Шкловский – бритая голова, плотно сидевшая на плечах, шеи не видно, длинное черное пальто – размашисто шел по коридору «Мосфильма», а я чуть позади. Я смотрел на его широкую, казавшуюся квадратной спину и думал, почему Виктор Борисович в такую теплынь – стоял апрель – ходит в черном, чуть ли не в пол пальто.

И вдруг я остолбенел.

Шкловский спиной почувствовал, что мое движение оборвалось. Остановился, медленно повернул большую голову.

– Слава, что с вами?

– Виктор Борисович, – я почему-то разволновался. – Вы же старше Маяковского!..

Шкловский равнодушно на меня взглянул и двинулся дальше по длинному коридору студии, ничуть не сомневаясь, что я последую за ним. Он шел медленно и тяжело, но так, словно рассекал воздух.

– Да… Я родился в январе, а Володя в июле.

Ну, конечно, ну, разумеется! Я иду за человеком, может быть, последним на земле, который называет Маяковского Володей!

В своей книге «Тетива» Шкловский пишет: «Я открываю записную книжку. Звонить некому. Все друзья стали памятниками».

Мы выходили со студии, я провожал Шкловского до остановки.

– Почему вы так медленно ходите? – Шкловский бросил на меня взгляд, полный скрытого раздражения. – Вы больны? Вам сколько лет?

Позже я узнал, что Виктор Борисович терпеть не мог подобострастия и «приседаний».

Подошел троллейбус. Я поспешил помочь.

– Я сам! – резко сказал Шкловский, нетерпеливо убрав локоть. – Позвоните, когда примут решение.

Дверь закрылась. Он стоял и смотрел на меня. «Откуда они берутся? – очевидно, думал советский классик. Невежественные и нерасторопные… И что они знают о мире, о городе?»

Троллейбус медленно тронулся, а он все смотрел на тощую мою фигуру и, возможно, решил, что был со мною несколько резковат…

Так состоялось мое знакомство со Шкловским. Отношения наши были короткими и закончились стремительным для меня унижением, впрочем, весьма заслуженным.

Лиля Брик и Виктор Шкловский на даче Маяковского. Фото Александра Родченко. 1925

…Экспериментальное творческое объединение, созданное на «Мосфильме» Григорием Наумовичем Чухраем, в конце 60-х – начале 70-х годов прошлого века выпускало добротные кассовые фильмы. Режиссер Владимир Мотыль сделал здесь «Белое солнце пустыни», Гайдай – «Двенадцать стульев» и «Иван Васильевич меняет профессию». Николай Губенко снял «Пришел солдат с фронта» по сценарию Шукшина. Была также картина «Земля Санникова», собравшая 41 миллион зрителей за год проката. Первые серии «Сибириады» Андрей Кончаловский также снимал в ЭТО, или, как называли наше объединение, в «Эксперименталке».

Я проработал в нем семь лет, многому научился у мастера, еще большему – нет, вероятно, по своей лени и невниманию.

Очевидно, Чухраю надоели завистливые упреки коллег в том, что у нас снимаются фильмы только для того, чтобы побольше заработать. Однажды он меня вызвал.

– Слава… Ты «Демона» читал?

– В школе…

– Значит, не читал. Вечером сегодня прочти.

– Прочту, Григорий Наумович. Только зачем?

В вопросе была скрытая нагловатость. Он ее заметил.

– Затем, – Чухрай поднялся, он был высокого роста, плотный, подошел к окну, за ним видна была Мосфильмовская улица, шел дождь. – Затем, что фильм будем делать. А ты будешь его редактором.

– А сценарий? Режиссер?

– Сценарий нам напишет Виктор Шкловский.

– Шкловский? Виктор Борисович? – изумился я. – Последний свой сценарий он написал, кажется, в 1925 году.

– Хоть это ты знаешь, – усмехнулся мастер. – А вот режиссером будет… Пригласим Параджанова. Сделаем такое кино!.. Такое кино!.. Свяжись со Шкловским. Срочно. А Сергею я сам позвоню.

Вечером я прочел «Демона». Как выяснилось, впервые, потому что ничего не помнил со школьных времен, кроме строчки «Печальный Демон, дух изгнанья…». И пришел в недоумение: как можно сделать кино из лермонтовской поэмы?! Но фантастическая идея Григория Наумовича меня захватила. Я обожал «Тени забытых предков» Параджанова, я любил литературу 20-х годов, в то время был погружен в переписку Лили Брик и Маяковского, и у меня была редкая фотография, которую я умыкнул, еще работая в АПН, куда я попал сразу после ВГИКа. На фотографии, разумеется, черно-белой, размером 18 на 24, был изображен гроб с телом Маяковского. За гробом стояли Асеев, Катаев, Уткин, Пастернак, еще кто-то, кого я не знал, а в изножье – Лиля Юрьевна Брик. Она, как мне казалось, с ненавистью смотрела на мертвого Маяковского. Вот с этой фотографией я и отправился к Виктору Борисовичу. Он жил в писательском доме у метро «Аэропорт». Дверь мне открыла пожилая, небольшого роста женщина с пронзительным недоверчивым взглядом. Это была его жена Серафима Густавовна. Их было три сестры: Серафима, Ольга и Елена. Серафима стала женой Шкловского. Ольга вышла замуж за Юрия Карловича Олешу. А самая старшая, Елена, – за Эдуарда Багрицкого. Он ушел первым, в 1934 году.

Итак, Серафима открыла мне дверь и, едва кивнув, поджав губы, ушла. Растерянный, я стоял в коридоре. Тишина. Никого нет. Наконец с левой стороны открылась дверь.

Выглянул Виктор Борисович, в пижаме.

– Слава? – Он был очень удивлен моим появлением. – Я сейчас.

«Забыл, – с досадой подумал я. – Что делать… Возраст!»

Я продолжал стоять в коридоре. Из правой двери – как я позже ­узнал, это была гостиная-столовая – вышла Серафима Густавовна и, не взглянув на меня, исчезла за дверью, где находился Виктор Борисович.

«На расстоянии шепота» – как однажды написал Олеша.

«Сейчас повернусь и уйду!» – я с досадой оглядывал скромную прихожую со старыми обоями, несколько потертый паркетный пол, вешалку и книжные полки от пола до потолка. Но как я потом объясню Чухраю, что ушел ни с чем?

Шептались громко. Очевидно, Шкловский забыл, во сколько он мне назначил встречу.

Появилась, вернее, выплыла Серафима Густавовна.

– Пожалуйте на кухню… э… как вас величать?

– Вячеслав, Серафима Густавовна… – я подготовился к встрече.

Она вскинула не меня удивленный взгляд, и в нем промелькнуло что-то отдаленно напоминавшее гостеприимство.

– Виктор Борисович всю ночь работал и запамятовал, – она вздохнула. – С ним это бывает.

Она прошествовала на небольшую кухню, я поплелся следом и ругал себя, что пришел с пустыми руками – ни цветов, ни торта, ни конфет.

– Присаживайтесь, – совсем любезно произнесла Серафима. – Я чай поставлю.

– Вы меня извините, может, я позже приду? – промямлил я.

Серафима Густавовна, не ответив, вышла, забыв про чайник. Я с тоской смотрел в окно. «Вот он, писательский дом, где сияет радуга советской литературы, а чаю от них не дождешься», – злобно, с закипающим раздражением думал я, томясь в ожидании, когда же классик 20-х годов соизволит появиться на кухне.

…Вошел Виктор Борисович. Он был в плисовых брюках, в тапочках, в пижамной кофте, надетой поверх темно-серой майки под горло. Большая голова без шеи, густые из белой щетины усы и черные зрачки.

– Извините, Слава, – голос был низкий, будто из водосточной трубы. – Заработался, совсем забыл о нашей встрече.

Я достал из портфеля фотографию с мертвым Маяковским.

– Это вам, Виктор Борисович.

Он взял ее в руки и долго молча разглядывал.

– Лиля… – сказал он. – Она любила Володю. Что бы там ни говорили о ней. Но почему-то не хочет со мной общаться[1] . Чаю?.. Вы понравились Серафиме Густавовне. Это не каждому удается. Кстати, вы знаете, у нее две сестры…

И начался захватывающий монолог о трех молодых женщинах, которые осчастливили не только трех выдающихся писателей, но и всю советскую литературу. Я, зачарованный и оглушенный, смотрел на Шкловского, боясь пропустить слово, и все никак не мог привыкнуть к удивительной модуляции его голоса, когда возникали синкопы в самых неожиданных местах, а потом бурный все возрастающий поток, для меня явно перенасыщенный, ибо, как выяснилось, я почти ничего не знал о жизни гигантов и вершителей литературной судьбы еще совсем молодой страны. Постепенно я освоился и даже стал задавать вопросы. Позднее я понял, что из всех драматургических видов человеческого общения Виктор Борисович признавал только монолог. Однако, с другой стороны, что мог бы я поведать Шкловскому из того, что было бы ему интересно?..

Стал рассказывать о Хлебникове. Я судорожно начал вспоминать, что о нем знаю. Стихов его я не помнил, не очень их любил, потому что не понимал; единственное, что вспомнилось, – он называл себя председателем земного шара.

– …Слава, вы меня слушаете? – Шкловский остановился, внимательно смотрел мне в глаза.

Я признался:

– Я думал, что я знаю о Велимире Хлебникове.

– Вы о нем ничего не знаете, даже если вы читали о нем. – Шкловский усмехнулся:– Однажды мы сидели в компании. Маяковский, Хлебников, ваш покорный слуга и Ян Фабрициус, комкор, герой гражданской войны. У него на френче блестел новенький орден – Красного Знамени. Он потер его рукой и сказал, что номер у этого ордена – третий. «Кроме меня, – сказал Фабрициус, – есть еще только два человека, у которых этот орден. Я третий». И скромно замолчал. «А такой, как я, в мире один», – произнес Маяковский. Фабрициус медленно повернул свою бритую голову и уставился на Маяковского. «А таких, как я, таких вообще в мире нет», – сказал Велимир и опустил глаза. Вот, дорогой Слава, каким был Велимир Хлебников… А вы знаете, что в 1913 году он предсказал Великую Октябрьскую революцию? Не знаете. И никто об этом не знает.

– Кроме вас, – нагло вставил я, но Шкловский, по счастью, или не расслышал, или не обратил внимания на мою нахальную реплику.

Я был переполнен эстетической, культурной, литературной информацией и почувствовал, что стал утомляться и мне уже надо прощаться, чтобы все улеглось, успокоилось и чтобы я смог хоть немного усвоить то, что услышал от одного из творцов великой литературы начала XX века. Но не тут-то было! Шкловский нашел во мне благодарного слушателя, достоинство которого было в том, что он молчал и с восхищением смотрел в черные зрачки мастера.

– В 1948 году я прилетел в Ашхабад с писательской делегацией. Как нас принимали, дорогой Слава, как нас принимали! Нам, москвичам, все это, увы, не под силу. И вот после одного очень обильного застолья я вышел на улицу, несколько покачиваясь, споткнулся и упал. Когда я поднялся, город лежал в руинах, а рядом со мной были котята, они успели выбежать из дома до первого толчка… Это было великое землетрясение! В том 1913 году мы были теми же котятами, которые чувствовали натяжение истории…

Виктор Шкловский и Владимир Маяковский на пляже. Нордерней, Германия. Фото Осипа Брика. 1923

В том теперь уже далеком 1972–1973 году, когда я общался с Виктором Борисовичем, каким-то образом я попал на дачу в Переделкино к Валентину Петровичу Катаеву. Он принял меня на втором этаже в просторном кабинете, где вместо одной стены было большое застекленное окно, а с противоположной стороны – длинная полка с многочисленной неновой обувью, среди которой лежала толстая зеленая папка. Катаев в разговоре изредка бросал тревожные взгляды на эту папку.

– Что это там, Валентин Петрович? – осмелился я.

– Вот… Только что закончил…

Эта была рукопись его романа «Алмазный мой венец», написанного на излете жизни. Почему зеленая папка с белыми тесемками лежала на полке рядом со старой обувью?

Я в те дни тайком, с опаской читал Набокова в «самиздате», пятую или шестую копию «Приглашения на казнь». И стал делиться впечатлениями. Катаев плохо слышал, но слушал внимательно.

Потом нетерпеливо меня перебил:

– Набоков большой хитрец. Он никого не хочет признавать своим учителем. А вышел он из Бунина. Ну да бог с ним.

Я вспомнил, что буквально неделю назад Шкловский размышлял о Бунине, когда речь зашла о замечательном прозаике Юрии Казакове. Я и сказал об этом Катаеву, скорее всего, из глупого тщеславия, вот, мол, с кем я знаком, а не только с вами.

Катаев нахмурился.

– Шкловский… Шкловский… – произнес он, словно вспоминая. – Кто это такой?.. А! Шкловский! Тот самый, который ссыт одновременно в разные стороны!

Я замер, очевидно, открыв от изумления рот. Катаев, увидев мое идиотское лицо, рассмеялся, довольный произведенным эффектом. Откуда мне было знать, что двух корифеев советской литературы связывала непримиримая вражда?!

Возможно, ссора произошла, когда Катаев пригласил Шкловского в свою новую квартиру. В квартире все было новое – мебель, ковры, хрусталь. Все сверкало и говорило о достатке. Катаев, любивший комфорт, якобы спросил Шкловского:

– Ну, чего мне еще не хватает, Виктор Борисович?

Шкловский ответил:

– Октябрьской революции.

И ушел не прощаясь.

Разумеется, я не стал говорить Шкловскому о своей встрече с Катаевым.

Виктор Шкловский. Рисунок Ильи Репина. 1914

Я приходил к Виктору Борисовичу по мере того, как двигалась его работа над сценарием. Однажды я поймал себя на мысли, что его блистательные монологи стали меня несколько утомлять – прежде всего по причине моей невежественности. И к следующей встрече я стал тщательно готовиться. Шкловский, к моему удивлению, дал мне прочесть начало сценария. Я удивился, потому что полработы показывать не принято, тем более редактору.

Почитал. Потом открыл Лермонтова, стал сравнивать – и о радость молодого малообразованного мстителя! В десятой главе Лермонтов пишет:

Питомец резвый Карабаха
Прядет ушьми, и, полный страха,
Храпя, косится с крутизны
На пену скачущей волны…

Шкловский написал: «Питомец резвый Карабаха прядет ушами» и далее по тексту.

И вот, потирая потные ручонки, я предвкушал мое глубокое редакторское замечание, когда звонил в дверь Шкловских.

Виктор Шкловский. Акварель Юрия Анненкова. 1919

Мы сидели в его кабинете. Я в нетерпении ерзал на стуле, все пытаясь поймать паузу в нескончаемом монологе Виктора Борисовича. На этот раз он обрушился на Ираклия Луарсабовича Андроникова. В то время на одном из телеканалов показывали его фильм «Загадка Н.Ф.И.». Виктор Борисович трубил своим низким голосом на пониженных октавах, что никакой загадки вовсе не было и всем и всегда было известно, кто такая Наталия Федоровна Иванова, одна из дам, которой симпатизировал М.Ю., посвятивший ей несколько стихотворений.

…Шкловский остановился, чтобы набрать в легкие воздух, а я небрежно сказал:

– Виктор Борисович, у вас в тексте сценария небольшая ошибка…

– Что? – изумился Шкловский и уставился на меня так, словно видел впервые. – Какая?

– Вы пишете: «Питомец резвый Карабаха прядет ушами». А у Ми­ха­ила Юрьевича – «Прядет ушьми».

Шкловский замер, уставился взглядом в потолок, потом тихо сказал:

– Вы правы… Я диктовал по памяти.

В этот момент я получил, возможно, самый главный урок в своей жизни.

Шкловский продолжал работать над сценарием. Чухрай никак не мог связаться с Параджановым. Мне звонил Виктор Борисович, и я мчался к нему. Ему нужен был не собеседник (какой из меня собеседник?). Ему нужен был слушатель.

Сейчас, спустя несколько десятилетий, мне кажется, что я справился со своей скромной ролью. Однако это не спасло меня от позора и унижения…

Виктор Шкловский со второй женой Серафимой Суок в подмосковной Шереметьевке. Фото В. Огнева. 1950-е

Однажды, набравшись наглости, я принес ему заявку на музыкальный сценарий, где главным героем была лошадь по имени Персик. Виктор Борисович добросовестно прочел мои жалкие десять или двенадцать страниц и вернул мне с запиской: «Слава, не оставляйте лошадь в пути. Пишите дальше». Понятное дело, я был вне себя от радости. Тем более что в эти дни он подарил мне свою книгу «Тетива» с очень теплой надписью.

– В России слово – всегда дело. Не верьте, Слава, тем, кто говорит, что дело – это главное. Русская литература тем и сильна, только в России, – он остановился, задумался. – Только в России по большей части убивали за слово. Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин, Цветаева, Мандельштам, Гумилев. Пастернак, наконец…

Я еще не знал творчества Гумилева. Пытался его читать и понял, что его поэзия очень далека от меня, не преминул сказать об этом Шкловскому, на сей раз на правах собеседника.

– Выдающийся поэт. Он к вам придет позже.

Как в воду глядел.

И стал рассказывать, как он вместе с другими писателями пытался спасти Гумилева, когда 7 августа 1921 года, в день смерти Блока, Гумилева арестовали. Шкловский пришел к Горькому и рассказал об аресте поэта. Алексей Максимович сказал, что никому звонить не будет, потому что его заступничество вызовет только раздражение: мол, за стольких уже заступался… Он дал телефон Стасовой, старой большевички, соратницы Ленина. Она была секретарем ЦК партии большевиков, в 21-м году занимала высокий пост в Коминтерне. Шкловский позвонил Стасовой и рассказал о Гумилеве. Елена Дмитриевна молча выслушала молодого писателя (Шкловскому было двадцать восемь лет) и сухо ответила, что доложит Ленину. Очевидно, она доложила вождю пролетарской революции, потому что, со слов Виктора Борисовича, Ленин якобы написал резолюцию об освобождении Гумилева. Она была написана 25 августа – в тот день, когда Гумилева расстреляли в Бернгардовке, что в двенадцати километрах от Петрограда. Я написал «якобы», потому что этой записки Ленина никто не видел. Ее нет и в Полном собрании его сочинений.

Дачная жизнь в Шереметьевке. Фото из архива В. Огнева. Конец 1950-х – начало 1960-х

…В 2009 году я снял два коротких, по 26 минут, фильма под общим названием «Рассыпающиеся звезды». Так называется одно из стихо­творений Николая Степановича. Тогда я вспомнил слова Шкловского о том, что я приду к поэзии Гумилева. Мы снимали зимой в Бернгардовке. Это артиллерийский полигон длиной около двадцати трех километров и шириной километра три-четыре. Там нет ни мемориала, ни памятных досок. Правда, у шоссе перед лесом установлена скромных размеров табличка: «Не входить. Стреляют». Никто не знал, когда она установлена. Если до 1953 года, тогда надо было писать: «Не входить. Расстреливают». Но, как известно, власть большевиков, расправляясь со своими подлинными и мнимыми противниками, процедуру расстрелов производила тайно. Мы вошли. И мы снимали. Место сплошь усеяно безымянными могилами. Здесь производились расстрелы с начала красного террора, то есть с сентября 1918 года до 1953-го… Государство так и не удосужилось установить здесь мемориал или памятные доски. Кроме таблички «Не входить. Стреляют». Питерское отделение общества «Мемориал» устанавливает здесь скромнейшие знаки скорби и памяти. На этом все заканчивается.

Преодолевая глубокие сугробы девственно нежного снега, мы добрались с аппаратурой до кирпичного здания без окон и крыши. Перед ним большой деревянный крест. И табличка – о том, что здесь были расстреляны большевиками жертвы красного террора. 25 августа 1921 года здесь были расстреляны более шестидесяти человек, среди которых был и Гумилев. В газете «Петроградская правда» был опубликован список расстрелянных. Главной уликой для обвинения Гумилева стали деньги, найденные в его письменном столе, – 150 тысяч рублей. В обвинительном заключении было сказано, что деньги были собраны для организации контрреволюционного мятежа. В августе 1921 года на 150 тысяч рублей можно было приобрести две буханки черного хлеба…

В 1972 году, когда я общался со Шкловским, я и не помышлял, что спустя время буду снимать неигровое кино и самым тесным и драматическим образом соприкоснусь с поэзией и трагической судьбой Николая Степановича Гумилева.

Шкловский же рассказал об еще одной встрече с Горьким. Арестовали брата Шкловского и сослали на строительство Беломорканала. Виктор Борисович кинулся за помощью к Горькому. После возвращения Горького в СССР в 1928 году партия и правительство назначили его первым и главным писателем страны Советов. В его честь уже были названы улицы, города, корабли, пароходы. По первости к мнению Горького в Кремле прислушивались, и ему удалось многих людей спасти от ­ареста и расстрела. Но всему есть предел...

Алексей Максимович коллекционировал кузнецовский фарфор. Шкловский прихватил для подарка сервиз с заводским брачком, что особенно ценилось коллекционерами. Горький подарок принял, выслушал Шкловского и надолго замолчал. Потом сказал, не поднимая глаз: «Вот вам телефон Ягоды. Звоните ему сами. Я больше не могу».

– Я позвонил Ягоде, – рассказывал Шкловский. – «Здравствуйте, товарищ Ягода, – сказал я. – Это писатель Шкловский». «Здравствуйте, Виктор Борисович», – сказал Ягода, и мне стало не по себе. «Отпустите моего брата, он ни в чем не виноват», – сказал я. «Отпустить я его не могу, это не в моих силах, – ответил Ягода, – но я могу вас, товарищ Шкловский, включить в состав делегации на Беломорско-Балтийский канал, чтобы вы увидели, как труд на благо нашей родины перевоспитывает злейших врагов советской власти».

И Шкловский вместе с ведущими советскими писателями во главе с Горьким отправился на Беломорканал. Позднее ими была создана книга об этой поездке. Эта книга – одна их самых позорных и тяжких страниц в истории советской литературы. Но уместно ли сегодня о ней говорить с обличительным гражданским пафосом, когда сидишь за письменным столом и знаешь, что ночью за тобой не придут и не уведут тебя на Лубянку? Как хорошо, а главное, безопасно быть смелым трибуном спустя десятилетия. Это я о себе…

Виктор Борисович продолжал:

– Я там увидел многих своих знакомых. Когда я встретил человека, с которым у меня были хорошие приятельские отношения, у меня вдруг потемнело в глазах. Сопровождавший нас высокий чин, Фричинский, он был замом Ягоды, участливо спросил: «Виктор Борисович, вам плохо? Как вы себя чувствуете?» Я ответил: «Я чувствую себя как живая черно-бурая лисица в комиссионном магазине».

…Наконец приехал Параджанов. Я, по совету Чухрая, хотел его встретить. Но Сергей Иосифович отказался. Сообщив, что он хорошо знает писательский дом на «Аэропорте».

Мы сидели в гостиной. Стол был изящно сервирован под чай. Я чувствовал себя неловко, потому что мне не приходилось пить чай из таких изысканных чашек. Сидел хмурый и, как говорят актеры, «зажатый». За столом была еще одна женщина, полная, улыбающаяся. Это была сестра Серафимы – Ольга Густавовна Суок, вдова Олеши.

Едва уселись за стол, Параджанов, не глядя на меня, ткнул пальцем в мою сторону и спросил:

– А этот молодой человек?..

– Это Слава, наш редактор.

– Редактор? – изумился Параджанов. – Вы, Слава, будете редактировать Лермонтова, Шкловского и меня?

Я, наверное, густо покраснел, что мне не было свойственно, и угрюмо уткнулся в чашку.

– Сережа, вы позволите вас так называть? – с милой укоризной сказала Серафима Густавовна. Параджанов великодушно кивнул. – Слава интеллигентный молодой человек, и он вовсе не виноват, что его нам назначили редактором.

Я в тот момент все же обратил внимание на слово «нам», но не подал виду. Все засмеялись, я тоже кисло улыбался, но вдруг почувствовал себя более свободно. К счастью, обо мне все забыли, и Виктор Борисович начал свой монолог. За время нашего недолгого общения, когда меня принимали в этом доме, я заметил, что он ни разу не повторился. Серафима бросала на него грозные взгляды, Суок мило улыбалась, а Параджанов рассматривал стены гостиной, увешанные картинами в тяжелом багете, графикой и фотографиями. На стене у двери висела большая фотография. На морском пляже сидели два человека в одинаковых закрытых – по моде тех лет – купальниках: огромный Маяковский и плотный, без шеи, Виктор Борисович. Они были сняты в профиль, они сидели на пляжном песке, прислонившись друг к другу спинами.

– Виктор Борисович! – громко сказал Параджанов в середине монолога Шкловского. – Вы спиной чувствовали гениальность Маяковского или, кроме мокрого купальника, ничего не ощущали?

Казалось, Шкловский только и ждал этого вопроса…

Вечером мы с Параджановым шли к метро «Аэропорт».

– Слава, приезжайте ко мне в гости. Но только на три дня.

Я с удивлением на него взглянул.

– Больше трех дней вы меня не выдержите.

С тех пор я его никогда не видел.

Больше я никогда не был в квартире Шкловских, потому что спустя несколько дней мне было отказано в доме. На самом верху, имеется в виду ЦК КПСС, что-то решили в отношении Параджанова. У Параджанова начались неприятности, закончившиеся его арестом. Мне ничего не было известно, я не знал, какие переговоры вел Чухрай на Старой площади. Однажды Чухрая срочно вызвали к директору «Мосфильма» Николаю Трофимовичу Сизову, большому, грузному (а для меня и грозному) человеку с вечно недовольным выражением лица. Сизов сообщил Григорию Наумовичу, что работать с Параджановым нецелесообразно. Кто-то из нашего объединения любезно сообщил Шкловскому неприятную весть. А я об этом ничего не знал. И когда однажды я позвонил Виктору Борисовичу, трубку сняла Серафима Густавовна. Она была в ярости. Она с возмущенным презрением говорила, что я беззастенчиво пользовался их гостеприимством и вероломно их обманул, требовала, чтобы я немедленно вернул сценарий (он уже был написан и лежал на столе у Чухрая) и как можно быстрее привез его и оставил у консьержки.

Что мною и было сделано незамедлительно…

Виктор Шкловский. Начало 1970-х

Последний раз я видел Шкловского в феврале 1978 года в Доме кино, где его чествовали в связи с восьмидесятипятилетием. Я не осмелился к нему подойти, чтобы объясниться. Я понимал неуместность такого поступка. Я сидел в переполненном зале и чувствовал, что помимо вины и обиды на меня навалилось ощущение чего-то огромного, несбывшегося, к чему я только прикоснулся и был безжалостно и справедливо отторгнут. Этот вечер юбилея Виктора Борисовича был изу­мительным. Виктор Борисович сидел на сцене в черном кресле. Зал стоя аплодировал ему. Шкловский, потрясенный, буквально вскочил и… опрокинулся назад, спиной, вместе с креслом. Зал ахнул. Виктора Борисовича быстро подняли. Бережно усадили… Вечер продолжился.

…В декабре 1984 года Виктора Борисовича Шкловского не стало.

[1] Лиля Юрьевна еще была жива.

В оформлении использованы материалы книги Владимира Березина «Виктор Шкловский» из серии «Жизнь замечательных людей». Издательство «Молодая гвардия», 2014.