Любовь на фоне тотемов

Джо Гарсиа. Кецалькоатль, или Пернатый змей (2004)

Я тоже начинаю ощущать неодолимую потребность стать дикарем и сотворить новый мир.

Август Стриндберг. Из письма Полю Гогену

Эти слова неприкаянного шведского гения вспомнились, когда я в очередной раз перечитывал — уже в русском переводе, запоздавшем по отношению к оригиналу этак на четыре пятых столетия, — один из самых необычных, странных и в то же время наиболее экспрессивных романов Дэвида Герберта Лоуренса (1885-1930).

Когда называешь имя этого прозаика, поэта, эссеиста теперешней молодежи, в глазах у юношей и девушек вспыхивает рефлекторный огонек: ну как же, знаем — это создатель «Любовника леди Чаттерли», немало пострадавший от английской цензуры и запрещенный в СССР при советской власти.

Что правда, то правда: «Любовник леди Чаттерли», эта библия свободной любви, расцветающей в несвободном мире, и впрямь стал у нас чаще всего переиздаваемой в последние пятнадцать лет книгой писателя (к чему, к слову сказать, в свое время приложил руку и автор этих строк), и в этом нет ничего удивительного и тем более зазорного. Обидно другое: то досадное обстоятельство, что на основании одной-единственной книги (пусть даже лучшей в творчестве ее творца) выстраивается некий одностороний стереотип, мешающий воспринять художническую индивидуальность во всем ее богатстве и сложном многообразии.

Слов нет, к своему последнему роману умирающий от туберкулеза Д. Г. Лоуренс пришел как к последнему откровению, испытав на прочность и не единожды разочаровавшись в иных вариантах того благотворного преобразования окружающего мира, к которому стремился на протяжении всей своей недолгой, но на редкость интенсивной, исполненной неустанных философско-мировоззренческих и эстетических поисков жизни.

Вспомним: сын шахтера и сельской учительницы из Иствуда, он контрастно высветил кричащую антигуманность индустриального социума в «Сыновьях и любовниках» (1913), раскрыл перед глазами обескураженных читателей несостоятельность претензий англиканской церкви на духовное лидерство и столь же очевидное банкротство имперских амбиций государства, в конечном счете толкнувшего тысячи его ровесников в пылающее жерло первой мировой войны, в «Радуге» (1915), с огромной художественной силой выявил исчерпанность потенций поставленной на службу столь ненавистному ему буржуазному жизненному укладу — и при всем том мнящей себя свободной и независимой — культуры во «Влюбленных женщинах» (1921), этом английском аналоге «Волшебной горы» Томаса Манна и «Степного волка» Германа Гессе, которым только еще предстояло появиться. Так и не принятый британским литературным истеблишментом и поставленный официозным общественным мнением вне закона как автор «безнравственных» и «антипатриотических» произведений, в 1919 году он покинул свою неблагодарную отчизну, разделив участь другого романтика-бунтаря — Джорджа Гордона Байрона (впрочем, список таких невезучих изгоев из Альбиона в XIX-XX веках нетрудно было бы и продолжить).

Заявив о себе как о вдохновенном певце «частного бытия», запечатлев его в исполненных неподдельной поэтичности и беспрецедентной по тем временам откровенности и детальности картинах физической любви, на рубеже 1920-х годов Лоуренс, казалось, раз и навсегда исключил для себя социальную сферу обитания своих персонажей как однозначно неприемлемую для проявления лучшего, что заложено в человеческой натуре. Индивидуальное счастье, подлинно гармоничное с природой существование, полагал он, возможны лишь на обочинах организованного социума, вдали от пораженных проказой лицемерной буржуазной морали больших городов.

Этот рай, вне которого невозможна и свободная деятельность художника, он ищет в экзотических уголках земного шара: на Цейлоне, в Австралии, на юге Европы, в американской глубинке, в Мексике. И для каждого из этих уголков находит краски и полутона своей самобытной палитры. Так на свет появляются его знаменитые «книги путешествий»: «Сумерки в Италии» (1916), «Море и Сардиния» (1921), «Утро в Мексике» (1927), «По следам этрусков» (1932).

И романы — в не меньшей мере отмеченный точностью локальных этнокультурных и географических примет и неподдельной живописностью экзотических ландшафтов «Жезл Аарона» (1922), развертывающийся на австралийской почве «Кенгуру» (1923) и наконец «Пернатый змей» (1926). «Мексиканский роман», как называл его писатель, занимает особое место в этом ряду.

Пожалуй, ни одна страна, в которой Лоуренсу довелось побывать, не производила на него более сильного, шокирующего впечатления, чем Мексика, где взаимно несопоставимые этносы, культуры, цивилизации являли свое столкновение на каждом шагу. Поражала Лоуренса не в последнюю очередь и радикально несходная с европейской специфика восприятия символов католицизма низами местного населения, с молоком матери впитавшего древние индейские мифы, одним из протагонистов которых было верховное божество ацтеков — творец мира и человека, владыка стихий и покровитель жречества и науки Кецалькоатль, изображавшийся в облике змеи, покрытой зелеными перьями.

Роман «Пернатый змей» писался трудно, долго, на протяжении трех лет и был негативно воспринят большинством рецензентов (кое-кто из позднейших биографов Лоуренса даже расценивал его как «самое амбициозное фиаско автора на романном поприще»). Однако читатели по обе стороны Атлантики восприняли его иначе: вплоть до смерти прозаика он переиздавался каждый год, а впоследствии так и остался одним из самых популярных его произведений.

Сегодня с дистанции времени яснее проступают и сильные, и слабые стороны лоуренсовского романа, поэтичность и богатство колорита которого подчас спорит с заведомой апокрифичностью определенных сторон его сюжетной интриги (вроде заговора и попытки антигосударственного переворота, о которой в нем повествуется и о которой умалчивают авторитетные историки); однако сегодняшнему читателю нет-нет да и придут на память аналогии с бессмертной лентой Сергея Эйзенштейна «Да здравствует Мексика!», вырванной из забвения спустя три с лишним десятилетия после смерти ее творца, а тем, кто интересуется литературой ХХ века — в частности англоязычной, — возможно, захочется сравнить «Пернатого змея», главы из которого предлагаются вниманию читателей журнала, с такими блестящими романами о Мексике, как наконец-то дождавшаяся издания на русском языке «Сила и слава» (1940) Грэма Грина и «У подножия вулкана» (1947) Малькольма Лаури. Рискну предположить, что «мексиканский роман» Дэвида Герберта Лоуренса не слишком проиграет даже на этом обязывающем фоне.