«Тетраграмматон» — фильм Клима Козинского, рассказывающий в жанре комикса историю философской мысли. Довольно диковатая для такого материала эстетика предполагает безапелляционное и веселое смешение не только разных философов (от Хайдеггера до Славоя Жижека), но и различных фактур и техник. Свобода обращения с героями, глубокое понимание их идей и контекста дают зрителю — искушенному и не очень — шанс понять про этих философов как бы заново, минуя ловушки упрощения или занудства.

Тетраграмматон — непроизносимое имя Бога, считающееся его истинным именем. В каждой из семи новелл фильма есть свой сюжет: про Хайдеггера и Эдмунда Гуссерля, Людвига Витгенштейна и Бертрана Рассела, Канта и Шопенгауэра, Гегеля, Фридриха Шлейермахера, Эко и Фуко, наконец, про спекулятивного оккультиста Юджина Такера, отправляющего нас в путешествие по задворкам американской цивилизации.

Метод режиссера — буквальная иллюстрация к репликам персонажей. Когда Мартин Хайдеггер, убив жену Гуссерля, говорит «кажется, за нами — хвост», у его автомобиля и вправду вырастает хвост. Фразу «мне нравится его стиль» Витгенштейн произносит, глядя на лавирующего между волнами сёрфингиста. Обнаружив пропажу Бога, Иммануил Кант едет на космической машине в «априорных очках». Появляющийся в эпизоде про Гегеля русский анархист Михаил Бакунин шутит про расстроенную гитару: атональная — «анальная гитара». За всем этим из темноты кинотеатра не без удовольствия наблюдает Жижек, спрашивающий о режиссере: «Кто этот парень?»

Отвязный фильм Козинского с саундтреком электронщика Андрея Гурьянова, озвучен закадровым голосом американца Томми Симпсона. А собран, как паззл, из разномастных кусочков: типично комиксовых черт, обыденных предметов, мультяшных пейзажей и фантастических приколов. Коллажная структура фильма транслирует множественные смыслы: значение имеют и картинка, и жест, и голос, и титр. Любопытно, что при кажущемся легкомыслии режиссерский способ рассказа взрывает существо дела: парадоксом ли, вымышленным диалогом между философами, никогда в реальности не встречавшимися.

Консультанты Козинского — философ Сергей Степанищев и культуролог Ури Гершович — да и сам режиссер, известный своим пылким интересом к предмету, врезались в сердцевину мысли своих героев. Это сверхусилие обеспечивает серьезность затеи, которая поначалу кажется невозможной. Однако желание понять устройство мира, используя наив-ную и вместе с тем изощренную поэтику, и есть главный спецэффект «Тетраграмматона».

Имя Козинского известно больше в театральной среде, чем в киношной, хотя в этом году неформатный «Тетраграмматон» поучаствовал в конкурсе Международного кинофестиваля дебютов «Дух огня» и в российской программе Beat Film Festival, где получил спецприз жюри.

Отучившись на кинорежиссера в Киевском университете имени Карпенко-Карого, а потом в Мастерской индивидуальной режиссуры (МИР-4) Бориса Юхананова, Козинский ассистировал театральным режиссерам Теодоросу Терзопулосу и Ромео Кастеллуччи; поставил (в Электротеатре «Станиславский») «Идиотологию» — комбинацию романа Достоевского «Идиот» и текстов Лейбница; съездил на стажировку к Яну Фабру, а теперь работает с видеоархивом Юхананова. Человек строит свою биографию — тоже вне форматов и при этом с сознательной прагматичностью.

Беседу ведет и комментирует Кристина Матвиенко.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. У «Тетраграмматона» структура комикса и ликбеза, но она обманчива: быстро понимаешь, что далеко не весь контекст, заложенный авторами, можно считать. Это очень умно, но сделано в легкомысленной форме.

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Когда я отсылаю этот фильм на большие серьезные фестивали, всем кажется, что это слишком легкомысленно.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Потому что там стиль такой?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Но надо же отличать стиль от содержания.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Расскажи, зачем ты решил сделать фильм про философов?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Режиссер в театре занимается постановкой драматургических текстов, в фильме – постановкой сценариев. Философия – это такой текст, который невозможно поставить: чаще всего там нет нарратива, последовательно разворачивающейся истории, которую можно рассказать. Но мой опыт столкновения с философией другой, я ее читаю как художественное произведение. Так работает мое сознание – сталкиваясь с подобной литературой, я постепенно вычленяю оттуда образ. Книги по философии я вижу как художественные произведения, которые просто странно устроены. То есть как «странные романы» – с героями, напряжением, конфликтом, системой событийных поворотов, антагонистами и протагонистами. В этом смысле я просто экранизирую тот тип литературы, который мне интересен.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. И тогда можно выдумывать диалоги, обустраивать связи между героями из разных эпох и стран?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Мало кто пытался рассмотреть философские системы с художественной точки зрения. Конечно, такие попытки были: например, так делал Делёз. Собственно, это было в некотором смысле его открытием. Его книги о Ницше, Лейбнице представляют именно такой взгляд. Но это единичные случаи. Например, «История западной философии» Бертрана Рассела – одна из самых известных попыток описать историю западной мысли в одной книжке. При том что эта книга более или менее объективно описывает периодизацию мысли, саму философию она описывает превратно. Ты все время имеешь дело с Расселом, страшным снобом и морализатором, который строит иерархию, исходя из пригодности того или другого философа для своих сомнительных задач. В его книге невозможно реально столкнуться с философами, их мыслями. Это поверхностная аналитика, которая имеет смысл как дайджест, но противоположна самой природе философии. И этот момент наиболее сложный – любой нарратив уплощает философию. Поэтому в кино и театре такого не было по понятным причинам: очень сложно вычленить из философии историю и адекватно, без профанации изложить мысль.

Я стал думать, как этого избежать. Идея была простая. Та или другая философская система представляет собой острое, напряженное высказывание, связанное с определенным взглядом на реальность. Это ядро системы. Дальше это высказывание разрабатывается, превращается в систему, которая поэтапно сама себя объясняет. Существом любой книги (или системы) и является это ядро, вокруг которого выстраивается текст. Это ядро можно схватить в его напряжении и представить в драматическом развертывании.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. В ситуации.

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Да. Изначально я планировал снять фильм про Мартина Хайдеггера и Эдмунда Гуссерля. Жену Гуссерля звали Мальвина. Этот факт меня позабавил. Я подумал, что она могла быть любовницей Хайдеггера, которую он из ревности убивает, а затем приходит к Гуссерлю, и в результате напряженного разговора один из них лишается рассудка, а второй прыгает в окошко. Так возникла ситуация ревности и любви к женщине, которая ими обоими манипулировала. Но, когда я говорю о женщине, я подразумеваю еще что-то, что стоит между ними как философами. Философия, которой они посвятили жизнь, превращена мной в персонаж. Дальше я начал думать про актеров, которые смогли бы воплотить не просто людей, но два выдающихся сознания. Какие же в них должны быть магия и притягательность, чтобы конкурировать с двумя, возможно, величайшими философами XX века. Я сразу понял: это слишком сложный кастинг и абсолютно безумная затея. Но идея прикольная. Я решил проиллюстрировать свой замысел, сделать аниматик, посмотреть, как это в принципе могло бы выглядеть. Результат оказался невыносимо скучным. Но вместе с тем я обнаружил, что картинки несут совсем другое предложение – они позволяют работать с сюрреалистическим пространством, приобретают статус знака. Если расположить две картинки рядом, то между ними моментально завязывается «диалог». Формируется связь. Я понял, что сама игра с этими объектами в «странной среде» и может оказаться сценарием, который в каком-то смысле пишет себя сам. Невозможно написать сценарий заранее, теряется вся энергия; а здесь ты вынужден писать сценарий при помощи этих объектов. В этом смысле это не фильм, а текст, в котором равноценно все – титры, объекты и картинки.

«Тетраграмматон»

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Важно при этом слушать, что говорит закадровый, как бы механический голос – иначе юмор теряется и смысл тоже.

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Изначально я планировал молчаливых философов. Мне нравилось, что они присутствуют, но молчат. Зритель сам себе сочиняет происходящее, а философы просто появляются и исчезают. Все, что сказано, сказано не философами, но сказано рядом с ними. Оказалось, что смотреть без голоса, который драматизирует эти застывшие объекты, трудно. И я решил: ладно, пусть говорят.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Там много всего, что вы как авторы знаете, а мы, зрители, – не всегда, несмотря на легкомысленность картинки.

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. На самом деле это происходит с любым произведением. Какие-то моменты зритель считывает, какие-то нет. Тут это просто гиперболизировано. Мне пришлось очень серьезно овладеть и темой, и контекстом тех героев философии, которых я выбрал. Мне была необходима свобода в момент создания анимации. Нельзя заранее придумать картинки, которые потом надо подложить под историю. Важен момент случайности, ощущения, что разворачивается живой диалог. Для этого надо очень хорошо разобраться, что в этом диалоге уместно, а что нет. Если ты изначально придумал ход истории, персонажи все равно начинают говорить что-то другое, потому что появляются картинки, и этот факт не получается игнорировать. Приходится импровизировать, а для этого надо постоянно расширять тематическую и контекстуальную базу того философского мира, с которым происходит игра. Для меня это иллюстрация того, как вообще пишется любая драматическая история.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. И пьеса? Как Петрушевская учит: придумайте героев и поместите их в «ловушку жизни», а дальше они начнут сами говорить.

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Проблема не в том, что они говорят, а как соединить это в систему. Если их высказывания непонятны и не соотносятся с целым, приходится очень нежно их поправлять или вставлять в такой контекст, чтобы реплики приобретали другую интонацию, другое значение.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Когда они произносят шутки типа «музыка атональная – гитара анальная», это тоже как бы услышанные тобой реплики героев?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Это говорит Адорно, ученик Шёнберга. Атональное – кодовое слово для Адорно. Диалог комментирует совершенно не связанный с музыкой Бакунин, который мог услышать такую реплику как шутку в анархистском ключе. Ты имеешь дело с огромным количеством слоев, которые пытаешься уложить так, чтоб не потерять ядро той или иной системы. И получаешь странный объект. С одной стороны, там записан мой монолог – я, как Рассел, пытаюсь вычленить главное, что есть в той или иной философской системе. А вокруг сочиняю мультик. Но в этот же момент возникает элемент спора между мной и героями, которые находятся в абсолютно фривольной позиции – с бластерами и драконами, со своими визуальными предложениями. Когда я пытаюсь навязать им ту ли иную идею, которая мне пришла в голову, они ее подсекают, тем самым создавая аллюр легкости и иронии, которыми мультик пропитан.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. То есть это твой спор с изображением?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Да, благодаря изображению герои освобождаются от меня. Значит, удалось ускользнуть от главной проблемы – проблемы идеологизации собственной речи. В какой-то момент подключился философ Сергей Степанищев, который снабжал меня галлюцинациями героев; Ури Гершович приводил все наши затеи к ясности. Столкновение свободы и строгости способствовало тому, что все получилось наудачу – грамотно и безумно. Можно брать отдельную часть фильма и читать по нему историю философии. А можно просто наслаждаться забавными соединениями.

«Тетраграмматон»

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Есть там и чисто иллюстративные, смешные вещи: как взрывы мозга в буквальном смысле слова или путешествие Канта в машине с пультом от приставки «Денди».

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Я комбинировал разные элементы.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Как коллаж?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Да. Инфантильность восприятия связана с тем, что все элементы взяты из разных культур и времени, это и создает кайф обращения с самим предметом.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. То есть ты используешь редимейды?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Да, иногда их деформируя в цветокоррекции или еще как-то. Если бы их кто-то стал рисовать, то «рука» художника поглотила бы те смыслы, которые не надо трогать. Возможно, мультик стал бы более художественным, но я не художник и не свожу «как художник» все элементы в целое. Я просто регулирую связи между изображениями.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Никаких референсов тут искать не надо?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Все, что есть, лежит на поверхности. Забавно, что в «Тетраграмматоне» видят разные культурные отсылки, которых я никогда не видел и к которым не имею отношения.

С этим фильмом все просто: либо он страшно не нравится, его юмор не понимают и он кажется претенциозным, либо в него влюбляются с первого взгляда. Я пытался понять его целевую аудиторию – не получается. Может, образованным показывать? – подумал я. Не работает. Может, тинейджерам, которые выросли на интернет-мемах? – но тоже не факт. Хотя среди тех и других найдутся такие, кому это страшно понравится. Мне кажется, этот фильм понравится Дугину. Или крайне левому, или либералу, или тому, кому на это все наплевать. Я вот смотрел в детстве мультики на видеокассетах. Мой любимый был «Король Лев», но неисправный пульт время от времени поверх него что-то записывал. И постепенно возникла кассета, на которой мультик перебивали шизанутая реклама, или фрагменты «фильмов для взрослых», или другие мультики, или передачи. И так часа на полтора. У меня не было другой кассеты с «Королем Львом», я продолжал смотреть то, что есть. Так сформировалось мое сознание – я люблю дискретные сочетания, в которых связь выражена не явно.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Есть ли в твоем фильме идеология? Если да, то в чем она проявляется? Что там есть точно, так это дух сомнения и жесткого спора.

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. В финале, с которым, например, не согласна Кети Чухров, вся идеология и проявляется. Там сталкиваются два понятия – «причастие» через фигуру Христа и радикальное сомнение, аврамический диагноз. Можно сказать, что сомнение в некотором смысле и есть идеология. Это так и не так. Авраам, отрицая фигуру Бога, был яростен и агрессивен. Чтобы говорить «нет», надо иметь стальные яйца. И твердую позицию, которую можно принять за идеологию. Но это не так.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Речь о сознании, которое яростно задает вопросы?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. За этим лежит страсть, жизнь в ее неадекватности, обломе и кайфе.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Неофитское, хотя и оснащенное, сознание, которое хочет задавать серьезные вопросы, но делать это безответственно?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Нет, там есть сообщение, и оно довольно ответственное. Оно заключается в том, что вопросы задавать необходимо даже при априорной неразрешимости. Попадая на кинофестивали, этот фильм начинает работать наиболее радикально и правильно – потому что это кино и документальное. Оно документирует акт мышления – то, как разворачивается мысль во всех ее ипостасях. Конечно, есть сопротивление, связанное с представлением о том, что такое кино. Многие не понимают, как можно в программу фестиваля ставить «большой», «настоящий» фильм и вот «это». Люди держат за ручку «формат», потому что это святое. Круто, что есть фестивали и кураторы, которые берут на себя ответственность вставлять «такое» в конкурс, как это было на «Духе огня» у Бориса Нелепо. Если отказаться от вкусовых фетишистских чувств, то кино – это просто медиум для сообщения, а мое сообщение выигрывает, потому что в нем есть одновременно и резонерский момент, и визионерский.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Может быть, эстетика трудновата для восприятия?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Я не предлагаю новую эстетику, но делаю предложение – как экранизировать то, что экранизировать невозможно. Люди оказываются в тупике, и мне это нравится.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Придумав героям такую кроватку, такой красный телефон и кабинет, ты их вновь оживил. Когда Гегель сидит на унитазе со спущенными штанами, это не снижение, а «ожизнение»?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Это часть их жизни.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Но самой их жизни в смысле личных перипетий нет. Ты работаешь с тем, что они транслировали. А помещая их в реалистические обстоятельства, сокращаешь дистанцию между ними и нами. Хотя интересно вот что: читая тексты этих философов, понимаешь, что они очень открытые – писали сложно не ради сложности, а просто потому, что это единственный способ их общения с аудиторией.

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. У них нет интенции спрятать знание.

«Тетраграмматон»

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Очень смешно, когда Славой Жижек на плохом английском комментирует «увиденное» и спрашивает: а кто режиссер?

Клим Козинсий. Да, он так и говорит: «Ху из зис гай?» Жижек комментирует Гегеля, сидя в кинотеатре. Возможно, новелла про Гегеля – самая законченная, как и само гегельянство. Он завершает философию, а Жижек ее все равно продолжает – но уже из кинотеатра, то есть с позиции зрителя. Он спрашивает, кто режиссер, и появляется сам. Так соединяются зритель и режиссер, который наслаждается происходящим. Это связано с идеей «раба и господина», которые так и взаимодействуют: господин получает все, над чем раб коптит.

КРИСТИНА МАТВИЕНКО. Это твой первый фильм?

КЛИМ КОЗИНСКИЙ. Полнометражный – да. В этом году у меня выйдет минимум три фильма, два из них связаны с архивом Бориса Юхананова. Это тоже в некотором смысле работа с редимейдом. В «Тетраграмматоне» был интернет-архив, тут – видеоархив. Почему-то меня увлекает такой жанр. Мне нравится всматриваться в материал, изымать из него неочевидное сообщение. Думаю, это пришло из театра, который для меня и есть «всматривание в неочевидное», откуда я хочу получить «сообщение», которое может принимать любые формы.