Часы. Круглый циферблат под стеклом.

Митя встал под свет фонаря. Только что начало смеркаться, мир терял краски. Митя слышал, как скользит по коже электрический свет. Часы были старые, со стершимся ремешком. Механические. Говорящие «тик» и «так». Митя опустил часы в карман. Вдали, за домами, гудел проспект.

Митя шел узкой аллеей и думал о шуме: «Обволакивает».

Из-за угла, из тополиной тени появился человек. Он смотрел растерянно на приближающегося Митю.

– Простите.

Митя остановился.

– Я прошу прощения. Извините, что задерживаю. Вы часы не находили?

Мите было шестнадцать. Нечасто взрослые обращались к нему на «вы».

– Такие.

Незнакомец очертил в воздухе большой круг.

Митя вынул из кармана часы и протянул мужчине.

– О, – сказал незнакомец. Но часы не взял.

Он был пониже Мити, очень худой, с золотой щетиной на темном лице. Смотрел растерянно-бли­зо­руко светлыми глазами. Пахло от него чем-то полузабытым.

«Странный черный запах», – подумал Митя.

– Да, – сказал незнакомец, глядя на часы в Ми­ти­ной руке, – хорошие часы. Надежные. Сейчас таких не делают. Сейчас всё практически делают на выброс. Семнадцать камней. Завод «Слава». Вас не Славой зовут?

– Нет.

– Не отстают. Сколько у вас с собой денег?

– Пятьдесят рублей.

– Маловато. Ладно. Пусть. Меняемся. Давайте. Семнадцать – на пятьдесят. Уговорили.

И Митя под его светлым взглядом вынул пятидесятирублевую бумажку. Незнакомец ухватил ее крепкими коричневыми пальцами. И растворился.

Часы стрекотали в руке. «Как насекомое, – подумал Митя. – Насекомое, пожирающее время. Вечно голодное».

Митя надеялся когда-нибудь решиться и записать свои сочетания слов, особые соединения смыслов. Черной ручкой на белой бумаге. Компьютер для этого дела представлялся ему совершенно негодным инструментом. Почерк важен. Черные жилы, в которых течет кровь поэта.

Митя возвращался домой. Он медлил. Смотрел под ноги, не сверкнет ли монетка. Мать отправила его за хлебом: полбуханки черного и нарезной батон. Мите было стыдно, что он купился, как маленький на игрушку. Как птица сорока, блестящим глазом заворожен. Митя шел, сунув руки в карманы и поглаживая пальцем гладкое выпуклое стекло.

Вообще-то, эти часы, да и любые часы на свете, похожи на детский секрет. Если их закопать стеклом вверх. Бегущие по кругу стрелки – вот и весь секрет. В черной земле похороненное время.

Огни горели в окнах большого дома. Где ярче, где глуше. Митя качнулся с пятки на носок и направился к подъезду.

Дверь он отворил своим ключом. Медленно расшнуровал кроссовки, стянул и затолкал под стойку с обувью, чтобы не мешали на проходе. Из комнаты матери доносился мужской голос. Слепой голос. Идет и не видит. Натыкается на препятствие и смолкает.

Митя стоял в прихожей, склонив голову набок и вслушиваясь. Когда-то у него был пес по кличке Жук, он точно так же умел склонять голову. Похоже, что Митя научился у него.

«Жук», – подумал Митя. Для него это слово значило совсем не то, что для любого другого человека. Для него это слово – маленький черный пес, умеющий притворяться мертвым, умеющий притворяться жалким. Мать называла его Чарли и говорила, что он такой же смешной бродяга. Жук спал у Мити возле кровати, на боку, похрапывая. Митя боялся на него наступить спросонья.

Не только «жук», любое слово, абсолютно и совершенно любое, значит для Мити что-то свое. Лавка, к примеру. Или море. Его лавка из серого дерева, темнеющего от дождя. Перочинным ножом вырезана буква «Н». Его море – под Севастополем. В каменной бухте. Он думал, что не выберется на берег, что волна его разобьет о скалу. Легко отделался. Сидел потом на округлой глыбе и наблюдал, как садится красное солнце.

«Я пытаюсь объяснить свои слова, только и всего» – так думал Митя.

Он отправился на кухню. Свет зажигать не стал. Ему нравился подводный, колеблющийся полумрак с бегущими отсветами от проезжающих внизу машин.

Отсвет и полумрак. Тайна. Неявленное до конца. Возможность шага. К свету или к тени. Или, скорее, невозможность.

Митя включил чайник. Сел к столу, вытянул руку, пошевелил пальцами. Рука была как отдельное, фантастическое существо, плывущее в сером воздухе кухни. Митя вспомнил «Семейку Адамс» и рассмеялся. Открыл холодильник, потрогал кастрюлю с супом, но супа не хотелось, достал колбасу, отхватил хороший ломоть. И съел. Налил в кружку кипяток, насыпал растворимый кофе, долго размешивал.

Раскаленная лава.

Отставил кофе, вынул часы. Они показывали двадцать тридцать пять. Настенные – двадцать тридцать. Настенные всегда шли точно.

Ремешок хотя и потертый, но крепкий. Простые часы, даже без секундной стрелки.

Митя выдвинул заводную головку, чтобы поставить время точно, и увидел на белом табурете тень. Тень уплотнилась, обрела черты и запах. Все тот же черный запах. Щуплый мужчина потрогал золотую щетину на худом, темном лице. И спросил Митю:

– Что?

– Что? – переспросил Митя шепотом.

– У вас часы в руках, головка выдвинута, я здесь. На какое время передвигаем часы?

– В смысле? Я только хотел. Назад. На пять минут. – Митя неуверенно указал на белый циферблат на стене. – Чтобы точно. Я бы и сам. Повернул.

– Милостивый государь. Или как там у вас сейчас принято? Товарищ?

– Как хотите.

– Милостивый государь, сами вы время не повернете, на это есть я.

– Хорошо.

– Пять минут?

– Ну я…

Митя таращился на давешнего прохожего, впарившего ему старые часы за полтинник, а теперь вдруг, прямо из воздуха, из полумрака соткавшегося. Как в романе.

Одет он был в потертые джинсы, в растоптанные кроссовки на босу ногу, в темный, с обтрепанными обшлагами пиджачок, из-под которого белела молочным светом футболка, кажется, чистая.

– Объясняю. Мы буквально вернемся назад на пять минут. А можем и на пять лет. Как прикажете. Буквальным образом.

– То есть если на пять лет, то мне станет одиннадцать?

– Очевидно. Если вам сейчас шестнадцать, то минус пять будет одиннадцать. Насколько я понимаю в арифметике.

Митя услышал твердые, быстрые шаги. Мать входила на кухню.

Зажгла свет. Замерла, увидев вдруг незнакомца.

Мужчина поднялся с табурета.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответила ему мать.

– Мам, – Митя встал и улыбнулся. Улыбка была его щитом. Он прятал за ней растерянность, неловкость, слабость. Страх. Иногда торжество. – Мам. Это наш сосед. Он. Я его попросил зайти. Он.

– Федор Иванович, – сказал мужчина и слегка поклонился.

– Федор Иванович обещал мне помочь с математикой.

– В темноте?

– Я как раз собирался включить свет.

– Прекрасно. И, видимо, достать учебник. Не могли бы вы говорить чуть тише, у меня занятие.

– Конечно.

– Порой мешает даже шорох.

– Я знаю.

– Спасибо.

Мать посмотрела холодно на Митю.

Митя улыбался.

В ярком электрическом свете незнакомец постарел. Свет углубил морщины, глаза запали и смотрели, как из древних пещер.

– Устал я, – произнес незнакомец ослабевшим голосом. – Решайте, пожалуйста, насколько отодвигаем время. Пять минут вас устроит? Или уже десять? Не тяните, молодой человек, будьте доб­ры, мне тяжело здесь.

– Я понял. Сейчас. Секунду. Важный вопрос: буду ли я помнить то, что было? Вот те пять минут, которые мы исключим, вы исключите, я их буду помнить?

– Нет.

– Ясно. Понятно. Я так и думал. Тогда вот что. Не будем отодвигать. Вы уж извините...

Митя не договорил. Не для кого было договаривать – незнакомец исчез. Митя коснулся табурета, на котором он сидел, и ему показалось, что сиденье еще теплое. И запах не успел улетучиться. Митя вдруг догадался, что это за запах. Железной дороги. Ночной станции. Шпал, мазута, горячего металла, дальней дали, пепла, ржавчины, пота.

Из комнаты матери донеслось пение. Лемешев, баллада Герцога из «Риголетто»: «Тарампам любовных цепей». Старая граммофонная запись. Митя аккуратно утопил в гнездо заводную головку и приладил часы на руку. Застегнул на самую последнюю дырочку. Часы свободно болтались на худом запястье, съезжали на кисть.

Митя выплеснул в раковину простывший кофе. Тенор вновь завел свою балладу. Но уже не один. Ему вторил, старался за ним поспеть и не забежать вперед живой мужской голос. Граммофонный голос смолк и живой остался один, без поддержки. Но продолжал. Вслепую. Ошибаясь, забираясь не в ту степь и в глухой лес, натыкаясь там на деревья. Но не сдавался, продолжал.

«Это хорошо», – подумал Митя.

Пение смолкло. Послышались шаги. Материнские. Их Митя всегда мог узнать, их особый ритм, уверенный и настороженный в то же время. Как будто правая нога ступала решительно, а левая неуверенно, не очень-то правой доверяя. Шаги мужчины были тихие, подшаркивающие. Как будто даже покашливающие. В прихожей щелкнул выключатель. Послышался негромкий грудной голос матери. Митя замирал, когда она вот так с кем-нибудь говорила. Слепой, все еще не прозревший голос мужчины. Вновь голос матери. Поворот замка. Открывание и закрывание двери. Щелчок. Шаги.

Мать вошла на кухню. Не взглянула на Митю. Выдвинула из тумбы возле плиты ящик, достала пачку сигарет. Встала к тумбе спиной, прислонилась, щелкнула зажигалкой. Смотрела на Митю сквозь дым.

– Я хлеб не купил, – признался Митя.

– Что так?

– Деньги потерял.

Мать ничего на это не отвечала, только еще больше сощурилась. Может, от дыма.

– Деньги потерял, зато часы нашел.

Митя вытянул руку. Стеклянный глаз сверкнул, вспыхнул отраженным светом.

– Завод «Слава», семнадцать камней. На пять минут спешат, но это наплевать.

Мать молчала.

– Он не сосед. Просто с улицы. Извини. Так вышло. Мы тут поговорили.

Мать открыла кран и сунула окурок под воду. Выкинула погасший окурок в мусорку и отправилась из кухни.

– Черт, – пробормотал Митя. И крикнул: – Черт!

Он услышал, как у матери в комнате заговорил телевизор. Встал и потащился к себе.

Митя не стал зажигать свет, он вообще любил сумерничать. Бросился на диван, руки заложил за голову. Лежал и разглядывал темные корешки книг в высоких старых шкафах. Митя запел граммофонную балладу. «Тарампам любовных цепей». У него был не тенор, а баритон, негромкий, но чистый голос. Митя пропел балладу – от первого слова до последнего. В ночное уже окно смотрела луна. У матери бубнил телевизор. Митя задремал.

Проснулся при свете утра. Не узнал собственной комнаты, с удивлением подумал, где же я? Наверное, от того, что так и проспал всю ночь одетый. Не сразу вспомнил часы, полсекунды смотрел на них с изумлением, как на чужие.

«Девятый час; семь минут; на самом деле – две; две минуты девятого. Оп, уже три».

Митя распахнул фрамугу. Серый-серый день.

На кухне горел свет, мать жарила яйцо. Кажется, именно этот вкусный запах и разбудил Митю.

Он сел на табурет с торца стола, сгорбился и наблюдал, как мать лопаткой подхватывает яйцо со сковородки и перекладывает на тарелку. Митя ни за что не стал бы перекладывать, ел бы со сковородки, скворчащее. Мать на Митю внимания не обращала, как будто его не было. «Я призрак, – невесело подумал Митя. – Призрак был мал и невесом».

Вздрогнул и осветился изнутри мобильный. Мать взяла трубку.

– Привет, Аня. Нет, не смогу поехать. Нельзя Митю одного оставить. Нет, не шучу. Нимало. Прекрасно себя чувствует. Росту уже под метр восемьдесят, ей-богу, не вру, да за полгода... а никуда не собирается, так, существует, ума нет, глаза? Серые, да, красивые глаза... ростом вымахал, а ума нет, все еще не нажил, да, я-то надеялась, что у меня сын взрослый, а он еще так, щенок, привел какого-то бомжа в дом, прямо в дом, прямо на нашу мирную кухню, за стол усадил... а бог его знает почему, не объяснил, не нашел нужным, нету объяснения у него, дурачок потому что, уши развесил, в другой раз он их десять человек приведет, а что, мало ли чего они ему наплетут, он поверит, он у меня доверчивый, дитя, сказки любит, а может, он навсегда такой глупый, я не знаю, помру, а его всякий тут облапошит, по миру пустит, будет милостыню просить по электричкам, дурачок, что с него взять, я уже и рукой махнула. Да нет, не преувеличиваю, зачем?.. Да. Спит в одежде, с утра не моется, а что ему, он и так хорош, глаза-то серые. Нет, не в школе. Уже выучился, уже готов к взрослой жизни. Ага.

У Мити горело лицо. Он хмуро смотрел на остывающую в материнской тарелке яичницу. На тлеющую в пепельнице сигарету.

– ...Какая встреча? Правда не помню. Да перестань, зачем это, все прошло, что уж ворошить. Не хочу. Точно. Без меня. Привет передавай. Да. Целую.

Мать отключила телефон, съела яичницу. Взяла медную турку с деревянной ручкой, насыпала кофе, залила водой, поставила на маленький огонь, взяла погасшую сигарету, щелкнула зажигалкой. Курила и следила за кофе. Дым уносило в открытую фрамугу. Митя смотрел на бледное синее пламя. С улицы на карниз опустился сухой листок, откуда-то с серого неба, с небесного дерева. Осень у них там, в небесах.

Мать выпила кофе, вымыла за собой посуду и пепельницу. Порядок. Скользнула по Мите невидящим взглядом и ушла. Митя слышал, как она собирается. Слышал запах ее духов. Мысленно сказал: «Дождь обещали, зонт не забудь».

Дверь захлопнулась, Митя вышел в прихожую. Зонт лежал на тумбочке.

Митя включил душ на всю мощь, вода обрушивалась с тяжелым грохотом, стоять под ней было почти невозможно, но Митя терпел. Этот душ вышибал все мысли, из него Митя выходил оглушенный, ослабевший, очистившийся. Как будто спасшийся.

Мокрый прошлепал к себе в комнату. Увидел мельком свое бледное отражение в зеркале, на секунду приостановился. Кто-то чужой там, не Митя. Кто-то жалкий.

Убрал постель. Оделся во все чистое на влажное еще тело. Футболка, трусы, джинсы, носки. Как солдат надевает все чистое перед смертельным боем. Да, Митя собирался в школу, как на войну. Война длилась уже девять лет, и не было надежды на скорое окончание. Будет ли вообще этот последний залп – последний звонок? Война затяжная, унылая, окопная. Война на выжидание. Война без врагов, без выстрелов, но война. Мите казалось, что в школе медленно утекает из него жизнь. Он сидел на уроках сомнамбулой, и ему было страшно провожать в последний путь свое время. Школа была тем светом.

Но сегодня уже нельзя было не идти. «Это как к зубному, – говорил себе Митя. – Надо пережить. Перетерпеть». Мать как-то раз ему сказала, что вся жизнь – на терпение. Но Митя ей не верил. За окном пошел неслышный дождь. «Крадучись, – подумал Митя. И передумал: – Чего ему, дождю, красться, он просто спит, спит на ходу. На лету». Митя надел часы, он их снимал перед душем. Захватил сумку с единственной на все уроки тетрадкой. В прихожей, не зажигая по своему обыкновению свет, отыскал под стойкой кроссовки, натянул.

Митя распахнул дверь и оказался лицом к лицу с молодой женщиной. Она испуганно отступила. С ее сложенного зонта стекала вода. Женщина смотрела растерянно.

– Здравствуйте, – мягко произнес Митя.

– Я к Наталье Алексеевне, – глухо сказала женщина.

– Натальи Алексеевны нет.

– Мы договорились. Я Валя. У нас занятие.

– Никак нет, не здесь и не сейчас, потому что здесь и сейчас ее нет, можете проверить, пожалуйста, – и Митя отступил, освободил женщине проход в квартиру.

Но женщина в квартиру не шла.

Митя заговорил быстро, отчетливо, весело:

– Может, вы чего перепутали, Валя? Или она? Звоните, как еще узнать?

Митя вышел к ней на площадку. Ключи вертел в руке.

Женщина от Мити отступила, вынула телефон, нашла номер в списке. Зонт ей мешал, сунула мокрый под мышку. Прижала трубку к уху и вслушивалась напряженно.

– Абонент не отвечает.

Лицо у нее было маленькое, круглое, бледное. Мите показалось, что она совершенно потерялась, как ребенок, которого никто не встретил на вокзале.

– Но мы совершенно точно договорились, вот, смотрите сами, – она показывала Мите экран мобильного. – Вот, эсэмэска, время, число, она сама назначила, видите?

– Да, вижу, определенно, время, число, все правильно, но ее здесь нет. Чем я могу вас утешить? Чашку чая?

– При чем тут чай?

– Могу предложить занятие. Я вполне могу провести. Пойдемте.

– Но вы шли куда-то, собирались.

– Уже не важно. Прошу.

Она смотрела опасливо с площадки в полумрак прихожей.

– Вы боитесь?

– Да.

– Чего?

– Вас.

– Я безопасен.

– Вы так говорите.

– Ну если вы боитесь остаться со мной наедине в квартире, можем провести занятие прямо здесь, спустимся на марш, там окно, широкий подоконник. Не проблема.

– У вас есть документы?

– У меня есть паспорт. Могу его вынести. Он дома.

И, не дожидаясь ответа, Митя скрылся в прихожей. Он представлял, как она стоит растерянно у открытой настежь чужой квартиры. Перед входом в полутьму чужого жилья. Вдыхает запах чужой жизни. Митя вышел с паспортом и протянул ей. Она не брала. Тогда он раскрыл книжечку.

– Смотрите на фотографию, это я. Дмитрий Олегович. Тысяча девятьсот девяносто четвертого года рождения. Неженатый. Умный.

– Про умный там тоже написано?

«Улыбнулась. Это победа. И голос уже не так дребезжит».

– Конечно, написано. Симпатическими чернилами… – Митя вдруг переменил интонацию, заговорил серьезно: – Я в самом деле могу провести занятие. Мне жаль, что мама забыла о договоренности, с ней такое впервые на моей памяти. Но я знаю все ее уроки. Считайте, что я ее лучший ученик. Мы можем, по крайней мере, попытаться. Ведь вы наверняка издалека сюда ехали, потратили уйму времени. Решайте сами. В любом случае я прошу прощения, что так вышло.

– Хорошо.

«Сдалась. Ура. Я и в самом деле умею это. Ура, ура, ура».

– Прошу вас. Добро пожаловать, Валя.

Он вошел вслед за ней в прихожую. Свет включил – для нее. Чтобы все на свету, никаких темных углов.

– Не разувайтесь.

– Туфли промокли.

– Тогда тапки.

– Не нужно, спасибо.

– Пол холодный.

– У меня с собой тапки. Я взяла.

Он провел ее в свою комнату.

«Слава богу, убрана постель. На столе пылюга».

– Садитесь, пожалуйста, к столу. Включу свет, на улице пасмурно и дома пасмурно. Ну вот, а я в кресле устроюсь, оно старое, старше меня. Скажите, пожалуйста, зачем вам эти занятия?

– Зачем? Это так нужно знать?

Митя не отвечал, держал паузу.

– Хотя понятно, я ходила заниматься английским, там тоже спрашивали зачем. Просто общаться или книжки научные читать. Мотивация. Да, я объясню. Меня назначили начальником отдела. Это так звучит серьезно. В действительности не то. Но все равно. Они должны меня слушать. В идеале. Но я ничего не умею им сказать. Я не могу убедительно. Убедительно сформулировать. Я сама себе не верю, когда говорю.

Митя расстегнул ремешок и снял часы. Женщина наблюдала за ним настороженным взглядом. Митя положил часы на стол.

– Так удобнее следить за временем. Мама обычно ставит на стол будильник, но у меня здесь будильника нет, я под его тиканье не могу спать.

Митя поднялся из кресла и направился к стеллажу, к поблескивающим книжным корешкам.

– Любите читать?

– Времени нет.

– К Достоевскому положительно относитесь?

– Не особо.

– Почему?

– Не знаю. Не выдерживаю больше страницы, болею.

– К Толстому?

– Получше.

– Но без удовольствия читаете?

– Вообще не читаю, если честно. После школы – ни разу. Там… как-то не знаю. Мне трудно. Времени нет. Сил. Неинтересно.

– Это замечательно, – сказал Митя и вытянул из тесного ряда книгу. – «Преступление энд наказание», – объявил он. – Открываем. Сейчас, сейчас. Так. Вот. Читайте. Монолог Свидригайлова.

Она взяла у него растерянно книгу.

Всмотрелась в текст.

– Читайте вслух.

– Не буду.

– Почему?

– Это отвратительно.

– Что именно?

– Этот человек. Он весь.

– Как думаете, сам себе он нравится?

– Не знаю. Нет.

– Положим. Не то чтобы я с этим вот прям так соглашаюсь, но – положим. Прочитайте именно так – от лица человека, который сам себе отвратителен.

– Но я же не актерскому мастерству пришла здесь учиться.

– А чему вы пришли учиться?

– Я уже объясняла.

– Повторите.

– Говорить.

– Да вы умеете вроде.

– Меня не слышат.

– Я – слышу.

– Не слушают. Не вы. На работе. И не только. Я объясняла.

– А его – слушают?

– Свидригайлова? Да.

– Тогда попробуйте влезть в его шкуру.

– Он мне противен.

– Вы сказали, что он сам себе противен.

– Уже не знаю.

– Помните, что с ним в конце концов произошло?

– В Америку уехал, – сказала неуверенно, вопросительно.

– Почти что так. Америка на его языке – тот свет.

– Он умер? – спросила после паузы.

– Застрелился.

– Почему?

– Отчасти вы знаете ответ.

– Сам себе противен?

– Возможно. Читайте. Давайте. Вслух.

Она придвинула к себе книгу. Губами шевельнула и – не смогла прочесть.

– Знаете, когда актерам выпадает играть отрицательных персонажей, они ищут в них человеческое. Попробуйте.

– Попробуйте вы, а я послушаю. Как это со стороны звучит.

– Попробую, но не сейчас, сейчас рано. У вас есть братья-сестры?

– Какая разница?

– У меня не праздное любопытство.

– Можно подумать, я к психологу пришла.

– Вы ходили к психологу?

– Нет. В кино видела. Есть у меня брат, старший. Но мы с ним мало общались, он не с нами жил.

– А что вы обо мне думаете?

Посмотрела удивленно.

– Давайте. Начистоту.

– Я давно с шестнадцатилетними не общалась. Не знаю, может, вы все сейчас такие. Как бы это. Вы очень шустрый. С таким напором. И речь. Будто вам лет сорок. И вы уже лекции читаете, профессор.

Митя рассмеялся.

– А еще? Что бы вы обо мне рассказали своей лучшей подруге?

– У меня нет лучшей подруги.

– И никогда не было?

– В школе была. Но я бы не стала. Никому. Я не люблю рассказывать.

– Почему?

– Просто не люблю рассказывать. Я устаю. Я с вами устала уже. Не с вами, а говорить, устаю говорить.

– Что делать, вы за этим пришли – говорить. Привыкайте. Научитесь находить в этом удовольствие. Мы к этому придем. Внешность мою попробуйте описать.

– Ну. Высокий. Глаза серые.

Митя рассмеялся.

– Пушкина напоминает, «Дубровского». Кто угодно подойдет под это описание. То есть очень многие. А Свидригайлова можете описать? Чисто внешне. Какой у него голос?

– Не знаю.

– Низкий? Высокий? Чистый? С хрипотцой? А внешность? Помните?

– Нет.

– Ну придумайте ему внешность. Давайте. Высокий?

– Наверное…

– Выше Раскольникова?

– Наверное…

– Как одет?

– Не знаю. Я не знаю, что они тогда носили.

– В темное?

– Не знаю.

– Я вам прочту. Раскольников его наблюдает. Его глазами.

И Митя прочел про лицо-маску, про алые губы и белокурые волосы, про слишком голубые глаза и тяжелый взгляд. Про моложавое не по летам лицо. Про огромный перстень и легкую одежду. Легкую, светлую, летнюю.

– Взгляд тяжелый, а одежда легкая, – сказал Митя. – Лицо моложавое, а лет много.

– Интересно, – сказала Валя, – куда вы пойдете после школы, литературу преподавать? В актеры? В психотерапевты?

– В летчики, – весело ответил Митя. – А вы кем мечтали стать, когда в школе учились?

– Угадайте. Вы же умный.

– Если угадаю, прочитаете Свидригайлова?

– А если не угадаете, прекратите с ним приставать?

– Идет.

– Договорились, – сказала она. И добавила: – Я играю по-честному.

– Я не сомневаюсь.

Митя посмотрел на нее. Он хотел сдвинуть брови, сделаться серьезным, даже мрачным, хотел посмотреть таким же тяжелым взглядом, каким смотрел бы Свидригайлов. Но не выходило. Рот не слушался и расплывался в улыбке. И брови не хотели сходиться.

– Почему вы смеетесь?

– Вы хотели быть продавцом мороженого.

– Ошибочка.

– А кем? Серьезно.

– Вы же не серьезно в летчики хотите?

– Да я понятия не имею, чего я хочу. Честно.

– Я тоже. Вы способный, и язык подвешен, найдете. А я вообще не знала. Я этого вашего Свидригайлова вообще не читала. Я вообще – никто.

– Начальником-то вас назначили.

– Может, потому и назначили.

– Откажитесь.

– Не могу.

– Почему?

– Ну как почему? Вот сразу видно, что вы мальчик еще, на свои деньги не жили, попробуете – поймете. Это даже слава богу, что вы не понимаете, а то прямо страшно, как вы во все проникаете, как будто уже сто лет живете, нет, с некоторыми вещами опыт нужен, чтобы их понять. Прямо облегчение. Почему вы улыбаетесь?

– А вы расскажите, на что у вас деньги уходят.

– Зачем это?

– Интересно. Все ведь по-разному тратят. Сколько вы получаете?

– Не получаю, а зарабатываю. Это мне отец так всегда говорил: не получаю, а зарабатываю. Это вы получаете – из маминых рук.

– Согласен. Мне тем более интересно.

– Шестьдесят тысяч выходит в месяц. Так-то оно неплохо, но много на квартиру уходит, ровно половина, я квартиру снимаю, я отдельно от родителей, вместе – это невозможно.

– А на еду сколько?

– Я не знаю точно, я прям так не подсчитываю, по ресторанам я не хожу, я вообще не люблю, я лучше дома, свободнее, ничего особенного такого не беру, самое обыкновенное. Не знаю. Тысяч пять уходит. Может, семь. Конфеты я люблю. «Столичные», они дорогие.

– Двадцать пять в остатке. Пусть двадцать.

– Что значит «в остатке»? Будь здоров остаточек. В смысле, куча еще расходов. Стиральный порошок, мыло, зубная паста. Одежда тоже. Я не так чтобы много на одежду трачу, но тоже ведь. И обувь у меня быстро убивается, это у меня с детства так, всегда. Не знаю. Парикмахерская. Маникюр. В отпуск.

Митя молчал. Он устроился в кресле поглубже и как будто позабыл о женщине рядом. Взгляд его стал невидящим.

Женщина посмотрела на часы, лежащие на столе. Но время разглядеть не смогла, мешал блик не стекле.

– А что они за люди, ваши подчиненные? – спросил вдруг Митя из глубины старого кресла

– Обыкновенные.

– Конкретно, конкретно. Знаете, как Достоевский. Как про Свидригайлова.

– Они. Не знаю.

– Нет, не во множественном числе, в единственном. По очереди. Сколько их?

– Пятеро.

– Пять портретов.

Он наблюдал за ней. Ни тени улыбки уже не было на его сосредоточенном лице.

Она молчала.

– Кто самый старший? – спросил Митя.

– Наталья Тимофеевна. Я у нее на даче была. Мы все были. Она приглашала на шестьдесят лет, в прошлом году. У нее там чистенько, просто, но хорошо. Она вся такая. Чистенькая. Она вообще маленькая, немножко на одну актрису похожа. Смешная. И носом поводит. Она в лес ходит, грибами нас угощала, огурцами своими, огурцы мне не очень понравились. Я ночевала у нее, утром мы разговаривали, она о детях и внуках, скучает. Она ко мне немножко как к дочке. Так примерно. Потом, если по возрасту, идет Ксения. Она в молодости была красавица. Просто изумительная. Я почему знаю, это все знают, ее фотограф снимал, известный, вы даже можете найти ее фотографии в Интернете, если захотите. Такая тоненькая была, неземная, из Пушкина прямо, в смысле, из стихов, вы поняли, а сейчас и не угадаешь, хотя что ей… чуть только за сорок. Злая на язык. Хотя иногда интересно ее послушать. Она каких-то известных людей знает, еще с молодости, вроде как накоротке, мелочи всякие – интересно. Может, врет, не поймешь. Потом. Если по возрасту. Игорь. Он. Переговорщик. Это я так, придумала ему прозвище. Для себя. Знаете, как в кино, переговорщик, человек, например, хочет с моста спрыгнуть, или с карниза с двадцатого этажа, или с бомбой сидит в детском саду, а переговорщик его уговаривает всех отпустить, успокоиться, не прыгать, как-то так. Тут хитро надо. Не спугнуть. Такое гипнотическое должно быть влияние. Игорь умеет. А когда не на работе, он совсем другой. Вот ему с вами было бы легко разговоры вести, он бы про Свидригайлова ответил, вы бы еще удивились. Он много знает. Я один раз с ним по улице шла, от работы. К метро. Что-то там троллейбусы встали, и мы решили, что пешком. Так он про дома рассказывал, которые проходили. Один дом Наполеона видел, интересно. Такой человек.

– Я никак не соображу, что у вас за работа? Экс­курсоводы-пере­говорщики?

– Шутите? Нет, мы двери продаем. То есть звонки принимаем, заказы оформляем, товар продвигаем. Тут и переговоры, и экскурсии, тут все уметь надо. Объяснить. Привлечь.

– Загипнотизировать.

– Не в прямом смысле.

Она замолчала. И Митя молчал в кресле. Не требовал продолжения. Казалось, он думает о своем, к Вале отношения не имеющем. Она осторожно вытянула руку, коснулась края книжного листа.

Черные типографские буквы складывались в слова, слова описывали эмигранта, нарушителя границы, беглеца, без паспорта сбежавшего; одно нажатие на курок и – вот она, Америка, заграница, тот свет.

– Странно, – произнес Митя. И смолк.

Валя напряженно ждала.

– Странно, что такой способный человек у вас в конторе прозябает.

– Ну почему же, он с удовольствием работает, мы же не ерунду какую-то продаем, зарплата у него побольше моей, не думайте.

– Наверное, вы в него влюблены, – сказал Митя безучастным голосом.

Сказал так, будто Вали и не было рядом. Будто она уже ушла, а он просто рассуждал сам с собой. Хотя и обращался вроде бы к ней. Но это была лишь удобная форма рассуждения.

– Никаких проблем с подчиненными у вас нет, так как подчиненных нет. И не было. И не будет. Ну какой вы начальник? Зачем это хотя бы кому-то надо вас – в начальницы. Разве что издевка изощренная. Но вряд ли, не верится.

Митя видел из своего убежища профиль Вали.

Маленький, уточкой нос. Круглый открытый лоб. Мягкая линия подбородка.

– Так что вы пришли не за тем, чтобы с подчиненными научиться разговаривать, а с Игорем. Чтобы он вас услышал. Вы в него влюблены безнадежно.

Валя поднялась. И направилась из комнаты.

Митя слышал ее потерянные шаги, слышал щелчок выключателя в прихожей. Шорох.

«Возится с замком. Никто не может вот так сразу сообразить, как открыть. Есть там такой рычажок сбоку».

Митя выбрался из темного мягкого провала, из кресла, и большими, спокойными шагами направился к прихожей. Встал у притолоки.

– Вы прямо в тапках бежать собираетесь?

– Откройте мне дверь.

– Я прошу прощения.

– Откройте.

Она стояла у двери, опустив руки, поджав бледные губы.

– Я сказал глупость, извините.

Она отошла от двери, приблизилась к нему. Посмотрела в лицо.

– Ну почему, все правильно вы сказали. Влюблена. Как полная дура. Подушка мокрая. Буквально. Реву в нее. Да, хотела, чтоб услышал, хотя бы голос чтоб – проник. У меня на лбу написано, все видят, как с больной со мной, он тоже, деликатный, боится меня, правда, вдруг я чего сдуру, мало ли. Но я ничего, я тихая. Дверь мне откройте.

Лицо ее болезненно кривилось, пока выговаривала.

Митя наклонился, взял ее туфли, еще влажные, взял зонт. С него натекла лужа.

– Красивый зонт, – сказал Митя. – В смысле – расцветка.

– Я закричу, если вы дверь не откроете.

– Я открою. У меня руки вашими туфлями заняты и зонтом.

Она взяла у него туфли и зонт.

Митя сдвинул рычажок на коробе замка, с торца. И отворил дверь. Валя вышла, как была, в тапках. Митя стоял у проема. Слышал гул лифта.

Лифт смолк внизу, на первом этаже, Митя помедлил и закрыл дверь.

Он вернулся в свою комнату и сел на стул, на место Вали. Он попытался увидеть комнату ее глазами.

«Диван. Хорошо, что в тени, пятно не видно. Книги. Что они обо мне говорят? Ничего. Ей – ничего. Стоят стеной между мной и ней, бумажные кирпичи, тяжелые от слов. Нагромождения слов, туманные скопления смыслов. Ослепительные прозрения. Ничто для нее. Пустое. Рисуночек прикноплен, дом изображен. Она видела – прямо перед глазами. Рисуночек хороший, куплен на блошином рынке, на Тишинке. Ради дома куплен. Дом, которого нет, который был, был взаправду, в нем – детство, отцовский мотоцикл за окном. Ничего ей не сказал рисуночек, обо мне – ничего. А если сказал, то наврал».

Митя взял со стола часы. Тик-и-так. Выдвинул головку. В темноте, в глубине кресла, на прежнем Митином месте, уплотнилась тень. Блеснули глаза, запахло железной дорогой. Дальней дорогой. Давней дорогой. Мазут. Папиросный дым. Едкий, выбивающий слезы.

– Что желаете, молодой человек?

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Я бы хотел повернуть назад время. Ненамного. Тут у меня занятие было, не особенно хорошо вышло, сначала бы. В общем, на пятьдесят минут. Для верности.

– Зачем?

– Может, во второй раз лучше выйдет.

Лицо едва угадывалось в кресле. Вот и она так же на Митю смот­рела, едва угадывая.

– Лучше не выйдет. И хуже не выйдет. Выйдет ровно то же самое. Я вам уже объяснял, вы не будете помнить, как оно вышло в первый раз, вы вернетесь к себе прежнему, ничего этого не пережившему.

– Не знаю. Мне все равно, я хочу еще раз ее увидеть, а так уже не увижу, она не вернется.

– Вроде бы вы не дурачок, сударь. Откуда быть еще разу? Все то же. Карусель. Стрелки по кругу. По одному и тому же. Все те же стрелки. И тот же финал.

– Интересно, – сказал Митя, разглядывая свой палец, свежую на нем царапину: зацепил, когда отворял дверь.

«Там гвоздь торчит, давно вбить пора, нечего голову высовывать. Железную, глупую».

– Интересно, – вновь сказал Митя. – Может, я уже не в первый раз о повторе прошу, может, уже в сто пятый?

– Может.

– И весь мир со мной вместе сдвинуться с этой точки не может.

– Возможно. К примеру, был один несчастный убийца, ему хотелось время повернуть, чтоб не убить. Долго ходил по кругу, пока завод не кончился у часов.

– Бедный. Так и остался убийцей?

– Никуда не делся.

Митя погладил стеклянный часовой глаз с неподвижным золотым зрачком.

– Ну все равно. Давайте назад.

– Бессмысленно.

– Без разницы.

– Как скажете, милостивый государь.

Фигура растворилась, исчезла.

...Митя распахнул дверь и оказался лицом к лицу с молодой женщиной...