ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Сергей Александрович, для меня «Ке-ды» – про войну. Ничего с собой не могу поделать.

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Понимаете, гипотетически да. Но вот что касается меня, нельзя сказать, что я встаю с утра и думаю про войну, вечером ложусь спать и опять думаю про войну. Но герои же и в картине не думают все время про войну. При всем при этом мне ужасно страшно. Не за себя – мне-то уже бояться нечего. За ребят. Но меня здесь другое завораживает.

Вот знаете, есть такая фигурная линейка. Забыл, как называется. А, да, лекало. Дело в том, что мы все живем по лекалу. Вот если бы я думал про войну все время, я бы сказал: не ходите, ребята, служить! Но я так не говорю. Я знаю, что мы все лекальные люди. И по этому лекалу мы все, не приведи, конечно, господь, по свистку станем в строй. И пойдем под марш «Прощание славянки». И меня завораживает эта, раз и навсегда заданная линия нашей жизни.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Одно время было модным слово «ментальное». Это оно?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. И ментальное, и историческое. Но главное, что оно – лекало. Понимаете? Оно не требует воспитания. Оно на каком-то другом уровне существует. Причем это не уродливое лекало. Просто жизнь по лекалу, которое, оказывается, в нас заложено с рождения, – очень непростая вещь. Как выяснилось.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. А мне-то показалось, что для героя вашего фильма все просто: он идет в армию и оказывается в танке. И у него этот факт не вызывает отторжения.

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Нет, это не просто. Я же помню, когда меня забирали в армию. Это был чистый цирк. Михаил Ильич Ромм со всеми своими Сталинскими премиями ходил к министру обороны отмазывать меня от армии. А тот ему сказал, что не может. «Я вас очень уважаю, – сказал министр, – но он (то есть я) у вас сорок четвертого года рождения, а это год, когда дети почти не рождались. У нас некому служить». И всё. Но ни разу мне Ромм не сказал что-то вроде: «Плюнь на армию. Ты не должен идти обслуживать интересы правящего класса!» Нет. Ромма просто интересовало как бы отбазарить меня от этого дела на три-четыре года – пока не кончится учеба. Потому что он понимал: когда я вернусь, то попаду уже на другой курс и какая-та часть моей жизни, в которую он и я вложились, будет потеряна. Потеряна безнадежно. И еще кого-то он так же освобождал. Но это не материал про гражданскую позицию. Это материал про лекало.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Ну все-таки это касается каких-то общих, может быть, даже исторических вещей. В частную жизнь-то можно еще убежать?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. А хрен его знает, историческое оно или нет. Вы возьмите свою собственную личную жизнь. Как вы ее ни крутите, она вся по лекалу скроена. И когда она от него отходит, на душе как-то нехорошо. Надо, значит, вернуть ее назад в лекало. Но в какие-то моменты это начинает пугать. Например, сейчас мы с вами сидим, а по телевизору может идти объявление о начале войны. Или взорвется что-нибудь. Так мы сейчас живем. И поэтому страшно за ребят. При этом я далек от желания говорить, что вот какие чудные дети могут пойти умирать под пули. Нет, ничего в них чудного или особенно романтического нет. Это не поколение поэтов из ИФЛИ или Когана с Кульчицким.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Какая-то часть поэтов там будет просто по закону больших чисел.

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Да, но и поэзия-то у них другая. Но их жалко. Очень.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Сергей Александрович, скажите честно, в вашем фильме война в Донбассе?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Почему именно в Донбассе? Да везде. Очень недостойно, когда Эрдоган сбивает наш самолет и потом мы всей страной хороним неизвестных нам «старших сержантов». Что-то в этом есть неестественное. Неправильное. Так не должно быть. Не должны сбивать самолеты, и дальше все не должно так происходить, как сейчас происходит. А как – я не знаю.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Ваш герой кричит в танке: «За родину! За Путина!» просто потому, что это калька «За Родину! За Сталина!», а он – лекальный человек?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Ну конечно! Там орешь первое, что приходит в голову. Я помню, что когда сам сидел в танке, то не слышал ничего, что происходило снаружи. Когда ты сидишь внутри танка, любой выстрел выбивает мозги. Абсолютно! Так что ты после этого вряд ли представляешь собой патриотическую единицу. Скорее физическую. Я, во всяком случае, там не представлял ее. Я думал про то, как бы мне вылезти оттуда. И о том, что я оглохну на всю жизнь.

«Ке-ды»

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Когда вы собирались снимать «Ке-ды», уже шла война в Донбассе, но еще не началась война в Сирии. Было ощущение, что вы предсказываете события?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Нет! Там же есть реплика, когда герой уже сидит в танке и спрашивает: «А против кого мы воюем?» И ему отвечают: вначале были западные. Потом – юго-западные. Потом восточные. Ну а потом появилась Сирия. Какое это направление? Юго-восточное? Это и поражает в лекале – компоненты могут меняться, а схема остается.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. У вас есть фрагменты из «Летят журавли», и в титрах вы упоминаете создателей этого фильма. Но там герой погибает, а у вас финал, можно сказать, счастливый. Изменилось все-таки лекало?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Я же вам говорю, история одинаковая всегда. Вот мы сидим сейчас с вами, беседуем, а в этот самый момент что угодно может начаться и героя, который сидит в танке, убьют. И никто нам не гарантирует никакого проявления гражданственности – цветы в дуло, антивоенные лозунги. Ничего. Убьют и всё. В этом весь номер. И это очень страшно.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. У вас давно это ощущение появилось? Например, в «Одноклассниках» ваши герои фотографируются на фоне фигур Сталина вполне в шутку. Нет ощущения грядущих изменений?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. И здесь нет. Это само собой получилось. У меня не было идеи сознательно нагнетать атмосферу. В рассказе Андрея Геласимова была обычная история: человек уходит в армию. Ни песен, ни Басты, естественно, не было. Все это я написал. И когда я снимал картину, то думал: интересно, чем вся эта фигня закончится. И в сценарий почти не заглядывал. Там не было фразы «За родину! За Путина!». Человек просто уходил в армию. Но опять лекала, лекала!

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Оно само так получилось?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Оно само так получилось. И поэтому я ужасно рад, что в этой картине я ни за что не держался. Давно уже понял, что я… стихийный антиконцептуалист. Нет, знаю – все хорошо, есть концептуальное искусство. Но также знаю, что на каждую концепцию найдется антиконцепция, которую можно изложить так же убедительно. И это является не искусством, но предметом душевной мастурбации, эта концептуальность. Поэтому я очень рад, что у меня этого нет.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Сергей Александрович, как так получается, что молодые режиссеры – прежде всего по возрасту – почти не снимают кино, которое можно назвать актуальным или современным? А вы, мэтр, снимаете.

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Вы знаете, молодые... Их много, и они хорошие. Но их интересует не белый свет, а их место на этом свете. И понять это можно. Я помню в себе такое же ощущение. Правда, недолгое. Тогда мне была важна премия на каком-нибудь кинофестивале. И я к этому очень серьезно относился – ботинки начищал… и все такое. В такой момент поехал на Берлинский кинофестиваль, а у меня тогда были одни штаны, и они разорвались. Я там был с фильмом «Сто дней после детства». Причем штаны разорвались как раз, когда улетал, так что в Берлин прилетел уже в рваных. Ну к кому на Берлинском кинофестивале можно обратиться по поводу разорванных штанов, да еще будучи представителем страны победившего социализма? Пошел в магазин и купил скотч. И заклеил им себе всю задницу. И в таком виде получал приз за лучшую режиссуру из рук Клаудии Кардинале. Задирал там руки и ноги. Все как полагается. Сама история интересней того, как я ее пытался решить.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Все же нормально получать удовольствие от премии и целых штанов.

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Да, нормально, но… с такой серьезностью к этому относиться нельзя. Очень важно интересоваться не тем, как ты рассказал о проблеме, а самой проблемой. Если проблема есть, конечно. И в этом смысле совершенно офигенный персонаж – Марлен Хуциев. Офигенный! Он с упорством маньяка интересуется только проблемой. Я очень счастлив, что моя жизнь на «Мосфильме» началась с Хуциева: я попал к нему на практику. Так вот, он был маниакален относительно того, что самые большие грозы и дожди бывают в июле. Понимаете? Ему все говорили: «Марлен! Мы же делаем кино совершенно про другое! Про гражданскую позицию!» На что Хуциев отвечал, что, конечно, мы делаем кино именно про это. Но это же, вероятно, какая-то атмо­сферная вещь, говорил он. Всю весну и лето что-то там в атмосфере скапливается, скапливается и разражается именно в июле! И я понимал, что его это, может, волнует больше, чем гражданская позиция. До сих пор он такой же. Я его недавно встретил, спрашиваю, как дела. А он мне отвечает: «Да какие дела! Не дают доснять кино!» Я ему отвечаю: «Да слава богу, что вообще дают хоть какие-то деньги на кино». А он мне: «Нет, все-таки так нельзя!» А ему девяносто лет. Он свернут не на себе, а на существе проблемы!

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Проблемы вокруг могут оказаться очень неприятные. После «2-Ассы-2» мне показалось, что вам изрядно неприятно то, во что превратилась окружающая действительность, и поэтому вы стали снимать классику.

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Ужас в том, что никакого отвращения действительность у меня не вызывает. Я бы даже сказал, что она вызывает у меня некий род симпатии или даже любви – наша действительность. Хотя она именно такая, что должна вызывать отвращение. И гражданский, так сказать, протест. Я очень хорошо понимаю Сережу Шнурова, у которого нет никакого отвращения к жизни вокруг. Напротив – для него она является роскошным полем для художественной деятельности, которую можно на этом поле взрастить. Конечно, семьдесят лет – это рубеж. Но мне этот рубеж не принес никакой концептуальной ясности. Наоборот, я не понимаю, что хорошо, что плохо, гражданин я или нет. Патриот или мизантроп. Мне это неинтересно. Мне интересно... Вот есть такой рассказ Юрия Казакова «Ни стуку, ни грюку». Он меня давно еще потряс тем, что там все не по лекалу. Там один жлоб насилует девочку. По лекалу зло должно быть наказано. Вместо этого к нему приходит девочка и говорит, как прекрасно то, что между ними произошло. Я тогда знал, что это грандиозно, и сейчас я знаю, что это грандиозно. И если бы я сейчас нашел три рубля шестьдесят две копейки, то снял бы «Ни стуку, ни грюку». С огромным наслаждением.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Будете просить у Минкульта деньги на этот проект? Или для вас это принципиально невозможно?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Да нет, какая принципиальность! Они мне говорят: Сергей Александрович, ну что вы! Мы вам дадим денег, сколько вы хотите. Предложите нам что-нибудь.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Например?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Например, про третью мировую войну, в которой мы выигрываем. Одерживаем победу за победой благодаря тому, что вовремя сели в танки. Чего-то такого давайте... Они сами не знают, чего хотят. И мне даже стыдно сказать, что я хочу снимать «Ни стуку, ни грюку» Казакова. Какого Казакова?! Он умер почти тридцать пять лет назад. Они не помнят, кто он такой вообще.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. «Сто дней после детства» – кино, как сейчас сказали бы, позитивное. Тогда как страна, в которой вы снимали картину, была не самой счастливой...

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. О, меня так кляли за это дело. Кто-то приехал на площадку, и про меня стали говорить, что все нормальные ровесники этого режиссера находятся на переднем крае классовой борьбы. А этот какой-то маразматик! Снимает какую-то безыдейную историю в каком-то дворянском гнезде! И я сам очень переживал из-за этого. Нельзя же от такого отмахнуться. Я думал, что, наверное, они правы. И сказал оператору Лёне Калашникову и художнику Александру Борисову: ребят, есть что-то правильное в том, что они пишут. Давайте поедем в нормальный пионерский лагерь и снимем там какой-нибудь центральный эпизод. На какой-нибудь аллее героев имени Павлика Морозова. Мы поехали и сняли. Большей гадости невозможно себе представить! Причем это не была какая-то сознательная смешная гадость, как у Элема Климова. Нет, это выглядело так, как будто мы сошли с ума. И что дальше? Выкинули этот материал и забыли.

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. Но почему сейчас, когда жизнь у нас вокруг тоже не ахти, не получается снять такое же позитивное светлое кино? Ведь именно этого в Минкульте и хотят.

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Не нужно себя грузить. Мы все время думаем, что сняли бы прекрасное кино, если бы не эти проклятые гонители. И мы на этом чокнулись, понимаете? Мы так к этому привыкли, что у нас герои не могут чашку чаю нормально выпить без этого. Или чай должен быть отравлен, или у него должен быть еще какой-то смысл. Но суть в том, что искусство бесцельно. Оно ничего не может доказать и живет так, как живет музыка. Вот Башмет. Мы дружим с ним всю жизнь. Я как-то его спросил: «Чем ты занимаешься всю жизнь?» Он мне отвечает: «Я с определенной резонансной силой шевелю воздух». Я ему тогда говорю: «Но ведь про тебя написаны груды литературы. Про то, как ты, скажем, осознал Шнитке». «Да? – отвечает Башмет. – И действительно: мне кажется, я чувствую, как играть Шнитке, но к осознанию это не имеет никакого отношения».

Сергей Соловьев на съемках фильма «Ке-ды»

ЕЛЕНА НЕКРАСОВА. В какой-то момент Башмету может помешать в его занятиях музыкой то, что он доверенное лицо Путина?

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. Это не имеет никакого значения. Он может быть доверенным лицом кого угодно. Путина, Черчилля или Рузвельта. Башмет общается с нормальными людьми. Например, он всю жизнь дружит с грузинским композитором Гией Канчели. Канчели – гений. Его симфоническая поэма «Стикс» – это то, что мог бы написать Бетховен. Как-то Канчели позвонил Башмету и ошарашил его: «Юра, я сейчас заканчиваю соло альта, и у меня к тебе неожиданный вопрос: ты как кончаешь?» Башмет смутился: «Ну как? Нормально». «Нет, – настаивает Канчели. – Можешь все-таки описать?» «Ну, – мнется Башмет. – Довольно эмоционально... нервно». – «Можешь подробнее?» Поговорили, а через некоторое время Канчели привозит партитуру, и там в конце гениальное соло альта, в котором смычок не касается струн. Он зависает над ними. Вообще как бы нет звука! Но на самом деле там есть ощущение, что ты слышишь колебание воздуха… Оно и есть искусство.