На фестивале NET показали “King size” Кристофа Марталера. Знаменитый театральный режиссер, ставящий повсюду, – в частности, берлинском «Фольксбюне», на сей раз выпустил премьеру в своем «родном» театре «Базель». Спектакль, пропитанный мнимым духом кабаре и парадом меняющихся идентичностей, напомнил Заре Абдуллаевой наблюдения из «Эстетической теории» Теодора В. Адорно.

Название этого опуса – размер кровати, расположенной художником Дури Бишофф в гостиничном номере или какой-нибудь спальне, непременно в немецкоязычной стране. Дизайн номера-спальни, выбор цветовой гаммы и цветочков – «голубого цветка», метафоры романтической мечты – идеально отвечает бюргерским вкусам. Однако необычностей тут, как всегда у Марталера, хватает.

В “King size” вместо диалогов актеры обмениваются ариями, исполняют на публику дуэты и трио. Только пожилая актриса (Никола Вайсе), которую три других безымянных персонажей не замечают, произносит несколько реплик. Остальное время (спектакль длится час двадцать минут) она фланирует через спальню за кулисы (туда и обратно), укладывается на кровать, когда там лежит парочка то ли супругов, то ли горничной с посыльным, начинающие представление в этих ролях, но постоянно переодевающиеся для дальнейших маневров. Старушка ставит пюпитр перед кроватью, куда кладет книжку и читает вслух фрагмент фривольной бредятины, перебивая себя: «Есть пюпитры, которые не знают нот». Она складывает пюпитр, уколов за железный прутик палец, в сумке этой неулыбчивой шутихи несколько окровавленных платков для перевязки, удостоверяющих репетицию ее действий.

“King size”

Пианист-композитор (Бендикс Детлефсен) тоже спит в начале спектакля на кровате-мечте, принимает душ, одевается и приступает к своим прямым обязанностям у инструмента. Мини-бар помещен столь высоко, в верхнем отсеке шкафа, что актеру (Михаэль фон дер Хайде) не достать бутылку с пивом. Хотя хотелось бы. На выручку приходит высокая актриса (Тора Аугештад). Еще один веселящий публику трюк режиссера-абсурдиста.

Именно разного толка несоответствия драматургии и мизансцен становятся пружиной спектакля. Его простых и изощренных – под покровом развлекательного шоу – экивоков. Музыка тут звучит классическая и попсовая, опошленная уже несносным звучанием в «большом» мире. Парочка неизменно поет о любви на традиционные для немецкого слуха мещанские вирши про птичек и солнце. При этом никакого секса на кровати такого размерчика не происходит. И близости между партнерами не наблюдается. Сексуальная революция прошла давным-давно. Теперь Марталер предпринимает иной tour de force.

«Находясь в оппозиции к обществу, искусство все же не может установить связь ни с одной, находящейся вне его сферы точкой зрения, позицией или мнением; оппозиция удается ему исключительно благодаря отождествлению с тем, против чего оно восстает» (Адорно).

В такой ловушке и происходит у Марталера самое любопытное. Сделанный по всем приметам в легком жанре, этот спектакль остраняет – не натужно и не радикально – сам тип буржуазного сознания. Но работает режиссер не в привычной концепции «левого искусства», а в противоположном направлении, фиксируя закулисную репрессивность или очевидную на сцене зыбкость и личных, и социальных связей. Он ставит драматический спектакль как кабаре, нарушающее декоративный уют сценической площадки.

Старуха, тяжелой поступью снующая по сцене, сидящая за пюпитром, укравшая телефон из спальни под слащавые шансоны (и на французском языке), то ли впала в детство, то ли не выпадала из него: в нескольких репликах она вспоминает себя молодой. Но Марталер тешит публику не ностальгией, а обыкновенным маразмом, поданным с впечатляющей нейтральностью. Обыденность совершенно идиотических действий – знак того, что нечто случилось. Видимо, давно и, может быть, непоправимое. Вот старуха открывает сумку, достает оттуда рожком для обуви вареные макароны, которые уплетает. Или салатик, роняя на пол его ошметки, а актриса, певшая под кроватью и оттуда выползшая, тянет губки к опавшим листикам, и их поглощает.

“King size”

Антре персонажей равнозначны здесь драматургической коллизии. Она провоцируется либо спрятанным, либо откровенным несоответствием действий, реакций.

В этом спектакле нет ни фабулы, ни сюжета. Зато есть мироощущение и образы сознания, демонстрирующие мир разнообразных псевдо-: уюта, любви, красоты – костюмов с золотыми блестками, фрачных брюк и т.д. Марталер, собственно, реконструирует тотальную среду псевдо- как такового. При этом важно, что актеры отменны в музыкальном отношении. Ведь режиссер работает на самом деле не с китчем, как полагалось агентам постмодернизма, но с невозможной идентификацией персонажей, постоянно переодевающихся, то есть меняющих социальные или возрастные роли – от служителей гостиницы до солистов на воображаемом концерте, от старушки до ребенка – в череде различных по жанру музыкальных номерах.

Музыкальность спектакля погружена в конкретный физический быт. Реалистическая декорация для «мещанской драмы» отстранена и подчеркнута певческой привычкой квазиромантических героев, которые изливают «душу», издают дивные звуки, тронутые потертым шармом и внятной иронией.

«Произведения, задуманные как tour de force, как некий цирковой номер наподобие выступления эквилибриста, обнаруживают способность, присущую всему искусству – осуществление невозможного. <…> Единственно на стадиях экстерриториальности по отношению к понятию культуры, идея tour de force отваживается проявиться в неприкрытом виде; видимо, на этом основана симпатия между авангардом и мюзик-холлом или варьете, благодаря этому происходит сближение экстремальных проявлений искусства в их противостоянии срединной сфере искусства, пичкающей читателя или зрителя психологизмом, изображением внутреннего мира, которое благодаря своему сходству, своей близости с культурой обнаруживает, чем должно быть искусство… Задуманные как tour de force произведения являются видимостью, поскольку они вынуждены выдавать себя за то, чем они, по сути своей, не являются и являться не могут; они стараются исправить этот дефект, подчеркивая собственную невозможность, – в этом оправдание элемента виртуозности в искусстве, осуждаемого до тупости ограниченной эстетикой психологизма» (Адорно).

“King size”

Образ музыканта в “King size” сопровождает – аккомпанирует старому, уходящему, но и по-детски живому, нерефлексивному миру. Кровать тут только место для «золотого сна», в котором можно представить себя в заветных или смешливых ролях. А «в это время» старушка-втируша тайком ест, подворовывает в чужой спальне или отдыхает на королевской («не по чину барственной шубе») кровати, мечте туристов и гедонистов, проверяющих комфортность матрасов прежде чем лечь.

Ирония меланхолика (в других спектаклях) Марталера, конечно, питается запасами модернистского взгляда на вещи. Этот взгляд направлен на повседневную культуру с ее немецкой пошлостью, на телешоу и сериалы, на «философию будуара», на маленьких людей, иногда высокого роста, поющих не в клозете, а в шкафу и на сцене, чтобы создать – благодаря tour de force – видимость своей непрозрачной или вариативной идентичности.