Среди многочисленных громких премьер последнего времени, привезенных во Владивосток на «Меридианы Тихого», был и нашумевший «Левиафан» 2012 года (режиссеры Люсьен Кастен-Тэйлор, Вирина Паравел). Впечатлениями от картины делится Евгений Майзель.

Документальная 87-минутная картина, посвященная будням рыболовецкого судна обходится практически без слов, за исключением монотонного лопотания телевизора в каюте и коротких реплик, которыми обмениваются моряки в ходе работы. С первого до последнего кадра водонепроницаемая камера играет роль самоотверженного, заброшенного в глубокий тыл партизана, бесстрастно фиксирующего все висцеральные – жестокие, физиологичные, неопрятные – подробности процесса добычи и первичной обработки «даров моря»: с сетью уходит под воду; преодолевает морские просторы, кувыркаясь в белой бурлящей пене; рывками подымается с уловом на борт; беспомощно дрейфует по мокрой палубе бок о бок с бьющейся, агонизирующей рыбой; замерев, следит за тем, как ее – а также крабов, всяческих моллюсков и т.п. – сортируют и разделывают; вместе с голодными птицами суетливо кружится над урожаем.

«Левиафан»

Нередко эта предельная, а то и запредельная близость к объектам слежения приводит к погружению во мрак и, как результат, к полной «нечитаемости» изображения, идентифицировать которое в таких случаях приходится лишь по мелькающим очертаниям, вспышкам света и отдельным звукам. В такие минуты грохочущий мир фильма из потенциально отстраненного свидетельства о чудовище-траулере, несущем гибель морским обитателям, сам будто превращается в некий организм, тревожный и мрачный как в буквальном, так и в переносном смысле этого слова.

«Левиафан»

Название картины (а также соответствующий эпиграф[1] из Книги Иова) более глубокомысленно, чем может показаться на первый взгляд: столь тщательная демонстрация целенаправленного, механистического превращения живого в неживое, притом осуществляемого в оптовых количествах, неизбежно наводит на мысль, что перед нами – пусть не обязательно аллегория, но все-таки произведение, способное подсказать нечто не только о меньших братьях человека, но и о его собственной будущей судьбе.

«Левиафан»

Можно быть рыбой в океане, плавающей быстрее всех; осмотрительным крабом, умело избегающим врагов; мелкой рыбешкой, не представляющей промысловой ценности, но все эти твои качества, умения и навыки, и родовые, и приобретенные, – ничто перед безразличной пастью трала, который однажды будет спущен откуда-то сверху, чтобы забрать с собой наверх, на воздух, к свету всех, кто окажется на его пути. Собравший (и продолжающий собирать) несколько международных призов, в числе которых приз ФИПРЕССИ в Локарно, «Левиафан» – картина не только о конкретной индустрии и о царственном месте человека в животной иерархии, но также и о трансцендентности всякой смерти, в принципе превосходящей любой, даже сколь угодно многогранный опыт всякого живого существа.

[1]«Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его? вденешь ли кольцо в ноздри его? проколешь ли иглою челюсть его? будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? сделает ли он договор с тобою, и возьмешь ли его навсегда себе в рабы? станешь ли забавляться им, как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих? будут ли продавать его товарищи ловли, разделят ли его между Хананейскими купцами? можешь ли пронзить кожу его копьём и голову его рыбачьею острогою? Клади на него руку твою, и помни о борьбе: вперёд не будешь. 
Надежда тщетна: не упадешь ли от одного взгляда его? Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его; кто же может устоять перед Моим лицем? Кто предварил Меня, чтобы Мне воздавать ему? под всем небом всё Моё. Не умолчу о членах его, о силе и красивой соразмерности их. Кто может открыть верх одежды его, кто подойдёт к двойным челюстям его? Кто может отворить двери лица его? круг зубов его — ужас; крепкие щиты его — великолепие; они скреплены как бы твёрдою печатью; один к другому прикасается близко, так что и воздух не проходит между ними; один с другим лежат плотно, сцепились и не раздвигаются. От его чихания показывается свет; глаза у него как ресницы зари; из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры; из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла. Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас. Мясистые части тела его сплочены между собою твёрдо, не дрогнут. Сердце его твёрдо, как камень, и жёстко, как нижний жернов. Когда он поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса. Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копьё, ни дротик, ни латы. Железо он считает за солому, медь — за гнилое дерево. Дочь лука не обратит его в бегство; пращные камни обращаются для него в плеву. Булава считается у него за соломину; свисту дротика он смеётся. Под ним острые камни, и он на острых камнях лежит в грязи. Он кипятит пучину, как котёл, и море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворён бесстрашным; на всё высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости» (Иов, 40:20 - 41:26).