-нибудь еще. Мой Вам совет. С уважением.

Отправляю.

Я сижу на кровати и смотрю на свою комнату, которая больше уже не принадлежит мне. Провожу рукой по волосам, которые отросли.

Я встаю и собираюсь пойти на кухню, когда на Олину почту приходит ответ на мое письмо.

Инвестор благодарит меня за ценную информацию и спрашивает, не составит ли мне труда приехать к нему, разумеется, за счет фирмы, в будний день?

Оля

В книжном магазине очень шумно и многолюдно. Все стулья заняты, я прихожу к самому началу, сесть уже негде, поэтому я встаю на проходе между залом для презентаций и залом с продающимися книгами.

Среди людей мелькают знакомые лица, но я не спешу здороваться. Сегодня здесь презентация новой книги и встреча с самим автором. Беру с полки книгу, от мороза мои руки покрылись цыпками и теперь здесь, в тепле, они краснеют.

Вы знаете автора? — спрашивает меня стоящая рядом девушка. Нет — говорю я, а вы?

Ой, ну как же — говорит она, это его новая книга, ее все очень ждали.

Мне он очень нравится, такой молодой, говорят, второй Воденников просто, а может, и лучше. Обязательно прочтите. Хорошо, говорю я. Она хо- чет добавить что-то еще, поговорить со мной, хотя ее и разочаровывает то, что я так мало знаю об авторе. Может быть, спросить, зачем я вообще сюда пришла — ведь это видно, здесь почти нет случайных людей, народ, собравшийся в зале, пришел сюда осмысленно. Но я хочу послушать то, о чем говорит директор магазина, он стоит у микрофона, слева от него, за столиком, поднятым на сцену, сидит автор, держит в руках свою книгу.

Я пытаюсь вслушаться в то, что говорят на сцене.

…менее чем за два года покорил избирательную и придирчивую публику Москвы и Петербурга своими злободневными, актуальными текстами и яркой, профессиональной подачей, сначала прославившись в соцсетях как молодой, но очень зрелый автор, но и…

А еще говорят, ему помогли, в смысле деньгами — продвинули; может, слухи, конечно, — говорит мне на ухо все та же восторженная девушка, раскручивали, в общем, он сначала в Москве известным стал, хотя сам — из Питера, в центре живет, кстати, один.

Но и покорил сердца многих своим необычным ток-шоу о современной молодежной поэзии, существовавшим еще какой-то год назад только в режиме роликов в Интернете, а потом перебравшимся на телевидение — доносится голос со сцены.

Мой новый сборник стихов называется «Марианская впадина» — говорит автор. Сейчас я поясню, почему я использовал эту метафору в качестве названия.

II

Над уровнем моря

Артем

Мы выходим из книжного магазина, стеклянные двери смыкаются за нашими спинами, мы выходим на мороз, выходим в темноту, мы выходим, и я держу Олю за руку.

Вот и всё.