Я смотрю на своих студентов и радуюсь. Они такие прозрачные, такие легкие — как тополиный пух, через который просвечивает майское солнце. У них такие чистые лица. Когда они смеются, у них на щеках появляются ямочки. Они говорят мне: «Привет!» и так улыбаются, что я верю — они действительно думают, что, прослушав этот курс, они научатся писать репортажи, рассказы, романы и станут настоящими писателями.

Они ужасно старательны. Они конспектируют лекции и слушают меня так, как будто сейчас я скажу им что-то такое, что перевернет их жизнь, откроет глаза и отрастит крылья, а заодно даст того направляющего пинка, который заставит взлететь и летать всю жизнь.

Но ничего такого я не говорю.

Я просто рассказываю про то, как устроен рассказ Бунина «Легкое дыхание», и смотрю на них. А они смотрят на меня. Наша задача проста и технична — понять, чем отличается сюжет от фабулы и что такое монтаж. Мы чертим ту самую схему, которую когда-то нарисовал Выготский, и пытаемся выстроить короткую, но последовательную биографию Оли Мещерской. Детство, юность, совращение дядей, история с Шеншиным, потом казачий офицер, последняя зима, сцена у начальницы гимназии, смерть, венок на могиле. Это сюжет, говорю я назидательно, тот черный земляной материал, с которым вам придется работать. История без начала и конца, грубо вырванная из контекста бессмысленной и безоценочной жизни. Расскажите ее кому-то без имен и исторических деталей. Если вашим собеседником будет репортер из криминальной хроники, он вдохновится и проведет журналистское расследование на тему растления малолетних. Дяде-соблазнителю придется не сладко. А между тем Выготский семьдесят лет назад про дядю слова дурного не сказал. С его точки зрения, виновата во всем была сама Оля — девочка пошла не по той дорожке, попрала мораль и стала жертвой буржуазного разложения общества. Как-то так.

Сюжет — история, рассказанная на завалинке досужими старушками, — всегда предполагает, что виновные будут наказаны, а жертвы вознаграждены. Как в голливудском кино. Если виновные и жертвы меняются местами — ничего, главное, что все получили по заслугам. А мораль на то и мораль, чтобы ее всегда попирали — во все времена. Восстанавливают ее старушки. Не рассказывайте такие истории, прошу я, для этого есть старушки и Голливуд. Рассказывайте истории так, как рассказывал их Бунин.
У Бунина все не так. У Бунина все перепутано. Бунин начинает с венка на могиле и дальше обращается со временем, как вышивальщица гладью с иголкой: два стежка вперед, один назад. Могила, детство, юность, эпизод с Шеншиным, последняя зима, сцена у начальницы, смерть, казачий офицер, совращение, а дальше и вовсе какая-то ненужная идейная труженица на Олиной могиле. Это фабула — последовательность событий в изложении автора. «Зачем Бунину вот такая фабула? — спрашиваю я студентов, — почему он не захотел просто пересказать сюжет?» Я знаю, что они не ответят. Вопрос повисает в воздухе.

Бунин написал рассказ «Легкое дыхание» в 1916 году по заказу одного из столичных изданий. Иван Андреевич жил тогда на Капри и ничего готового под рукой не было. Бунин никак не мог придумать сюжет и, гуляя, однажды забрел на местное кладбище. С одной из надгробных плит ему улыбалось чудесное лицо совсем юной девушки. Бунин вернулся домой пораженный. А дальше рассказ родился сам собой, как бывает «только в самые сладостные минуты творчества».

Я обманываю своих студентов. Я не научу их писать, не научу переживать сладостные минуты творчества. Я могу только показать, как делает это Бунин. И мы снова начинаем читать рассказ. Теперь мы считаем слоги, слушаем ритмы и ставим палочки на месте пауз. Апрель — палочка, дни серые — палочка, а дальше долго без палочек, а потом опять палочка — это Оля Мещерская. Зачем Бунин так начинает, спрашиваю я, и знаю, что сейчас они знают ответ — это очень хорошие студенты. Назывные предложения, нет глаголов, кричат студенты. Да, но зачем, в ответ кричу я, ну же, вы в двух шагах от разгадки. И наконец они говорят главное: «Бунин просто называет предметы, чтобы мы на них посмотрели». «Правильно!» — кричу я. Из далекой-далекой дали, в какую может забросить человеческое сознание время, пространство, жизнь и способность мыслить образами, показывают нам эти вырванные из времени и любых сюжетов картинки. Апрель, дни серые… фарфоровый венок шелестит на холодном ветру…

Посмотрели? Запомнили? Почувствовали, как это странно — стоять перед незнакомой могилой и бесконечной далью сухой холодной весны? А теперь поехали дальше, без пауз, в долгое медленное путешествие по бунинским ретардациям. Ретардация — это замедление, уход от напряженного ожидания в побочность, очевидную неважность подробностей. Бунин мастер ретардаций. «Девочкой Оля ничем не отличалась от…» Долго и без пауз будет Бунин перечислять ее жесты, улыбки, бег, чернильные следы на руках. А потом опять долго и без пауз описывать солнце и блеск коньков ее последней зимы. Долго, без глаголов и пауз. Долго, с десятками подробностей, мельчайших, прекрасней одна другой деталей будет описывать кабинет начальницы гимназии, глупый диалог, вертящийся клубок и вдруг оборвет все это сияющее, солнечное страшным признанием и поставит многоточие там, где «читатель ждет уж рифмы роза», но уже никогда ее не получит.

«А теперь быстро, не думая, рассказывайте, что было потом!» — кричу я в зал. И вот уже ошеломленные студенты, брошенные на произвол бунинского многоточия, перебивая друг друга, взахлеб рассказывают, как вскочила начальница со своего уютного кресла, как покатился клубок по вощеному паркету, как набирала она в грудь воздуха и задыхалась, не зная, что сказать… Они рассказывают без Бунина, следуя движению стремительно раскручивающейся пружины оборванного повествования. А Бунин уже давно молчит. Он всех обманул, сделал моих студентов, как котят. Но они счастливы. На их глазах разрушился мир, но они счастливы. То, что они переживают сейчас, и есть загадочный аристотелевский катарсис. Прекрасная невероятная форма победила чудовищное отвратительное содержание. Но это еще не конец истории.

«А спустя несколько недель после этого разговора казачий офицер, невзрачный...» «Стоп! Что это такое?» — перебиваю я чтеца. Ретардация, послушно отвечают студенты. Дальше, требую я. И тут Бунин обманывает всех второй раз. В самое нежное беззащитное сердце длинной описательной фразы он ставит единственный глагол. Застрелил! Все. Нету больше Оли Мещерской. Нету прекрасного существа, созданного, чтобы передать, воплотить, ощутить прекрасную гармонию этого несказанного, вечно неуязвимого мира. Она вырвалась, она отказалась. Дядюшка-сластолюбец, начальница, казачий офицер, жалкая идейная труженица — никто не предложил ей ничего чище и выше смерти. Кроме Бунина. Потому что Бунин рассказал другую историю. Он всех обманул. Вот так, не уронив ни одной слезы, не дрогнув ни в одной строке, сохранив беспредельную даль взгляда, протащить читателя через разрушение мира, грязь, стыд, позор, самую низкопробную уголовщину — зачем?! Затем, чтобы в самом конце глухим и твердым голосом повторить то, с чего начал: этот холодный вечно весенний прозрачный мир прекрасен…

Зачем я это рассказываю студентам? Не для того чтобы научить писать такие рассказы. Нет, никто их этому не научит. Я рассказываю им это для того, чтобы они увидели бездну. Эта бездна лежит между сюжетом и фабулой, собственно историей и ее смыслом, началом и концом. Но главное, она лежит между молодым во всех отношениях хорошим человеком, просыпающимся в своей постели утром перед лекциями с хорошим настроением и ожиданием заслуженного счастья, и тем, кто просыпается в черт-те каких эмиграциях за миллионы верст от дома и безопасности, чей мир был разрушен множество раз и кто повторяет глухим голосом: мир прекрасен!

В бунинской «Автобиографии» есть история про то, как он начал писать. Однажды, когда маленькому Ване было лет семь, он листал книжку старых немецких сказок с чудными иллюстрациями. На одной картинке был изображен романтичнейший водопад в горах, под которым стоял какой-то невиданный урод с одутловатым бабьим лицом, крючковатым носом, подпираемый кривой клюкой и одетый в живописно безобразные лохмотья. Под картинкой была подпись загадочного содержания: «Встреча в горах с кретином». Кто такие кретины и почему они встречаются именно в горах, маленький Ваня не знал. Все это вместе — кретин, водопад, горы — так поразило бедного ребенка, что он немедленно сел за стол и написал первую в своей жизни сказку. С этого момента началась творческая биография великого мастера.

Это беспроигрышная история, чтобы насмешить аудиторию. На кретине студенты всегда смеются. И Бунин смеялся. Но дело в том, что в этот смешной момент Бунин проснулся. Он увидел бездну. В одном рассказе Сэлинджера герой увидел бездну перед витриной магазина ортопедической обуви. Это смешно, но герой проснулся. Что-то происходит однажды с кем-то, с каким-то случайным мальчиком или девочкой, в каком-то случайном смешном месте, что-то, отчего они становятся другими. Ради этого все и делается. Я рассказываю своим студентам байки про фабулу только для того, чтобы кого-то из них, случайного, невинного и совершенно к этому не подготовленного, подтолкнуть к бездне и заставить проснуться.

Что это значит — проснуться? Я думаю, что это отказ от культуры. В этот момент культурная пелена цивилизованного опыта, арифметических складываний и вычитаний между плохо и хорошо, правильно и неправильно осыпаются тленом к ногам мальчика или девочки. С этого момента они начинают слышать и видеть мир по-другому. И тогда они становятся авторами. Автор отличается от неавтора простой вещью. Когда все видят проблемное поле, он видит трещинку на асфальте. Странным образом проблемное поле меняется со временем. Меняются правые и виноватые. Оля Мещерская становится то жертвой, то проституткой. Но трещинка на асфальте и легкое дыхание, увиденные взглядом из бездны, не менее странным образом остаются.

Когда-то давно я учила литературе пятиклашек. Нам надо было написать сочинение про осень. В жизни пятиклашек это было первое сочинение. Мы прочитали Паустовского и Бианки, подчеркнули все прилагательные, нашли все образы, все сравнения, а потом взяли тетрадочки и пошли в лес. Мы разглядывали какие-то травинки, нюхали последние цветочки, слушали, как шуршат листья, и учились называть все это своими именами. Своими именами! Которые могут быть только здесь и сейчас, только в наших головах и больше ни у кого и никогда. Когда дети принесли сочинения, я была готова плакать. Все отличники твердым отличным почерком писали про то, как журавли улетают на юг, а ежики прячутся в норках. Где?! Где на постиндустриальной окраине они видели ежиков, которые прячутся в норках?!

Ну и, конечно же, нашелся один-единственный двоечник, который корявым почерком с ужасными грамматическими ошибками написал про корявую березу возле своего подъезда, на которую кто-то повесил консервную банку, а он ее снял. Я поставила ему пять, а отличникам влепила тройки. Потом родители долго жаловались директору. А потом дети стали писать сказки. Сами. Каждые десять минут от урока мы их читали вслух и все ужасно расстраивались, если до кого-то не доходила очередь.

Мне часто кажется, что история повторяется. Ежики по-прежнему прячутся в норки, а журавли летят на юг. Язык и культура, такие великие и такие могучие, делают свое великое дело. Они так огромны, что мало двоечников доходят до самого края, чтобы заглянуть в бездну. Вот этим мы и заканчиваем нашу лекцию.