Мы обратились к профессионалам, занимающимся искусством на разных его территориях, с просьбой ответить на несколько вопросов нашей анкеты. На анкету «ИК» отвечают Павел Бардин, Светлана Баскова, Илья Будрайтскис, Дмитрий Волкострелов, Борис Гройс, Наталья Кудряшова, Борис Куприянов, Всеволод Лисовский, Анатолий Осмоловский, Елена Стишова.

1. Считаете ли вы, что резкий правый поворот в политике, который происходит у нас, в США и Европе, бросает новые вызовы левому искусству и в целом левому движению? Если да, то как эта ситуация на него повлияет? Или левые были готовы к таким изменениям и для них «ничего особенного» не произошло?

2. Согласны ли вы с тем, что правое и левое в публичном медиапространстве использует сейчас схожие приемы популизма? Если да, то является ли это преимуществом правых? Подрывает (дискредитирует) ли это левую идею, в частности в ее «активистском» воплощении? Усложняет ли это ее производство?

3. Левый мейнстрим – существует ли он? Какой он сегодня? Как вы к нему относитесь?

4. Каковы тактики левых художников, которые не хотят ассоциироваться с левым мейнстримом? Можно ли сказать, что это тактики уклонения, неопределенности, подвешивания смыслов, «бесшумности» (как бы незаинтересованность в публике, герметичность и т.п.), «нулевого письма» и т.д.? Если да, то является ли такая позиция актуальной и эффективной?

5. Есть ли сегодня левый авангард (у нас и в мире)? Если да, то не могли бы вы его описать? Каким бы вы хотели его видеть? Насколько он видим и как существует, как представлен в массовом пространстве? Или он туда не стремится?

6. Каким вы видите левое искусство ближайшего будущего? Будет ли оно еще более «бесшумным» (в этом смысле еще более левым) или же более публичным и «видимым» (в этом смысле более правым)? Или останется прежним?

Владимир Стенберг, Георгий Стенберг. Плакат к фильму Сергея Эйзенштейна «Броненосец “Потемкин”». 1929

ПАВЕЛ БАРДИН, РЕЖИССЕР

1. Не считаю деление на левых и правых актуальным. И не понимаю, как искусство (которое чего-то стоит) может иметь политическую принадлежность. Его могут пытаться приватизировать политические игроки, а политическое самоопределение автора большого значения не имеет.

По-моему, конкурируют общества открытого и закрытого кода, если говорить языком программистов. Открытый код – это эволюция, эмпатия, прогресс; закрытый – деградация, регресс, фобии, комплексы, патернализм и прочая архаика. Было бы неверно, по-моему, относить все новое, свежее и передовое к левым. Левая идея имеет под собой, на мой взгляд, утопическую, экономическую теорию, буквальная реализация которой на практике ведет к ужесточению госконтроля и цензуре.

Не вижу никакого общемирового правого поворота, наверное, из-за того, что не смотрю отечественное ТВ. Адаптация мигрантов, защита прав меньшинств, борьба против насилия и ксенофобии, за свободу, равные права и возможности для всех – вполне традиционные вызовы для искусства, и современное искусство на Западе достойно на них отвечает.

2. Популизм – политический прием. Надеюсь, время профессиональных политиков на исходе. Популизм в искусстве называется конъюнктурой, она дискредитирует любую идею, если под популизмом иметь в виду потакание самым низменным инстинктам публики, понижение качества в угоду прибыли.

3. Актуальное искусство может быть мейнстримом с точки зрения коммерции. Тогда, например, Бэнкси – это мейнстрим. С другой стороны, новое всегда опровергает заштампованную традицию, поэтому не может слепо подражать ей. Современное искусство формирует мейнстрим завтрашнего дня.

4. Не знаю, так как не имею никакого отношения к левым художникам.

5. Ответил выше.

6. Искусство будущего всегда будет в протесте по отношению к традиции настоящего и через протест будет адаптировать традицию к новым технологиям и социальным формациям. Наше будущее (искусство) вижу свободным и неподцензурным. Или мертвым.

СВЕТЛАНА БАСКОВА, РЕЖИССЕР

1—2—3. Слово «левое» очень сложное. Я внутри арт-тусовки, здесь все левые, и даже можно не говорить об этом. В регионах, там, где проф­союзники, тоже как-то само собой понятно, что все левые и слово это не в ходу. Так что мейнстрим – это сложно для меня. Я просто не понимаю, что это такое. Левый авангард, с моей точки зрения, – это некое не очень правильное сочетание. И что значит «правое»? Терроризм или капитализм?

Политическое искусство (это вы, наверное, называете «левый авангард»?) сегодня нонспектакулярно, почти не имеет зрителя, так как экспериментально/фантазийно (я имею в виду молодых художников).

4. Здесь нет особенной тактики, скорее художник ищет пространство, свободное от рынка, для политического искусства, это может быть, например, театр. Художник не политактивист, он ищет метафоры времени, и иногда это очень неожиданные вещи – например, журнал «Огонек» 1940-х годов: был перформанс «Саломея»[1] – для меня это политическое искусство. Так же, как работа Ирины Петраковой на выставке «Сырое/Вареное» летом в ММСИ.

Это также не позиция: делать искусство – необходимость. И еще. Художнику в принципе зритель не нужен, и это не зависит от времени и ситуации. Я имею в виду реакцию, далее вопрос экспонирования.

5. Авангард стремится быть адекватным политической ситуации – всё, как всегда. Адекватным – значит точным.

Еще процитирую Кети Чухров, хотя я не согласна с текстом, но мысль верна на все сто: «…пусть временно, но вносить это артистическое коммунистическое (зачеркнуто мною. – С.Б.) пространство в существующее окружение вопреки обстоятельствам. Это делают столько человек, сколько этого хотят и могут сейчас, в том месте, которое они для этого нашли сейчас»[2] (хотя это 2009 год).

6. Это зависит от того, что будет в «ближайшем будущем».

«Безумный Пьеро», режиссер Жан-Люк Годар. 1965

ИЛЬЯ БУДРАЙТСКИС, ИСТОРИК, ПУБЛИЦИСТ, РЕДАКТОР САЙТА OPENLEFT.RU

Возможно ли вообще говорить о левом и правом искусстве? И как эти подвижные дефиниции, перенесенные из сферы политики, могут помочь нам в понимании актуального положения искусства в обществе?

Стоит вспомнить, что деление на левых и правых, восходящее к расположению депутатов Генеральных штатов в начале Французской революции, определялось не набором ценностей, но отношением к старому порядку, то есть к существовавшему на тот момент положению вещей, которое представляло себя естественным и неизменным. Последующее развитие событий постоянно превращало вчерашних радикалов в умеренных, левее которых оказывались новые радикалы. При этом менялись не сами принципы вытеснявших друг друга ведущих партий революции, но их место по отношению к существующему. Они были левыми там, где манифестировали несогласие, и становились правыми, когда стремились сдержать революцию и зафиксировать status quo.

На протяжении всего Нового времени программы и социальная принадлежность левых менялась, тогда как определяющим оставалось глубокое ощущение неудовлетворенности существующим порядком вещей.

Почти тогда же, когда возникает деление на правых и левых, Иммануил Кант пишет свою «Критику способности суждения», которая определяет эстетическое переживание как особое – созерцательное и незаинтересованное – отношение к предметам. Автономия позволяет искусству критически, как бы со стороны, оценивать действительность и в то же время исключает возможность ее по-настоящему изменить. Искусство Нового времени, включавшее в себя необходимый момент неудовлетворения миром, одновременно практически примиряло с ним – поскольку оставалось «всего лишь» искусством.

Авангард начала XX века стал настоящим левым искусством потому, что отказался удовлетворяться этой автономией по отношению к обществу. Его программой была не критика жизни, но ее преобразование методами искусства. Эта левизна авангарда определялась не столько политическим содержанием (реалистическое искусство также могло как угодно критиковать действительность), сколько разрушением формы, радикальным изменением самой функции искусства.

Несмотря на то что эта главная «жизнестроительная» амбиция авангарда потерпела поражение, место искусства в обществе действительно изменилось. Сегодня уже невозможно говорить о настоящей автономии искусства. Художественная практика, в том числе в унаследованных от исторического авангарда формах, вполне сливается с жизнью – например, в качестве рекламы или дизайна. Более того, безумно дорогие, но внешне ничтожные произведения искусства привлекают богатых коллекционеров и как яркий образ магического и непрозрачного процесса создания рыночной стоимости.

Ни социальная критичность содержания, ни рефлексия собственной формы уже не могут заставить нас принимать искусство всерьез – как явление, способное воздействовать на общество. Как же в этой ситуации искусство может быть по-настоящему левым?

Очевидно, что левое искусство не должно удовлетворяться своим существующим положением даже тогда, когда это положение позволяет ему выступать моральным обличителем несправедливости современного мира или изображать царство свободы внутри действительной несвободы. Наоборот, настоящее левое искусство будет постоянно использовать непроявленность границ между искусством и жизнью в свою пользу. Так, на протяжении последних лет мы видели множество случаев, когда презентация себя как художников позволяла совершать пропагандистские акции, получавшие огромный политический резонанс, или проводить исследования, чья прямая ангажированность не вписывается в академические стандарты. Это стратегия «партизана», постоянно меняющего мундиры и вводящего противника в заблуждение.

Однако самое главное – постоянно помнить о том, что, поскольку искусство во всех его формах и проявлениях стало частью жизни (то есть практик капиталистической тотальности), его будущее зависит от реальных политических и социальных изменений. В этом смысле, если художники желают, чтобы их искусство действительно было левым, то есть подвергало сомнению существующий порядок, а не содействовало его воспроизводству, им стоит участвовать в общественной жизни не только как художникам, но и как активистам.

В политическом отношении современная путаница между правыми и левыми связана с общим состоянием кризиса – не только экономического и социального, но и кризиса старых форм идеологической гегемонии. Массовый рост недоверия к традиционным институтам толкает правящие элиты на поиск новых практик политического господства. Собственно, в этом и заключается феномен Трампа – такие лидеры пытаются легитимировать свою власть, как бы обращаясь поверх институтов демократии напрямую к народу. Популизм – то есть прямое обращение к народу, выявление несоответствия между формальными демократическими институтами и их действительным «источником власти» – лишь форма или, как писал политический философ Эрнесто Лаклау (Лакло), «способ артикуляции». Однако представление об этом народе у правых и левых совершенно различное: если для правых это пассивная масса, одобряющая решения лидеров, то для левых – подавленное общество, которое должно вернуть себе власть над собственной судьбой.

«Десять дней, которые потрясли мир», режиссер Юрий Любимов. Спектакль Театра на Таганке. 1965

ДМИТРИЙ ВОЛКОСТРЕЛОВ, ТЕАТРАЛЬНЫЙ РЕЖИССЕР

1. Мне кажется, мы как-то упустили момент этого поворота, слишком, что ли, согласились с глобализацией. Не заметили, пропустили ту точку, когда левые практики перестали работать. Казалось бы, левый художник должен в такой ситуации проявить себя более активно. Однако мы все успешно пользуемся пресловутым поворотом, ничего не предлагая взамен.

2. Нет, не соглашусь. Мой крайне небольшой опыт общения и с правыми, и с левыми (даже если они себя так не идентифицируют, но при этом таковыми являются) показывает, что накал мысли в левом дискурсе не то чтобы (в идеале) превосходит все прочие, но обращен в будущее, в то время как правый дискурс – так я его вижу и понимаю – нацелен на удержание (стагнацию?) и возврат в прошлое.

3. Думаю, что настоящее левое искусство, если таковое вообще имеет место быть, всегда находится вне мейнстрима. Потому что оно – про будущее. Возможно, про невозможное будущее. Левый мейнстрим – это такая же невероятность, как правый авангард.

4. Всякая практика «вненаходимости» мне кажется сегодня нужной и эффективной. И уже не так важно, левая она или правая. «Вненаходимость» требует прямого соучастия потребителя, зрителя или союзника. Ему необходимо приложить усилия для обнаружения того, что «вне».

5. Здесь я категорически некомпетентен. У нас, кажется, левого авангарда нет. Хотя я иногда вижу на стенах домов тексты, которые должны сработать. Возможно, только так он и представлен в массовом пространстве: в граффити. Хотя в подобных надписях ощущается герметичность. То есть я не могу сказать, что настенные изображения, тексты направлены в массы. Потому что массы, по-моему, все это не считывают и не прочитывают. И все же не хочется говорить «массы». Просто каждый отдельный человек не читает такое и проходит мимо.

6. В сегодняшней информационной реальности крайне трудно быть «бесшумным». Видеоблог пенсионерки из Хакасии, освоившей хромакей-технологию, внезапно становится событием. Не уверен, что надо намеренно скрываться. Не уверен, что надо намеренно избегать. Не уверен, что надо вообще и в принципе что-то делать намеренно. Ближайшее будущее видится «безнамеренным». Просто случающимся. Вне практик презентации и репрезентации. И в этом его сложность. Маятник человечества и наших чувств, знаний, пониманий, оценок, предположений, мыслей и всего прочего движется и качается. Слева направо, справа налево, и назад, и вперед. И все это есть одно движение. Возможно, стоит думать о маятнике, а не о том, куда он качнулся.

Александр Бренер. Перформанс «Первая перчатка». 1995

БОРИС ГРОЙС, ФИЛОСОФ, ИСКУССТВОВЕД

1. Прежде всего сам по себе правый поворот является следствием крайнего ослабления, если не полностью распада левого движения. Сначала развалились коммунистические партии, затем социалистические, потом демократические. Практически во всех странах единственный реальный политический конфликт – это конфликт между правым крылом либерализма и правым национализмом, то есть конфликт между двумя правыми силами. Политика правого либерализма приводит к обогащению глобализированных элит и растущему экономическому и социально-политическому неравенству между этими элитами и основным населением соответствующих стран. Правый национализм выступает с лозунгом улучшить положение этого населения, но используя при этом ксенофобские идеологию и политику. В результате остатки левого движения оказываются расколотыми и деморализованными. Отчасти они сочувствуют глобалистскому либерализму, поскольку в нем есть элемент интернацио­нализма, отчасти они сочувствуют правому национализму, поскольку он обещает улучшить положение трудящихся масс. Идеалом левого движения всегда была комбинация социальной справедливости с интернационализмом. Но если кто-то сейчас пытается аргументировать в этом направлении, то ему со всех сторон затыкают рот ­утверждениями, что речь идет о возвращении к советизму, сталинизму, то есть ко всему тому, что предполагается окончательно политически скомпрометированным.

2. В европейской культурной традиции всегда отдавалось предпочтение греческим терминам над латинскими. Демос и популос – это греческое и латинское названия для одного и того же, то есть для народа. Но демократия считается чем-то хорошим, а популизм чем-то плохим, вроде как разведчик считается хорошим, а шпион – плохим. Речь идет о риторических фигурах, не имеющих никакого конкретного содержания. В свое время Эрнесто Лаклау справедливо писал, что демократия – это нулевое понятие, в которое каждый вкладывает свое собственное содержание. Если это содержание кому-то не нравится, то его обзывают популистом.

3. Левое движение и приемы мысли сейчас выпали из мейнстрима и полностью маргинализированы. В каком-то смысле люди даже забыли, в чем, собственно, заключается левая идея. Называют левыми позиции, которые не имеют ничего общего с левой традицией: например, борьба за те или иные этнические и прочие меньшинства является просто формой либерального лоббизма, а вовсе не левой политикой. Забота об охране трудящихся от конкуренции со стороны пришельцев является формой репрессивной ксенофобии, а вовсе не социально ориентированной левой программой. Что касается России, то я, честно говоря, не упомню ни одного левого текста, написанного после Льва Троцкого и Александра Богданова.

4. В наших западных палестинах художники имеют два источника средств существования: художественный рынок и господдержку. Левыми художниками являются те, кто живет на господдержку.

Речь идет о художниках-активистах, которые своей художественной деятельностью подменяют функции развалившегося социал-демократического государства. Они устраивают выставки и художественные школы для малоимущих слоев населения и мигрантов. Или ведут борьбу за экологическую чистоту природы. Или борются за права женщин. Или практикуют искусство как терапию для душевнобольных. Или организуют художественные программы для заключенных или ветеранов войны. Иначе говоря, искусство выступает здесь как социальный активизм, подменяющий собой распавшиеся структуры так называемого социального капитализма.

5. Как я уже сказал, поставангардное левое искусство принимает сейчас форму художественного активизма. Искусство понимается не как предмет созерцания, а как прием для достижения определенной этической, социальной или политической цели. Сюда же относится и художественный активизм, ориентированный на эстетическую организацию массовых выступлений и демонстраций. Здесь часто вспоминают Бахтина, его теорию карнавала как не только политической, но и эстетической манифестации присутствия масс в публичном пространстве.

6. Мне представляется, что все современное «шумное» искусство является как раз левым искусством, если под «шумным» искусством понимать социально-политический активизм в форме эстетизации человеческих масс. Здесь современный художественный активизм опирается в основном на традицию советских массовых мероприятий 20-х годов, а также на эстетику революционного театра того же периода, скажем, Брехта. Разумеется, имеются также примеры правого художественного активизма. Самым ярким из них можно считать итальянский футуризм. Но правого художественного активизма в наше время практически нет. Причину этого можно видеть в том, что искусство является в настоящее время наиболее интернационализированной частью культуры – может быть, потому что оно менее всех остальных сфер культуры зависит от национальных языков. Поэтому в сфере искусства довольно трудно лансировать политический активизм правого типа, который, например, процветает во многих национальных литературах.

НАТАЛЬЯ КУДРЯШОВА, АКТРИСА, РЕЖИССЕР, ДРАМАТУРГ

Для меня искусство лишено категорий полезности и необходимости. Мне кажется, что любое искусство, кино в том числе, никому ничего не должно. Оно не должно воспитывать и прививать, оно не может быть функциональным институтом нравственности, морали и прочего, то есть у искусства не может быть конкретных задач. Такая зыбкая грань, вывалившись за которую кино перестает быть искусством и становится агиткой, социальным проектом, госзаказом. Категории долженствования и полезности меняют саму природу кино. Художественное кино, на мой взгляд, не может служить и тем более обслуживать. Это сложный и долгий разговор. Сваливаясь в тезисы, начинаешь утверждать какую-то принципиальную позицию относительно искусства, и это тоже неверно, потому что я понимаю, что двигаюсь в этой области скорее интуитивно и могу только обозначать. Так вот кино для меня – это предчувствие, это интуиция, это часть экзистенциального переживания, которое хочется зафиксировать. И в то же время это такой опыт «здесь и сейчас», в котором ты можешь быть обнаженным и настоящим, фантазийным, смешным, каким угодно, но живым, когда не знаешь, как проживешь следующую минуту. Кино не может быть комфортным, это опасная и живая материя, поэтому протест художника в той или иной мере, его отношение к жизни отразится в его произведении. Но протест, наверное, не может быть приоритетным, и если ты хочешь снять кино про несправедливость ЖКХ – например, поставил себе такую благородную задачу, – мне кажется, это обречено на провал. Кино – это не рупор и не трибуна. Это что-то иное, имеющее отношение к душе, духу, к тому, что больше, чем проблемы ЖКХ. Левое (радикальное) и социально ориентированное для меня разные понятия. Протест как волеизъявление, как часть духовного опыта индивидуума, как отражение времени и ощущение себя в этом времени. Наверное, свободный, не расчетливый протест, который является частью какого-то бÓльшего замысла, присутствует в фильме «Асса» Сергея Соловьева, если говорить о советском кино, это такая острая фиксация «времени перемен». В новом российском кино самым ярким примером, наверное, является «Левиафан» Андрея Звягинцева. Но если в «Ассе» есть герой, яркий герой, который это время спрессовывает и фиксирует, как и Данила Багров в «Брате» Алексея Балабанова, то в «Левиафане» героя нет, он размыт, его интересы, его частные интересы не вызывают у меня желания ему сопереживать, он мне не симпатичен. И это тоже веха времени. В нашем времени нет героев. Дух протеста в кино есть, но героя нет. Есть попытки создать героя, носителя идеи, но так как с идеями у нас проблема, то и герою взяться неоткуда. У меня был совсем небольшой опыт работы в социальном проекте. Он никак не был связан с кино. Мне было лет семнадцать, и мои друзья всерьез занимались питерским проектом «На дне». Это была газета, доходы от продажи которой должны были поступить в питерские ночлежки. Изначально появилась интеллигентная идея о том, что сами бомжи будут продавать газету, но она была обречена на провал, потому что деньги уходили на водку. Поэтому газета начала привлекать волонтеров, и как-то меня это на один день впечатлило. Но потом я поняла, что у меня нет ни времени, ни серьезной убежденности в этом занятии. Я искренне восхищаюсь людьми, которые всерьез занимаются социальными проектами, потому что это требует невероятных усилий, физических и психических. Это требует серьезного подхода – не на территории «бесполезного» искусства решать сложные и живые вопросы настоящей жизни. Кино – это все-таки иллюзион. Пусть оно таким и остается.

Виктор Пивоваров. «Проекты для одинокого человека». 1975

БОРИС КУПРИЯНОВ, ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР САЙТА «ГОРЬКИЙ», СОУЧРЕДИТЕЛЬ КНИЖНОГО МАГАЗИНА «ФАЛАНСТЕР»

Я не могу выступать от лица сколько-нибудь «коллективного» левого. Мне хотелось бы говорить от себя лично. От имени человека, считающего себя левым, но не вписанного в какую-либо левую организацию, партию и не маркирующего себя неким идеологическим направлением. Таких «стихийных левых» – большинство. Не уверен, что мои наивные мысли окажутся полезными, однако уверен, что «непрофессиональные» высказывания могут подвергнуться критике институализированных левых.

Выскажу два предположения в ответ на первый вопрос. Существует ли сейчас правый поворот? Были ли времена Тэтчер, Рейгана, Франко, Пиночета, Сталина, Маккарти, «шоковой тера­пии» правым поворотом? Полагаю, при «развитом» капитализме и государственном «социализме» не может быть и не было левых времен. При капитализме не может существовать левых поворотов. Контроль состояния общества путем перераспределения ничтожной части капиталов власть имущих (финансово состоятельных) в целях умиротворения не является левым поворотом. Как и отмена всех социальных программ не является правым поворотом. Приручение левых, а точнее, создание «сервильных», безопасных левых после 1968 года – правый или левый поворот? Современные западные (к несчастью, и многие отечественные) левые занимаются любыми проблемами, не опасными для власти, кроме проблем социальной справедливости и равных возможностей для всех, а не только для отдельных групп.

Что такое правое искусство после 1945 года? Может ли при капитализме мейнстрим быть левым? Мейнстрим – часть буржуазной индустрии. При будущем левом государстве будет левый мейнстрим, который станет частью другого мира и другой индустрии. У искусства нет задач развлечения или канализации энергии активной части общества. Искусство – оно про другое.

Смею предположить, что нет никакого искусства, кроме левого. Является ли удовлетворение прихотей правящего класса искусством? Капиталист может заказать рос­пись «Рокфеллер-центра» левому художнику, может купить за миллиарды работу левого художника, может игнорировать художника вовсе, но не может перевернуть искусство, сделать из левого правое.

Мир за последние двести лет стал справедливее в некоторых местах с некоторыми людьми. Но тотальное расслоение общества, отсутствие равных возможностей сохранилось. Нет, ничего не изменилось для левого искусства, левой идеи, левого активиста.

Хотя многое изменится для тысяч «розовых» организаций, левым станет быть немодно, понадобится более сильная мотивация, чем портрет Че Гевары и селфи в автозаке.

Максим Исповедник считал, что дьявол соблазняет души обещанием удовольствий или угрозой их лишения. Подкупом или шантажом. Так и популист – либо обещает блага, либо запугивает общество. Левая идея лишена популизма, она не может быть привлекательной для буржуазного общества. Перестройка системы ценностей некомфорт­на и травматична.

Просвещение – одна из самых важных практик левого активиста сегодня. Только думающий, подготовленный индивид может принимать самостоятельное решение относительно собственной судьбы.

Авангард может быть только левый. Впереди не так много вариантов. Рабство и угнетение – или свобода. Кто публично в трезвом уме сможет заявить, что выбирает для общества первое?! Правый авангард должен называться как-то по-другому. Как называются те, кто призывает к несправедливости и расслоению общества, – фашисты, работорговцы?

Анатолий Осмоловский. «Портал». 2008

ВСЕВОЛОД ЛИСОВСКИЙ, ТЕАТРАЛЬНЫЙ РЕЖИССЕР

1. Я предпочитаю называть происходящую ныне вакханалию традиционализма контрреволюцией. Что такое контрреволюция? Это вроде повышенной температуры. Симптом, благодаря которому мы узнаем о том, что в организме происходит нечто болезненное. Так вот контрреволюция есть симптом революции. Только первая для нас очевидна, а в чем заключается вторая, нам непонятно. Как мне кажется, нынешняя революция связана даже не со сменой общественных формаций, а сразу со сменой глобальных парадигм. Ньютонианская парадигма перестает работать, а идущая ей на смену квантовая только рождается. Нечто подобное происходило в эпоху Возрождения, когда ньютонианская (я в курсе, что Ньютон родился позже) пожирала аристотелевскую. Со сменой парадигм меняется все – вплоть до законов физики и причинно-следственных связей. Соответственно левая повестка сегодня заключается не в критике «ходячих мертвецов» – изживших себя институций и общественных отношений, а в изучении и описании новых обстоятельств, в которых нам предстоит жить.

2. Сегодня утверждение «каждый человек имеет равные права на материальные ресурсы, информацию, образование, здравоохранение и равные возможности воздействия на общественные процессы» столь же бесспорно, как утверждение «люди не едят друг друга». Соответственно дискуссия между нынешними правыми и левыми – это спор между тем, кто уверен, что испражняться в столовой можно и нужно (правый), и тем, кто робко мямлит в ответ: «может, не стоит...» (левый). Мне кажется, дискутировать о том, что бесспорно, значит легитимизировать проблему. Тут не о чем спорить. Экскременты нужно молча убрать, а экскрементаторов выставить вон. Сейчас куда продуктивнее критиковать гравитацию и биохимию, чем обсасывать кости давно умерших социальных институтов.

3. Левый мейнстрим сегодня невозможен. Все места, где есть дороги, остались справа. Слева – чистое поле, в котором предстоит топтать дороги.

4. Словосочетание «левый художник» для меня оксюморон. Слово «художник» слишком плотно срослось с романтическим мифом о творце, связанном с высшими силами и на этом основании претендующем на особый общественный статус. Этот миф – безусловно правый. Для меня работник искусства такой же скромный исследователь, как, скажем, ботаник, посвятивший свою жизнь исследованию лютиков в восточных предгорьях Алтая.

5. Мне представляется, что сейчас не совсем удачное время для любых утверждений. Сейчас нужно не утверждать, а задавать вопросы. Ну а с какой интонацией это делать и как громко, принципиального значения не имеет.

6. Если мы ничего не знаем о мире, в котором живем, что мы можем сказать об искусстве этого мира?!

Проект Rimini Protokoll. Situation Rooms

АНАТОЛИЙ ОСМОЛОВСКИЙ, ХУДОЖНИК, ТЕОРЕТИК, РЕКТОР ИНСТИТУТА СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА «БАЗА»

На мой взгляд, так называемое левое движение давно находится в глубочайшем кризисе. В этом смысле правый поворот вполне закономерен. Основная характеристика этого кризиса – если кратко – оторванность от реальности. Здесь стоит уточнить: когда я говорю о левом движении, я имею в виду, конечно, западную политическую традицию, которая связывается с 60-ми годами ХХ века. Если мы внимательно посмотрим, то увидим, что практически весь современный политический истеблишмент (в США, скажем, Демократическая партия, в европейских странах разнообразные леволиберальные и социал-демократические партии) так или иначе затронут идеями 60-х. Главная из которых: право народа на восстание, если правительство создало для него невыносимые условия жизни. И часто это право поддерживается вне зависимости от того, какие лозунги восставшие скандируют. Напомню, что, например, Мишель Фуко – классик современного критического мышления – сначала был одним из энтузиастов исламской революции в Иране, а потом с не меньшим энтузиазмом встретил польскую «Солидарность». С какого-то момента это поколение политиков и мыслителей (и их последователей) стало довольно «формально» относиться к революции. Для них перестало быть важным, за что революция, главное – чтобы она состоялась. Так произошли фатальная утрата критериев и как ее следствие понятийный и смысловой кризис. Вершиной этого кризиса стала, конечно, избирательная кампания в США 2016 года. А именно тот момент, когда из гонки был исключен Сандерс – только он имел все шансы победить Трампа. Удаление Сандерса стало окончательным поражением левых образца 60-х годов.

Мы сейчас входим в новую реальность. И она нам вряд ли понравится. Но, с другой стороны, избавление от иллюзий – процесс полезный, хоть и болезненный. Другими словами, правый поворот – это шанс для левого мышления очиститься. Что ему жизненно необходимо. Ибо оно – это мышление – с конца 80-х (а если брать старую школу, то прямо с 30-х) тонет в безответственной демагогии. Здесь надо такие завалы разбирать, что без нового Маркса не обойдешься. Будем надеяться, что правый поворот поспособствует его появлению. Но это процесс на перспективу. Минимум десять лет пройдет, пока что-то внятное начнет выкристаллизовываться. Впрочем, и сейчас кое-что есть. Например, нельзя не назвать Алена Бадью. Его книга «Век» (недавно переведенная на русский), посвященная ХХ веку, на мой взгляд, блестящий пример левой эссеистики, предельно честной, без сантиментов и популизма.

В этих поисках нового языка как раз может помочь левое искусство. Потому что искусство (современное) по большей части представляет собой компактные логические модели действия, поведения и восприятия. Даже «традиционная» современная картина является именно таким ДНК. Произведения, конечно, надо уметь расшифровывать. Для этого надо обладать навыком. А навык люди получают от посещения выставок. У нас в России с этим есть некоторые проблемы. Но все же количество людей, делающих современное искусство и интересующихся им, растет с большой скоростью.

Что касается тактик, стратегий или поэ­тик современного левого искусства, то их великое множество. Впрочем, здесь стоит сделать оговорку. Само понятие «левое искусство» довольно спорное. Ну да, считается, что левое искусство – это искусство критическое. Яркий и самый мощный представитель Ханс Хааке (из классиков). Но, с другой стороны, очевидно, что если бы его работы не создавали катарсического эффекта, то вряд ли мы ценили бы его просто за его политическую позицию. То есть в понятии «левое искусство» главное все-таки – искусство, а не политическая ориентация (здесь, как я выше уже заметил, в данный момент сложности с критериями).

В 1993 году я участвовал в Венецианской биеннале – одном из главных и самых старых (с 1883 года) мировых форумов современного искусства. Мне посчастливилось видеть масштабную «тотальную» инсталляцию Ханса Хааке «Германия». Невероятное впечатление! Ни до, ни после я ничего подобного не видел.

Зрителя встречал фасад немецкого павильона в садах Джардини. Этот фасад был перестроен в 1933 году по личному указанию Гитлера в стиле неоклассицизма. Первое, что бросалось в глаза: с фронтона были сняты буквы, составляющие название павильона – «Германия», от них остался только силуэт с подтеками, появившимися в результате дождей. Над входом висела огромная немецкая монета достоинством в одну марку. Двери павильона были открыты, посетитель видит вдали какую-то черно-белую фотографию на ярко-красном фоне. Подойдя ближе, мы понимаем: это фотография из газеты 1934 года, на ней запечатлен Гитлер, в сопровождении Муссолини посетивший немецкий павильон на Венецианской биеннале. Когда мы, войдя в павильон, подходим к фотографии вплотную, мы видим, что она висит на огромной фальшь-стене, а справа и слева от нее есть довольно узкие проходы (для одного человека). Из-за стены слышится какой-то непонятный гул, как будто кто-то бросает огромные камни на каменный пол. Мы поворачиваем, идем по этому узкому проходу и входим в зал. И что мы там видим? Железные буквы «Германия», перенесенные внутрь выставочного пространства, повешенные на стену, и… вскрытый отбойным молотком мраморный пол. Огромные, два на два метра, мраморные плиты пола лежат в беспорядке одна на другой. А откуда же идет звук? Звук возникает от шагов зрителей, которые ходят по этим плитам. Потому что они – плиты – бьются одна о другую. Перед нами раскрывается метафора послевоенной Германии, созданная с помощью минимума средств.

Как видите, эту инсталляцию нельзя упрекнуть в отсутствии зрелищности. Более того, она задействует в зрителе даже определенные телесные рецепторы. Зритель проходит последовательно три пространства: свободное пространство самих садов Джардини перед фасадом павильона, узкое спертое пространство между входом и фальшь-стеной и сам выставочный зал. А звук бьющихся плит пробирает до печенок, настолько он глубокий и гулкий. Вместе с тем инсталляция Хааке – пример как раз критического левого искусства. Объемная метафора исторической судьбы Германии до и после второй мировой войны.

Вот другой пример, более современный. Сейчас довольно популярна французская художественная группа Claire Fontaine («Клер Фонтен»). Одна их работа чрезвычайно остроумна. Она представляет собой висящие на стене связки украденных ключей и специально подобранных к замкам отмычек. А связки эти называются именами ведущих художественных галерей. Оказывается, всеми этими ключами и отмычками можно открыть… все двери в каждой конкретной галерее (сверяйся по названию) вплоть до сейфов и запасников. Здесь минимум визуальности. Чистый концепт. Но зато какая соблазнительная перспектива! Особенно для арт-дилеров! Искусство, которое представляет гипотетическую опасность для секретов (и финансов) этих галерей.

Эти два по видимости противоположных примера приведены мной для того, чтобы показать, что современное критическое искусство очень разнообразно. Что связывает непохожие направления, практики? Конечно, экономия средств. (Вспомните Микеланджело: «Я отсекаю все лишнее».) Это и есть, наверное, главный принцип современного искусства: высказываться предельно лаконично. Никакой декоративности! И никакой комплиментарности!

Если же говорить о правом искусстве (но в рыночном смысле, а не в идеологическом), то это чаще всего картина. Картина до сих пор наиболее привилегированный фетишистский объект. Хансу Хааке здесь противостоит Ансельм Кифер. А Claire Fontaine – Нео Раух. Но даже правая современная картина несет в себе значительный критический потенциал, потому что, как правило, она рефлексирует свою материальность и обязательно вписывает себя в исторический контекст.

А что у нас в России?

Надо сказать, что левое искусство в России сознательно и программно начал делать именно я. В формах уличного акционизма, предполагающих, что художественный образ и прямое действие сближаются максимально. Это, конечно, очень рискованная практика. Всегда есть опасность перейти определенную черту. Из современных последователей этой линии в качестве примера можно привести Павленского – акцию поджога двери ФСБ на Лубянке. Очевидно, что сам физический факт поджога – это уже почти полное слияние образа и действия, то есть скорее политический жест, чем художественный. Впрочем, вопрос открытый: где проходит эта красная линия?

Левая риторика довольно популярна в художественном дискурсе. Объясняется это просто: именно левыми искусствоведами и философами в ХХ веке этот дискурс был разработан. На этом жаргоне в художественной системе говорят все, даже если их политические позиции не совпадают с самим языком. Это традиция. Она оказывает достаточно сильное влияние и на российский контекст. Сейчас довольно сложно найти не левых художников. Однако часто эта политическая ориентация не ясна самим обладателям и используется автоматически или по инерции. От автоматизма, конечно, необходимо избавляться. Думается, что процесс осознания будет влиять на современное российское искусство исключительно в лучшую сторону.

Павел Пряжко. «Поле», режиссер Дмитрий Волкострелов. Театр Post

ЕЛЕНА СТИШОВА, КРИТИК

1. Теоретически правый крен в политике должен активизировать левую оппозицию в искусстве. Практически этого не происходит. Разве что блогеры и оппозиционная пресса, функцио­нирующая на строго отведенной ей делянке, рефлексируют и мониторят сложившийся status quo. Но на фоне телевизионного беспредела усилия честных журналистов выглядят всего лишь статистической погрешностью. Нулевая реакция федеральных каналов на митинги и демонстрации 26 марта с последующим (четырьмя днями позже) сладострастным искажением их смысла и пафоса участниками соловьевских и прочих телепосиделок – классическая тактика реакции авторитарной власти на «восстание масс». Не так ли поступила власть советская, когда, расстреляв новочеркасское восстание рабочих (1962), потребовала от участников и свидетелей подписку о неразглашении под угрозой суда и тюремных сроков?

Вся наша наличная левизна сфокусирована в личности Алексея Навального и его команды. Видеоролик Навального «Он вам не Димон», собравший более двадцати миллионов зрителей, на сегодняшний день, куда ни кинь, единственный артефакт левого направления. У кинематографистов ни одной козырной карты. А ведь года три тому были аж две-три значительные картины левого толка – «Левиафан» Андрея Звягинцева и «Дурак» Юрия Быкова. Ладно бы направления – даже дискурса не возникло. Почему?

Простой ответ на этот вопрос связан даже не с отсутствием идей и гражданского темперамента, хотя то и другое имеет место, но – в первую голову – с невозможностью найти финансирование на левые проекты. Государству подобные замыслы не предлагаются, а независимые продюсеры хотят бабла и славы, а не головной боли. Кинокритике, пусть и задним числом, не грех попенять за снобизм в оценке проектов Звягинцева и Быкова. Нашлись утонченные эстеты, которым претила публицистичность «Левиафана» и старомодность «Дурака». Зачем критика, если у нее нет нюха на общественную ситуацию? Если нет понимания специфичности контекста, в котором «пафос высокого искусства» может обернуться вульгарным штрейкбрехерством?

Театр в иных спектаклях щеголяет формальной левизной, открестившись как от чумы от социального. Даже сорокинский «Опричник» на ленкомовской сцене смотрится как фарсовая комедия в духе Григория Горина. Аллюзии на нынешние нравы властной элиты, может, кем-то и прочитываются, но действо всего лишь забавно, дух не замирает от режиссерской смелости, нет.

Времена общедоступного театра давно миновали. Театр сегодня доступен узкой группе «своих» да толстосумам. Это вам не любимовская «Таганка», левая, авангардная и любимая народом. Да, у нас есть влиятельный «Театр.doc», гонимый, но неистребимый благодаря стойкости его лидеров. Театр с внятной социальной и политической платформой. Однако он не является «властителем дум», не определяет погоду в театральном мире. Типовая постмодерная ситуация – отсутствие лидера, что впереди на лихом коне, не способствует формированию левого поля. Ему предстоит складываться стихийно в обозримом будущем. Пока что левые ни к чему не готовы, они еще даже не понимают, что реальность выбросила их на левый фланг и требует организованных действий.

2. Вопрос мне кажется преждевременным. Пока я не наблюдала подобной практики. Все телевизионное поле под завязку захвачено правой гопотой, и она размножается. Молодая поросль отличается фантастической безграмотностью в сочетании с цинизмом: и глазом не моргнув проговаривают на камеру все написанное дежурными спичрайтерами.

3. Левым мейнстримом могу считать разве что мои беседы с таксистами, каковые во все времена были точным барометром общественного мнения.

Сюда же я отношу блогосферу, чаты в социальных сетях, экспозиционное пространство «Гараж», «Гоголь-центр» с его репертуаром и просветительскими проектами. С миру по нитке, но личное пространство левого направления сложить можно, если ваш внутренний навигатор правильно настроен.

4. «Новая румынская волна» показала на многих примерах, что мейнстрим и левые убеждения отлично уживаются. А наш Алексей Балабанов? Как же его гнобили за «Брата-2» доморощенные либералы! Балабанов обладал гениальным чутьем, он первым почувствовал складывающуюся в нашем обществе ситуацию социальной несправедливости, оставил свои артхаусные опыты и стал снимать яростное социальное кино. Критика его хвалила, потому что это считалось хорошим тоном – хвалить Балабанова. Но не понимала! Как не понимала, куда сваливается вся наша демократия. Да и Говорухин снял архилевого «Ворошиловского стрелка» в эпоху расцвета правой идеологии. Критика, традиционно далекая от народа и от своей страны, оказалась неспособной на обобщения, на считывание «подвешенных смыслов»: именно нашему брату в высшей степени свойственна «тактика уклонения» – как следствие общественной апатии, о чем не раз писал Борис Дубин.

В актуальном российском кино есть один, но свежий пример: драма из шахтерской жизни «Вся наша надежда» Карена Геворкяна. Картина еще не добралась до проката, рекламного бюджета у нее нет. Ее прокатная судьба непредсказуема. После «Магнитных бурь» (2003) у нас не было снято ни одной картины про драму рабочего класса, пережившего свой исторический срок и брошенного властями на произвол судьбы.

5. Я бы хотела чаще видеть, как мировое кино рефлексирует эрозии нашей увядающей цивилизации. Такие проекты случаются, но ничего глобального в кинематографе не происходит. Тотальный рыночный интерес вытеснил кино социального протеста.

6. Прогнозы в искусстве, на мой взгляд, зряшное дело. В нашем обществе множество поводов для массового протеста. Власть готова его отражать и вовсю действует упреждающе способом анонимного точечного террора: кому в бровь, кому в глаз (зеленкой, а то и чем покрепче). Ждать, что найдется Художник, который канализирует левые настроения общества? Пока гром не грянул? Верить в чудо – это по-нашему.

[1] Перформанс/спектакль «Саломея» Павла Гладкова и Ангелины Меренковой в рамках проекта «Лаборатория смерти театра» на площадке «Трансформатор.doc». В перформансе были совмещены тексты пьесы «Саломея» Оскара Уайльда и журнала «Огонек» 1940-х.

[2] См.: http://prochtenie.ru/art/24487