О документальной картине Вернера Херцога «В бездну» (Into the Abyss, 2011) уже писал Борис Локшин в мартовском номере ИК. Вернувшаяся с 50-го международного кинофестиваля Viennale, где этот фильм был показан в рамках документального конкурса, Вика Смирнова обращает внимание на дополнительные философские аспекты «Бездны».

«Расскажите о столкновении с белкой», — так начинается интервью Херцога с пастором тюремного кладбища. На залитой солнцем лужайке тот рассказывает о белке, которая чудом спаслась, не попав под колеса автомобиля. – А почему Бог допускает смертную казнь? – спрашивает Херцог. Глаза пастора увлажняются и, словно бы пытаясь не заметить бестактность вопроса, он рассказывает о том, как любит проводить время за гольфом, смотреть на деревья или на играющих белок, поражаясь чуду божественного Творения. В конце концов, говорит пастор, нам не дано знать о том, какие планы у Господа.

Фильм «В бездну» Вернера Херцога (Into the Abyss, 2011) – об исполнении смертной казни в тюрьме Хастонвиля, Техас. Херцог общается с приговоренными к смерти, интервьюирует родственников жертв и убийц, изучает видео-протоколы, словом – не покидает территории традиционного репортажа с его сухим, протокольным стилем, не лишенным, однако, известной сентиментальности.

В самом преступлении все очевидно: опрошены свидетели, сверены отпечатки, обнаружен мотив, как всегда, поражающий своей тривиальностью. Парни из трейлера мечтали о спортивном Камарро, стоявшем в гараже одного из приятелей. Ради этого они убили троих, а затем приехали в паб, сочинив неправдоподобную историю о выигрыше в лотерею. К слову, украденным автомобилем они владели лишь 72 часа – до того, как были взяты полицией.

Дальнейшая история – скорее из области чувств пострадавших или убийц.

В фильме не задаются вопросом мотива. Убийство лишь проявляет драматическую непрозрачность жизни, подчиненной слепому детерминизму. Неслучайно биографии жертв и преступников так странно похожи. У одной за шесть лет ушла вся семья: кто-то умер от героина, кто-то сошел с ума. Родственники убийцы мотают срок по соседству в той же самой тюрьме Хастонвиля.

Расследование, напротив, уводит в сферу интеллигибельного. Поэтому Херцогу так важны истории заключенных, их ложные оправдания, их (игра в) стоицизм, их попытка сконструировать свою биографию по каким-то более гармоничным и трогательно человечным законам. Неслучайно и то, что почти каждое интервью заканчивается одинаково. Камера задерживается на персонаже чуть дольше. И эта сознательно выдержанная пауза необходима затем, чтобы сказанное внезапно обнаруживало собственную беспомощность, увлекало все дальше, требуя все новых аргументов и оправданий.

Можно сказать, что Херцогу, как и прежде, хочется подойти к самому краю, взглянуть в темную пропасть реальности. Ведь для него всегда важна была вера в образы – эксцентричные и в своей эксцентричности продлевающие себя за порогом любой действительности. Поэтому даже выдуманные истории заключенных, или их родственников, версии, полные удивительных (особенно для тех, кто пребывает в забвении) знамений и оправданий, остаются внутри человеческого, внутри языка, который забрасывает персонажей туда, где их смерть – принудительная – ускользает от всякой рациональности.

В конце концов, именно этот фильм, скромный по существу, оказывается невероятно важным в истории, более двух тысяч лет разыгрываемой между детерминизмом (автоматизмом убийства) и этикой (оправданием смертной казни). Ведь, в отличие от преступлений, всегда как бы анонимных, система приведения наказания явлена в протоколах и следственных экспертизах, она прозрачна, понятна и до миллиметра верифицируема. Но с чем эта система сталкивается в финале? С тем самым анонимным конвейером наказания.

В какой-то момент этот внешне отлаженный и безупречный конвейер даст трещину – и палач почувствует дрожь, вспомнив о казненной им женщине и словах благодарности, произнесенных ею перед смертельной инъекцией.

Он узнал ее имя, мгновенно вспомнив других, тех, которых, как он сказал, он не помнил до этого. И с тех пор он не может воспринимать ее как любую, как каждую, подчиненную одинаковой для всех принудительной смерти. И в этот самый момент универсальность и абстрактность закона встречается с уникальностью и неуниверсальностью человеческого.