Пролог

От экстренного торможения колеса вагонов высекают из рельсов снопы искр. Поезд останавливается – где-то уже в предместьях Москвы.

В свете прожекторов электровоза, метрах в двадцати, четко видна женская фигура. Женщина лет тридцати пяти стоит, покачиваясь, между рельсами, вид у нее растрепанный, расстегнуто пальто, всклокочены волосы, к тому же очевидно, что она пьяная.

Машинист высовывается в боковое окно кабины.

Машинист (кричит в ярости). Что, блин, жить надоело?!

Женщина (тоже кричит). Надоело! Чего встали? Езжайте!

Машинист (беззвучно выругавшись). Пить меньше надо! Освободи линию! Дура баба!

Женщина. А вы все – сволочи… мужики!

Поняв, что переговоры бесполезны, машинист дает мощные гудки. Но женщина освобождать линию не собирается и показывает ему: фиг тебе!

Машинист (помощнику). Вась, шугани ее.

Помощник машиниста, кивнув, собирается выйти из кабины…

Но мы видим, что чуть раньше из первого вагона, привлеченный криками и гудками, уже соскочил на землю и бежит к женщине бригадир поездной бригады – Валентин Петрович, человек лет пятидесяти в железнодорожной шинели-кителе и фуражке. Он приближается к женщине и видит то, чего не разглядеть издали: тушь, размазанную от слез, и лицо, вовсе не боевое, а отрешенное и несчастное. И даже интеллигентное.

Валентин Петрович. Что, плохо вам?.. Так, может, это еще не повод – под колеса?

Женщина. Уйдите…

Но тон Валентина Петровича уже сбил ее решительный настрой. Валентин Петрович осторожно берет ее под руки и отводит с рельсов подальше, где женщина тут же опускается в сугроб и застывает неподвижно.

Машинист. Вот, хорошо сидит. Бросай ее, Петрович, и так опаздываем.

Валентин Петрович. Ага, а через пять минут тут двадцать девятый пройдет. (Женщине.) Живешь-то где?

Женщина. Тут… в Москве.

Валентин Петрович. Тем более. Пошли.

Он поднимает ее из сугроба и влечет к поезду. Женщина слабо сопротивляется.

Женщина. Отстаньте… никуда не хочу…

Машинист дает нетерпеливый гудок.

Валентин Петрович. Пошли, милая, пошли. В сугробе ничего не высидишь. А так, глядишь, все пройдет, образуется, уляжется…

Он заталкивает женщину в дверь вагона, следом и сам вскакивает в тамбур.

Валентин Петрович. Зовут-то тебя как? Часом, не Анна Каренина?..

Женщина вскидывает на него злые глаза – но взгляд у ее спасителя добрый, простодушный, да и в улыбке его нет никакой насмешки. И она, помолчав, слабо отзывается.

Женщина. Елена…

А колеса уже стучат, поезд набирает ход.

Проплывает табличка на вагоне – «Владивосток – Москва», мелькают освещенные окна, крутится и несется перед нами бесконечная череда колес…

Пять лет спустя

К платформе Ярославского вокзала, поскрипывая колесами, подкатывает поезд «Владивосток – Москва».

Валентин Петрович выходит на привокзальную Комсомольскую площадь. Он в летней железнодорожной форме, через плечо – дорожная сумка, а в руках огромная корзина чудесных белых грибов, прикрытая и одновременно украшенная икебаной из трав, еловых веточек и цветов.

Возле газетного киоска Валентин Петрович останавливается, и продавщица, здороваясь с ним, как со старым клиентом, кивает: мол, есть, приберегла для вас. Из-под прилавка она достает и протягивает ему глянцевый журнал. Расплатившись, Валентин Петрович в виде премии вручает ей большой гриб из корзины.

Валентин Петрович едет в метро, пролистывая купленный журнал и одновременно оберегая стоящую в ногах корзину от ног прочих пассажиров. Мы видим название журнала: «Вестник коллекционера». Что-то задерживает его внимание на одной из страниц, и Валентин Петрович, хмыкнув, достает ручку и обводит прочитанное.

И в заключение мы увидим Валентина Петровича, шагающего с сумкой и корзиной по двору в одном из спальных московских районов и направляющегося к подъезду длинного многоэтажного дома. При этом наш герой на секунду остановится у немолодой, поцарапанной красной «пятерки», пнет ногой приспущенную шину…

Возле подъезда раскопанная яма с торчащей из нее лопатой. Рабочий лениво перекуривает, сидя на скамейке. Он приветствует Валентина Петровича взмахом руки.

Валентин Петрович. Все клад копаешь?

Рабочий. А ты все ездишь? Это во Владивостоке, что ли, такие грибки?

Валентин Петрович. Нет, японцы привозят. На рыбу меняют.

Рабочий крутит головой: надо же. А Валентин Петрович подходит к двери подъезда, набирает код и скрывается за ней.

Валентин Петрович поднимается по лестнице на второй этаж, подходит к двери квартиры, на ходу доставая ключи.

Но дверь неожиданно открывается сама, и в ней – Оля, хорошенькая девушка семнадцати лет, лукаво улыбающаяся. С наушником от мини-плеера в ухе.

Оля. А я в окно видела, как ты подъехал. (Кричит в глубь квартиры.) Мать! Папец с грибами прибыл!

Валентин Петрович (целуя ее в небрежно подставленную щеку). Чем в окно, лучше бы в учебники глядела.

Оля. Ту-ту! Все уже проехало.

Валентин Петрович. То есть?..

Услышав голоса, в прихожей появляется Елена Борисовна, миловидная женщина лет сорока. Что-то знакомое для нас есть в ее лице…

Елена Борисовна. Вот и я ей все время твердила! Ты представляешь…

Оля. Мать, хватит негатива, лучше грибкам порадуйся.

Елена Борисовна и Валентин Петрович целуют друг друга, и мать разглядывает стоящую на стуле корзину.

Елена Борисовна. В этом году ты бьешь все рекорды!

Валентин Петрович. Грибной год.

Оля. Говорят, к войне.

Елена Борисовна. Глупости говорят, а ты повторяешь. (Валентину Петровичу.) Представляешь, Валя, все именно так случилось, как мы и говорили вчера по телефону…

Оля. Да ладно, еще списки не вывесили.

Елена Борисовна. И так все ясно – с твоими баллами…

Оля (переходя в наступление). Для серьезной подготовки мне круглосуточно комп был нужен, там все шпоры, все рефераты! (Валентину Петровичу.) А она часами у него сидит, не отлипнет!

Елена Борисовна. «Отлипнет»… Следи за речью! (Валентину Петровичу.) У нас в школе с нового учебного года вводят новшество: домашние задания по Интернету, осваиваю понемножку… Но вовсе не часами – это она отговорку себе придумала!

Валентин Петрович, до сих пор терпеливо выслушивавший спор сторон, делает шаг и обеими руками примирительно обнимает и привлекает к себе мать и дочь.

Валентин Петрович. Значит, так, любимые. Человек вернулся из дальнего рейса, проехал всю страну – что человеку нужно? Разобраться. Помыться. Переодеться. Имеет человек на это право?

Елена Борисовна (опомнившись). Господи, ты же, наверное, голодный? Сейчас мы грибочков твоих нажарим. (Берет корзину.) Ну прелесть! Прямо как из твоего заветного Бологого.

Валентин Петрович. Ну нет, с Бологим не сравнить.

Елена Борисовна. А эти откуда?

Валентин Петрович. Да тут, под Москвой, техническая остановка была на десять минут… Прямо у леса.

Елена Борисовна. Десять минут! Как же ты успел?

Валентин Петрович. Зоркость глаз и навык рук! Я ведь из грибных бологовских лесов родом.

Оля. Он их на перроне покупает.

Валентин Петрович. Ага. Поди-ка купи такие на перроне! Ты понюхай – еще ельником пахнут.

Оля нюхает грибы, Елена Борисовна проделывает это тоже.

Елена Борисовна. Действительно. (Строго поглядев на Олю, берет корзину и направляется на кухню.) В жизни грибов не собирала, а туда же, в разговоры.

Валентин Петрович (тоже глянув на Олю). Разговоры у нас еще все впереди.

Он берет сумку и уходит в свою комнату. Оля остается одна в прихожей. Увидев в открытую дверь компьютер, спешит к нему, щелкает клавишами и мышкой. В открывшемся на экране окне контактов «аськи» под стук клавиш появляются слова: «Ну фсе, Машка, щас мня будут дрючить дуетом».

В крохотной комнатке Валентина Петровича ряд предметов свидетельствует о давней его принадлежности к железнодорожному делу. По стенам расположились сигнальные фонари, разноцветные флажки, вагонные маршрутные таблички. Но самая значительная часть коллекции – это вагонные подстаканники, они занимают две полки. Валентин Петрович достает из сумки купленный журнал «Вестник коллекционера», кладет на стопку таких же. Затем бережно извлекает сверток, разворачивает его и ставит очередной подстаканник в ряд с подстаканниками разных форм и времен.

Полюбовавшись новым экспонатом, Валентин Петрович начинает переодеваться.

Елена Борисовна стоит у плиты, помешивая жарящиеся на большой сковородке грибы. Из-за двери ванной доносятся звуки душа.

Пять лет назад

За окном идет снег. Прислушиваясь к звукам душа из ванной, на том же месте у плиты Валентин Петрович жарит яичницу. Он так и не снял шинель. На столе купленные продукты: молоко, хлеб, пачка сока.

Елена Борисовна выходит из ванной, закутанная в длинный синий халат. На кухне садится у стола, берет сигареты, не очень умело закуривает. Нельзя сказать, что душ освежил ее – в лицо вернулась миловидность, но оно по-прежнему потерянное, отрешенное.

Валентин Петрович (оглядев ее). Ну, совсем другое дело. Ели-то когда в последний раз?

Не ответив, она вдруг бросает в пепельницу недокуренную сигарету, открывает кухонный шкаф, где видны пустые бутылки, с грохотом роется среди них – и, не найдя ничего, возвращается за стол и застывает неподвижно.

Валентин Петрович. Вот и хорошо. А поесть вам надо. (Сбрасывает готовую яичницу на тарелку, ставит тарелку на стол, кладет рядом вилку, режет хлеб.) Я, знаете, молодым, по дурости, тоже раз решил утопиться. Жена меня бросила – подлюка была еще та, а потом подумал: как же повезло тебе, Валентин, сколько бы еще с ней намыкался! Хорошо детей не успели завести.

Елена Борисовна (глухо). А у меня была дочь…

Валентин Петрович. А она что… простите…

Елена Борисовна. Жива. Но лучше бы я умерла… (И опустив голову на рукава халата, плачет, горько, отчаянно… Потом поднимает мокрое лицо и заговаривает, еще всхлипывая, говорит торопливо, словно боясь, что пройдет внезапное желание выговориться.) Понимаете, мы разошлись с мужем… два месяца назад, но это не важно… он был подонок и подлец. Суд решил, что дочь будет жить месяц со мной, месяц с ним, и он уехал с ней в Благовещенск… там ему хорошую работу предложили в таможне. Месяц проходит, и он устраивает от дочери какое-то явно подложное письмо, что ей уже двенадцать лет, что она все обдумала и возвращаться ко мне не хочет… (Снова плачет.) Да нет, что рассказывать, все равно ничего не изменишь… Идите…

Валентин Петрович. Теперь точно не уйду, пока вы мне все не расскажете. (Снимает шинель, ставит на середину кухни табуретку и садится твердо.) И что дальше было?

Елена Борисовна. Ну, в общем, я туда, я сюда… А он стал там какой-то крупной шишкой, его ни судом… ничем не достать… Я тогда с ума сошла, стала понемногу выпивать… А он как-то узнал… и вот я получаю решение суда – у него там все схвачено – лишить меня материнских прав как асоциальный элемент… Вот и вся предыстория…. (Закуривает потухшую сигарету.) Рассказала, чтобы вы не думали, что я просто так, спьяну решила в Анну Каренину поиграть. И спасибо вам за все… (Вытирает глаза.) А теперь, правда, идите, вам же, наверное, на поезд надо или куда там…

Но Валентин Петрович и не думает уходить.

Валентин Петрович. Так… Значит, этот субъект в Благовещенске живет? Знакомый город, сто раз проезжал… и людишки знакомые есть… Адрес его знаете?

Елена Борисовна. Нет… ни телефона, ни адреса. И не говорят…

Валентин Петрович встает и молча проходится по кухне. Когда он снова приближается к Елене Борисовне, выражение лица его очень серьезное.

Валентин Петрович. Елена, вы можете дать мне клятвенное слово… именем дочери, что и думать не будете ни о каких глупостях в течение… двадцати дней?

Елена Борисовна. И что будет через двадцать дней?

Валентин Петрович (не отвечая). Как вашу дочку-то зовут?

Елена Борисовна. Оля…

Валентин Петрович (улыбнувшись). Как мою мать… Ольга.

Пять лет спустя, наши дни

Валентин Петрович выходит из ванной – свежий, бодрый, в своем длинном синем халате. На столе в гостиной уже накрыто для ужина.

Валентин Петрович. А бачок в туалете опять течет.

Елена Борисовна (несет и ставит на стол готовые грибы). Слесаря не допросишься… Сто раз в ЖЭК ходила.

Валентин Петрович. И плитки в ванной обвалились, и машина опять на приколе. Эх, стоит мужчине на пару недель уехать – и тут же во всем хозяйстве катастрофа! (Он целует жену.) Я не в упрек, это забота мужская. (Садится за стол, берет крахмальную салфетку.) А вот с Ольгой – забота общая. Где она?

Елена Борисовна. Ольга, тебя ждем!

Оля, зависшая в соседней комнате над компьютером, неохотно поднимается. Входит в гостиную, садится за стол.

Оля. Будете прорабатывать?

Грибы сметены со сковороды, ужин клонится к концу. А разговор в разгаре.

Валентин Петрович. …и чего тебя туда понесло? «Управление и менедж­мент»! Ты в зеркало глядишься?

Оля. Ну.

Валентин Петрович. Похожа ты на менеджера?

Оля. Да туда все идут!

Валентин Петрович. Все – это кто?

Оля. Кто? Да все! Потому что самый прикольный факультет.

Валентин Петрович (пьет компот). Вот и прикололась.

Оля небрежно пожимает плечами.

Оля. Ну и что такого? Возьмешь меня к себе в проводницы.

Елена Борисовна. Может, и правильно. Поездит, хоть жизнь увидит… А то дальше своего компьютера…

Валентин Петрович. Компьютеры, между прочим, у нас теперь в каждом фирменном поезде. И работа на них требует подготовки… (Секунду думает о чем-то, потом глядит на Олю.) В Университет путей сообщения, сокращенно МИИТ, пошла бы?

Оба глядят на Олю.

Оля. Да мне теперь всё один хрен.

Оля в ночной рубашке сидит за компьютером, увлеченно принимает сообщения по «аське» и отстукивает ответы. «…не, завтре не получа, папец приехал, будет рулить моей биографией…» – застанем мы такой ее текст на экране.

Гостиная по ночам превращается в спальню – раздвинут диван-кровать и на нем лежат Валентин Петрович и Елена Борисовна. При свете ночника Валентин Петрович что-то вычеркивает и записывает карандашом в маленьком ежедневнике.

Елена Борисовна тихо и нежно пристроилась головой на его плече.

Елена Борисовна. Она по тебе скучает, когда ты в поездке… про родного отца и вспоминать не хочет, а тебя ждет…

Валентин Петрович. А я не родной?

Елена Борисовна. Конечно, родной. Родной наш, единственный и самый любимый. Только…

Валентин Петрович. Ой, может, не будем начинать старую песню, а?

Елена Борисовна (приподнявшись). Да!.. Да, мало нам тебя, мало! Две недели в рейсе – и еще неделя эти курсы в Бологом… Зачем они тебе?

Валентин Петрович. Не курсы, а Всероссийский колледж проводников поездных составов. А когда я сам там учился – назывался ПТУ-7.

Елена Борисовна. А кроме тебя, там больше учить некому?

Валентин Петрович на время отрывается от своих записей.

Валентин Петрович. А кому?! Поездных бригадиров моего класса – раз-два и обчелся. А другие только учат, как с пассажира деньгу сшибать. Кстати, что, нам лишние рублики не нужны?

Елена Борисовна. Нам ты нужен, ты!

Валентин Петрович. А это кто? (Шутливо ощупывая себя.) Вроде только что был я…

Елена Борисовна. Не смешно.

Она снова опускает голову, но на этот раз лицом в подушку, отвернувшись от Валентина Петровича. Тот откладывает ежедневник, наклоняется к ней, целует.

Валентин Петрович. Родная моя… мне тоже вас, ох, как не хватает… но не могу я поменять работу, не могу!.. Что я еще умею? И не отпустят меня. Вот доживу до пенсии…

Елена Борисовна (не оборачиваясь). А мне кажется, я уже никогда до этого не доживу!

Валентин Петрович ласково гладит ее по плечу.

Валентин Петрович. Говорил – не заводи разговора. Он мне тоже – как ножом по сердцу. Э! Ау!.. (Она не отзывается.) Ты мне лучше расскажи, что у тебя с этим Интернетом не ладится. (Молчание.) Вот так – мало нас друг другу, а драгоценное время на молчанку тратим… (Он снова берет ежедневник, что-то пишет в нем.) Ты не знаешь, магазин сантехники у метро еще существует?

Елена Борисовна (глухо, в подушку). Зачем он тебе?

Валентин Петрович подчеркивает последнюю запись.

Валентин Петрович. Весь бачок раздолбали, надо новый ставить.

Валентин Петрович выходит из подъезда. Он в кителе, на этот раз украшенном различными почетными значками. В руках небольшой сверток. Рабочий-землекоп спит на лавке, лопата в яме. Ночевка его обустроена: сам он покрыт драным пледом, мешок под головой, возле лавки стоят пивные бутылки – две пустые, одна полная.

Валентин Петрович проходит мимо спящего и направляется к машине. Отпирает ее, садится. Пробует завести – одно жужжание стартера. Он открывает капот, копается под ним, но стартер снова безнадежно жужжит. От его звука просыпается рабочий.

Рабочий. Чего грохочешь? Который час?

Валентин Петрович. За работу пора. А что ты там все роешь-то?

Рабочий. А хрен уже знает. Начальство сказало – там труба худая должна быть. А ее нету.

Валентин Петрович. Так скажи им.

Рабочий. Ага, тогда они в другое место пошлют копать. А тут земля хорошая, мягкая, уже перекопанная. И скамеечка… домой в Мытищи пилить не надо. (Поднимается.) Пива хочешь?

К этому времени мотор, взревев, наконец заводится. Валентин Петрович садится в машину.

Валентин Петрович. Я за рулем.

И трогает оживший автомобиль.

Оля спит на своем диванчике. Елена Борисовна осторожно входит в комнату. По экрану компьютера бегает заставка: смеющийся череп. Подумав, Елена Борисовна трогает мышку, экран высветляется, на нем крупная надпись: «До трех не будить!» Елена Борисовна смотрит на часы: девять.

Перед зданием МИИТа обычное экзаменационное оживление: абитуриенты, родители, папки с документами в руках, смех, слезы… Валентин Петрович с трудом втискивает свою «пятерку» между иномарками всех мастей. Ждет, поглядывая то на главный подъезд, который еще закрыт, то на ведущую к нему аллею. В окне машины появляется голова лохматого парня.

Парень. Шпорами случайно не торгуете?

Валентин Петрович. Нет, только подковами.

Наконец Валентин Петрович вместе с толпой видит то, чего ожидали все: «Мерседес», подъехавший по аллее прямо к подъезду.

Толпа бросается к вышедшему из него полному человеку, но его отсекают выскочившие из подъезда охранники, и он, не глядя вокруг, быстро скрывается за дверью. Некоторые из толпы пытаются прорваться за ним, но их бесцеремонно выталкивают, показывая на уличные часы: мол, еще не время.

Дождавшись, когда прорывавшиеся уныло отходят от двери, Валентин Петрович выходит из машины, сует пакет в карман и направляется к двери решительным шагом.

Валентин Петрович открывает дверь и входит в вестибюль, где путь ему немедленно преграждает охранник.

Охранник. Куда?

Валентин Петрович. Иван Игнатьич уже пришел?

Охранник. Прием с десяти.

Валентин Петрович. Ты что, не видишь – я свой, почетный путеец.

Охранник. Ничего не знаю.

Валентин Петрович. Ну так мы его спросим. (Достает мобильник, демонстративно не глядя, одной кнопкой вызывает номер.) Иван? На посту? Да, Валентин, он самый. Да тут я, только вот товарищ не пускает. Трубку, что ли, ему дать? Не надо? (Охраннику.) Сказал, и так обязан пустить.

Валентин Петрович поднимается на второй этаж. Тут нет уличной суеты, тишина. Множество дверей, и ни на одной не видно нужной ему надписи. Всё аудитории, лаборатории… И ясно, что Валентин Петрович здесь впервые и что наглой решительности у него поубавилось…

Этажом выше среди солидных дубовых дверей обнаруживается наконец надпись: «Ректорат». Валентин Петрович входит в приемную – никого. Дверь в кабинет ректора открыта, там шумит пылесос – работает уборщица. Зато к другой двери с табличкой «Проректор по учебной работе» через приемную, неведомо откуда вынырнув, идет секретарша, неся на подносе чашку кофе. Она вопросительно смотрит на Валентина Петровича.

Валентин Петрович. Иван Игнатьевич меня ждет.

Секретарша. Как вас представить?

Валентин Петрович. Вал… нет, скажите просто – Валя из Бологого.

Пожав плечами, секретарша скрывается за дверью. Спустя некоторое время из нее выглядывает Иван Игнатьевич – сам проректор.

Проректор. Какой тут еще… из Бологого?

Валентин Петрович (улыбаясь). А ты не узнаешь, Иван?

Проректор. Простите, нет.

Валентин Петрович. ПТУ № 7 имени Кривоноса, улица Ленина, 12!

Проректор (раздраженно). В нашем ведомстве, товарищ, сто двадцать семь училищ и колледжей профтехобразования. Люба, я же просил вас: граждан, не записанных на прием, не пускать!

Он поворачивается и хочет уйти.

Валентин Петрович. А как мы с вами, Иван Игнатьевич, в женское общежитие по водосточной трубе лезли? С цветами в зубах. Восьмого марта 1973 года – неужели и это забыли?

Проректор (покосившись на секретаршу). Какой еще трубе… Ну ладно… (Смотрит на часы.) Если у вас короткое дело – заходите.

Валентин Петрович (секретарше, ободренный). И мне тоже кофейку!

В огромном кабинете они сидят за столиком и пьют кофе.

Проректор (сердито). Ты соображаешь, что можно говорить при секретарше, а что нельзя? Теперь пойдут трепать по поводу морального облика первого зама ректора старейшего вуза.

Валентин Петрович. Извини. У меня выхода другого не было. Я ей скажу, что наврал.

Проректор. У меня и так сумасшедшие дни, сейчас вот потянутся просители… за своих засранцев и засранок – будут в ногах валяться, деньги совать, нервы трепать. Ну ладно… (Смотрит на гостя.) Да, много лет с тех пор прошло, много. А ты все в бригадирах?

Валентин Петрович. Так ведь каждому по способностям. Я работу люб­лю. Не жалуюсь.

Проректор. А чего ко мне пришел?

Валентин Петрович. А если просто старого товарища повидать – это не повод?

Проректор. Знаешь, я на ответственной работе не первый год, и ты мне про «просто» не заливай. Не бывает «просто». Да еще через тридцать лет. Давай говори, чего надо. А то через пятнадцать минут просители повалят.

Валентин Петрович (сочувственно вздохнув). Считай, что я первый.

Проректор. С этого бы и начинал. Кто у тебя?

Валентин Петрович. Дочь.

Проректор. Печальна жизнь… А я ведь в первые минуты правда подумал: наверное, есть и просто общее прошлое, и просто старая дружба… М-да… Так вот, Валя из Бологого, дочь твоя, как я понимаю, куда-то уже провалилась, если идет к нам во второй поток. Но и во второй поток прием заявлений кончился вчера. Так что никак повлиять ни на что не смогу, даже если ты мне сто тысяч долларов предложишь.

Валентин Петрович. Не предложу, это точно. Что ж… не можешь – значит не можешь.

Он встает, и проректор тоже быстро встает с облегчением.

Проректор. Не могу. А повидать тебя был все-таки рад.

Валентин Петрович. И я тоже… Вряд ли еще увидимся… поэтому… Помнишь, как мы на практике пару чайного инвентаря из международного вагона уперли? И ты еще сказал: вот, хороший почин для коллекции. Поэтому возьми на память о наших благих замыслах.

Он достает из кармана пакет, разворачивает и ставит на столик тяжелый, с витиеватой прорезью подстаканник. У проректора сразу загораются тусклые глаза. Он берет подстаканник, жадно рассматривает.

Проректор. Из первого курьерского, 1857 год! Точно… Николаевской дороги, вагона первого класса… С короной. Их же всего три осталось, и те в музеях!

Валентин Петрович. Значит, это четвертый. Не знал. А ты откуда знаешь?

Проректор. Я… хм… Честно сказать, я ведь с тех пор этим всерьез увлекся. Неужели не читал?.. О моей коллекции везде писали. Она на выставке к 150-летию РЖД приз получила!

Валентин Петрович. Где мне читать? Я всю жизнь в дороге.

Проректор (не выпуская подстаканник из рук). Серебро 89-й пробы! Вот из чего в люксах господа пили! И прорезь какая!.. (Вдруг опомнившись и посуровев.) Нет, принять не могу. Это взятка получается.

Он с сожалением ставит подстаканник на стол.

Валентин Петрович. Ваня, да если шансов все равно нет – какая же это взятка? Бескорыстный дружеский подарок… Ну тебе сверху виднее.

Он берет подстаканник и начинает заворачивать его в бумагу. Проректор смотрит на эту процедуру с нескрываемым страданием.

Проректор. Погоди… (В переговорник.) Люба, сделай нам еще кофейку!.. (Кивнув на сверток.) Дай-ка еще раз… хотя бы в руках подержать…

«Пятерка» причаливает к подъезду. Валентин Петрович – он еще в кителе и при регалиях – вынимает из багажника сливной бачок и, вскинув на плечо, идет к двери, где возле ямы, как обычно, перекуривает рабочий.

Рабочий. Слушай, я еще чего хотел спросить. Это правда, что из Владивостока в ясную погоду Японию видать?

Валентин Петрович (видно, что комментарии бездельника рабочего ему надоели). В любую видать. По телевизору.

Елена Борисовна у плиты. Готовит обед. Из туалета, расположенного рядом с кухней, доносится звяканье железок.

Старый, проржавевший и треснутый бачок лежит на полу. Валентин Петрович, работая гаечным ключом, заканчивает установку нового. В заключение открывает вентиль, производит пробный слив и выходит на кухню.

Валентин Петрович. Готово, хозяйка. И обед, вижу, готов… Буди дочку.

Елена Борисовна смотрит на кухонные часы.

Елена Борисовна. Так еще трех нет… а она велела…

Валентин Петрович. Смотрю, совсем она тебя запугала. Буди – в ее же интересах!

Стол накрыт для обеда, Валентин Петрович сидит в свежей белой рубашке, Елена Борисовна наливает ему суп. Зевая, входит Оля. Она в наспех накинутом халатике, непричесанная и еще не очень проснувшаяся, в ухе наушник плеера гремит какую-то попсу так, что в комнате слышно. Садится, берет и жует кусок хлеба.

Оля (зевнув). Ну, с чего начнем?.. Что теперь от бедного ребенка требуется?

Валентин Петрович. Гранату из уха вынуть. Взорвешься.

Оля. Иначе я не проснусь.

Валентин Петрович. Проснешься, гарантирую.

Оля (сбросив наушник). Ну?

Валентин Петрович. Завтра в 10 утра, предварительно причесавшись и умывшись, явишься в МИИТ с документами и с сертификатом ЕГЭ. Второй этаж, комната 21, спросишь Элеонору Арнольдовну.

Ест суп.

Оля. А сертификат зачем?..

Валентин Петрович. Затем, что баллы ЕГЭ по сданным предметам тебе зачтут в экзамены. Останется всего один – информатика.

Оля. Круто! А на кого учиться?

Валентин Петрович. Компьютер знаешь – пойдешь на факультет информационных технологий.

Подавив очередной зевок, Оля смотрит на Валентина Петровича так, будто до ее полусонного сознания только что дошла наконец суть разговора.

Оля. Погоди. Так ты что… значит, там уже был? Когда же ты успел?..

Валентин Петрович (доев суп). Для нормальных людей утро начинается с рассветом.

Оля. Ничего себе… Это правда? (Смотрит на мать.) Он не гонит?

Елена Борисовна (сердито). «Гонит» – опять этот жаргон! Есть литературное русское слово…

Оля. Ну врет.

Валентин Петрович. Не вру. Не лгу, не обманываю. И лапшу на уши не вешаю.

Елена Борисовна (молчащей Оле). Хоть бы порадовалась!

Оля. Так хорошо было… никаких забот, лето… И опять – учебники, экзамен…

Валентин Петрович. Так что – всё отменяем?

Достает из кармана телефон.

Оля (поспешно). Ой, нет, нет – радуюсь, конечно! Очень радуюсь!

Елена Борисовна в очках сидит за компьютером. Сбиваясь и начиная снова…

Оля, расположившаяся на подоконнике с книжкой «Основы информатики» и с наушником в ухе, видит, как «пятерка» подъезжает снова – на этот раз Валентин Пет­рович привез три пачки кафельной плитки и банку клеящего раствора. Сгрузив все на лавку, он присаживается разобраться с товаром и передохнуть.

Рабочий (протягивает ему пачку сигарет). Перекурим?

Валентин Петрович. Некурящий.

Рабочий затягивается и вдруг сипло запевает: «Эх, некурящий я и непьющий, эх, чистый ангел во плоти…» Комедию вчера старую по телеку показывали – «Светлый путь», не видел? «…Эх, это промах вопиющий за такого не идти!..»

Валентин Петрович. Слушай, а тебе самому не надоело тут паясничать?

Рабочий. А я кому мешаю? Сижу, людей веселю.

Валентин Петрович (сердито). Если бы у меня в бригаде завелся такой клоун – мигом бы с работы вылетел! Если завтра яму не засыплешь – пойду в ваше СМУ!

Он забирает плитку под мышку, банку в руки и идет к подъезду.

Оля видит сверху, как рабочий, ошарашенный таким поворотом, глядит ему вслед.

Валентин Петрович кладет плитку на расчищенном углу стены ванной. В открытой двери возникает Оля, присаживается на краешек ванны. Валентин Петрович занят работой, что-то напевает.

Оля. А на меня ты тоже сердишься?..

Валентин Петрович. За что?

Оля. Ну… что я как-то не так обрадовалась.

Валентин Петрович. Чего уже сердиться. Какая ты есть, такая и есть.

Оля. Неправда, я правда не такая! Я просто спросонья была. Мне сон такой хороший перебили: будто мы все вместе в лес поехали – ну в тот, под Бологим, где ты свои отборные грибы собираешь… Просто, ты понимаешь, я иногда не понимаю, когда ты шутишь, а когда нет… Я ведь так мало тебя вижу… (Вздохнув.) Скорее бы уж тебя, что ли, на пенсию отправили…

Валентин Петрович. Спасибо, дочь, на добром слове.

Оля. Нет, ну я в смысле… что просто мне тебя иногда очень часто не хватает.

Валентин Петрович. Иногда или часто?

Оля. Не придирайся! Может, я волнуюсь. Ты понимаешь, ты такой… такой…

Валентин Петрович. Какой? Интересно первый раз за пять лет узнать.

Оля. Такой нестрёмный…

Валентин Петрович (усмехнувшись). Следи за речью.

Оля. Ну добрый… снисходительный… Не достаешь, как мать. И вообще… так много для всех нас делаешь. А как ты меня из Благовещенска вытащил… это же целый блокбастер!..

Валентин Петрович. Мы ведь решили – забыть это как страшный сон.

Оля. Я забыла, конечно! Я просто так вспомнила... Ну… я не знаю, как тебе еще что-то хорошее сказать!..

Валентин Петрович. Не знаешь – тогда держи вот тут. (Отматывает ленту широкого скотча и конец дает Оле.) К себе ближе. И прижми вот тут покрепче. (Протягивает липкую ленту вдоль ряда приклеенных плиток, закрепляет ее конец и крепко проглаживает, поглядывая, как с искренним старанием трудится его помощница.) Теперь повторяем – по второму ряду. (Разматывает ленту.) А насчет грибов – сон хороший, обязательно съездим.

Оля. Под Бологое? А давай завтра? Ты говорил, у тебя там какая-то хибарка есть.

Валентин Петрович. Развалюха. Еще от деда с бабкой осталась.

Оля. Ну вот! Можно, значит, и с ночевой!

Валентин Петрович. Нет, в ближайшее время под Бологое не получится… У меня рейс, у тебя экзамен. А потом мне в колледж надо будет, набор начнется. Вот как-нибудь после…

Оля. А грибы к тому времени не кончатся?

Валентин Петрович. Одни кончатся – другие начнутся. На нас хватит!

Руки Валентина Петровича тихо ложатся на плечи Елены Борисовны. Обнимают ее.

Елена Борисовна сидит у компьютера, Валентин Петрович стоит над ней.

Елена Борисовна. Уже три дня осталось. И стрелочка тикает – к отъезду, к отъезду… Помнишь, у Пушкина: «пробили часы урочные»…

Валентин Петрович. Пока они не пробили, давай говори, что у тебя тут не ладится. У меня единственный пункт текущих задач остался невыполненным… (Смотрит на экран.) Что за писанина?

Елена Борисовна. Сочинение-тест, я должна дать оценочную рецензию.

Валентин Петрович (читает). «…Печорин вообще был крутой чел.» Что за «чел»? Лень дописать было?

Елена Борисовна. Они так сокращают… влияние компьютерного жаргона. Слава богу, Олю я хоть как-то могу контролировать.

Валентин Петрович (читает дальше). «Но и он потерпел разычоравание в жизни»… У меня в колледже ребята грамотнее пишут.

Елена Борисовна. Это методисты так нарочно пишут. А я должна оценить тест по разделам: «коэффициент знания», «рекомендации»… (Потыкав в клавиши, выводит рядом с текстом таблицу.) Но вот как в эти клеточки попасть… я все время забываю.

Валентин Петрович, не снимая руку с ее плеча, работает мышкой.

Валентин Петрович. Вот так. И пишешь: «Рекомендую методистам не валять дурака».

Елена Борисовна. Так нельзя.

Валентин Петрович. А издеваться над бедной учительницей с их методиками можно?

Она благодарно и нежно прижимается щекой к его руке. Пишет в клетке раздела: «Я так люблю тебя». Он что-то пишет в ответ. И Елена Борисовна тоже пишет. Оборачивается, как бы за оценкой ее ответа. Но он вместо ответа сводит руки, лежащие на ее плечах и крепко обнимает ее…

А на экране завершение их переписки: «Это потому что я – тоже». – «Только никогда не «разычировывай» меня. Второй раз не перенесу».

Диван-кровать застелен, но еще не тронут. Елена Борисовна в халате, Валентин Пет­рович – голый по пояс. Он укладывает в свою сумку вещи, которые ему подает жена.

Валентин Петрович. Полотенце зачем? У нас своих полно.

Елена Борисовна. Те чужие, а это домом пахнет… И вот напоследок тебе наш с Олей скромный подарок! К Дню железнодорожника.

Она протягивает ему коробочку, перевязанную лентой. Он вынимает из нее муляж гриба. Раззолоченный блестками, на зеленой подставке. На ней надпись. Валентин Петрович читает.

Валентин Петрович. «Лучшему охотнику на боровиков – приз «Золотой гриб». Сами?

Елена Борисовна. Два дня клеили.

Валентин Петрович (целует ее). Спасибо, мои родные. Буду коллегам хвастаться. У меня тоже есть свое «напоследок».

Кладет коробочку с грибом в сумку, а оттуда вынимает конверт, в котором видна довольно толстая пачка денег. Протягивает Елене Борисовне.

Елена Борисовна. Ты нам и так оставил.

Валентин Петрович. Эти не на расходы. Пора делать в квартире полный ремонт! А то по частям латать – себе дороже.

Елена Борисовна (перебирая деньги). Так много! Откуда?

Валентин Петрович. Премия. От правления РЖД за долголетнюю безупречную службу. Спрячь до поры.

Сняв брюки, ложится.

Пока Елена Борисовна прячет деньги в комод, на лице ее меняется борьба какого-то желания с нерешительностью. Наконец она сводит оба эти выражения в полушутливую улыбку и оборачивается к Валентину Петровичу.

Елена Борисовна. А мне за долголетнюю, безупречную когда-нибудь премия выйдет?

Валентин Петрович. В смысле?

Елена Борисовна. Да ладно, я так… Ничего. (Ложится тоже.) Игра слов подвернулась…

Валентин Петрович (все поняв, ласково). Елена моя прекрасная, разве нам и без всяких канцелярских штампов плохо живется? Пять лет прожили и еще пять лет по пять проживем… (Помолчав.) Вообще – пожалуйста, если ты так хочешь…

Елена Борисовна. Всё. Ту-ту, проехали – как Оля говорит.

Тут раздается легкий стук в дверь и голос упомянутой Оли.

Оля. У вас все прилично? Можно?

Валентин Петрович. Заходи.

Оля входит в ночной рубашке. Прыгает на кровать, устраивается у них в ногах.

Оля. Я только секундочку с вами посижу. А то, боюсь, вдруг утром меня не добудитесь.

Валентин Петрович. Я паровозный гудок дам.

Оля. Как это?! А ты умеешь?

Валентин Петрович. Когда-то умел.

Он прокашливается и, дернув за невидимый шнур, ревет, изображая паровозный гудок. Получается похоже, хотя и слабовато. Но Оля в восторге, аплодирует.

Оля. Круто! Чего ты только не умеешь!.. Мать, а папец нас к себе в бологовские леса приглашает – грибы собирать, у него там развалюха, еще от деда с бабкой осталась, во было бы классно!

Елена Борисовна. Я про эту развалюху пять лет слышу, она уже совсем развалилась, наверное.

Оля. А что нам? Романтика дикой лесной жизни! Как в сериале «Остаться в живых». А то что за несправедливость: семнадцать лет прожила и ни одного гриба не нашла. Поедем?

Валентин Петрович. Я же сказал – как только с делами расквитаюсь.

Оля (вскакивает, идет к двери). Мы тебя на вокзал проводим?

Валентин Петрович. Нет, Ольгуня! Старая железнодорожная традиция всегда в силе: до поезда провожают только пассажиров.

Оля (закрывая за собой дверь, многозначительно). Тогда… тушите свет!

На порог подъезда вышли проводить собранного, с сумкой и в кителе Валентина Петровича обе его любимые женщины. Там уже стоит такси. Валентин Петрович по очереди обнимается и целуется с ними, бросает в машину сумку, садится сам.

Валентин Петрович (из окна машины). И помахать на дорогу не забудьте!

Такси трогается, они старательно машут руками, пока машина не скрывается за углом дома.

Оля (вдруг). Ой!

Елена Борисовна смотрит туда же, куда Оля, – под ноги: ямы нет, место, где она была, залито свежим асфальтом.

Елена Борисовна. Слава богу, наконец закончил.

Оля (помолчав). Как-то я к нему уже привыкла, а теперь… совсем никого…

Из подкатившего к перрону Московского вокзала в Санкт-Петербурге поезда «Аврора» выходит Валентин Петрович. В кителе, с сумкой и с огромной корзиной отборных белых грибов, украшенной сверху икебаной из травы и листьев…

И все дальнейшее будет удивительно, с очень небольшой разницей, похоже на начало фильма – как будто механик части перепутал.

Мы увидим нашего героя, спускающегося по эскалатору в метро, едущего в вагоне и оберегающего свою роскошную корзину от толкотни пассажиров, идущего по одной из улиц Петроградской стороны, входящего во двор. И придирчиво рассматривающего притулившуюся в углу двора маленькую машину «Ниссан Микра» – не очень новую, но чисто вымытую.

Потом мы увидим Валентина Петровича, поднимающегося по широкой, темной лестнице старого дома и открывающего своим ключом дверь квартиры.

В прихожей его встретит черноволосый парень Рубен, он немного постарше Оли, но так же, как она, крикнет в глубь квартиры: «Мама, отец с грибами прибыл!»

В прихожую выходит столетнего вида Шушан Арамовна – бабка с палкой и явно слепая, хотя и довольно живая в движениях.

Шушан Арамовна. Это Тигран?

Отвечает вышедшая вслед за ней женщина сорока пяти лет – Ашхен Захаровна.

Ашхен Захаровна (целуясь с Валентином Петровичем). Нет, тетя Шушан, это Валентин приехал.

Валентин Петрович. Здравствуйте, Шушан Арамовна! Как здоровье?

Шушан Арамовна. Э, чего хорошего? Где мои глаза? Где этот доктор Гусев, который так хорошо лечит? Тигран сказал, он в Питере, да что-то плохо ищет…

Рубен. Вы после расскажете, бабушка, лучше потрогайте, какие отец огромные грибы нашел!

Шушан Арамовна. Что мне трогать, лучше бы он доктора Гусева нашел.

Валентин Петрович. Найдем, Шушан Арамовна, все найдем, не волнуйтесь.

Рубен. Пошли, бабушка, вам пора капли капать.

Он уводит ворчащую бабку из прихожей, а Ашхен Захаровна тем временем рассматривает грибы.

Ашхен Захаровна. Из Бологого.

Валентин Петрович. А то не видно – таких больше нигде не бывает. (Кивнув вслед старухе.) Как она?

Ашхен Захаровна идет с грибами на кухню, Валентин Петрович за ней.

Ашхен Захаровна. Ой, стариков даже я, сама врач, не понимаю. Здоровье для ее девяноста двух отличное, зрение… ну, дистрофия сетчатки, в принципе, тоже соответствует возрасту. А она: нет, мой отец в сто лет с горы видел, как орел, на сто верст. Тигран из Дилижана рассказал ей, что здесь якобы есть чудо-профессор Гусев… а я кого ни спрашивала, никто не знает такого.

Валентин Петрович. А Тигран – это… извини, я путаюсь…

Ашхен Захаровна. Шалопай! Троюродный внук, да ты его видел как-то. Просто нашел повод в Питер скатать. Хорошо, у приятеля поселился, а не у нас. (Тыкает вилкой во что-то жарящееся на большой сковороде и гасит под ней газ.) Грибы сегодня есть не будем, я уже кебабы нажарила.

Валентин Петрович. Тогда ты их в воду положи, лучше в ванну… и немножко холодный кран открой, для проточности.

Ашхен Захаровна. Да знаю, научил за шесть лет. Только иди помойся в ней сначала. Э! А как самочувствие, голова больше не болела?

Валентин Петрович. За вас – болела, а так нет. (Взяв в прихожей сумку, идет в свою комнату, встречает Рубена.) Ну а ты как, джигит?

Рубен. Нормально.

Валентин Петрович. Когда говорят «нормально» – значит, что-то ненормально. Зачет по рисунку сдал?

Рубен. Пересдаю через неделю.

Валентин Петрович. Вот я и вижу… Ну, это мы все еще обсудим.

Валентин Петрович зажигает свет в своей комнате. Его комната в петербургской квартире такая же маленькая, как и в Москве, но без окна – видимо, это бывшая кладовка старой квартиры. Она и здесь носит музейный характер – флажки, вагонные таблички, но есть и отличие. На стенах графические рисунки, а также фотопейзажи и фотопортреты. Разная фототехника, папки ватмана и коробки с карандашами, углем и мелками свидетельствуют о том, что Валентин Петрович еще и художник-любитель, к тому же неплохой фотограф.

Он достает из сумки старую потрепанную книгу большого формата, бережно ставит на полку и начинает переодеваться.

Чистый, свежий и благоухающий Валентин Петрович, чуть приподнявшись над накрытым столом, разливает всем по стаканам минеральную воду.

Шушан Арамовна (на ощупь найдя стакан и пригубив). Это что такое?

Валентин Петрович. Минеральная вода, между прочим, ваша: «Эребуни». Очень полезная.

Шушан Арамовна. Ну и обычаи у вас: кебаб водой запивать.

Ашхен Захаровна. Мы все непьющие, тетя Шушан, вина не держим и водки тем более.

Шушан Арамовна. Мой отец и вино пил, и водку пил, и до ста лет дожил. И Самвел никогда не отказывался… царствие ему небесное…

Гостья и хозяева бросают взгляд на фотографию человека с усами, висящую на стене, под которой почему-то стоит на серванте большая оплетенная винная бутыль. И наступает при этом странная тихая пауза.

Валентин Петрович, кашлянув, принимает оживленный вид.

Валентин Петрович. Анекдот такой есть. Журналист спрашивает столетнего деда Зураба: «И вы, значит, всю жизнь прожили в этом селе?» А дед: «Ты что, сам не видишь: раз живой – значит, пока не всю».

Шушан Арамовна смеется, остальные вяло улыбаются. Ашхен Захаровна меняет тему.

Ашхен Захаровна. Вы ешьте скорее, стынет. (Валентину Петровичу.) Как рейс?

Валентин Петрович (принимаясь за еду). Нормально. (Замечает иронический взгляд Рубена и продолжает.) Как обычный рейс, всякое бывает. На одного электрика–бездельника пришлось докладную написать, чтобы духу его в РЖД не было.

Шушан Арамовна. Вай, зачем так строго?

Валентин Петрович. А… надоело глядеть, как он делает вид, что работает: в одном месте лампочку вывинтил, в другом ее же ввинтил.

Ашхен Захаровна. К сожалению, это и у нас бывает: разрежут, видят, что операция не по силам, – и обратно зашьют.

Рубен. Так ведь обнаружится.

Ашхен Захаровна. Ну и что? Разрежут еще…

Валентин Петрович (кивает). …и снова зашьют. Или совсем потеряли люди совесть в работе, или вообще работать разучились. (Посмотрев на Рубена, задумчиво ковыряющего в тарелке.) Так что у тебя с рисунком не ладится? Ведь на творческом конкурсе блестяще по рисунку прошел.

Рубен. Слушай, давай потом, а?..

Валентин Петрович. Так когда же еще поговорить… Все в сборе…

Ашхен Захаровна (резко). Бросать ему надо свой дизайнерский, если он честный человек!

Валентин Петрович. А разве не честный?

Ашхен Захаровна. А ты у него спроси! Ведь он на творческий конкурс твои рисунки подавал! Пока ты был в рейсе. И я молчала, думала – от мандража и перестраховки, потом и сам проявится…

Валентин Петрович. Правда, а как же ты потом? На вступительном… и дальше?

Рубен (тоскливо). Ну что вы навалились, поесть не дадите!.. На вступительном мне архитектурная деталь, картуш достался… я его раньше сто раз рисовал… а дальше – старался как мог, ребята помогали…

Валентин Петрович. Ясно, а на зачете помочь некому…

Шушан Арамовна вдруг неожиданно смеется – своим мыслям.

Шушан Арамовна. Я все вспоминала, никак не могла вспомнить – вспомнила! У отца любимая песня была, он всегда за столом пел. (Поет.) «Гуце уше хима, ингвор бан похел… маренал аммен инч, у нориц сксел…» Почему не подпеваете, Ашхен, Рубен?..

Рубен. Извините, бабушка, потому что не к месту это сейчас.

Шушан Арамовна. Что за люди – вино у них не к месту, песня не к месту…

Валентин Петрович (размышляя). Ничего. Я в Тюмени, на развале, купил самоучитель – еще позапрошлого века, там все основы техники рисунка, без нынешних умствований – просто, ясно. Так и называется: «Помощь художнику-любителю».

Рубен. Не надо мне никакой вашей помощи.

Ни на кого не глядя, он встает из-за стола и уходит.

Шушан Арамовна. Надо, какой вспыльчивый! Как мой отец.

Валентин Петрович. Значит, до ста лет проживет.

Шесть лет назад

Возле поезда, стоящего у платформы маленькой станции, – машина «скорой помощи».

В купе вагона СВ суетятся над лежащим в расстегнутой рубахе пассажиром с усами врач и медбрат – оба в белых халатах поверх пальто. Слушают, меряют давление. Жмут на живот, причем пассажир громко стонет. Лицо его бледно, на лбу капли пота. Тут же взволнованный Валентин Петрович. На столе две пустые бутылки вина и стаканы.

Врач. Он пил?

Валентин Петрович. Да это легкое, домашнее… с родины вез, меня угощал…

Врач. А вот похоже, что ему никакого нельзя было.

Валентин Петрович. Почему?

Врач. Судя по всему, прободение язвы и обширное внутреннее кровотечение. Нужна срочная операция.

Валентин Петрович. Он сам хирург, может, до Питера, дотянет?..

Врач. А не дотянет? Кто будет отвечать – вы, я? Вася, тащи носилки.

Медбрат убегает, врач выходит в коридор вагона.

Пассажир (слабым голосом). Они правы, Валентин, не спорь… Я сам чувствую… как врач… (Пытается улыбнуться.) Э… так хорошо ехали!.. И так плохо приехали.

Валентин Петрович. Все обойдется, Самвел, я уверен, ты мужик крепкий!

Пассажир протягивает Валентину Петровичу руку, тот берет ее.

Пассажир. Это верно, мой дед до ста лет прожил… но всяко случается… Ты хороший человек, можно тебя попрошу?

Валентин Петрович. Конечно, все сделаю!

Пассажир (говорить ему все труднее). Жена у меня… старшей операционной сестрой при мне… на заочном учится, без пяти минут сама хирург… Она сильная, но если что… сломается, бросит все, пропадет с сыном… Рубенчиком… Я, как брата, тебя прошу… телефон наш знаешь – найди! Поддержи ее, скажи, что я запретил ей учебу бросать, как бы трудно ни было!..

Валентин Петрович. Конечно, Самвел, дорогой, конечно!

Пассажир. Я знаю, ты не обманешь… хотя бы первые дни поддержи, не дай духом пасть!..

В купе втискиваются с носилками санитар и шофер.

Врач. Быстрей, ребятки, и так поезд на двадцать минут задержали. (Валентину Петровичу.) Одеяло берем, вместе с его вещами получите в Управлении пути.

Валентин Петрович. Да знаю, знаю я порядки. Шапку не забудьте.

Пока пассажира укладывают на носилки, тот жестом просит Валентина Петровича наклониться, потому что говорит уже совсем слабо.

Пассажир. Вино… бутыль у меня под сиденьем… из дедовской бочки… возьми… на поминках…

Валентин Петрович. Да ты что?.. Вместе разопьем!

Врач (санитару). Как пульс?

Санитар. Нитевидный.

Врач. Понесли!

Руки пассажира и Валентина Петровича разъединяются, и Валентин Петрович уже не видит пассажира – только спины медиков.

Наши дни

Из проигрывателя звучит негромко музыка – английский текст, знакомая мелодия. Рубен сидит с ногами на диване, листая старую книгу большого формата. Это учебник рисования: лица, расчерченные на квадратики, фигуры, исполненные одной линией.

Из книги выпадает небольшая фотография: портрет девушки, в которой мы узнаем Олю. Секунду Рубен с интересом рассматривает фото – смеющееся лицо, резкий полуоборот головы… но тут в комнату входит Валентин Петрович, и Рубен прячет фотографию обратно в книгу.

Валентин Петрович. Хорошую музыку любишь! (Подхватывает рефрен.) «We all live in the yellow submarine…» Видишь, даже я знаю – в поезде раньше крутили все время. А теперь говорят – отстой… старье.

Рубен. Дураки говорят. Старое сейчас – самое современное.

Валентин Петрович. Точно. Вот и эта книжка – вроде старье, а толковее самых новых. (Присев на диван.) Сейчас я тебе один раздел покажу: «О смелости линии».

Он протягивает руки к книге, но Рубен ее захлопывает.

Рубен. Знаешь, мать права, надо мне из промдизайна уходить.

Валентин Петрович. И куда ж ты пойдешь?

Рубен. Да хотя бы… к тебе в проводники.

Валентин Петрович (хмыкнув). И этот тоже.

Рубен. А кто еще?

Валентин Петрович машет рукой: ничего, так, продолжай. «Желтая лодка» в проигрывателе меж тем сменилась новой, тихой песней.

Рубен. Я ведь так, за компанию в дизайнеры пошел. Это очень плохо, что я твои рисунки тогда подал? Сердишься?

Валентин Петрович. Да чего уж теперь.

Рубен. Вот ты никогда не сердишься, все прощаешь и все принимаешь как есть. Поэтому всю жизнь в одной профессии провел и счастлив. А я… у «Битлов» есть еще одна песня… Как раз про меня. (Подпевает.) «…This is getting old… I can’t break these chains that I hold… ‘Cause I’m a loser… I’m a loser, yeah…» Ты понял?

Валентин Петрович. Чего тут не понять: «лузер». Неудачник, в общем… Но знаешь, попробуем пока себя не отпевать, а просто… попробуем? Попытка не пытка. (Берет книгу.) Книжка очень полезная, я полдороги ее читал. И удивлялся, как все точно и ясно. И особенно тот самый раздел – «О смелости линии»…

Валентин Петрович листает книгу, но в это время раздается телефонный звонок. Рубен берет трубку.

Рубен. Да. Я… (Сухо.) Нет у меня денег, а матери нет дома… (Еще суше.) А бабушка спит.

Валентин Петрович. Тигран? (Рубен кивает.) Дай мне. (В трубку.) Это Валентин, что тебе?

В трубке, поскольку она в кадре приблизилась к нам, становятся слышны какой-то веселый шум, музыка и сквозь них голос Тиграна с сильным акцентом.

Голос Тиграна. Валя-джан, дорогой!.. Я тут друга встретил…

Валентин Петрович. Доктора Гусева?

Голос Тиграна. А? Нет, пока не встретил. Зато мы тут так хорошо сидим, только о тебе и говорим, одного тебя не хватает! Приезжай, дорогой, все будут так рады!

Валентин Петрович. С деньгами?

Голос Тиграна. Завтра отдам, мамой клянусь!

Валентин Петрович. Где вы?

Голос Тиграна. В кафе, на углу… этого, в общем, Гостиного двора, сразу найдешь!

Валентин Петрович. Хорошо.

Он кладет трубку, пересчитывает деньги в бумажнике и идет в прихожую…

Рубен. Зачем ты?!

Валентин Петрович. Затем, что бабушку надо лечить.

В открытом кафе, приютившемся у Гостиного двора, Валентин Петрович видит Тиграна сразу: это роскошный, хохочущий молодой человек за крайним столиком. Правда, вместо друга с ним две девушки. Валентин Петрович подходит к перилам, ограждающим столик с улицы.

Тигран. Ай! Валя-джан! Молодец! (Девушкам.) Знакомьтесь, мой лучший друг Валентин! Что за забором встал, заходи, садись!

Валентин Петрович. Лучше ты выйди.

Тигран (тревожно). Почему?

Валентин Петрович не отвечает, тем не менее Тигран, извинившись перед девушками, выходит.

Они отходят чуть в сторону от кафе.

Валентин Петрович. Так вот как ты, сукин сын, Гусева ищешь!

Тигран. Ищу, мамой клянусь, ищу! Вот… (Роется в карманах, вынимает смятые, вырванные из книги «желтые листы» с рубрикой: «Медицина».) Все доктора Гусевы тут.

Валентин Петрович. Глазник Гусев нужен!

Тигран. И глазников полно. Очень большой город. Я звонил, галочкой отмечал – такого, кто нам нужен, нету пока.

Валентин Петрович смотрит: часть фамилий первого листа помечены.

Валентин Петрович. Ясно, еще полгода работы и… А ты и дурак еще к тому же. (Скомкав и бросив листы в урну.) Приятного отдыха.

Поворачивается, чтобы уйти.

Тигран. Зачем обижал? Э!.. А… это?

Шевелит пальцами.

Валентин Петрович кивает на «элитные» часы на его руке.

Валентин Петрович. У тебя часы дорогие. Тут за углом сразу купят.

Валентин Петрович у здания Санкт-Петербургской мэрии. Проходит мимо главного входа, справляясь с бумажкой, отсчитывает один из боковых подъездов, входит в него.

В большой комнате, уставленной шкафами с папками и картотеками, одна девушка прогоняет списки на компьютере, вторая роется в ящике с карточками. Валентин Петрович ждет.

Девушка (покачав головой). В городе практикующего офтальмолога, работавшего в 80-е годы в Дилижане, Армения, нет. У тебя нет, Зин? (Вторая девушка качает головой.) Может, в области.

Валентин Петрович. Всю область объездить?

Девушка. Зачем? Сведения по области – соседняя дверь.

Больница – вернее ее назвать больничкой – расположена в деревянном здании, похожем на бывшую большую дачу с пристройкой. Валентин Петрович поднимается на крыльцо, возле которого ходят куры…

…затем – по скрипучей крутой лестнице – на третий этаж, видимо, бывшую мансарду. В крохотной приемной перед кабинетом с надписью: «Офтальмолог Гусев» никого нет. Валентин Петрович стучит в дверь, оттуда раздается неприветливый голос: «Да!»

Доктор Гусев, сухой старичок желчного, недоброго вида, сидящий за столом, не глядя на вошедшего, показывает ему на стул, стоящий в углу напротив таблицы с разновеликими буквами.

Доктор Гусев. Вон там садитесь. На что жалуетесь?

Валентин Петрович. Я лично ни на что.

Доктор впервые поднимает голову и вопросительно смотрит.

Валентин Петрович. Я слышал о вашем методе лечения дистрофии сетчатки…

Доктор Гусев (внезапно взрываясь). Метод?.. Нету никакого метода и не было никогда!.. Кто вас сюда послал? Не было метода, и вообще он не может существовать в природе – вот вам мой ответ, и не смею дольше задерживать!..

Но Валентин Петрович продолжает сидеть.

Поставив папку для рисования на колени и прикрепив к ней Олину фотографию, Рубен рисует. Зачеркивает нарисованное и начинает снова. На ватмане уже много забракованных портретов… Рубен наносит линии все решительнее, смелее, будто режет карандашом ватман. И с каждым штрихом новый графический портрет девушки проявляется на бумаге все четче, лаконичнее, завершеннее. И все больше обретает черты Оли. Смеющееся лицо, резкий полуоборот головы…

Теперь Валентин Петрович уже допущен до стола – сидит напротив доктора, и пыл доктора Гусева поутих.

Доктор Гусев. …и конечно, как всегда у нас, завистники подняли шумиху: метод ненаучный, шарлатанство, сетчатка не поддается восстановлению! Я привожу излеченных больных – слушать не хотят… Ну и я, по молодости тогдашних лет, не стал спорить, хлопнул дверью и уехал в Армению, в Дилижан. Там офтальмологией заведовал мой друг, однокурсник. Поверил, разрешил операции. И все проходили блестяще!

Валентин Петрович. В Дилижане вас до сих пор помнят и боготворят.

Доктор Гусев. М-да? Приятно. Только вот я все забыл. Друга сменили, и снова началось: шарлатанство, такого не может быть. А я, знаете, не боец. Надоело. Вернулся сюда… в городе не устроился, но мне и здесь хорошо. Очки старушкам подбираю.

Валентин Петрович. А одна старушка из Армении до сих пор в вас одного верит.

Доктор Гусев. Приятно. А что у нее?

Валентин Петрович. Сетчатка. Практически слепая. Девяносто два года.

Доктор Гусев разводит руками.

Доктор Гусев. Ну, дорогой! Я хоть что-то и умел когда-то, но чудес не бывает. Да и забыл я все… забыл, забыл, забыл. Нет. Нет и нет. И где я буду это делать, тут операционная совсем примитивная. Идите к Федорову, Коновалову… Мало ли признанных светил. У них современнейшая техника, лазеры, шмазеры…

Валентин Петрович. А она в вас верит.

Доктор Гусев. Мало ли кто во что верит. В черта, в Перуна, летающие тарелки… А если я обману ее веру? Я вам сказал: я все забыл! Нет! Уходите и не мешайте работать.

Валентин Петрович. Не верю, что забыли, – хотите забыть. А руки – они все помнят. Кто работал руками – знает.

Доктор Гусев пристально смотрит на него, потом – на свои руки, шевелит длинными, гибкими пальцами. Некоторое время молчит.

Доктор Гусев. И где она, ваша протеже? В Армении?

Валентин Петрович. Здесь. Специально к вам приехала.

Валентин Петрович и Ашхен Захаровна лежат в широкой постели. Вдалеке играет тихая музыка. Валентин Петрович что-то пишет в своем ежедневнике.

Ашхен Захаровна. Что ты там все пишешь? Вместо того, чтобы обнять наконец любимую жену.

Валентин Петрович обнимает ее одной рукой, привлекает ее голову себе на плечо – но исхитряется при этом продолжать писать.

Валентин Петрович. Список продуктов, чтоб завтра не забыть. Гусев сказал, кормят там плохо, велел привозить побольше витаминов. И кое-какие операционные материалы поискать в аптеках.

Ашхен Захаровна. Отчаянная все-таки бабка, тетя Шушан. Я когда эту так называемую больницу увидела и тем более доктора – едва сдержалась, чтоб не забрать ее назад.

Валентин Петрович. Он сказал – хуже все равно не будет.

Ашхен Захаровна. Одно утешение. (Прислушивается к музыке.) Рубенчик нам что, колыбельную поставил?

Валентин Петрович. Ему под музыку лучше рисуется. Вообще, упрямый оказался парень, не ожидал. И вовсе в рисунке не слаб… просто был страх перед линией, это бывает у начинающих графиков. Молодец!

Ашхен Захаровна (посмотрев ему в глаза). А ты?

Валентин Петрович. Я тоже, а что?

Ашхен Захаровна. А то ты не знаешь.

Валентин Петрович. Ой, может, не будем начинать старую песню, а?

Ашхен Захаровна (приподнявшись). Будем, всегда будем! Да!.. Да, мало нам тебя как мужа, как отца – мало! Две недели в рейсе, да не просто: сначала в Москву, там на свой владивостокский, потом из Москвы обратно… Так он еще это фотоателье в Бологом прикупил!

Валентин Петрович. Я тебе объяснял. Продавалось совсем по дешевке – грузин срочно домой уезжал. Место бойкое, пристрелянное, у вокзала. Работаю несколько дней, а запись ко мне – за месяц.

Ашхен Захаровна. Там больше фотографов нет?

Валентин Петрович. Есть, все халтурщики. А мои фото сразу понравились, я ж все-таки немножко художник. В меня поверили.

Ашхен Захаровна. И все-то в тебя верят: и Рубен, и тетя Шушан, и даже этого доктора заставил в себя поверить! Прямо божество какое!

Валентин Петрович. Уж какой есть.

Ашхен Захаровна. Очень скромно!

Она снова опускает голову, но на этот раз отвернувшись от Валентина Петровича. Тот откладывает ежедневник, наклоняется к ней, целует.

Валентин Петрович. Родная моя… мне тоже вас страшно, до тоски не хватает… но меня с детства учили: мужчина – это тот, кто приносит в дом деньги. «Микра» наша – она наполовину на фотках заработанная. А рейсы… не могу я их вот так сразу бросить – полжизни в них. Вот, бог даст, доживу до пенсии…

Ашхен Захаровна (не оборачиваясь, зло). Я до этого времени уже точно не доживу!

Валентин Петрович ласково гладит ее по плечу.

Валентин Петрович. Говорил – не заводи разговора. Ты мне лучше скажи, когда выберешь времечко в мою хибару по грибы съездить. Устала ты… тебе оторваться надо от своего операционного стола. (Молчание.) Вот так – мало нас друг другу, а драгоценное время на молчанку тратим… (Он снова берет ежедневник, что-то пишет в нем.) Ты не знаешь, где у нас ближайший магазин автодеталей?

Ашхен Захаровна (усмехнувшись). Тоже прикупить хочешь?

Валентин Петрович. Нет. Бендикс в стартере бэушный на техобслуживании поставили, по звуку чую. Менять надо.

Оля, возбужденная и радостная, как вихрь врывается в квартиру, сбрасывает в разные стороны туфли и бежит, зажигая повсюду свет – хоть на улице солнечно, – в свою комнату. Вынимает из сумочки диск, вставляет его в компьютер и выводит звук на полную мощность. Гремит что-то суперпопсовое. Входит Елена Борисовна.

Оля обнимает удивленную мать, движется с ней по комнате, влекомая ритмами музыки.

Оля. Да будет свет, да будет музыка!.. «Токио-отель»! У Машки скачала, я сто лет мечтала иметь!

Елена Борисовна. Для тебя это такой праздник?

Оля. Да! И не только! Информатика – сто баллов!

Елена Борисовна удивленно переводит взгляд на настенный календарь.

Оля. Да, сегодня сдала! Я тебе нарочно сказала, что буду сдавать в пятницу, чтобы ты сегодня не волновалась. Сто вместе с моими – двести сорок, на десять баллов выше проходного! Разве не праздник?!

Она подхватывает мать и вовлекает ее в свой танец. Но Елена Борисовна не долго выдерживает такой способ выражения радости и радуется по-своему: обнимает и покрывает поцелуями дочку.

Елена Борисовна. Это же… наверное, надо как-то отметить!

Оля. Вообще-то мы с Машкой уже немножко отметили… Главное – теперь можем ехать!

Елена Борисовна. Куда?

Оля. К папцу по грибцы!

Елена Борисовна. Но он нас пока не звал…

Оля. А если приедем – он что, не обрадуется? (Оля подбегает к календарю.) Смотри: в понедельник он прямо с рейса поехал в Бологое, там у него в колледже набор. Дольше пятницы набор не продлится – выходные. И неужели он тут же не мотанет в свою хибару, набрать нам грибов?

Елена Борисовна. Надо хотя бы позвонить, узнать, как точно доехать…

Оля. Никаких звонков! Сюрпризом прикольнее!

Елена Борисовна. Следи за речью.

Оля. Ну… веселее, если хочешь. А дорогу я, как кошка, нюхом чую!

У платформы стоит поезд «Санкт-Петербург – Ереван». Возле вагонного окна Ашхен Захаровна, Валентин Петрович и Рубен. Шушан Арамовна уже в вагоне, выглядывает в открытое окно. На глазах у нее темные очки. Из вагона появляется Тигран, забирает очередной чемодан и снова скрывается в вагоне.

Ашхен Захаровна. Что же вы так рано уезжаете, тетя Шушан? Или уже надоело на нас смотреть?

Шушан Арамовна. На вас я уже всласть насмотрелась, дорогие. (Снимает очки – глаза у нее ясные, только видны легкие шрамчики вокруг.) Ай, как это хорошо – видеть! Дай бог доктору Гусеву здоровья до ста лет! (Надев очки.) Только он сказал, что это счастье может быть ненадолго… Хочу успеть горы посмотреть, они мне десять лет снились.

Тигран (появляясь в окне рядом). Эх, жалко уезжать, хороший город Петербург.

Поезд медленно трогается. Провожающие идут рядом.

Шушан Арамовна. Люди в нем хорошие.

Снова сняв очки, благодарно смотрит на Валентина Петровича.

Тигран. Тетя, не надо так очки часто снимать.

Шушан Арамовна. Помолчи, бездельник. Хочу получше его запомнить, ведь, наверное, больше не увижу. (Валентину Петровичу.) Дай тебе бог на всю жизнь счастья, сынок, и низкий тебе поклон от тети Шушан.

На глазах ее появляется слеза – и скрывается за вновь надетыми очками. А потом скрывается и окно вагона, поезд движется все быстрее.

Ашхен Захаровна берет Валентина Петровича под руку, прижимается щекой к рукаву.

Ашхен Захаровна. И от меня низкий поклон. За всё.

Они возвращаются с вокзала, Ашхен Захаровна за рулем.

Ашхен Захаровна. Ну, теперь и нам можно ехать.

Валентин Петрович смотрит на нее вопросительно.

Ашхен Захаровна. Или ты нас уже не приглашаешь? Я на выходные от дежурства освободилась. И у тебя, говоришь, завтра в ателье начинается «фотосессия».

Рубен. У меня послезавтра пересдача.

Валентин Петрович. Тогда… Так, может, даже лучше – что вам в Бологом делать? А я за три дня отщелкаю там клиентуру – и… (Рубену.) Как в мои лесные дебри проехать – помнишь?

Рубен. Я все зарисовал.

Валентин Петрович. А зачет ты пересдашь, я уверен.

Рубен. Я тоже.

Валентин Петрович. Тогда – машина теперь в порядке – жду в субботу!

К перрону приближается поезд «Санкт-Петербург – Оренбург».

Оживились, высыпали на перрон продавцы – в основном это женщины всех возрастов с корзинами, мешочками и кульками с грибами. Среди них мы видим Валентина Петровича в одеянии грибника – резиновые сапоги, старая порыжелая куртка. В руках тоже корзина, полная белых.

Поезд еще не успевает остановиться, как из него выскакивают пассажиры, и все громче становится разноголосый крик продавцов: «Грибочки, грибочки… белые, подосиновые… дамочка, дешево отдам».

К Валентину Петровичу тоже подходит полная пассажирка в халате, за ее спиной маячит толстый мужчина в майке.

Пассажирка (мужчине). Вася, ты посмотри, какие красавчики!.. Они не червивые?

Валентин Петрович. Обижаете, хозяйка.

Пассажирка. И сколько за все?

Валентин Петрович. Пятьсот, включая корзину.

Пассажирка. Так дорого?

Валентин Петрович. Отборные. Из экологически чистых мест.

Пассажирка. Вася, дай четыреста. (Валентину Петровичу.) А корзину мы сейчас опорожним и вам отдадим.

Валентин Петрович. Ну, если не забудете… (Берет деньги, отдает корзину.) Ешьте на здоровье!

Покупатели уходят с корзиной, их сменяют новые.

Вторая пассажирка. А больше у вас нет?

Валентин Петрович. Пока нет.

Покупатели разочарованно оставляют Валентина Петровича и вступают в торги с другими грибниками. Однако Валентин Петрович с места не уходит, и скоро мы поймем, что он ждет, когда откроется дверь остановившегося как раз напротив него вагона-ресторана. Наконец в ней появляется шеф-повар и приветственно машет Валентину Петровичу.

Шеф-повар. Наше вам! Чего в прошлый раз не пришел?

Валентин Петрович. В рейсе был.

Шеф-повар. А у меня от пассажиров к пассажирам молва пошла о скором оренбургском – все требуют грибную селянку. Принес?

Валентин Петрович. А как же.

Он кивает на неприметное нам раньше нечто за его спиной, прикрытое брезентом.

Шеф-повар кричит что-то в глубь вагона, оттуда появляются его помощник, официант и официантка. Раскрыв брезент, они начинают переносить в вагон обнаружившиеся под ним корзины с грибами.

Шеф-повар (отмечая на бумажке) …две, три, четыре… пять. С тарой по пятьсот, как всегда?

Валентин Петрович. За тару вычти, а то будете сейчас вытряхивать – переломаете в спешке, жалко гриба. Только верни в следующий раз.

Шеф-повар отдает ему деньги и поднимается обратно в вагон-ресторан.

Шеф-повар. Ну, теперь мне на пару рейсов точно хватит!.. Готовь еще!

Поезд начинает тихонько трогаться. Уплывает вагон-ресторан. Плывут мимо соседние вагоны.

Женскийголос. Товарищ грибник!.. Который с отборными!..

Валентин Петрович оборачивается – на площадке проезжающего вагона стоит полная пассажирка и размахивает его корзиной. Он подбегает и подхватывает брошенную корзину.

Валентин Петрович. Не забыли. Спасибо!..

Валентин Петрович в том же одеянии, что был на перроне, идет с корзиной по лесу. Идет по-хозяйски, и видно, что в хорошем настроении. Часто приседает, срезая очередной гриб. Не вставая, осматривается вокруг: вон еще один боровик, не видный сверху, еще… С одного присеста корзина заметно наполняется. Он встает и идет дальше, шевеля палкой прелую листву.

Вот уже корзина наполнена доверху, и лес заметно поредел. Светит сквозь деревья низкое заходящее солнце, птички еще поют… Неторопливой походкой удачливого охотника и сбытчика Валентин Петрович выходит на опушку, откуда виден уже его маленький лесной домик. Взгляд Валентина Петровича радостно оживляется – из-за угла дома виднеется задок красной «Ниссан Микры».

Он ускоряет шаг, но, когда подходит к дому, резко останавливается, потрясенный открывшейся ему полной картиной.

Две красные машины застыли по обе стороны домика в отдалении друг от друга – как на бандитской «стрелке», возле «Микры» стоят Ашхен Захаровна с сыном, а возле «пятерки» – Елена Борисовна с дочкой.

Валентин Петрович непроизвольно делает шаг назад, но его уже увидели.

И он медленно и обреченно направляется к домику.

Подойдя к домику, Валентин Петрович ставит корзину на землю и кладет на нее палку – как будто слагает оружие на милость победителя. Но в лицах победительниц милости нет…

Елена Борисовна. Грибы настоящие. (Оле.) А ты говорила – на перроне покупает.

Оля. Только он сам ненастоящий!

Елена Борисовна. Почему же. Это он и есть, в самом настоящем своем лице.

С другого фланга голос подает Ашхен Захаровна.

Ашхен Захаровна. Как прикажешь нам всё это понимать?

Валентин Петрович. Да вы уже, наверное, все поняли и обсудили.

Ашхен Захаровна. Поняли – но обсуждать с незнакомыми людьми не собираюсь.

Обе стороны действительно стараются игнорировать друг друга – кроме Рубена, который нет-нет, да и взглянет на Олю, причем с каким-то непонятным удивлением.

Елена Борисовна. Ты бы хоть как путеец по профессии расписание составил, чтоб не сталкивались поезда.

Ашхен Захаровна (с жестокой усмешкой). Вы ошибаетесь, милая, никакой он не путеец. Я вчера звонила в управление, думала попросить, чтобы его перевели с дальнего рейса. А мне ответили, что бригадир с такой фамилией уже пять лет на владивостокском рейсе не работает. И ни на каких других тоже. Так что у него другая профессия – двоеженец!

Валентин Петрович (даже вздрогнул). Я?

Елена Борисовна. А кто?

Валентин Петрович, похоже, и вправду поражен таким приговором.

Валентин Петрович. Вы не поверите… Конечно, вы сейчас ничему не поверите… Но мне это слово никогда в голову не приходило… У тех, наверное, корысть, а я… Хотя – да, наверное, и у меня корысть, раз не могу без вас. Но такая корысть разве грех…

Ашхен Захаровна. Вранье – грех! Теперь уж не знаю, Рубен, верить ли в его фотоателье? И хибарка-то, смотрю, не такая уж развалюха, и дворик ухоженный. Может, еще сегодня гостей ждешь? Признавайся, чтоб уж не быть совсем в дурацком положении!

Валентин Петрович. Нет у меня никого, кроме вас.

Ашхен Захаровна. Кого? Их или нас? Не знаю, что они думают… но меня ты смертельно оскорбил, Рубена оскорбил… Ты память Самвела оскорбил… проходимец!

Валентин Петрович качает головой, а Оля все настороженнее вглядывается в его бледнеющее на глазах лицо.

Валентин Петрович. Зачем ты так… Если бы не этот несчастный случай сегодня… разве я давал раньше хоть какой повод тебе… и тебе, Елена, говорить такие слова?..

Ашхен Захаровна. Слова ему не нравятся! Это не слова, а констатация факта! Проходимец и двоеженец!

Рубен (тихо). Мама…

Ашхен Захаровна. Или ты считаешь, что для христианина иметь две ­семьи да еще изворачиваться, чтобы это скрыть, нормально?

Валентин Петрович (чуть пошатнувшись). Одна у меня… Одна семья… вы…

Оля. Мать, ему плохо!

И действительно, побледнев добела, Валентин Петрович начинает оседать на землю. Рубен бросается и, поддержав, смягчает его падение. К лежащему Валентину Петровичу подбегают Елена Борисовна и Оля.

Но Ашхен Захаровна отстраняет их, приседает рядом, одной рукой профессионально расстегивает и ослабляет Валентину Петровичу воротник, другой щупает пульс.

Ашхен Захаровна. Спокойно, я врач.

Валентин Петрович лежит на единственном в спартанской обстановке домика топчане. Сапоги и куртка его сняты, глаза закрыты. Ашхен Захаровна готовит шприц для укола, на столе маленький медицинский несессер. Елена Борисовна удобнее поправляет подушку, укрывает ноги Валентина Петровича тощим одеялом. Рубен и Оля тут же.

Елена Борисовна. Надо «скорую помощь» вызвать.

Рубен. Я съезжу.

Ашхен Захаровна. Не надо. Острая сосудистая недостаточность головного мозга. Проще – обморок. (Она резким мужским жестом хирурга всаживает шприц в руку Валентина Петровича.) Теперь будет спать.

Елена Борисовна смотрит на нее подозрительно.

Елена Борисовна. Вы что ему вкололи?

Ашхен Захаровна. Не бойтесь. Не вечным сном. Я все-таки клятву Гиппократа давала. Собственно, только поэтому я еще здесь. (Садится на табуретку у стола, за которым сидит и Елена Борисовна, и осматривает стены, увешанные их фотографиями.) Разнообразная галерея. И блондинки, и брюнетки. Вы у него лучше получаетесь.

Елена Борисовна. Зато вас больше.

Ашхен Захаровна. Может, потому что он брюнеток любит больше?

Елена Борисовна. А может, нам с вами не надо сейчас ссориться?..

Ашхен Борисовна смотрит на стоящих у стены детей.

Ашхен Захаровна. Вы пошли бы погуляли.

Оля. Куда?

Ашхен Захаровна. По грибы сходите. Вы же, насколько я понимаю, тоже за грибами приехали.

Рубен, сообразивший все раньше Оли, тянет ее за рукав, и они выходят.

Ашхен Захаровна. Я нарочно вколола ему снотворное. Ведь нам никуда не деться от разговора?

Ребята сидят во дворе домика на штабеле сложенных поленьев.

Оля. Он не умрет?

Рубен. Нет. Мама все правильно говорит.

Оля. А я его так любила… один раз даже прямо в любви объяснялась – когда он мне помог в универ поступить… Теперь в напряг даже вспомнить.

Рубен. А я и сейчас люблю.

Оля смотрит на него недружелюбно.

Оля. Ты – предатель! Неужели тебе за мать не обидно?

Рубен. Обидно. Но он шесть лет был мне как отец. И друг. Это тоже нельзя предать.

Оля. А вас твой отец тоже бросил?

Рубен. Он умер.

Оля. А я своего вообще из жизни вычеркнула – подонок он был и негодяй. Вот папец был настоящий отец. Как теперь без него…

Рубен. Если ты назвала человека отцом – он всегда отцом и останется.

Оля. Какой ты весь из себя правильный… (Помолчав.) А ты чего на меня все время пялился, когда мы там стояли?

Рубен. Смотрел и смотрел. Тебе что?

Оля. Ничего… Тебе что было сказано? Иди грибы собирай.

Рубен. А ты?

Оля. А мне это уже неинтересно. (Она вставляет наушник, включает плеер, как всегда, на полную громкость. Рубен морщится.) Чё кривишься? Это «Грин Дей»! Последний альбом.

Рубен. Попса. Последнего разбора.

Оля. Да это сейчас все слушают!

Рубен. Дураки. Кто настоящей музыки не слышал.

Оля. Это отстоя всякого? «Битлов»? «Роллингов», что ли, всяких?

Рубен. Не «всяких». А это и есть настоящий рок.

Оля. Чем же он «настоящий»?

Рубен. В нем есть жизнь, мысль и дух. А не теперешнее «блям-блям» на тупого потребителя.

Оля (с ехидством). Может, тебе и «Песняры» в кайф?

Рубен. Тоже неплохо. В своем роде.

Оля отодвигается и смотрит на него, как на ненормального.

Оля. Ну урод! А я тогда тоже смотрела и думала: вот, наверное, парень какой умный, продвинутый. Не нравится слушать – в лес иди, птичек слушай.

Рубен. Никуда я не пойду – вдруг матери что понадобится.

Он втыкает в ухо наушник, включает свой плеер и тоже слушает. Свое.

Елена Борисовна. …теперь вы тоже понимаете, как мне было плохо, когда он появился. Я бы без него не выжила.

Ашхен Захаровна. Я бы выжила, конечно… Но как бы моя дорога в медицину сложилась – не знаю.

Елена Борисовна тревожно смотрит на топчан.

Елена Борисовна. Он повернулся…

Ашхен Захаровна. Ничего. Вы тоже не по стойке смирно спите. (Поправляет сползший плед.) Да, нам обеим повезло – он встретился нам как подарок судьбы. Извините, если я вначале сказала вам что-то резкое…

Елена Борисовна. И вы тоже… Но он ведь не виноват, что потом обе ­семьи стали для него одинаково родными… Ведь и в истории русской литературы такое было: Тютчев, например, с Эрнестиной Федоровной и Денисьевой…

Ашхен Захаровна. У Денисьевой это кончилось смертью от чахотки. Вы кому ее роль предлагаете – мне или себе?..

Елена Борисовна молчит, испуганно покачивая головой: что вы, что вы, никому…

Ашхен Захаровна. Тогда вы, надеюсь, понимаете, что, как это ни горько, даже трагично, так дальше продолжаться не может?

Елена Борисовна. Не может… наверное…

Ашхен Захаровна. И что сам Валентин не сможет сделать выбор.

Елена Борисовна. Не сможет.

Ашхен Захаровна. Поэтому выбор придется сделать нам. Вы ведь не откажетесь от него в мою пользу, и я не откажусь – в вашу. Значит, выбор один: мы должны отказаться от него обе. И сделать это решительно и немедленно.

Елена Борисовна обреченно смотрит на нее, потом на мирно спящего Валентина Петровича.

Ашхен Захаровна. Женщина обязана быть сильней слабого, запутавшегося мужчины. Так лучше будет всем. И самому Валентину в первую очередь.

Елена Борисовна. А детям?..

Дети чистят грибы, увлеченно осваивая новое занятие, и бросают очищенные в ведро с водой.

Оля. Прям слюнки текут, как хавать хочется. А плитка тут какая-нибудь есть?

Рубен. Вон, кажется.

Он кивает в угол дворика, где в закутке с рукомойником виднеется маленькая переносная железная печурка и какая-то посуда, в том числе сковорода.

Оля. А ты жарить грибы умеешь? Я нет.

Рубен. Я тоже. Но первобытный человек ведь научился, и мы научимся. Давай ты чисти, а я попробую огонь разжечь.

Взяв несколько полешек, идет к кухонному закутку.

Оля провожает его взглядом, в котором промелькнуло что-то вроде уважения.

Оля. Слушай, а что ты на меня все-таки так пялился тогда? Ты ведь не просто так смотрел.

Рубен (выволакивая печурку). Это тайна.

Оля. Ну вот, блин, теперь я еще больше думать буду. Никогда не расскажешь?

Рубен. Наверное, расскажу, не удержусь. Но не сейчас.

Он кладет полешки, поджигает бересту, пытаясь их разжечь. Оля чистит грибы, напевая что-то попсовое. Спохватывается.

Оля. Извини, я забыла, что ваше нежное ухо, сэр, этого не переносит.

Рубен. Да ничего, я к такому, как к уличному шуму, привык. Не замечаю.

Оля. Ну и гадина ж ты все-таки!.. Слушай, а клево – пока они там разборки устраивают, у нас уже будет готов ужин!

Рубен. Только масла нет.

Оля. А нужно? (Спрыгивает с поленницы.) В машине пошарю, мы ведь продукты сюда везли.

Ашхен Захаровна. …так что им проще. Они уже на свою дорогу встали… и скоро даже мы им не особенно будем нужны.

Елена Борисовна (грустно). «Уйдут, придут и вновь оставят дом»… Есенин, помните?

Валентин Петрович снова заворочался на топчане.

Елена Борисовна. Кажется, он просыпается.

Ашхен Захаровна (посмотрев на часы). Так и должно быть.

Торжественно открывается дверь, и появляются Оля и Рубен с большой дымящейся сковородкой в руках.

Оля. Родители! Ужин готов!

Елена Борисовна. Батюшки! Это кто же постарался?

Рубен. Совместное производство.

Ставит сковороду на стол.

Елена Борисовна, за неимением ничего другого, пальцами вылавливает кусок гриба, обжигаясь, пробует.

Елена Борисовна. Мм… для первого опыта, конечно… Но это поправимо. Где тут что у него…

Она открывает шкафчик на стене, находит соль, солит. В это время проснувшийся Валентин Петрович открывает глаза и приподнимает голову с подушки.

Валентин Петрович. Грибным духом повеяло… Или это еще во сне?

Ашхен Захаровна. В жизни, в жизни. Сны кончились.

Елена Борисовна (присев рядом и гладя его руку). И все с тобой в порядке, просто голова немного закружилась.

Валентин Петрович оглядывает присутствующих.

Валентин Петрович. Я думал, вы тут уже перестреляли друг друга…

Елена Борисовна. Наоборот. Ашхен Захаровна мне все рассказала, и я ей, и мы поняли, какой ты прекрасный, замечательный человек.

Валентин Петрович (помедлив). И что же вы решили?

Елена Борисовна встает.

Елена Борисовна. Давай сейчас обойдемся без вопросов. Тебе не надо волноваться, а дети нам дивный ужин приготовили. Садись, поешь своих грибков. Где у тебя тарелки, вилки?..

Оля. Тарелки я нашла.

Расставляет на столе разномастную посуду.

Валентин Петрович. Приборы на подоконнике… только вилка одна…

Рубен (доставая «приборы» из банки на подоконнике). Ничего, и ложки пойдут.

Елена Борисовна раскладывает грибы по посудинам, все как могут рассаживаются вокруг стола, пробуют.

Ашхен Захаровна. Как ни странно, даже вкусно.

Елена Борисовна (Валентину Петровичу). А ты чего не ешь?

Валентин Петрович в задумчивом созерцании окружающего сидит над нетронутой тарелкой.

Валентин Петрович. Смотрю… Вот если бы можно было всегда так: чтобы все люди были одна семья и все за одним столом… Как тысячи грибов в одном лесу…

Елена Борисовна. Ты что? (Тихо Ашхен Захаровне.) Он не… глючит?..

Оля (с полным ртом). Мать, следи за речью!

Валентин Петрович. Нет. Не глючу. Я хочу сказать – вот гриб… (Подцепляет на вилку кусок шляпки.) Сорван около дома. Но гриб – это ведь только крохотный отросток грибницы… перепутанной, сложнейшей, как ветки железных дорог, сети нитей… которая его и рождает, и питает, и растит… и она тянется под землей иногда на много километров. А люди и не подозревают, что этот гриб – родной брат тому, что вырос в совсем другом конце леса.

Оля. Правда? Во дает природа!

Валентин Петрович. Она знает, что делает. (Улыбнувшись.) Например, напоминает человеку, что он не ел с утра.

Принимается наконец за еду.

Ашхен Захаровна. Человек не гриб.

Валентин Петрович. Увы.

Ашхен Захаровна (после паузы). У нас есть один вопрос, из чистого любопытства, – можно?

Валентин Петрович. Вопросы не я запрещал.

Ашхен Захаровна. Ну из проводников ты ушел, и правильно – все понимали, что это тебе тяжело. А фотоателье и, как я узнала, еще колледж какой-то – они на самом деле существуют или это тоже миф?

Валентин Петрович. А какая вам теперь, девочки, разница? Деньги я все равно буду присылать, хотите или не хотите. А откуда они… могу одно сказать – я их никогда в жизни не воровал. Удовлетворил любопытство?

Елена Борисовна. Прости…

Ашхен Захаровна ничего не говорит, уткнув глаза в тарелку, словно стыдясь заданного вопроса. И Валентин Петрович снова принимается за еду.

Все едят молча. И со стороны не скажешь, что случилось что-то непоправимое. Просто дружная, проголодавшаяся семья…

За окном заметно стемнело. Со стола все убрано, во дворе слышен плеск воды и звон моющейся посуды.

Ашхен Захаровна делает Валентину Петровичу укол.

Ашхен Захаровна. Это для профилактики, на всякий случай. Полежи немного, отдохни.

Уложив Валентина Петровича, она выходит и за дверью натыкается на притаившуюся Елену Борисовну.

Елена Борисовна (шепотом). Вы ему снова что-то вкололи! Опять снотворное?

Ашхен Захаровна выводит ее во двор, где они уже говорят громко.

Ашхен Захаровна. Да. Потому что момента прощания никто из нас не перенесет.

Елена Борисовна. Это жестоко.

Ашхен Захаровна. Медицина вообще вещь жестокая. Но иногда необходимая.

Елена Борисовна. Неужели мы сейчас уедем и бросим его вот так?

Ашхен Захаровна. Сейчас не уедем. Во-первых, я как врач не имею права уехать, не проверив еще раз его состояние. А кроме того – темно уже… в темноте мы уж точно дороги не найдем. Ничего, светает рано, переночуем. Заодно и сочиним ему свое последнее «прости».

Увидев, что Елена Борисовна, отвернувшись, беззвучно плачет, Ашхен Захаровна мягко трогает ее за плечо.

Ашхен Захаровна. А уехать, ничего не объяснив, было бы совсем уж жестоко.

Горит керосиновая коптилка. Валентин Петрович спит на своем топчане. И женщины, примостившись кто где и кое-как, спят. А может, только делают вид, что спят…

Рубен и Оля в полукружии света от ярко разгоревшейся печурки. Оля слушает в наушник мелодию с плеера Рубена, который у него в руках.

Оля. Ну вот это еще ничего… А это кто?

Рубен. Джим Моррисон.

Оля. Никогда не слышала.

Рубен. Послушай.

Он отходит к машине и приносит свою рисовальную папку.

Оля (оживившись). Меня рисовать будешь?

Рубен. Уже.

Оля. Что уже?

Рубен раскрывает папку на знакомом нам рисунке девичьего лица и показывает его Оле.

Рубен. Вот почему я на тебя так смотрел.

Оля. Ой… Я!.. Когда ты успел? (Она сбрасывает наушник, а мелодия Light my fire продолжает тихо звучать.) Ты же меня никогда раньше не видел?

Рубен. Только на фото, у отца нашел. Но я не знал, что это ты. Просто оно как бы само просилось на рисунок… и вот нарисовалось. Еще неделю назад.

Оля. Слушай, ну это чудо… Может, ты ясновидящий? Я по телеку позавчера передачу видела. Некоторые вот так, в подробностях, предвидят все свое будущее…

Рубен. Это уже не будущее.

Оля. А что?..

Рубен молча и твердо смотрит в ее широко распахнутые красивые глаза…

Почти рассвело. Прогорел костер. Распеваются птицы. Из домика выходит Елена Борисовна.

Елена Борисовна. Так и не спали?

Оля (схватив рисунок). Мать, ты посмотри, что он…

Но тут Оля осекается, потому что замечает: мать собрана в дорогу и с сумкой, а за ней, тоже собранная, выходит Ашхен Захаровна.

Оля. Вы куда?..

Елена Борисовна. Уже светло, можно ехать.

Оля. А он как же?

Ашхен Захаровна. С ним все хорошо, я прослушала и проверила. Он еще поспит немного и проснется.

Рубен. А попрощаться?

Ашхен Захаровна. Мы с ним попрощались, как только все вместе подъехали сюда, – разве ты не понял?

Рубен. Я не прощался.

Оля (посмотрев на Рубена). И я.

Ашхен Захаровна. Мне на операцию к девяти. И у Елены Борисовны тоже дела – в школе.

Елена Борисовна (отводя глаза). Да… тоже. Совещание по подготовке…

Оля. Ну как же это?.. Взять – и свалить…

Елена Борисовна (машинально). Опять словечки… «свалить»…

Оля. Да отлипни ты хоть сейчас с этим!.. Дурдом какой-то. Да, именно так это и называется – «свалить»! Свалить и бросить больного человека в глухом лесу!

Ашхен Захаровна бросает сумку в машину.

Ашхен Захаровна. Он не больной.

Оля. Все равно… пережил такое потрясение! Нет, я сейчас не поеду.

Рубен. Ия. А вдруг ему снова станет плохо или что-нибудь понадобится?

Елена Борисовна тоже кладет в машину сумку, о чем-то при этом раздумывая.

Елена Борисовна (повернувшись, почти весело). Ашхен Захаровна, может, они правы – чего им ехать? Хоть воздухом подышат, а то все лето в городе. Имеют право отдохнуть после экзаменов и зачетов?

Ашхен Захаровна смотрит на детей, стоящих, как комсомольцы на допросе, плечом к плечу. Улыбается, едва заметно.

Ашхен Захаровна. Имеют.

Рубен. Мы на электричке приедем, отец нам покажет, как до станции добраться.

Ашхен Захаровна. Только не обсуждайте с ним нас. Это уже ни к чему.

Рубен. Не маленькие.

Ашхен Захаровна. Я вижу. Позвоните, если задержитесь.

Женщины садятся в машины, Оля подбегает поцеловать мать через окошко, Рубен и Ашхен Захаровна обмениваются на прощание традиционным, видимо, для них жестом: «но пасаран».

Машины трогаются одна за другой по узкой лесной дорожке.

Оля и Рубен смотрят им вслед, пока те не скрываются за деревьями, и – как мы обнаружим, опустив взгляд камеры чуть пониже, – крепко держа друг друга за руку…

Стало совсем светло, луч солнца пробился в комнату. Валентин Петрович просыпается, садится. Оглядывается – все в комнате прибрано, сумок нет. Видит исписанный лист бумаги на столе. Уже все поняв, берет, читает.

«Прости нас, дорогой, и по-прежнему любимый! Мы бесконечно благодарны тебе за то, каким спасительным подарком судьбы ты появился в наших жизнях… Но ты сам должен понимать, что теперь другого выхода у нас нет…» – успеем мы прочитать вместе с Валентином Петровичем, да и сам он, не дочитывая до конца, отложит послание.

Валентин Петрович. Все правильно, и вопросов нет.

Но все-таки он выходит на крыльцо поглядеть. Нет, машины действительно исчезли…

Зато на скамеечке под кустом он видит Олю и Рубена, самозабвенно целующихся и даже не заметивших присутствия третьего лишнего.

Валентин Петрович возвращается в домик.

И долго сидит наш герой на своем топчане в тоскливом и безнадежном раздумье, тяжело опустив голову на руки. И нет-нет, да смахивая пальцем навернувшуюся слезу…

Но мы увидим и другое: две стоящие у обочины шоссе красные машины. Одну – ехавшую в сторону Москвы, другую – ехавшую в сторону Петербурга.

И двух тоже плачущих за рулем хорошо знакомых нам женщин.
А потом увидим, как, вытерев слезы, обе женщины, не сговариваясь, вдруг развернут свои машины – и рванут обратно, навстречу друг другу, в сторону Бологого…