Столбцы

В издательстве «КоЛибри» вышла новая книжка известных текстов Дениса Осокина, названная «Овсянки» — вероятно, для перевоплощения зрителей одноименного фильма в читателей. Этот волюм составлен из двадцати семи книг — так обозначает каждый текст Осокин, придавая фрагментам, столбцам своей прозы/поэзии — межжанровой или внежанровой литературе свойство отдельности и диковинной лирической сообщительности. Так нанизывают четки (сравнение, любезное Осокину), но также документируется осязательный опыт воображения. Исступленно-невозможного и знакомого, хоть невиданного порой.

Подобно тому, как «анемоны — это не цветы»; «анемоны как слово — это какой-то пароль»; подобно тому, как «существование анемонов — лучшее знание и опыт. лучшая спешка и неподвижность, но не предмет», книги Осокина («анемоны» открывают данное собрание сочинений) — это пароль его литературы, посылающей воздушные поцелуи авангардистам, примитивистам и фольклористам, настоящим и мнимым.

Спешка и неподвижность (ну, или — отсылаю к своей статье про фильм «Овсянки» в «ИК» №10, 2010 — «Тяжесть и нежность») — два крыла осокинских композиций или даже писательского (био)ритма. И тяги этих текстов.

Когда-то Лидия Яковлевна Гинзбург ввела понятие «промежуточная литература», разъяснив его как «художественное исследование невымышленного». Осокин занимается исследованием вымышленного, наделяя знакомые предметы (балконы, например, или огородные пугала) тактильными чертами или отблесками сопредельных им миров, а текущую (как водичка, которой в книжках Осокина полно, включая сухую реку) повседневность поверяя — испытывая — конкретными ритуалами, обрядами. А еще чувственной пластикой разноязычных слов и фраз. Но главное: активизацией (коллективной) прапамяти или личной постпамяти, «чтобы однажды вспомнить — и сунуть в литературу». Ну да, пароль: анемоны. Или: «ну всё. ну всё».

Насыщенные, одновременно прозрачные — вроде бы с облегченными для восприятия знаками препинания, а на самом деле с усложненным синтаксисом (за одним-двумя исключением) — тексты Осокина читать подряд не то чтобы трудно — мало полезно. Тут потребны остановки — им соответствуют отступы на печатной странице, то есть паузы, чтобы набрать в легкие воздух и задышать вместе с автором в его прогулках по волжским и другим местностям, побарахтаться в его «лужах смеха», отдаться его и своим ожиданиям, присоединиться к его интимному до физической близости любованию декабрем. Или вздрогнуть на последней фразе фрагмента о веселом пьяненьком катании августовским днем на резиновой лодке втроем: «мы летние. летние. боже мой как грустно».

У Осокина такие фразы, как «дул ветер и шел дождь», не очень встречаются. Они для него — переправа. Мост, под которым он внимает запахам, вкусу лесных трав, из-под которого он вглядывается в затуманенное, однако же ему явное пространство смыслов, а не только видений, запечатлевает (живо)трепещущую связь людей, животных, птиц, демонов, растений, предметов, загадочных и совсем простых действий и ощущений.

«у инны орехов — целый таз. у меня тоже — целый таз замечательных срочных мыслей». Выдернутые из (кон)текста, «части речи» Осокина или его умышленных героев-авторов могут показаться выспренними, чересчур прихотливыми. Если же расстаться с предрассудками и заветами (наветами) «хорошего вкуса», но не с откровенностью, скажем, заветных сказок — недаром «Овсянок» издатели поместили в серии «уроки русского» языка, но и эроса — или перестать банально отсылать волго-вятский «декор» к магическому реализму, то перед нами расстелется вполне концептуальная авторская вселенная.

В тугом сопряжении всей толщи разноКоЛибренных текстов, прореженных, однако, полосками чистой бумаги без букв, — хотя изумительная «Ветлуга» имеет подзаголовок /мокрая бумага/ — эти примитивистские («элементарные»), дневниковые, мифопоэтические, переводные с других наречий частицы и (оптические) картинки слагаются в несравненный осокинский мир, уносящий читателя и в его детство или сны. В любимые книжки или незнакомые путешествия. И, что страннее всего, в реальность, совершенно обыденную, но неплоскую, равно открытую радости, смерти, преображению или тихому отчаянию — ту, что с таким трудом дается нашим режиссерам.