Спаяны свежо и тесно 
Жизни выжитой слои: 
Как прелестно, как прелестно 
Жить. На свете. В дни свои. 

Георгий Оболдуев 

Самый первый дневник, в самодельной тетради с твердой зеленой обложкой завел лет в четырнадцать. Тот, пропавший, где я якобы написал на первой странице: «Не перестаю удивляться гению Толстого». 

На самом деле я это придумал гораздо позже, уже во ВГИКе, для смеха.

То, что я писал уже много лет, сначала в тетрадях и записных книжках – рукой, потом на машинке, потом на компьютере, – это никак не дневник, скорее книга отзывов на все-про-все, в некотором смысле даже книга жалоб и предложений.

Как только есть возможность, сбегаю, эмигрирую. Сюда. И мои записи за все годы, по сути, свидетельство о втором и предпочтительном гражданстве, тайно самим себе выданном и заверенном временем.

Так и накопилось – день за днем – за сорок лет.

Все то, что я записывал день за днем, я взял однажды и перемонтировал, подчиняясь прихотливой воле ассоциаций и парадоксов.

Невозможно перебирать в памяти прошлое, как четки, зерно за зерном. Попытка памяти превратить жизнь в логическую последовательность событий безуспешна. Но именно безжалостное разрушение хронологии, только соединенное почти наугад, помогает мне в этом «Конспекте» попытаться выстроить свою жизнь – «в контексте судьбы».

Только связав несвязуемое – только вырвав из хронологической, подневной последовательности и переставив во времени – людей, ситуации, явления, идеи – взятые из записей разных лет и дней, – можно попробовать представить себе этот хаос, называемый жизнью.

Ведь это совершенно не важно, как и чем запечатлеть жизнь. Романом или строчкой. Всякая мысль, ставшая сразу же словом, записанным в данную нам Богом минуту, и есть самое документальное свидетельство существования.

Я так и не успел ни с кем ни объясниться, ни себя объяснить – даже с самим собой, даже самому себе. И вдруг подумал! А ведь никто меня не знает по-настоящему. Хорошо это или плохо?

Ни по делам моим, ни по словам
не следует судить, каков я был.
Как часто обстоятельства мешали
по-своему и поступать, и жить.
Как часто обстоятельства велели
молчать, когда хотелось говорить.
И лишь в поступках самых незаметных,
в писаньях самых тайных, сокровенных
найти возможно ключ к душе моей.
Но, может быть, усилий и труда
Такая цель ничтожная не стоит...

Константинос Кавафис

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Как от длинного, долгого сна, в котором ты живешь, чувствуешь, вспоминаешь, переживаешь, смеешься, пугаешься, остаются наутро только клочья воспоминаний, так и от всей жизни.

Воспоминания прошлого, которые возникают совершенно неожиданно, в самые неподходящие для этого моменты, как вспышки, соединяют меня с другим человеком, каким я бывал когда-то. В разные периоды жизни и возраста.

Как и многие, я всегда подозревал, что я – это не я. Но в каждом возрасте по-разному. В детстве я очень хотел быть «не я», хотел быть не собой, а кем-то великим. А в юности меня стал занимать вопрос: почему я – это я? И в то же время я упорно старался доказать всем и себе, что я – это я. А когда я становился старше и грешил, то после каждого греха подозрения, что я – это не я, все усиливались и усиливались. Но все равно я возвращался к себе. Ну вот, а теперь остается только притвориться не собой, чтобы смерть не узнала и прошла мимо...

Жизнь – книга. Одно из двух: или ты ее пишешь, или ты ее читаешь.

Пока Кто-то рассказывает тебе твою жизнь, как какую-то, скорее, приключенческую повесть, конец которой еще не предусмотрен сюжетом, пока все интересно, весело и заманчиво, пока этот рассказ длится – это все молодость...

Молодость продолжается всю жизнь… Так, конечно, хотелось бы думать…

Если ты долго чувствуешь себя ребенком – мальчиком – и проявления этого бесконечно и странно разнообразны – тогда тебе кажется, что это чувство отдаляет от тебя финал. Увы, только кажется.

Из каких подробностей – разной яркости, значительности, символичности, связности и отличности – складывается то, что потом становится всей жизнью? И порой сюжет не столь важен – важны подробности. Подробности питают судьбу, которая то сюжетна, то бессюжетна.

Жизнь становится сюжетной в воспоминаниях, которые ее конструируют. И она постоянно пытается изменить ход сюжета при неизменности и решенности его финала, который всегда есть та или иная форма возмездия за всю цепь отступлений от первоначальной и ясной идеи судьбы.

«Сюжет – это использование всего знания о предмете». Шкловский, «Энергия».

Я однажды подавал шубу кумиру моих юных лет Шкловскому. Это было, когда умерла Нина Яковлевна Габрилович, Зиночка из «Объяснения в любви». И он в похоронный день пришел к Старику, он же Филиппок. И я принес ему шубу из прихожей в кабинет, где они стояли с Габриловичем. Шкловский никак не мог попасть в рукава, потому что одновременно продолжал выражать соболезнование и тайно злился на то невидимое за спиной, что так неловко сзади напяливало на него шубу. А это был я, и я волновался. И враждебную эту жесткую и тяжелую шубу я запомнил больше, чем Шкловского.

Я и Олешу видел не один раз.

Через много лет после первого выхода, узнавая в изданной в 2006-м «Книге прощания» Олеши растворенные там «Ни дня без строчки», вспоминаю – как я ему обязан. Но, может быть, идея этих моих записей от него? Нет, пожалуй. Да и Розанова я узнал позже.

«Ни дня без строчки»! Даже если эта строчка не твоя.

Я люблю чужую мысль, я завидую ей.

Часто чужую мысль я использую как насильник, так, как нужно мне в моем контексте, а не так, как ее автор.

Насколько все-таки я завишу от чужих умов, мои догадки – от их открытий?

«Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная». Пушкин.

Каждая цитата здесь не только часть моего «интеллектуального или духовного опыта», она еще и – в некотором смысле – мое собственное высказывание, мое признание, моя откровенность.

Иногда наступает такая степень близости между мной и источником, когда мне кажется, что его мысли – мои мысли, и я не испытываю никакой неловкости, пользуясь ими как своими, для своих нужд. И поэтому я считаю себя вправе начинать цитату или прерывать ее где захочу, чтобы подчинить ее общему ритму…

«Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. ­Вцепившись в воздух, она его не отпускает». Мандельштам, «Разговор о Данте».

Известно, что жизнь и судьба человеческая решаются в споре между Богом и сатаной (Иов). И в этом споре Бог вовсе не так активен, как дьявол, он больше доверяет человеку, он не кукловод. Может показаться, что Бог наивнее, а дьявол – больший психолог? Но это заблуждение.

Что же зависит от человека?

Собственно, это и есть главный вопрос и философии, и искусства.

Я всегда думаю, почему я такой счастливый человек. Я ведь мог не родиться. Но они встретились, эти двое – с помощью третьего, моего дяди, писателя Виктора Дмитриева, которого я никогда не видел и который мог застрелиться до того, как их познакомил. Я мог погибнуть в войну. Ведь немецкая бомба, попавшая в наш балкон, могла разорваться, а не зарыться в землю. И я мог в тот момент быть не в эвакуации, а дома, на Фурманова. Разве это не счастье? И в эвакуации я мог умереть от диспепсии, если бы не было нужного лекарства взамен того, что вдруг сдуло с подоконника ташкентским ветерком. Но я не умер. Разве это не счастье? Впоследствии я мог стать негодяем, вором, стукачом. А почему нет? Но ведь не стал. Разве же это не счастье? Я мог не прочитать то, что я прочитал, не увидеть то, что я увидел, не побывать там, где я побывал. Но прочитал, увидел, побывал. Могло не быть сына. Я мог не встретить мою жену Иру и мою дочку Катю. Я мог не встретить тех, кого встречал и с кем дружил. Но я их встретил. Разве это не счастье?

Совершенно не понимаю и никак не могу понять, как я стал тем, кто я есть. Ведь мог быть и другим. И что тогда? Это постоянно не дает мне покоя.

Я насильно вырвал свою жизнь из какой-то иной, возможно, предназначенной мне, судьбы. Может, это была ошибка?

Но я всегда радуюсь, что живу, и всегда мне по этому поводу как-то неловко.

Как это объяснить? Почему атомы характера располагаются именно так, а не сяк? И почему они неизменны всю жизнь? Только молекулы обновляются – до поры. Почему?

Как получается то, что называется «характер»? Почему состав и смысл моих обид, волнений, ревностей, страхов, суеверий, лукавств с собой и с другими точно такой же, как в юности? Да что в юности! В школе, в раннем детстве! При этом нельзя же сказать, что я не изменился с годами.

По частям – мне кажется – я могу понять всю жизнь, но – в целом – она мне никак не дается.

Может быть, знать все о себе – слишком печально?

Видимо, я все-таки что-то о себе не знаю...

Друг моей молодости, очень тогда близкий, Валя Тур смешно говорил про меня, что я знаю все и все неточно. И был недалек от истины.

Рассуждаешь о себе, как о другом человеке, и снисходительно относишься к тому, что не заслуживает снисхождения.

Порой даже самому себе не стоит открывать всю правду – о себе.

И тогда он стал копаться в себе. Он разгребал себя, как груду мусора.

Уровни откровенности человека с самим собой. Спускаешься с уровня на уровень, всякий раз зная, что и это еще не последний. Не каждому дана смелость дотронуться ногой до дна. Здесь – темная глубина, страх. Здесь – полная – порой отвратительная – правда знания о себе, разрешенная человеку Богом. Здесь сладость отчаяния. Ты начинаешь захлебываться им, захлебываться тоской. Но оттолкнись от дна, всплыви на поверхность, набери полные легкие воздуха, и, может быть, Бог позволит тебе удержаться. Но только для того, чтобы ты снова отправился – уровень за уровнем – на дно сознания и совести.

Образ, придуманный много лет назад в «Ожидании»… Мальчик по имени Сашка – тонущий в реке, отталкивающийся ногами от дна, чтобы пробить головой толщу воды и схватить ртом немного спасительного воздуха, перед тем как снова потянет на дно, и опять оттолкнуться, и опять наверх… Образ моей жизни, моей судьбы, моей слабости и силы… Но вот в чем беда. Со временем эти периоды между дном и воздухом все больше сокращаются. И наконец наступит такой момент, когда можно уже не оттолкнуться. От дна.

Бергсон: «Так давайте в наш собственный внутренний мир мы опустимся гораздо глубже, чем обычно, и тогда гораздо более мощная сила вытолкнет нас к поверхности».

И тут Он выпускает тебя из рук и говорит: «Плыви». Ты кричишь, захлебываясь: «Я же не умею плавать». И Он говорит, исчезая: «А мне какое дело?»

Какой, оказывается, гениальный смысл в поговорке «На Бога надейся, но сам не плошай». Здесь все, что можно, о свободе воли. Вся идея отношений Бога и человека.

Кто думает, что в раю живут воспоминаниями, ошибается. Воспоминаниями живут в аду.

Все-таки истинно верующие те, кто верит в ад как в совершенную реальность.

Но чем бы я ни занимался, какой ­дрянью, как бы ни продавал свою бессмертную, память брезгливо и настойчиво берет меня двумя пальцами за шкирку и тычет, тычет и талдычит: вспомни, вспомни, паршивец, может быть, это было самое лучшее, и самое страшное, и самое высокое, и самое таинственное, и самое сладостное в твоей жизни.

«Невозможно же жить и работать с неутоленным желанием иметь ангельски чистую совесть». Феллини, «Делать фильм».

А почему, собственно, я не должен гордиться собой? Кто мне это внушил? Кто заразил мою душу постоянной болью самоунижения и неуверенности? Кто? Я сам. Слишком много гордыни, слишком много грехов, твержу я себе постоянно и тоскливо, и этим только умножаю их.

Если можно было бы настраивать жизнь, как компьютер... Ох! И компьютер-то не всегда настраивается! И не все сохраняет.

«Там наверху» ничего не выбрасывается в корзину и ничего не стирается с жесткого диска. Даже не надейтесь на это. «Там», у входа, всё сдают: свои голоса, свои ощущения, свои мысли и чувства. Теперь все такие, как надо?

Яростное убеждение, что нет ни одного бессмысленного существования, что каждая жизнь – это необходимый и полезный атом, без которого не обойтись мирозданию, без которого оно само никогда бы не существовало и никогда не будет полноценным... Но только не ищите в жизни смысл, тогда она перестанет казаться вам бессмысленной.

Мейстер Экхарт о «смысле жизни»: «Если бы кто-нибудь тысячу лет вопрошал жизнь: зачем ты живешь? – и она бы ему вообще отвечала, она не сказала бы ничего иного, как: я живу затем, чтобы жить. И это оттого, что жизнь живет своей собственной глубиной, бьет из себя самой. Поэтому она живет без всякого «почему» и живит себя самое. И если бы кто-нибудь спросил правдивого человека, такого, который действует из собственной глубины: зачем ты делаешь свое дело? Если бы он верно отвечал, он не сказал бы ничего иного, кроме того что: я делаю, потому что делаю».

Когда-то в детстве по ночам я придумывал себе восхитительную судьбу.

Я радовался под одеялом своим из­обретениям собственной будущей – и при этом как бы настоящей – жизни, – ставившим меня в такое восхитительное – высшее – блистающее – вызывающее мой собственный восторг – положение. Я дрожал от счастья, смеялся и захлебывался. И верил! И очень много лет я так играл в себя – другого. Только менялась – на порядки – степень наивности и изобретательности. Жизнь вокруг менялась с возрастом, а игра оставалась. Кем я только не перебывал за это время – и великим актером, и великим летчиком, и великим философом, и, наверное уж, великим писателем...

С самого детства, родившись у своего отца Константина Финна, театрального драматурга и, между прочим, автора «Окраины» – повести и сценария фильма Барнета, я неверно, ложно понял, что такое писатель и что такое писательство. И это принесло мне наибольший вред – для дальнейшего. Однако не родись я так, как родился, что бы было со мной вообще?

Кино, типа, переехало мою жизнь.

Я никогда не признавал себя писателем. Сценарист – и всё, мне этого ­достаточно. В юности меня, естественно, раздирали в разные стороны влияния – Бабель, Олеша, Хемингуэй, Пастернак, Дос Пасос. Когда я успокоился и выработалась кой-какая дисциплина сочетания слов, мне стало неинтересно писать выдуманную неправду. Для этого мне хватало и кино.

«Поверьте, что Бог недаром повелел каждому быть на том месте, на котором он теперь стоит...» Гоголь, «Избранные места...».

Не хочет быть человек тем, кем ему назначено быть. Не хочет, мучается, страдает, бьется, съедает себя, сжирает...

Жизнь не более чем материал для наблюдений и размышлений над ней самой. Я видел то, что видел, и слышал то, что слышал. Жизнь, как планктон в пасть киту, вливалась и усваивалась без раз­бора.

Жизнь рифмуется в самых неожиданных местах. Потому что рифмы жизни сами не знают о том, что они встретятся – когда и где. Рифмуется все – события и чувства, переживания и ненависть, страсти и бессилие, признаки и приметы, встречи и расставания – все рифмуется.

Но рифмуется ли завязка с финалом?

Когда жизнь понимает, что ей пора заканчиваться, она сама выбирает разные варианты этого конца. Но не предлагает их на выбор человеку, зная, что он все равно не примет ни один из них.

Я родился в високосном году. Ровно за год до начала войны.

Когда рождается новый человек, Бог о нем наперед знает все или каждый раз надеется?

«Павел есть прежде всего хотение, влечение, томление». Флоренский, «Имена».

Любая человеческая жизнь – это комедия, разыгрываемая перед Господом. А Он чего ждет от нас? Трагедии? Во всяком случае, не того, что люди перед ним разыгрывают. Вот это прекрасно понимал Чехов, упорно называя свои пьесы комедиями.

Сказать о себе всю правду? Последняя радость исповеди – искренность и вранье. Не обман. А именно – вранье. Правду? Да. Но только через вранье.

…Вот приоткрывается занавес, за ним полутемнота... суета... полуодетые, врасплох застигнутые светом... полузагримированные... – и выглядываю к вам и смотрю на тихо ворчащий зрительный зал. Гул затих. Сейчас вы увидите то, что вам не покажут более нигде. Я вышел на подмостки…

Извините, но в связи с внезапным заболеванием исполнителя главной мужской роли спектакль заменен другим, извините... Черт возьми, мы же не в ТЮЗ пришли, вправе, черт побери, за свои баксы ожидать, что дадут чего-то человеческого – человеческую комедию наконец, на худой конец, – а тут какого-то мальчика – московского – какая-то жизнь – что в ней таинственного – за свои-то баксы, черт возьми...

Но как только занавес с тяжелым пыльным шорохом разойдется, и на вас со сцены потянет затхлой прохладой, и вы увидите декорацию первой картины – аплодисменты художнику! – яркую в темноте декорацию – город, мой город весной, – все завороженно стихнет.

Вот улица Фурманова, вот Гоголевский бульвар, вот метро «Дворец Советов», а вот котлован с водой и плотами на том месте, где должен был быть этот самый Дворец Советов. Вот такая декорация, а актеры – это я сам, моя мама, отец, брат, отчим...

Вновь – заново – пережить переживания того – несчастного – одинокого – возраста – со всеми его запахами и заусеницами, слезами и пороками.

Начнем с конца? То есть с начала романа.

Который никогда не будет написан… Потому что я не писатель?

Благими намерениями, как известно, вымощен путь в ад. А «благими» замыслами – куда? Тоже туда же?

Роман про мальчика, ставшего стариком…

Мой вечный герой – Сашка. В разных ипостасях.

Много лет назад один маленький актер, мальчик-красавчик с утиным носом, перекати-поле, странствующий неудачник и мелкий интриган, в приступе мании величия захотел сыграть Гамлета в провинциальном русском театре. Много лет спустя его пасынок, старый, больной и одинокий, лежал ночью на кровати, отвернувшись к стене, в дощатом дачном домике на краю большого леса. Над этим черным лесом две птицы куда-то летели, одна и говорит другой – на русском языке: слышь-ка, сестрица, тёмно, ночь, давай переждем, переспим, а то как бы в этой тьме-тьмущей злая птица нас не загубила. Нельзя, говорит ей другая птица, у нас с тобой, сестра, важная забота есть. Видишь, там, где темная заря и где лес кончается, несчастливая береза растет, под той березой дом стоит. Вижу. Так нам туда долететь надо. Летят дальше. Другая птица и говорит: ох, устала я, сестрица, давай переждем, переспим. Нельзя, говорит, первая птица. У нас с тобой, сестра, еще одна важная забота есть. Видишь, в темном лесе мальчик блуждает. Вижу, глянула вниз птица. А там черт из мутного пузыря выскочил. Хорошо, орел-орлович подоспел, железными когтями поднял Сашку за плечи, перенес над темным потоком. Еж подкатился Сашке под босы ноги, вывел-таки на невидимую дорожку. Серый волк подставил спину. Яблоня протянула черное яблоко. Тут над лесом звезда расцвела в черном небе, холодный лучистый цветочек на бархате небосклона. Внимание, сказала звезда. Будь предельно осторожен, будь стопроцентно внимателен, мальчик. Не верь никому, ни птицам, ни яблоне, ни печке. А уж кто-то гнался за мальчиком, топча и ломая сушняк, шумно вздыхая и ворча. Помогите, стонал человек в дачном домике. Он чувствовал, как его зрачки плавают во влаге, слюна вытекала из краешка рта на подушку. К стене отвернувшись, шептал: ты один, дурак, ты один – вот итог – всё, ты один. Сирин и алконост, сказал он вдруг громко. Два слова с женскими лицами, мгновенно став птицами, с шумом и пением вырвались на волю и полетели над черным лесом. Вот летят они над страшным местом. Злая ночная птица громко щелкнула на них жадными острыми зубами, замахала перепончатыми крыльями. Ох, не долететь нам, сестрица, не сделать дела, не выполнить поручения, говорит тут одна птица. Ох, крепись, сестрица, отвечает другая птица, не сделаем дела, не выполним поручения, домой Хозяин не впустит. Лети без страха, лучше спой мне, я послушаю, потом я тебе, так и долетим. Помогите, говорил человек, помогите, кто может, я один, меня все бросили, я беспомощен. Господи, дай мне утиный нос, дай мне сыграть Гамлета в пропахшем зеленой масляной краской театре… Голос в темноте – особый звук, слушающий себя – в темноте, – всегда кажется себе еще более одиноким.

Мне очень нравится мысль Цветаевой, что каждая – делаемая – вещь – враг, личный враг. Настоящая работа – враг, и я нападаю на нее неожиданно, из засады… Но потом отступаю – бесславно…

Я живу с этим врагом уже полжизни...

– Вона куда забрел малый… – сообщает одна птица другой.

Это они в финале видят моего Сашку в снежном поле, выкинутого с поезда, на котором он едет хоронить то ли Сталина, то ли Пушкина. И он идет босой по белой целине – за своим Ангелом-поводырем, в надежде все-таки перейти поле…

...Увидел на сверкающем разноцветном снегу отпечатки босых легких ног, не отвердевшие, словно только что живые теплые стопы коснулись этой раскаленной морозом сияющей поверхности. Кто-то до Сашки уже прошел этим белым путем. Он взял чуть в бок, следы словно свернули вместе с ним и вновь оказались перед ним. Теперь куда бы он ни сворачивал, они были впереди. И он вложил свои стопы в них и пошел указанным путем – и перешел поле.

Драматическое и мучительное расставание Ангела с самим собой – это с трех примерно лет. Контуры покидают тело и существуют теперь отдельно, наполненные не бренной плотью, а бессмертным светом…

Но когда заканчивается безгрешный период и нас покидает Ангел Детства, на его место сразу же устремляется неумолимый бессонный демон с компанией…

Как важна для меня эта «тема» – подросток.

«…Ибо из подростков созидаются поколения».

Человек – это катастрофа. Ум и тело рождают химер. И главная – на всю будущую жизнь – забота – ума или тела? – пережить, умилостивить химер, сговориться с ними, примириться или бросить им вызов.

Всю жизнь моим демоном был возраст...

И конечно, желание быть старше – желание расширить свою жизнь, которая, как казалось, была необычайно узка – по сравнению с жизнью взрослых. Это чувство расширения жизни, приходившее в моменты соединения с какими-то другими, старшими, вызывало чувство захлебывающейся радости и самозабвения. Оно иногда переходило границы, и забывалась разница между собой и старшими. Это можно было объяснить плохим воспитанием, но на самом деле это был процесс детской эмпирики, познания жизни.

Хотел стать старше? И для чего? Для достижения каких-то жизненных целей? Или для того, чтобы выравнять свое положение в этом мире?

Бунт против возраста в детстве и примирение с возрастом на склоне – два полюса сознания и существования. Но я не желаю примиряться!

Да кто меня спрашивает?

Как печально и как неправильно – хотя, наверное, правильно – то, что самый лучший возраст – момент произрастания – так драматичен для растущего – и так непонятен для растящих.

Мне всегда очень жалко детей, особенно мальчиков, своих – в первую очередь. Потому что я лучше многих знаю, какая трудная перед ними дорога и какие демоны подстерегают за каждым поворотом.

Бесценный, тягостный дар, единственное, что целокупно сохраняется с детства, – твое одиночество. Иногда думаю так: много потерял в молодости именно из-за того, что мало был в одиночестве. Хотя и был одинок. Но я так жаждал не быть в одиночестве! И так добивался этого! Больше потерял, чем приобрел?

Меняется все – сколько было уже перемен – меняешься и ты. Но только ты – один – пронизываешь всю эту жизнь, как обгорелый космический корабль.

Казалось бы, как все просто. Человек рождается очарованным, а умирает разочарованным. Но какой длинный путь, какая огромная сложность...

Идеалистами мы рождаемся. Реалистами нас делают сложные отношения с собственным пенисом и первый выдавленный прыщ.

Мир, как сосуд, полный непрерывно кипящей и никак не выкипающей чувственности. Ах, если бы душа, ум и плоть думали и чувствовали одинаково!

А дьявол постоянно тычет когтем туда, где плоть особенно беззащитна и особенно прелестна. Для дьявола есть больные места в человеке, которыми он ловко пользуется. Для Бога есть весь человек.

Свирепая чувственность подростка.

Чувственность – и все, что находится в ее поле, – драматична, и драматизм этот вот-вот может перейти в трагедию – в любую минуту. Драматично несоответствие возраста и силы чувственности, желаний и возможностей, воображения и смутной нравственности. Само желание – это уже драма. Оно слепо, оно не читает книг, оно не справляется по священным книгам: можно или нельзя. Оно хочет и добивается. Оно существует само по себе – и уже в этом страшная драма.

«Невинность – это знание, обозначающее неведение». Кьеркегор.

Приливы и отливы прозы… В ненаписанном романе подросток Сашка ужасно боится умереть, так и не испытав ЭТО…

Гостиница южного города, прибежище военных и актеров. Зоя, соседка из номера напротив, жена подполковника – мадонна военных кочевий…

Это было перед праздниками – голая, худая, розовая, красная, блестящая, сидя боком – ерзая худыми – в мелких розовых прыщиках – ягодицами – на плоском отвороте чугунной с потрескавшейся эмалью ванны, долго и настойчиво терла пемзой распаренную пятку и подошву, стесывая огрубевшую выпуклую пористую беловатую кожу, положив ногу на худое колено другой ноги, так, что под маленькой складкой рано родившего живота был не виден его вожделенный низ. А он, Сашка, прокравшись по пустому коридору в кафельную умывальню, пахнущую банным туманом, подглядывал – с пересохшим ртом и стуком сердца в ушах, – слизывая языком сухость с приоткрытых отвердевших губ – упираясь взглядом прямо в ее бледно-розовую подошву с расправившимися складками, с натянувшейся от напряжения мокрой кожей, с напряженно растопыренными пальцами, по которым ходила пемза… И ничто потом так не волновало его, как это воспоминание, этот образ: свесившиеся светлые – но не надолго потемневшие от воды – блестящие прямые волосы, свесившиеся на одну сторону и тихо касающиеся друг друга груди и чуть – как и у него сейчас – глупенько приоткрытый ротик, и как она меняла ноги, разводя их, и тогда он – во мгновение – видел бритую рыжую – колкую, наверное, – полянку с этой чуть вдавленной в нее тонкой тропиночкой – словно проведенный чьим-то остреньким ногтем – прочерк – уверенный и нежный разрез – заповедный вход – туда, о чем он знал, и думал, и не понимал, и мечтал, и ждал, и не надеялся.

Иногда он думал – ему казалось – она знала, что он смотрит на нее, потому-то ее движения были чуть замедленны, чуть напоказ – может быть, она вредничала, шалила с ним, а может быть, сама – зная о нем – влажном, глядящем, страдающем, – сама испытывала ту же, что и он, сладостную ломоту и тягость в животе, и желание, чтобы это длилось, и желание вдруг вывернуться – ему – невидимому – навстречу, напоказ, схватить себя и вывернуться всем ­своим красным и горячим, так, чтобы крики и стоны вырвались из груди – бесстыдно и торжествующе – на всеуслышание. Но так или не так – разбери. А пока что сидит голая Зоя, жена подполковника, ничего и никого не видя, кроме себя, и только пемза ходит в руке, только рот приоткрыт мечтательно и кругленько, как у рыбки.

У них так было с детства заведено, что мама всегда целует его перед сном. Но в этот раз в их гостиничном жилье он ухит­рился так зарыться в подушки, притворяясь спящим, что она не смогла к нему подобраться. Постояла, улыбнулась и ушла. Сказала себе: вырос. А на самом деле он только что видел голую Зою.

...Но многое переживалось внутри, и эти переживания, эти страсти, какими бы искренними, какими бы естественными они ни были, заключенные в тесном и замкнутом душевном помещении, отравляли тело.

Вдруг он почувствовал зуд во всем теле, он чесал себя со страстью, унимался зуд в одном месте, возникал в другом, он скреб себя ногтями ожесточенно, как будто хотел соскрести с себя эту воспаленную кожу, с кровью содрать ее с себя. Ему казалось, что этот зуд – шумит, что у него есть какой-то звон, и он в какой-то момент побежал, как будто хотел убежать от этого ощущения, от необходимости раздирать и мучить себя, забился куда-то, подтянул колени к подбородку, заплакал, потом пришел в себя и сказал себе: ну и ничтожество же ты, Сашенька…

«В Каббале нечистые, то есть эгоистические, желания получить наслаждения для себя называются клипот – кожура. Потому что как кожура защищает плод в период созревания от вредителей и сохраняет его, поспевший уже, так и духовные нечистые отвлекающие силы, предназначенные для развития человека, а сыгравши свою роль, пропадают».

Кто-нибудь когда-нибудь думал о том невероятном переходе энергии простодушия, наивности, доверия, капризы, смуты не­обычайной, дневной и ночной – о переходе одного состояния детства в другое – уже греховное – в другую энергию? Энергия абсолютного блуждания в море существования – без какой-либо нравственности и без поиска ее. И вопросы – детские вопросы – это одно из самых поразительных явлений экзистенции, это ведь то, что предвещает веру и науку.

Чувства, страсти, грехи подчиняются одной и той же схеме по одной и той же программе, испокон веков принятой и утвержденной еще тогда, когда в начале было Слово, а змей уже окучивал и поливал яблоню и ждал плодов.

Страх и наслаждение. Причина большинства грехов человеческих.

Нет, я не осуждаю себя подростка, хотя за многое надо было бы осудить. Мне себя жалко, и я понимаю себя того сейчас гораздо больше, чем когда бы то ни было...

«Я перечел теперь то, что сейчас написал, и вижу, что я гораздо умнее написанного». «Подросток».

Достоевский гениально бестактен в описании чувств и поступков.

Ахматова: «Я вот теперь в Москве перечла «Подростка». Ах, какая вещь! И все это совсем не страшно. К реальной действительности это отношения не имеет. Это все стороны его души – и только. В действительности ничего такого никогда не было и не бывает».

Бывает, бывает!

Анна Андреевна ведь подростком-то не была. Мужеского пола.

О, это сложное произрастание – детское, отроческое – в воображении без любви! Страшнее бедности. Как много – от этого – на всю жизнь.

А может быть, и у меня должна была быть своя идея, как у Подростка? Может быть, ее-то мне как раз и не хватило?

Слеп человек, а жажда жить сильна.
И почему б из лужи не напиться?
И почему бы мне не воплотиться
Еще хоть раз – чтоб испытать сполна
Все, с самого начала: детский ужас
Беспомощности, едкий вкус обид,
Взросленья муки, отроческий стыд,
Подростка мнительного неуклюжесть?

Уильям Йетс

Когда на экране кто-то, одинокий и бесстрашный, медленно въезжает в маленький чужой город на лошади, душа наполняется сладостной тревогой.

Каждый подросток приходит во враждебный мир, как одинокий герой вестерна в чужой город. Один против всех. Нет, скорее, все против него. Но он редко бывает так же ловок и находчив, он редко побеждает. Главная идея «подростка», конечно, в Давиде, все-таки поражающем «взрослого» Голиафа камнем из пращи.

Чисто детское, к несчастью, сохраняемое у многих всю жизнь, чисто детское – раскорячив ноги, выпучив глаза, покраснев, кричать – всем, всем, всей этой массе – враждебной – не различая в ней милых, дорогих, любящих тебя лиц – если они есть, конечно, – кричать: вот вы, вы все, все, все...

Чувство радости от гнева. Вдруг вспыхивающее желание на кого-то кричать, испытывая от этого какой-то восторг. Может быть, это объяснялось необходимостью выбросить – выкрикнуть – из себя все темное, дурное?

«Я тебя не люблю» ребенка... Потому что любовь – это все, что у них есть...

Подростковый «гамлетизм»…

Месть, возмездие, смерть отца, преступление матери... Когда это случилось, Гамлет не был подростком. Но ощущения – обиженного подростка из Достоевского. Кстати, у Достоевского с Шекспиром гораздо больше общего, чем мне казалось раньше. Шуты, например.

«Быть или не быть» – это вопрос подростков и стариков. Мост между подростком и стариком – вся – мгновенная – жизнь.

Для меня «Гамлет» – это прежде всего «Трагедия о свободе воли». Вырезанное из темной вечности и вставленное в раму, как рембрандтовское «Возвращение блудного сына».

Что такое «Гамлет»? Рассуждение о жизни и смерти. Он живет ради смерти. Он знает, что умрет. Месть – это смерть...

Разговор Гамлета с бывшими его соучениками уж очень похож на разговор Христа с фарисеями (Мтф. 16, 1–4).

«Гамлет» и Гамлет – с точки зрения христианской.

Быть или не быть – это быть ему христианином или не быть, заснуть – это о бессмертии души... Гамлет, если бы существовал в реальности точно такой же, как у Шекспира, человек, должен отправиться в ад. Гамлету же литературному дарован вечный рай человеческого внимания и интереса. Тут вообще какое-то гигантское противоречие, корни которого, наверное, в таинственном соединении – в шифре прасознания – религиозности и безрелигиозности, христианского и языческого.

Дневник принца Гамлета.

Не вызывает никаких сомнений подлинность этого дневника, найденного во время ремонта Эльсинора слугами Фортинбраса в одной из комнат дворца под кроватью. Покойный принц постоянно делал записи на его страницах. В них он предстает в несколько ином образе по сравнению с традиционным.

Запись в дневнике принца Гамлета: «Что-то изменилось, неладно что-то. Сегодня впервые не смог отличить кукушку от ястреба». (Перевод с датского.)

Герой скольких жизней, судеб и сознаний – Гамлет. Поистине Гамлет связывает наш мир во времени. Гамлет и, пожалуй, Дон Кихот и Дон Жуан – это сотворенные на глазах человечества, а не где-то за пределами Бытия, боги. В их честь надо устанавливать статуи на площадях, как античным богам.

Опять попытка романа…

И, начитавшись «Гамлета», мой Сашка играет в то, что он как будто живет в Эльсиноре… Играет на улицах, играет под ­одеялом, играет в школе…

В романе Сашка слышит, как актер и режиссер, высланный в этот город, говорит отчиму, собравшемуся сыграть Гамлета:

– Эльсинор... Я не согласен с тем, как обычно трактуют Эльсинор – как угрюмый, серый, каменный, суконный... Он живой, он пестрый, он яркий – это не скалистый берег Скандинавии, это Лондон... Воровской, кровавый, нищий и распутный…

И дальше:

– Всё есть всё... И эта комната – тоже Эльсинор... Каждая клетка, каждая молекула бытия – ограниченная небом и землей, или потолком и полом, – это тоже Эльсинор, это воображением и соображением сооруженная лаборатория для исследования и понимания самых главных человеческих страстей в том чистом виде, в каком ими нас наделил Бог.

Гамлет – месть, Отелло – ревность, Лир – старость...

В терновнике северный ветер свистит.
Да ну его, пусть себе свищет, зуда!
Дофин, мой наследник, не бегай туда.

Почему – вот уже сколько лет – на меня безотказно – щемяще – действуют эти слова Эдгара, притворившегося Бедным Томом, чтобы оберегать сумасшедшего Лира?

Да, не удивляйтесь, старость – это страсть. Одна из страстей человеческих. Хождение по мукам, хождение по страстям… Хождение по старостям…

Месть – это дело языческое; возмездие – христианское, наказание за грех, не за личный ущерб, даже и кровный – кровавый – ущерб, – а возмездие за грех, то есть понятие более широкое, более моральное, более вселенски ответственное.

«Страшная месть» пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки – чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается. Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него. В минуту осуществленья Его торжества и Его праведной кары оно повергает человека в сладкий ужас и трепет и разрешается бурей восторга как бы злорадного, который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви и к Богу и к ближнему...» Иван Бунин, «Жизнь Арсеньева».

И вот моя душа опять стоит у ворот Эльси­нора…

Душа – воздушный шарик на веревочке... Ветерок... трепет...

Ну вот и всё. Я пришел. Я стою у городской стены. Перед городскими воротами. Стражники впускают не всех. Я мал и невзрачен. И очень беден. Как пройти мне в город, как упросить стражников впустить меня?

Сашка. Он так мал и хрупок, и так нежно его лицо. И мне так жалко его.

Из-за городской стены слышны голоса и шум…

Рябой стражник с копьем… Кажется, что и голос у него тоже рябой…

– Сколько тебе лет, мальчик?

– Мне уже тринадцать…

– Не врешь?

– Нет, правда, честное пионерское.

– Что у тебя есть, пацан? Тут плата нужна. За вход.

А у моей души всего-то что и есть – одна заветная монетка…

– Не знаешь, как город наш называется, тетеря? Эльсинор. Славный город Эльсинор. Запомни.

И тогда душа заплатила монетку за вход – страшным, грубо смеющимся стражникам.

– Так давай, проходи, не задерживай других…

– Вот он! Вот он! Лови!

Эльсинор. Шайка босоногих мальчишек. Стая маленьких босых бесов – коварных, ловких, жестоких, безжалостных – избравших его жертвой, объектом постоянного преследования, травли...

И бегут за мной по камням, и гонят меня… Может быть, это мои грехи?

Подбегут, налетят – их не слышно, ноги босые... Дыхание... И я спасаюсь от них по кривым улицам заколдованного города… И шепчу себе, как шептал Ангел жене Лота:

– Спасай душу, не оглядывайся!

Они летят, маленькие черные – крысиные – крылышки вырастают у них... Они взлетают и снова опускаются на землю... Бесенята...

Добрый рыцарь спасает его от шайки босоногих…

Майлс Гендон из «Принца и нищего»?

И повелел Господь ангелу Своему:

– Принеси Мне самое ценное, что ты найдешь в этом городе.

И принес Ему ангел оловянное сердце и мертвую птицу.

И этот голос из детства – вечный голос добра и слез:

– Ласточка, Ласточка, крошка Лас­точка!

Счастливый Принц стоит на площади в Эльсиноре... Ласточка, выклевав его драгоценные глаза, кружит вокруг его слепой головы… И звездный мальчик жестоко гонит от себя собственную мать-нищенку…

Сегодня в темную комнату, где я слушаю музыку, тихо заглянула робкая нищенка. И оказалось, что это моя мама. Совсем, как в сказке Оскара Уайльда «Звездный мальчик». Но я не прогнал ее, как он. Однако она так же быстро исчезла, как и появилась.

Мама, уплывающая в маленькой лодочке, лицом ко мне, взглядом – чистым, робким и детским – ко мне.

Я благодарен маме за то, что она в меня верила.

Это мамины молитвы, наверное, помогали мне.

Мама, мама… Как я виноват перед тобой…

Через Книгу Иова нам сказано: нет такого страдания, которым мы могли бы сполна заплатить свой долг. И не надейся, человек, что, отстрадав, ты можешь быть спокоен.

Когда мама плакала – наверное, было от чего, – я гладил ее щеки и утешал:

– Полно… Полно…

И мне очень нравилось это говорить.

Откуда я взял это слово в семь лет? Из какой книги?

Что? Мама с балкона пятого этажа зовет меня со двора? Уже пора домой? Я не хочу, мама, еще рано. Разве уже зацвел миндаль? Разве кузнечик отяжелел? Ну можно мне еще немного поиграть, мама?

Читаю Черчилля об ужасных и героических событиях сорокового года в Европе. И вспоминаю рассказы мамы, что именно этот, сороковой, был в Москве самый обеспеченный, даже богатый, и беззаботный… Тут и я родился. И ровно через год вся беззаботность исчезла в эвакуации.

Брат Витя сказал, что в Куйбышеве мы делили одну квартиру с Эренбургами.

А в Чистополе или в Берсуте соседями были Катаевы, Всеволод Иванов. Но, может, это было уже в Ташкенте? А я наелся какого-то холодного сала и чуть не помер…

Мы вернулись в Москву на Фурманова в 1943-м. Одно из первых воспоминаний в жизни. Коридор, узкий и длинный. И переполох! Перед нашим приездом кто-то свел у нас французского бульдога Роя, остававшегося с кем-то в Москве. Десятилетний Витька побежал на улицу. Мне кажется сейчас, что я смотрел на него из окна кухни… Подстилка с собачьим запахом еще долго лежала в коридоре возле входной двери…

«Ташкентский» шрам на моей левой ноге. По семейному преданию – Петя Катаев катал меня на велосипеде по какому-то ташкентскому пустырю. Мы упали, и я порезал ногу стеклом до кости. Пети давно уже нет. А шрам заметен до сих пор. Нет и друга моей юности Ильи Катаева – оба сыновья Евгения Петрова. Вот мы с Ильей вместе на ташкентских фотографиях, маленькие, черненький и беленький… Он умер вроде бы в Америке. Их мама, Валентина Леонтьевна Грюнзайт, как известно, прошумела навстречу влюбленному Олеше, «как ветвь, полная цветов и листьев». Когда декабрьским вечером сорок седьмого года мы с мамой встретили его в темном Лаврушинском дворе, он шел от нее…

В декабре это было? Да, в декабре. Цвет декабря, несовпадение часа и тьмы. Несовпадение тьмы и начала детского праздника. Лаврушинский двор. И ужасный человек, замотанный, закрученный каким-то невероятным шарфом, свисающим до земли с его маленького, огромного, страшного тела. Он является из тьмы. Он пьян. Я уже хорошо знаю, что это такое. Он приближается к нам, я понимаю, что сейчас он нас убьет. Мы вдвоем с мамой, мы беззащитны в темном дворе. Сейчас этот страшный будет нас убивать. Он наклоняется, как будто падает, и целует маме руку.

– Это Олеша, – говорит мама гордо, когда он исчезает.

Я тогда еще не знал, что он Карлович. А узнав, испугался бы еще больше, сообразив, что он сын страшного карлы Черномора…

Поздно вечером по Каменному мосту, от Замоскворечья к центру, идет человек. На середине моста он останавливается. Он вспоминает, как тридцать шесть лет назад поздно вечером он шел здесь с мамой. В Кремле ярко и ясно горело одно окно.

– Сталин! – торжественно, с гордостью говорит мама. – Это Сталин!

Гордиться и Олешей, и Сталиным? Вот такое время…

Молодая мама. Не было, конечно, этой прямой мощной красоты, как у Нины Габрилович. Скорее, такое что-то западное – что-то пастельное – импрессион – ренуаровские краски, как говорили про нее, – чуть смазанное – что просило шляпы – сдвинутой – и взгляд из-под шляпы – очень милый и не прямой, чуть улыбающийся, голубой взгляд – что просило определенной позы – в кресле – нога на ногу – и длинной папиросы, которая могла и не куриться, а только держаться в пальцах, а если куриться, то чуть манерно – это просило молчания в разговоре, этого молчания с улыбкой, которая была как бы частью разговора, с тайным и бесцельным флиртом, но без звука, без слов – дыхание и улыбка говорили больше – и взгляд визави всегда привлекался не к фигуре, а к лицу, словно написанному на воздухе, на этом золотисто-голубоватом – от папиросного дыма – хорошо пахнущем воздухе состоятельной квартиры, благополучного – довоенного – мира...

Фадеев у нас на Фурманова. Сорок четвертый год? Меня будят свет и шум из соседней с нашей детской большой комнаты, столовой, где за круглым столом пьют и громко говорят взрослые. Мама выносит меня в одеяле. Сейчас мне почему-то кажется, оно было зеленое. Может, потому что рюмки, потом все побившиеся узкие граненые столбики, были из зеленого стекла, ярко освещенного лампами из-под большого абажура над столом. И вот зеленый цвет этого просонья...

В коричневом костюме, высокий, с белой головой шел Фадеев по Горького возле своего дома рядом с магазином «Грузия». Того самого Юлькиного дома с «квартирой без взрослых», с которым у меня потом будет связано так много, что и до сих пор не дает покоя. Таким я его увидел и запомнил. Но тогда – в начале мая пятьдесят шестого года, за две недели до его самоубийства, – что я там делал?

Маленький, когда меня укладывали спать, я приспособился падать с кровати. Совершал я эту хитрую операцию, чтобы привлечь внимание взрослых, сидевших за столом в соседней комнате. Со светом сидели, на зависть мне, и интересными, волнующими мою любопытную душу разговорами. Сначала я долго слушал их голоса и злился, что не могу разобрать все, что они говорят, потому что они часто – потише – сообщали друг другу «взрослые» вещи и смеялись. Тогда я начинал медленно сползать с простыни. Но надо было упасть так, чтобы не стащить с собой одеяло и не улечься на него. Не было бы необходимого эффекта и шума. Но вот я на полу, дверь открывается. Свет, лица. Наверное, когда ко мне подходили, я делал вид, что сплю, свалился во сне, бедный мальчик. Верили мне? Кто их знает! Их давно уже никого нет...

Мальчишки, в своем большинстве, всегда вызывают подозрения. Взрослые всегда находятся в некотором заговоре по отношению к ребенку.

Вот что имело огромную притягательную силу – мир взрослых, тайны взрослых, дела взрослых – полупонятые, – но рождающие сладостную и мучительную – стыдную – энергию расследования: догадок – открытий – расшифровки тайн...

– Мама, оставь хоть щелочку...

...Через эту щелочку проникал не только свет, но и голоса. Взрослой жизни. В «большой» комнате, за круглым столом-сороконожкой. Там играли в карты, пили, сплетничали, кокетничали, ревновали…

– Мама! Оставь щелочку! Я не хочу засыпать в этой тьме.

Темный, волнующийся мир воображения, где близкие постоянно гибнут, куда бы и насколько ни отлучились – от меня, – и сам гибнешь, но реже, потому что надо сохраниться, чтобы знать, страдать… Темная, страшная комната – детство, – где надо пробыть, чтобы увидеть, как все же высветляются углы и начинают светиться неожиданные спокойные щели...

Что можно сделать из мрака комнаты, особенно если примешать еще немного яркого желтого света от проехавшей машины и света из щелки под дверью да еще прибавить таинственный и странный звук падающих неведомо где капель, и тихий шепот, и шаги...

Однажды в детстве, прочитав в «Черной курице» о том, как мальчик слышит, прижав ухо к подушке, шаги уходящего навсегда подземного народца, я тоже стал слышать эти шаги. А потом понял, что это стук моего сердца.

До сих пор. Иногда – сквозь полусон: тук-тук-тук... И знаешь ведь, что в голове, но все равно – как будто от тебя все наконец уходят...

Мама ушла от отца в сорок пятом. К юному красавчику актеру.

Вдруг пришло в голову… А может быть, вся история разрыва отца со мной и с братом – из-за меня – это отголосок маминой измены?

Мама и папа были похожи друг на друга. Но это стало заметно только в их старости... На фотографиях.

Были в Иванове на фестивале «Зеркало». С картиной «Подарок Сталину», где герой – все тот же Сашка, сосланный в Казахстан. Дед умирает по дороге, и сирота попадает в аул, к казаху-железнодорожнику… Поехали с Рустамом Ибрагимбековым и женами в Плёс. Тот ли это – мамин – Плёс? Где она, молодая, на снимке с еще более молодым Галичем. Я все собирался подарить эту фотографию Александру Аркадьевичу, но не успел, он уехал. Подарил много позже его брату – Валерию Аркадьевичу Гинзбургу, оператору. И его нет.

И вдруг, взглянув в зеркало, увидеть вместо своего – мамино лицо... А иногда сидеть за письменным столом, как сидел отец – поворот и наклон головы над левым плечом, подбородком в плечо и такое выражение лица, которое чувствуешь изнут­ри. А иногда говорить по телефону голосом брата и самому это слышать.

В зеркале... Иногда – мама, иногда – папа... И все это – я...

Закрывал компьютер, и вдруг на меня из черного зеркала экрана взглянуло лицо моего отца.

В девятнадцать лет в письме к своей первой подруге Рильке называет мать «падким на развлечения достойным для сожаления существом»... В противоположность Рильке я никогда не сочинял маму. Отца сочинял. Маму – нет. Я боялся трогать ее образ, боялся заглядывать за пределы ее – данного предо мной – существования.

Не было бы счастья, да несчастье помогло… Какое счастье, что я не был «писательским сыном»!

Но жил в писательском доме на Фурманова, том самом, откуда забирали Мандельштама и где умерли Андрей Белый и Булгаков, том самом, постоянно разваливающемся, откуда все время бежали – сначала в Лаврушинский, потом на «Аэропорт». Я даже был приписан к писательской поликлинике в Лаврушинском дворе и подвале Театра Советской Армии и два лета провел в литфондовском пионерлагере, где научился пить и курить. Но все же был неполноценный писательский ребенок – жил без отца – в нищей семье… Зачерпнул в детстве несчастной жизни... И, знаете, я благодарен судьбе за это... Да кем бы я был без этого?

«Диоген, сквозь дыры твоего плаща проглядывает твое тщеславие».

В первом моем лагере, кажется в 52-м, я был взят под опеку кумиром всех писательских дочек и родственниц Мишкой Ардовым. Он был очень красивый мальчик. Ходили слухи, что из-за него даже вешалась одна девочка – на пионерском галстуке. Сейчас он известный отец Михаил. Пишет книги. Мы с ним встретились недавно на дне рождения Кости Щербакова, его соученика по МГУ. Он все время анекдоты рассказывал.

Израиль, Ор-Иегуда. Вечером к Давиду Маркишу приезжает из Иерусалима писательница Света Шенбрунн, и я узнаю, что мы были с ней в одно время в пионер­ском лагере Литфонда в 1952 году. Солагер­ники.

Как давно мне не снились цветные сны...

Я видел местность, где не был сто лет. Река за это время совсем заросла зеленью. Я видел место, где стоял с удочкой в пять часов утра, счастливый, что поднялся так рано, и рядом со мной верные друзья. Четыре фигурки из пионерского лагеря – в мелкой фабричной – окрашенной: фаб­ричка текстильная – воде…

Пионерлагерь. Я в старшем отряде. Курим папиросы, пьем вино и даже водку, которую нам доставляет губастый семнадцатилетний парень, местный телеграфист. Он рассказывает похабные анекдоты и анекдоты про евреев. Волосы у меня светлые, выгоревшие, веснушки, и я непонятен. Физкультурник Володя. Старшая пионервожатая Рая, грудастая, мощная, веселая, в шароварах. К концу второго срока сколачивается компания старших. Сашка Недогонов, с черным чубом, добрый, сильный, веселый. Рая к нему явно неравнодушна. Женька Невский, родственник директрисы лагеря Марии Николаевны Адольфе. Он в очках, прямые светлые волосы зачесаны назад. Гарик Тёмкин, местный дачник, невысокий, крепкий, с рыжей шевелюрой и веснушчатым лицом. И я – ребенок с виду, но крайне начитанный и порочный. Правда, в потенции и в теории. Пионервожатая Райка по вечерам, в полутемноте, собирает в пионерской комнате – а живем мы в школе – «своих». Пьем вино. Потом, уже в начале осени, мы все встретились, как и договаривались, в парке Горького. Райка оказалась здесь, в городском виде, очень некрасивой, но такой же веселой и заводной. Что мы там делали, в парке?

Мы все писательские дети – Боря Ардов, Алеша Герман, Алеша Симонов, братья Михалковы, Алеша Габрилович, Андрюша Смирнов, Саша Червинский, Ваня Дыховичный, Сандрик Светлов, я – называю только тех, кто связан с кино… Очень разные родители, разные судьбы, разные семьи… Положение и дальнейшая судьба потомка часто – это, конечно, не правило – зависели от положения родителя…

Я-то был подвержен зависти, тщеславию и честолюбию с очень раннего возраста. Вспомним, как я мечтал, чтобы отец получил Сталинскую премию за «Честность». А получил он постановление ЦК и статью в «Правде».

Я хорошо помню, как Алеша Габрилович, поднявшись на этаж, в нашу 67-ю квартиру, сообщил мне со слов отца, что Финна забаллотировали на Сталинскую премию. Был, между прочим, жуткий 52-й год! Через некоторое время появилась передовая в «Правде», то есть реальная возможность посадки. Я думаю, страх этих дней повлиял на всю его дальнейшую судьбу – привел в партию, подписал отвратительное письмо о Пастернаке…

Я нашел свидетельства – в книге Вакс­берга, например, – того, что фамилия моего отца была в списке тех, кого в 53-м году отобрали для нового «дела», значит, уничтожения. Какая судьба ждала бы нас с мамой и братом – и, между прочим, с отчимом Борисом Авиловым – если бы…

Из письма Пастернака: «одни... живущие скромно и трудно писатели в Нащокинском переулке, другие... блестящие жители Лаврушинского...»

Вспомнить, как мы с мамой или с Витькой ходили из Нащокинского в Лаврушинский – к отцу, в «гусевскую квартиру»...

Я думаю, отец женился на Нине Гусевой, маминой подруге и вдове его друга поэта Виктора Гусева, еще и потому, что хотел все-таки – сознательно или подсознательно? – жить в Лаврушинском доме.

Внуково. Часть детства. «Гусевская дача», крайняя на улице, кажется, «Ул. Виктора Гусева». Огромный участок с грибами граничил с Бубенновым и волосатым Ильинским, прыгающим с ракеткой на собственном корте. С другой стороны поле, куда ходила гулять с немецкой овчаркой Любовь Орлова в брюках. Напротив – Милютин. На параллельной улице – Сурков, Дунаевский, Утесов с березами. На перпендикулярной – Громыко, Образцов. На той стороне прудика – Твардовский, по слухам, в пьяном виде залезавший на дерево. Александров приходил из своего чап­линского шале к отцу и что-то врал про Сталина. Там, на втором этаже, на веранде я сначала готовился к переэкзаменовкам, а потом к ВГИКу, к новой жизни. Однажды, кстати, Ильинский захватил меня в свой ЗиМ и привез на переэкзаменовку по физике. Директор школы Ронин и Денис Артемович по прозвищу Студебеккер, физик, антисемит, главный враг, курили перед входом, по летнему делу. Они обалдели, увидев Ильинского. И меня в его машине… Но я не очень был любим на «гусевской даче». И, может быть, они были правы.

Помню, как ненавистный и презираемый всеми учитель физики по прозвищу Студебеккер, шут и садист, с помощью генератора Вимшурста пропускал через несчастного двоечника Кельциева возникшее на глазах класса электричество и у того над плачущим от ужаса личиком с круглыми карими глазами поднимались вверх короткие и жесткие черные волосы. Студебеккер почему-то иногда вел урок, не сняв с себя длинное кожаное коричневое пальто. Отгадка такой странности была вскоре получена к общему восторгу: в глубоком кармане кожаного ожидала своего момента четвертинка. Я тоже был несчастный двоечник, но надо мной он издевался по-другому. Я ничегошеньки не понимал в физике. Как и в химии. Как и в математике...

У Ильинских был не только ЗиМ, купленный с согласия правительства у китайского посольства, но еще и единственный на дачной улице московский телефон. Отец иногда просил для меня разрешения позвонить, кажется, это тоже было связано с проклятой переэкзаменовкой из девятого в десятый, и жена Ильинского Еремеева милостиво подпускала меня к телефону.

Много лет спустя в Союзе писателей, в Клубе на Воровского, в маленьком «парткоме», была панихида по отцу, с которым я не виделся до этого десять лет. Ильинский пришел к его гробу, один из очень немногих. Двумя годами позже мы с Ильей Авербахом на Каретном уговаривали его сняться в «Объяснении» в роли Старика, в прологе и эпилоге. Он отказался.

Тайный механизм памяти вдруг, и как всегда без всякой связи, вызывает из небытия актовый зал моей 59-й школы, и мы стоим – по какому поводу? – в несколько шеренг. И я, в серой гимнастерке, рассказываю кому-то с тайной, сладострастной и ничем не оправданной в реальности гордостью, что мой отец купил машину «Победа» – МО 02-15, серый цвет. Типа – это моя машина… Ах дурак!

Были «майские», мы с Витькой шли на «плановый» Нинпетровнин праздничный обед в Лаврушинский, для мальчиков от первого брака. Я ем фруктовое мороженое «в стаканчике» – помню его вкус и цвет. На мне пионерский галстук. Где-то уже в Замоскворечье на меня почему-то нападает какой-то здоровый обалдуй. Хулиган, как тогда говорили. Витька за меня засту­па­ется...

Мой брат, Виктор Константинович Финн, доктор двух наук, профессор, говорят, выдающийся ученый. Ему восемьдесят один…

Так называемая «презентация» Витькиных видеомемуаров в РГГУ... Много народу, ведет Басинская… Ничего больше не напишу, так меня это растрогало и взволновало...

Старый замысел. Два брата сидят на футбольном стадионе – сейчас – и вспоминают футбол прошлого, начиная с сорок пятого, говорят только об этом. Два пожилых брата на полупустом стадионе. И футбол никому не нужен, и они никому не нужны, и ничто никому не нужно. А потом оказывается, что все на свете нужно, иначе света не будет.

Всегда был равнодушен к цирку. Хотя яркость его очень привлекательна. И тут нет противоречия. В сорок пятом году отец повел Витьку и меня в цирк – двенадцать и пять лет. Конечно, программа была посвящена Победе. Единственное, что осталось в памяти, – конные казаки, которые носились по желтой светящейся арене с очень блестящими шашками, в очень нарядной форме, почему-то сейчас мне видится – ярко-голубой.

Может быть, любовь к яркости и силе цвета – к свету – я вынес из театра, увиденного в детстве – ереванский театр, задники в Детском, сморщенная – леденцовая – слюда на софитах...

Где же это было? Политехнический? В каком-то амфитеатре? Они пели, эти ребята в гимнастерках без погон, всего два года назад вернувшиеся с войны, хор фронтовиков. Наверное, они казались нам, семилетним, бесконечно взрослыми. Они пели для нас военные песни.

Я их вижу… Но не слышу.

Помню с невероятной ясностью, как вечером в дачной местности Загорянка мой двоюродный брат красавец Женя Дмитриев, тогда еще юноша, нес меня на дачу, после того как меня помыли где-то на другой даче, потому что у нас, видимо, не было для этого теплой воды. Помню даже ощущение восторга, когда я, сидя у него верхом на шее, касаюсь босыми ножками его груди и держусь за черноволосую голову… И при этом я как будто смотрю со стороны на это освещенное дачным электричеством мгновение подмосковной жизни сорок шестого года… Я еще помню… Но в тот момент, как я умру, эта линия памяти – часть памяти мировой – оборвется навсегда и безвозвратно.

И этот дачный звук преодолевающего глубокие лужи грузовика с вещами…

Солнечный жаркий день и запах горячего клубничного варенья...

Детство, похожее на пенку с варенья...

Отправимся в безвозвратное путешествие – на поиски стрекоз, летавших некогда с жесткими, странно прозрачными, переливающимися геликоптерными крылья­ми в солнечном свете – над речками – в детстве, на даче под Москвой…

И если уплывать, то не морем, да здравствует его красота, а по реке. Ведь и приплыл тоже – по реке. Голышом. Ранним утром. По неширокой деревенской речке в зеленых берегах и с очень чистой водой. Пусть и вода тоже, как и берега, будет зеленой от тихо падающей в нее хвои.

И просвечивающее сквозь черно-зеленую воду тельце, когда, отфыркиваясь и прижимая подбородок к груди, на которой всегда почему-то оставалась дорожка – бледная бородка – от ила и водорослей, – движениями рук, ног поддерживал себя на воде, чтобы смотреть в небо. А на склоне холма, над приречными кустами – дочерна прожженная земля – здесь палили свинью – и пьяные мужики говорили беззлобно: бежи, бежи к мамке.

Теплый грибной дух – большого вкусного грибного варева – лета – дух – как будто прикасающийся к тебе добрыми влажными руками – дачи – лета – семьи...

И как всегда долгий, однообразный и шумный дождь за дачным окном делает жизнь более домашней, более семейной.

Звук дождя ночью в детстве.

Тихо проснуться в середине ночи и ­услышать дождь. Улыбнуться тому, что скоро будет громкое утро, солнце, мокрая трава, босые ноги… И снова – заснуть…

То единственное, неповторимое, дачное, подмосковное, что солнечно-светлой, зыбкой аурой окружало речные пляжи, волейбольные площадки и пятачки перед пахнущими керосином и дешевым печеньем магазинами, что слышалось в голосах, перекличках и смехе, в шуршании велосипедных шин по дорожкам, усыпанным хвоей, и шаркании подошв по доскам танцевального круга, что чувствовалось на запах, цвет и вкус, что было, да сплыло.

Деревянная веранда, вся застекленная, с фонарем, вечернее солнце, и флоксы, флоксы, флоксы – имя: флоксы – отчасти похожее на табличку врача-отоларинголога – запах флоксов и медленный, густой, низко и тяжко стелющийся над теплой и сырой вечерней землей белый – молочный – туманный – запах табака.

Чудеса, да и только. Вдруг, сидя за компьютером, вспомнил – ощутил – летний день в деревне – мне семь лет… Внутреннее чувство, имеющее совершенно реальную, но неуловимую форму. Ведь было, было! И я был! Низко, в траве, под солнцем, на поляне… И какие-то ямки, колышки…

В середине лета – на даче – бывает такой желтый зеленый свет – цвет? – цветосвет – светоцвет… И он же – звук – светозвук – золотое гудение… И еще были вишни, все дерево в черных вишнях… В середине лета бывают спелые вишни? Все равно, тогда были. И еще была мама. И брат, подросток с голубыми глазами. В середине лета. В начале жизни.

…Но эта жизнь, но этот остров, солнечно-зеленый днем, с вишневыми деревьями и круглым столом на усыпанной листьями и черными оклёвышами теплой и ласково-колкой для босых ног земле, и черно-зеленый, изумрудно-зеленый в свете лампы на столе или лампы из окна мелкий и нежный незримо дрожащий рисунок ветвей и листьев…

Спи… утром будут подарки…

2010-й… Сплю…

Сколько же лет прошло с того утра, с того дня рождения, когда рядом с моей кроватью, на даче, лежала синяя шелковая рубаха и однотомник Гайдара? Днем была клубника с молоком, и должен был при­ехать – и не приехал – отец. Какой год? Сорок пятый? Нет, скорее, сорок седьмой…

А потом из этого вышел сценарий «Ожидание, или Деревенский футбол ­49-го года» все с тем же моим Сашкой. Написанный мной для мосфильмовского объединения, которым руководил Юлий Яковлевич Райзман. Так и не поставленный сценарий. Но был опубликован в 86-м году после нашего V съезда в альманахе «Киносценарии». И что самое трогательное – главным редактором альманаха тогда, правда, недолго, был мой большой поклонник Павленок.

Иногда я думаю: вот ведь несчастье, что «Ожидание…» так никто и не поставил. А потом: а может, оно и лучше? Пусть останется только на бумаге. Целее будет.

«Мои главные помощники – память и стенография. Потом я проделываю со словами то же, что проделывал с изображением на пленке. Я отбираю, режу собранный материал, стремясь придать ему требуемый ритм, уловить и правильно осознать его внутреннюю сущность». Дзаваттини.

Лестное совпадение! Именно так я написал «Ожидание…» – с ножницами в руках – и писал другие сценарии, пока в конце 80-х не купил в Германии свой первый компьютер…

Вдруг вспомнил, что у наших хозяев, у которых мы после войны снимали дачу в деревне Боброво – станция Бутово, Курская железная дорога, – на стене висела «картина». На цветной олеографии было изоб­ражено достаточное дореволюционное село, добротные дома под красными крышами, красиво расположенные на чистой широкой улице, и хорошо одетые крестьяне. Один со снопом на плече, другой, ведущий под уздцы запряженную в телегу лошадку. Хозяина, плотника и пчеловода, звали Василий Иванович, он был очень доб­рый, с большими седыми усами, и я подозревал, что он и есть Чапаев. Строгая с виду хозяйка Александра Ивановна была еще добрее. Во дворе росло большое черемуховое дерево, на которое я любил залезать и рассматривать сверху весь мир. А однажды во двор, сметая ограду, въехал черный страшный бык верхом на корове. Когда прошел испуг, взрослые смущенно посмеивались и смутно отвечали на мои наивные вопросы.

Неужели мой характер так и не изменился с тех пор, как летом сорок шестого года я льстивым голосом окликал едущего мимо верхом сына объездчика, страшного Витькá:

– Это ты, Витя?

В детстве я очень боялся коров. Однажды мы с мамой шли через стадо, я держал маму за руку и хотел не бояться. Я и грозы боялся, особенно ночью, днем меньше. Когда мама была на даче, я не боялся, почти. Если оставался с домработницей Шурой, я очень боялся. И еще я очень боялся, что ночью кто-то постучит в окно или тихо откроет запертую дверь и войдет. Шура просила меня почитать ей, чтобы я не думал об этом и после побыстрей и покрепче заснул. Но однажды мы чье-то лицо увидели в окошке, бледное, страшное пятно. Оно сразу исчезло, а страх, ужасный, остался. А однажды тихо открылась дверь и вошла мама, с последней ночной элект­рички. Веселая, красивая, прохладная. От нее пахло вином, когда она целовала меня в кровати…

Когда был маленький, ужасно боялся, что спящая мама – мертвая. И все время подходил и проверял.

И очень боялся лунатизма и летаргии. Чего только не приходит в голову в детстве! И только позже я узнал от Вальки Тура неожиданные – по крепости – стихи Симонова: «И в жару, подняв глаза сухие, мать свою я трепетно просил, чтоб меня, спася от летаргии, двадцать дней никто не хоронил…»

В деревне Боброво, станция Бутово по Курской ж/д, сын наших дачных хозяев Витька, пришедший на побывку, пьяный, кричал матери: «Не волнуй молодого солдата». Он в скорости благополучно обрюхатил нашу домработницу рыженькую Зойку. По прошествии нужного времени она с дикими криками начала ночью рожать у нас в Москве на кухне, за стеной нашей детской.

Прибежала соседка Вера Дмитриевна Богданова и все сразу взяла в свои руки. «Кто?» – спросила она. «Хозяйский сын Витя», – ответила, рыдая, Зойка. Моему брату Вите, который все это слушал, лежа рядом со мной на своей кровати в нашей комнате, было тогда лет четырнадцать. Мама чуть не упала в обморок. Мне, разбуженному, что-то соврали по поводу происшествия и шума. На что я мрачно заметил: «Наверное, она проститутка».

Мне было семь. И все это тоже стало семейной легендой.

Когда после трех месяцев лета возвращались с дачи, Москва всякий раз казалась новым городом. Особенно ее шум, уличные звуки. Довольно быстро это ­проходило.

Мне кажется, что я уже родился с желанием читать.

Я должен быть благодарен «Верке» – Вере Дмитриевне Богдановой, – ее квартире, соседней с нашей на Фурманова, ее шкафам с книгами.

Вера Дмитриевна научила меня читать в сорок четвертом. Первой книгой было сочинение ее мужа Николая Владимировича, детского писателя. Крупные буквы и картинки, изображающие приключения какого-то сорванца, но октябренка. Потом я перешел сразу на Шекспира. У нас был замечательный Шекспир, большие нарядные книги с красивыми гравюрными иллюстрациями под прозрачной и туманной папиросной бумагой… Шекспира потом в критический момент загнал Борис Авилов…

Я всегда, наверное, как только научился читать года в четыре, переживал написанное в книге как совершенную реальность. И до сих пор откладываю книгу, чтобы переждать расстраивающий или интригующий меня эпизод.

Вот никогда не мог сразу до конца прочитать то место в романе, где погибает прелестная Фру-Фру. Сейчас тоже. Отложил книгу, вышел из комнаты, походил немного – вдруг за это время что-то изменится и лошадь останется жива, и Вронский выиграет скачки.

Какой занятный поворот! Начать – в детстве – с чтения толстой, растрепанной серой – или синей? – книги – с теми восхитительными картинками, на которых изображены молодые красавцы – с женскими, как мне тогда казалось, волосами – в шляпах, коротких плащах с крестами и шпагами в руках, – и заканчивать жизненный цикл чтением этого же – на борту самолета, летящего в Лондон, – на экране айпада! О, если б знать, что так бывает... что так будет... И как тогда я откладывал книгу, как только доходил до миледи в Англии, так и сейчас откладываю айпад в этом же самом месте...

Культуру я получал в чрезвычайно странном виде – какими-то клочками. Это была дикая смесь Шекспира и Островского, Пушкина и Гайдара, Гофмана, Киплинга, Конан Дойла, Дюма, Диккенса и Исидора Штока...

Два писателя, две няньки моего детства, рассказывали мне про самое лучшее и делали меня человеком – Толстой и Дюма.

Я учился остроумию у Ильфа и Олеши, интонации Бабеля до сих пор не дают мне покоя. Перечитал «Любку Казак» – и аж мороз по коже и теплота в глазах от восторга перед совершенством. А они его ­убили!

Диккенс. Конечно же, Диккенс! Вместе с мамой, очень рано – еще даже она мне читала. «Вслух». Наверное, это было едва ли не первое большое чтение. Твист. Домби. Пип. Копперфильд.

Это занятно – борьба диккенсовского и гамлетовского.

Первая встреча с Гофманом, первая книжка – маленькая, оранжевая – сейчас она у меня снова есть, Academia. На обложке растерянное лицо, будто бы током поднятые вверх все волосы-пружинки, но главная – привлекательная – странность: надпись – Э.Т.А. Гофман. Странность и привлекательность в первых трех буквах, которые воспринимаются, конечно, как «ЭТО» – это Гофман!

На самом деле я-то – что? – больше люблю «детского», а не «взрослого» Гофмана? Гофмана страхов, превращений и марципановых радостей больше, чем Гофмана сарказмов, ужимок и не страшных ужасов?

Что произошло со мной за то время – с того дня, – когда я вообразил себя Щелкунчиком? Уродливым, несчастным, одиноким и отважным. Наступившим на жирную королеву-мышь.

Только старые книги читать,
Только детские думы лелеять…
Из глубокой печали восстать...

Бывает так, что одна или две стихотворные строки отрываются от целого стихотворения и живут в памяти совершенно самостоятельно.

Или этот умильный и коварный лис с иллюстраций к «Рейнеке-лису» Гёте. Большая и тонкая черная книга, я любил рассматривать в ней человекозверей, но не любил читать. Лис в шляпе и с золотой цепью на груди, поднимающийся по ступеням будто из какого-то подземелья с блюдом в выставленных вперед жестоких, когтистых лапах…

В самом нежном детстве я искренне желал смерти нашей соседке Вере Дмитриевне Богдановой в необъяснимой надежде, что она завещает мне свою великую библиотеку. Она, конечно, со временем умерла без моих пожеланий, и ее муж, Николай Владимирович, тут же наконец-то с удовольствием заведший себе новую жену, пустил великую библиотеку на ветер.

Краду бархатную книжечку у Веры Дмит­риевны, соблазненный ее красотой. Выступление Сталина на каком-то съезде партии. И с чувством дарю ее Витьке. Он приходит в ужас. Книга незаметно возвращается.

В моем отношении к книге есть, кажется, что-то чувственное. Может, поэтому я так люблю старые книги. Смотреть на них, даже не читая, трогать. Лохматые, зачитанные, рассыпающиеся, с чьими-то пометками – все равно. Они часть чего-то такого великого и необъяснимого, без чего не было бы моей жизни.

Я рад, что раскопал в развале на полках букинистического отдела в книжном на Тверской эту потрепанную книгу 1929 года издания – Леонид Гроссман, «Борьба за стиль», – разрисованную чьей-то, наверняка давно умершей детской рукой. Пусть сохраняются в моих старых книгах забытые там старые неясные записки, неизвестно чьей рукой и кому написанные – обрывки – отрывки – чьих-то давно исчезнувших связей, отношений… Жизней…

Сегодня купил на Тверской – «Серапионовы братья. Альманах первый. «Алконост». Петербург. 1922». Вот смейтесь надо мной, но у меня таки возникает какое-то особое чувство, когда я держу эту ветхую книжечку в руках. Вообще это удивительное явление – энергия старых книжек. Особенно книг начала века и двадцатых годов. В них какой-то заряд. И ведь именно, что не старинных. Есть ведь у меня и столетние, и стодвадцатилетние. Но от них наслаждение, умиление. А в книгах двадцатых годов – ощутимая душой сила, таинственный магнетизм.

А вот еще – какая прелесть – вторая покупка: «Ал.Толстой и П.Щеголев. Азеф. Пьеса. Артель писателей «Круг». 1926». Действие первое, картина первая: «Школа филеров». Первая ремарка: «Огромная низкая пустая комната в помещении Московской охранки в Гнездниковском переулке». Особенная прелесть в том, что как раз из этого здания, где ныне помещается на месте охранки – или – вместо ­охранки – наше кинематографическое начальство, я вышел сегодня и направился в букинистический отдел книжного магазина напротив, через улицу, где и купил эту книгу.

«Книга для меня всегда вопрос судьбы». Юнг.

Книга мне нравится как вещь. Книга мне нравится как «источник знаний». Книга мне нравится – как всё. Книги умеют манить и соблазнять. Книга – это сильное лекарство против тщеславия.

Тонкий золотой слой, который остается после прилива и отлива чтения.

Все новое надеть сразу, все вкусное съесть сразу и все интересное прочитать или увидеть сразу. Не умею ничего раскладывать и распределять разумно и с выгодой для себя. Вот такой я, увы. Что уж теперь поделаешь...

Увидел у себя на столе третий том писем Пушкина, Academia, алчно схватил и отложил опять… Погибаю под тяжестью непрочитанного…

Почему никто не писал о том, что кроме тайны писательства, сочинения есть невероятная тайна чтения?

Только абсолютная беспорядочность, бессистемность чтения представляет для меня главный его смысл. Читать надо все.

«Инстинкт книги есть только у немногих людей. Я помню, Мих. Петр. Соловьев, уже около 50-ти лет, непрерывно и много читал. Читал горячо и с интересом... Порядочно, но не с таким уже пылом, читал Влад. Соловьев. Л.Н.Толстой читал до самого конца жизни, и очень много и горячо. Но, вообще говоря, этот инстинкт редок, и мне встречались люди с университетским образованием, которые, кроме газет, ничего и никогда не читали... Чтение, и сила, и напряженность его есть особый талант – талант умственного поедания, талант душевного аппетита, «охотка к еде книг». В.Розанов.

И все-таки это мое открытие понятия: «вампиризм» – мой – чтения – «впивания» в литературный текст, когда глаза – читающие, думающие, ищущие – как зубы у вампира, инструмент наслаждения и существования. Когда какой-нибудь один с виду не очень существенный «абзац» дает больше «крови» – привет Розанову! – чем все любовники Дракулы вместе взятые…

Мы – нищие, мама, брат с голубыми глазами и я.

И отчим-актер с утиным носом, которого я ненавижу.

– Денег нет, – сказала мама.

Как же быть, как жить дальше? Как жить, когда нет денег?

– Как выйти из материальной бездны?

В нищем моем детстве я никому не завидовал – ни Гусевым, ни Габриловичам, ни Вербенкам, ни Тоидзе, ни Варшавским. Но какой-то микроб печали, видимо, проник тогда без спроса в мою душу и сделал свое дело...

Дома, которые сыграли странную, но явную роль в моей жизни... Дом Тоидзе... Дом Варшавских... И, конечно, дом Туров... Это все были богатые дома... К ним добавить еще дом Богдановых, который тоже был по-своему богат – книги, великая библиотека... А дом Габриловичей?

Даже какие-то запахи далекого прошлого вспоминаются иногда. Особенно я помню запах квартиры Габриловичей на Фурманова.

В детстве я страстно мечтал иметь бурки. Тогда они были в моде у определенного сорта начальства, полувоенных хозяйственников. Белые, с отворотами, с полосками мягкой коричневой кожи. Валенки я презирал, они мне казались неприличной обувью бедных – а сам-то! – и простых. А вот бурки, маленькие бурочки… На ком я видел их? На старшем Вербенко? На младшем Вербенко?

Андрей Андреевич Вербенко, крестивший Алешку Габриловича. Он был тогда полковником, замполитом, кажется, дивизии. Нина Яковлевна, Алешкина мама, великая женщина, ставшая Зиночкой – Шикульской в «Объяснении в любви», вызвала Андрея Андреевича с фронта, и он крестил Алешку. Потом он стал директором Московского ликероводочного завода.

Однокомнатная квартира Вербенок ниже этажом на одной площадке с Габриловичами. Раки из Ростова в ванне. Вина без этикеток, черные и словно пыльные – такими, конечно, их делало воображение, раздразненное чтением Дюма, – бутылки с белыми наклейками, на которых было написано черными чернилами что-то. Пакеты и свертки. Футболисты и боксеры. Вратарь Саная, великий тяжеловес Королев. Пистолет «Вальтер», который тайно показывает нам Вовка.

Марья Филипповна, жена замполита и директора ликероводочного, училась в московской школе Айседоры Дункан и была среди ее юных босоножек.

Потом, когда Вербенкам дали квартиру на Калужской, в их квартиру поселили безрукую женщину, ногами вышившую бисером подарок Сталину. Я видел этот подарок в музее на Волхонке.

Уже в пятом классе я с такой же страстью мечтал о маленьком чемоданчике, с которыми пижоны-старшеклассники ходили тогда заниматься спортом. Еще попозже – в институте – мечта о плаще «болонья» и узконосых туфлях. Но тут уже мечты стали частично осуществляться. Плащ я так и не смог купить, а узконосые туфли, как-то схимичив, что-то заняв и что-то продав, я все-таки приобрел у приятеля-оператора. Коричневые, элегантные. Как жаль, что они сносились пятьдесят пять лет назад.

Вдруг хочется заболеть и в бреду умолять, чтобы принесли книгу Киплинга. «Книгу джунглей»… «Рикки-Тикки-Тави»… «Ким»…

Милое детское время – болезнь с Кип­лингом, с маминым шерстяным платком, с чаем... Если можно было бы по-прежнему болеть, как в детстве, думая, что впереди бесконечность.

Классическая болезнь любого литературного «детства». И ведь, действительно, болезнь – это огромная часть детства. Остров в океане, на который всегда хочется приплыть.

Дайте мне горячего молока с боржомом. Верните мне детство, сволочи!

И вдруг – воспоминание, как отец – к Новому – какому? – году – прислал – в ящике – с шофером – хворающему Витьке – и мне – мандарины и яблоки – я помню запах.

Болезнь в детстве приятно замедляет жизнь, выводит ее ненадолго из-под давления возраста. Я любил болеть в самом конце зимы, в марте, чтобы – выздоровев – медленно, слабыми ногами выйти из темного подъезда уже на весеннюю, новую, яркую до прищура и пока еще робко журчащую улицу. Черный, колючий снег по краям мостовой. Витые струйки между булыжниками. И воздух, в котором звонко слышен каждый звук, голос. Этот воздух – радость. Этот воздух – предчувствие.

В начале пятидесятых годов наша улица Фурманова (б. Нащокинский пер.) была еще с булыжной мостовой. Как радостно и весело было выбежать к друзьям из полутемного подъезда, увидеть голубое прохладное сияние раннего апреля и витые струйки солнечной воды, журчащие между крупными и чистыми булыжниками.

Собаки улицы Фурманова. Королевские пудели Славиных, спаниель Нагибина, овчарка Габриловичей, спаниель и боксер Варшавских… И тот чудный сеттер, никому не принадлежавший, бегавший по улице. И каждый раз напоминавший строчки из стихотворения Веры Инбер: «Был славный малый и не дурак ирландский сеттер Джек»…

Желтый двухэтажный дом на углу нашей улицы и Гагаринского переулка, старый, облезший, в трещинах и лохмотьях, первым отколупав замазку и сорвав газетные полосы, распахивал немытые еще с зимы окна. Галдеж, плач, смех и брань, весь этот коммунальный шум, воняющий едой, теснотой, бедностью и пьянкой, рвался на улицу. Население в этом доме было как на подбор бойкое и скандальное. Однажды, правда, они присмирели. Со стороны Гагаринского между двумя окнами вдруг укрепили прямоугольную мраморную дос­ку и до поры закрыли ее холстом. Потом появились какие-то автомобили, автобус, какие-то люди, и высокий писатель с седыми висками и орденом Ленина, привинченным к лацкану хорошего пиджака бук­ле, заикаясь, сказал речь. Это был Сергей Михалков. Холст сняли. На мраморе золотыми буквами было написано, что в этом доме останавливался Пушкин.

Потом Шпаликов, ходивший и ко мне и – вместе с Инной Гулая, снявшейся в «Деревьях» у Кулиджанова, – к жившему напротив меня в двухэтажном «доме Карахана» Юрию Никулину, напишет:

Здесь когда-то Пушкин жил,
Пушкин с Вяземским дружил.
Горевал, лежал в постели,
Говорил, что он простыл.

На самом деле в этом доме Пушкин дружил с Нащокиным, а не с Вяземским. Но Вяземский лучше укладывался в размер, так и остался. Нащокин или Вяземский, какая разница? Гена пренебрегал такими тонкостями…

Одна комната из трех у нас сдается. Сначала офицер, интендант с белыми погонами, очень тихий, потом чудовищно напивающийся и исчезающий от ужаса. После этого решено было сдать женщине. Так появилась Трехнутая – врач Роза Савельевна. Я ужасно стеснялся из-за жилички и ненавидел ее.

От нее еще пахло какой-то затхлостью.

Когда она уходила на работу, я проникал в ее – мою – комнату. Там все было неприятно, все ее вещи. Все как будто покрытые тонким сальным слоем. И тот же запах…

Но благодаря Трехнутой я посмотрел Тарзана. Попасть в кино на него было невозможно, стояли небывалые очереди. Но в ее поликлинике – кажется, она была на Арбате – ей выдали билеты, а она отдала их мне.

Возможно, она была несчастна.

Но разве подростку есть до этого дело?

В той же комнате – детской…

Там мы сначала жили с братом. Потом он после всех семейных катаклизмов переселился в бывший кабинет отца – и стала «Витькина комната»…

В той же детской я первый раз увидел ЭТО.

Затененная комната. Я, прибежав со двора, где играл и носился с Алешкой Габ­риловичем, открываю дверь в свою комнату… Домработница Шура и пожарник... Уж конечно, пожарник… И что-то голое, двигающееся, словно светящееся в солнечной полутьме…

О, что потом видела эта комната!

Вот ведь! Денег не было, а домработницы были. Становились своими, жалели маму, любили меня и терпели от меня. Я был ужасен!

«По сути, это детское убеждение («нет никого подлее меня»)…» Кафка.

Тоска по собственному детству, презрение, жалость и любовь к себе…

В детстве я мечтал быть обиженным. Чтобы я мог или наказать, или простить. Но это «общее место» для возраста. Вспомним «Детство» и «Отрочество» Толстого.

Я жил – в детстве, но я не жил – детством. Пожалуй, оно казалось мне слишком скучным, в отличие от того, что было за его невидимой границей. Детство не радовало, не веселило, оно меня унижало и обижало, и я старался забыть его, еще не расставшись с ним. Я изменял ему – с будущим, которое, наступив, сразу же стало изменять мне.

Продолжение следует