«Саламанка» Руслана Федотова и Александры Кулак – самый неожиданный фильм «Артдокфеста», заинтриговавший уже своим трейлером. Черно-белое арткино с ювелирно выписанным светом (в духе знаменитой немецкой светотени). Его сравнивают с экзистенциальной «Белой лентой» Ханеке, но он еще более наследует стилю и духу «Безмолвного света» Рейгадаса, гаагской школе живописи и поэтико-драматическим бытовым портретам Исраэлса. 

При этом «Саламанка» запоминается самостоятельностью художественного суждения. Ни в коем случае я бы не поместила работу молодых режиссеров в зону пограничья между неигровым и игровым кино. Это честное документальное кино, оправленное в раму условно авторского текста. Кино, о котором интересно размышлять, разговаривать.

Время действия. Сегодня… и двести лет назад. Общинный устой меннонитов, перебравшихся в северную Мексику в конце позапрошлого века. Время здесь имеет лишь сезонное «круговое» значение. Зима-лето-осень. Из года в год те же сельскохозяйственные работы, ручной труд, непреклонный церковный календарь, нехитрая трапеза. Время толчется в ступе родового плена. Образ жизни – рефрен ритуалов, которые потомки повторяют «куплет в куплет» за своими предками.

Даже игры детей те же. Любимая среди них «Плац», как в детской считалке «замри-умри-воскресни!». «Замереть» тут – ключевое слово. Весь фильм и есть портрет коммуны в интерьере примерзшего времени.

Кино «Саламанка» – нездешнее, на общем фоне нынешних «кинодел» трудновообразимое. При этом скрупулезно реалистичное. Этот, как теперь говорят, когнитивный диссонанс привел в растерянность отборщиков главного в неигровом кино Амстердамского фестиваля. Они просто не ожидали увидеть подобное атмосферное экзистенциальное кино среди работ из страны «горящих проблем». А тут меннониты с их молчаливой, словно бы застылой, но исполненной тайными страстями жизнью.

Зачин «Безмолвного света» – уже ставший знаменитым шестиминутный план восхода: на фоне неба медленно проступают контуры деревьев, как штрихи потаенной вневременной жизни. Зачин «Саламанки» – долгий, очень долгий проезд повозки. Дорога не столько выезд из селения, сколько метафизическое путешествие в прошлое. К точке Х, с которой герой – от его лица ведется закадровое повествование – принял для себя определяющее судьбу решение.

«Саламанка»

После поездки с отцом в город – продавать мебель, которую отец мастерит собственными руками, – сомнения закрадываются и точат душу юного меннонита. Встреча с иным пространством взрывоопасна. Она сдвигает оптику, корежит устойчивые пасторальные представления о мире с его прописанной системой координат. Там, в городе, люди иначе двигались и, как казалось, иначе себя чувствовали, по-другому думали. Как? Эта встреча расшевеливает ряску привычной жизни еретическими вопросами. Пугает неожиданным выбором, приоткрывает дверь к раздражающим тревожным «другим берегам». Но главное – смущает и лишает уверенности в твердокаменной верности назначенного пути, железного уклада и образа жизни как ритуальных действий.

Семантика фильма близка «Безмолвному свету». Тот же фаустовский сюжет искушения. Но вместо супружеской измены героя фильма совращает город. Как образ манящих возможностей и иного пути. Как символ греха. И так же, как у Рейгадаса, на первый план постепенно проступает внутренний конфликт героя с самим собой, его мучительный выбор. Контрапунктом разворачивается внутренний спор с отцом. У Рейгадаса есть пастор, убежденный, что мучительный любовный (бермудский) треугольник, втянувший в себя героев, не что иное, как арена борьбы между Богом и дьяволом. Герой «Саламанки» адресует опасные вопросы себе: «Зачем ради жизни на небесах отказываться от возможностей земных?»

Сама постановка вопроса – в жесткой системе координат меннонитской веры – это проступок. Вера не терпит сомнения, углубленного самокопания, погружения в церковные тексты (известно, что меннониты изучению Библии предпочитают коллективные молитвенные песнопения).

«Детские вопросы» героя для общины признак не только родового греха, но и безумия. Ребенка изолируют с катехизисом в отдельной комнате. Маленький отступник в карантине должен «очиститься», вызубрив наизусть «наставления». Религиозные постулаты станут его символом веры, сеансом экзорцизма. Но именно сомнение дает ключ к самоидентификации.

Каким образом поступок одного меняет код рода? Как он инсталлируется в историю общины?

Линии жизней каждого впечатаны в общую «ладонь» братства. Но почему-то в их монолитной гармонии и монотонном общинном единении чувствуется внутреннее напряжение, драматизм. И в возвращении после срыва под крыло меннонитской семьи невозможно отличить победу от поражения.

Невольно вспоминаются произведения магического реализма, в которых унылая обыденная реальность скрывает трагизм, смешиваясь с «невероятным миром кошмаров».

История героя становится продолжением истории его деда, принадлежащего когорте первых переселенцев и покончившего самоубийством… Вспоминается замкнутый мир «Ста лет одиночества», где поколения – одно за другим – пытаются нащупать уникальное место в жизни, но как бы ни старались они вырваться из замкнутого круга, стрелки заведенного когда-то порядка, двигаясь в обратном направлении, возвращают их на свое место. Неизменность протестантского острова внутри расшатанного безумного мира, несущегося в неведомое, дает видимость устойчивости, ощущение безопасности.

В монтаже закадрового голоса и изображения формируется живое вещество фильма. История героя вбирает в себя реальные истории меннонитов. Члены общины носят одинаковую одежду: одинаковые клетчатые рубашки, брюки с подтяжками, шляпы от солнца. В авторском закадровом тексте – как в котле общего сюжета – сплавляются их личные сюжеты. А пыльно-солнечное умиротворенное настоящее прячет темные тени прошлого.

Если говорить о новациях в документальном кино, то, возможно, нечто подобное бывало во французской документалистике, мастерице плести авторское кружево поверх изображения. Но новаторство «Саламанки» в том, что и авторский текст по сути своей документален. Его писал меннонит, основываясь на фактах собственной жизни и жизни его «братьев», то есть этот текст в сущности смонтирован из судеб тех самых людей, которых мы видим в кадре. Такой диалог физической реальности и ее интерпретации – вроде «документальной», но в монтаже, текстовых акцентах, композиции всего строя фильма – безусловно авторский. Все это и создает художественную среду фильма.

С голосом здесь происходит любопытная история. Автор на помеси голландского и немецкого языков признается, что прошлое помнит точнее, подробнее, чем расплывчатое настоящее. В этот момент и случается преднамеренная подмена. Режиссеры не предпринимают ничего специального, никаких эффектов затуманивания кадра ностальгической слезой. Но авторское «было» в глазах зрителя превращается в «есть». Настоящее подспудно оказывается в роли прошлого. Вроде бы сегодняшние дети катают по столу маленькие перцы. Но плантации перца начал сажать их прадед. Точно так же катали по столу перцы предшествующие поколения.

Авторский текст связывает две реальности, условную и безусловную, становясь нашим проводником. Некоторые из героев смотрят в камеру долго. Словно изучают нас, сидящих по эту сторону экрана. Вот светловолосый мальчишка выглядывает из-под столярного круга и замирает в кадре. Другой улыбается камере. Девочка быстро отводит глаза… нет контакта. А в финале, когда вся коммуна идет в церковь на праздник крещения, некоторые из членов общины закрывают лица. Им не нужен Посторонний.

Нет здесь и никакой преднамеренной стилизации. Камера всмат­ривается в материю жизни, пребывающую в изоляции. И следить за этими взаимно присматриваемыми отношениями камеры и самой «жизни» (которая тоже осторожно, настороженно или привычно поглядывает в камеру) чрезвычайно любопытно.

«Саламанка»

Пространство, как и время, существует тут на уровне ощущений. Авторских или зрительских. Видимое оказывается тенью незримого. Есть долгий план большой бумажной птицы, которая парит высоко в облаках. Но она на веревке. Трапеза при керосиновой лампе. Мытье головы и плетение сложных косичек девочкам под открытым небом. Косички плетутся тщательно. Читка Библии в школе. Здесь много конт­рового света. На авторском рассказе о чтении катехизиса в темном кадре приотворяется дверь, возникает щель, в которую просачивается обнадеживающий свет.

Черно-белая живопись с живым огнем от керосиновой лампы, крупные планы напоминают портреты Гольбейна, сделанные серебряным карандашом.

«Саламанка» – метафизическое вещественное кино. Физическая подробность, как в экспрессионистском кинематографе, обнаруживает «внутреннюю физиономию вещи», превращаясь в скрытый сюжет фильма. Все ношеное, состарившееся: дерево, шифер, кожа коров. Все с иголочки новое: словно откалиброванные одинаковые шляпы учеников на гвоздиках в школе (слева девочек, справа – мальчиков). Вещественный круг жизни. Вот на веревке сушатся стиранные плиссированные черные юбки и клетчатые рубашки. Они, бесплотные, шевелятся на сквозняке. Отдельно от людей.

Магия создается в иллюзии нарушения привычных физических свойств хорошо известных явлений и предметов. Медленная, почти торжественная, непредвиденная для чужака условность этой реальности завораживает, диктует интонацию.

Мне кажется, «Саламанка» – попытка вернуться к естеству кинематографа как иллюзии, когда сквозь документальное, фотографически точное изображение прорастает нечто необъяснимое, непредсказуемое, тревожное. Духовные искания запрятаны в подкладку рутинного течения жизни. А зачарованность и художественная наполненность возникают в преображении очевидных коллизий в тайнопись, знакомого – в неизвестное. И личный выбор топорщится странной складкой в строгих благодушных одеждах божьего промысла.

«Саламанка»
Автор сценария Ольга Полевикова
Режиссеры Руслан Федотов, Александра Кулак
Операторы Руслан Федотов, Александра Кулак
Studio Stereotactic
Россия
2015