Как научиться «родину любить»?

Почувствовать освобождение

Лицемерие, любая недоговоренность — вещи нехорошие для общества. А в отношении патриотизма просто губительные. Последние лет двадцать все, что связано с этим понятием, закутано в полулицемерие. Даже самые простецкие люди прекрасно различают эту нотку фальши. Это особенно хорошо видно в реакциях молодежи: что бы они сами ни думали на какую-то тему — они не прощают, когда видят, что человек два пишет, а десять держит в уме.

Патриотизм всегда был непростой вещью. Если бы он был простой вещью, Лермонтов не написал бы «Прощай, немытая Россия», не написал бы «Люблю Россию я, но странною любовью». Почему, собственно, странною? А всегда это странно. Одним нравится слава, купленная кровью, другим — вовсе нет. Это индивидуальный поворот. Он очень важен, ведь на самом деле в патриотизме немало почти физиологии. Одни могут перерезать эту пуповину связи со своей землей, другие — не могут. И никакой доблести в том, чтобы жить здесь, не было, как не было доблести в том, чтобы уехать. Просто потому, что одни в состоянии жить без России, а другие — нет. Тут ни гордиться нечем, ни обвинять не за что. Но для общества в целом, конечно, очень важно присутствие или отсутствие в общественном воздухе патриотического умонастроения и его качество. (У нас до сих пор весь патриотизм строится вокруг защиты границ от мифических врагов.)

После Октября эта ситуация стала особенно сложной потому, что в основу всех отношений с властью людей пишущих, играющих на сцене, мыслящих, вообще творческих лег сделанный всеми этими людьми выбор. Те, кого я называю первым поколением в литературе советского времени, люди 1890-х годов рождения, несли на протяжении 20-30-х годов этот невыявленный груз, и это надолго определило двусмысленность их позиции. Власть знала, что они остались, и они знали, что они остались, хотя уехать можно было, если постараться, — многие ведь уехали. Шел безмолвный диалог: «Вы остались — так какие претензии, в чем дело? Вы же знали, на что остались?» Это никогда не было выявлено вербально ни в творчестве, ни как-то иначе. Об этом сказал лишь один человек в литературе — Анна Ахматова. И до сих пор ее строки волнуют:

А здесь, в глухом чаду пожара

Остаток юности губя,

Мы ни единого удара

Не отклонили от себя.

Она не побоялась заявить свою личную позицию. Исайя Берлин с ней беседует уже в 65-м году за границей. Рассказав ему о том, как год назад, после ее поездки в Италию за присужденной ей премией, к ней в дом пришли гэбэшники и допрашивали ее об этой поездке, она советовалась с ним, что говорить на этот раз. По-видимому, он, не выдержав, спросил ее: зачем же ей возвращаться, почему бы не остаться в Европе? Он пересказывает ее ответ своими словами. Но и по-английски, и в переводах можно, так сказать, уловить ахматовскую ноту. Она сказала, что она — русская и вернется в Россию, что бы ее там ни ожидало. И что, собственно, это и значит — быть русской. Она не побоялась так выразиться, она так чувствовала и так сказала — хотя бы одному собеседнику, донесшему впоследствии ее слова до всех нас. А за сорок с лишним лет до этого она дважды выразила эту мысль в стихах. Но никем, кроме нее, повторяю, это никогда почти не произносилось, никогда не было отрефлексировано в печатной литературе советского времени и ушло в подполье сознания, действуя разъедающе, если хотите, до сего дня.

Так же, как не рефлексировалась в те же годы общая вина в братоубийственной войне, которую дали развязать сами люди России. Из всей отечественной литературы знаю только одно произведение, и то написанное на территории Добровольческой армии, — первое литературное выступление М. Булгакова, публицистический текст, напечатанный в ноябре 19-го года, где автор прямо говорит о вине всей нации. Он пишет, что мы будем платить за эту вину — за «безумство мартовских дней», как он это называл, «за безумство дней октябрьских». И предвидел наше сегодняшнее состояние, говоря о своем поколении и о последующем такими пророческими словами: «И мы […] умирая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям: — Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!» — что, собственно, мы еще сегодня и делаем. Единственный человек, который так сказал. Он словно предвидел, что будут потом обвинять Горбачева, Ельцина, кого угодно, и спешил назвать вещи своими именами. Он единственный из писателей-современников увидел общую вину — вину всей нации — в том, что допустили катастрофу. Не только увидел, но четко зафиксировал, не перекладывая ее ни на кого — ни на евреев, ни на масонов. И понимание этой вины легло в основу всего его творчества, определив мотив вины как главный в «Мастере и Маргарите».

Вот эту проблему — что такое вина нации? — никто у нас не обсуждал по известным причинам и, может быть, не только по цензурным. Общество и власть, люди и правители, родина и государство… Вечные молчаливые сомнения на протяжении всего советского времени.

Так родина ли это? Наша ли это родина? Понятные очень сомнения. В конце 30-х годов людям настолько запутали мозги всем происходящим, что только война дала почувствовать освобождение от этой сумятицы. Ведь это не чьи-то шуточки, что когда началась война — люди почувствовали освобождение; множество воспоминаний это чувство зафиксировало. А почему? Потому что стало можно спокойно родину любить, не высчитывая ничего — сколько там кровавой мясорубки, сколько родины, сколько твоей перед ней мифической вины. Это было, видимо, потрясающее чувство — по своей, так сказать, свежести и полноте.

В советское время, кто помнит еще свою рефлексию, так трудно было воспитать в своем ребенке это чувство — любви к родине, а при этом не сделать его «советским патриотом». Это было весьма трудно и мучительно. Помню, когда меня первый раз после большого перерыва выпустили на конференцию в Париж в 81-м году, я объясняла своей дочке, уже студентке второго курса: «Понимаешь, что такое патриотизм? Вот я сейчас еду с докладом на конференцию…» А тогда только вышел том статей Тынянова с огромными комментариями троих соавторов, после четырех лет жутких цензурных мучений. Это было большим научным событием, и не только у нас. Тынянову была посвящена и конференция. Мой доклад поставили первым, а на следующем заседании я председательствовала, такой был пиетет к нашему тогдашнему научному первенству в этом деле. И вот я объясняю дочери: «Понимаешь, если я сделаю хороший доклад, мое патриотическое чувство будет удовлетворено. Я от имени всех наших русских ученых это делаю. Вот это чувство и есть патриотизм». Вроде поняла. Так пытались мы найти какие-то механизмы, чтобы дети наши не потеряли чувство родины и не стали при этом советскими…

Очень важное чувство, которое в советское время большинством по жизненным обстоятельствам было утеряно, — чувство, что ты у себя дома.

Я помню, когда я сказала одному партийному чиновнику: «А в чем вообще дело? Я не у вас в гостях на краешке стула. Я у себя дома», — он просто ловил воздух ртом, он ничего не понимал. Он-то считал, что это он у себя дома, но никак не я. Простые слова привели его в очень большое изумление.

И все же это чувство было безнадежно утрачено многими моими близкими сотоварищами, которые честно мне об этом говорили. У них не было ощущения, что они у себя дома, — умом они меня понимали, но почувствовать, признавались, не могли. Почему? Причин было достаточно. Потому хотя бы, что время «борьбы с космополитизмом» никогда не было по-настоящему оценено и объяснено властью, именно сверху. Никогда, что называется, не покаялись. Все расплылось и ушло в песок. А значит — осталось. И вспучивается сегодня, добавим.

Причина того плохого, что происходит сегодня в умах людей России, — главным образом в том, что были недосказаны важнейшие вещи: не были подведены итоги истории России ХХ века — гласно, официально, с закреплением соответствующими вердиктами, как это было сделано, скажем, в Германии.

А в 2000 году возвращенным советским гимном сцепили, склеили позвонки, говоря мандельштамовскими словами, советского времени и нашего. Мы с двумя товарищами успели выпустить к новому 2001 году книжку, которую я передала президенту через его администрацию. Работали три недели день и ночь, торопились, потому что я человек вежливый: он мне к Новому году — подарок, я ему — подарок, с соответствующей надписью. Книжка называется «За Глинку! Против возврата к советскому гимну: Сборник материалов» (М., «Языки русской культуры», 2000); очень красивая обложка, задаром сделанная одним из лучших московских дизайнеров книги. Составили книжку из печатных и интернетовских обращений наших деятелей культуры на эту тему. Я иногда перечитываю эти имена. Олег Басилашвили, Владимир Васильев и Екатерина Максимова, Борис Васильев, Галина Волчек, Валентин Гафт, Александр Кушнер, Кирилл Лавров, Евгений Миронов, Ольга Остроумова, Глеб Панфилов, Андрей Петров, Андрей Смирнов, Геннадий Рождественский, Юрий Шевчук со своей группой, Александр Скляр со своей группой, Родион Щедрин и Майя Плисецкая, Белла Ахмадулина, Алексей Герман, Алиса Фрейндлих… Отдельное письмо — членам Совета Федерации — подписали Вадим Абдрашитов, Ирина Архипова, Виктор Астафьев, Борис Васильев, Алла Демидова. Алексей Козлов, Александр Филиппенко… Почти со всеми я говорила лично, читала им тексты, никто не подписывал формально, вносили иногда поправки, дополняли (Ирина Архипова, например)… Писатели послали несколько писем — Андрей Битов, Евгений Попов, Андрей Вознесенский; все редакторы толстых журналов, в том числе и «Искусствознания», «Искусства кино», главы крупнейших гуманитарных издательств. Лучшие люди России, гордость ее культуры. Перечитываю и не понимаю — а кто был «за»? Как же приняли сталинский гимн? Получается, стараниями одного деятеля вашего Союза?..

Но все-таки пять лет спустя мы памятники Сталину уже не дали поставить к 9 Мая. Мне кажется, не все это понимают, не все это знают. Потому что о том, что памятники будут ставить, сообщали очень активно, с болезненным энтузиазмом. А о том, что голыми руками группа людей это остановила, — никто не поторопился сообщить. Не та новость! Вдруг люди подумают, что от их усилий и правда что-то зависит? Тогда — прощай, покой, прощай, комфорт эскапизма, придется что-то делать…

Памятники точно уже ставили в Волгограде и Красноярске. Уже было решено. Не дали. И 9 мая, если вы слушали, что говорил Путин и прочие, не было произнесено имени Сталина. А ведь все было готово, чтобы отдать должное генералиссимусу, — мол, все-таки главнокомандующий, то да сё.

Сейчас внушается всему населению этакое романтическое самоощущение: «вас хотят сделать оккупантами прибалты эти несчастные, вас хотят обвинить поляки». То есть вас, именно вас хотят унизить. А мыслящая часть общества взирает на это спокойно, вместо того чтобы четко сказать: «Простите, как немцы отделили себя от нацизма, мы отделяем себя от того советского периода, когда все это делалось. Мы не хотим за это отвечать. Будем отвечать только сами перед собой, внутренне, морально. Нам жаль, что это произошло в нашей стране. Больше такого у нас не будет, мы не допустим». А сейчас происходит иное — чудовищный процесс примирения с советской властью прежде, так сказать, полного с ней расчета. И зреет готовность к повторению многих страниц истории ХХ века — раз доля позитивно оценивающих роль Сталина в жизни страны больше доли оценивающих ее негативно (46 процентов против 39) даже среди самой младшей возрастной группы (18-24 года)! Кто же виноват? Только мы — так называемая мыслящая часть общества. Эскапизм этой именно части, отстраненность от просветительских задач создали возможность другим силам облучить мозги молодежи, умственно растлить ее.

И последнее, что крайне важно. В нынешних растущих поколениях, в детях — от первого класса и до последнего — совершенно не возбуждается родителями (а они, на мой взгляд, в первую очередь отвечают за детей, школа и все остальные — потом) важное чувство: это твоя страна, ты за нее отвечаешь, мы ее должны сделать лучше. Ничего подобного нет. По всей стране, от края до края всем внушается чувство, что от нас ничего не зависит. А патриотизм — он только на том и стоит, что это — моя страна, она ждет моего участия, приложения моих сил.

Лет десять назад у меня был странный спор в Канаде с одной русской женщиной, которая в Канаду тогда переселялась. Я еду в машине читать лекцию в Монреале. Разговариваю главным образом с коллегой-канадкой, но русская женщина, которая едет вместе с нами, слушает этот разговор и наконец не выдерживает. Она говорит: «Знаете, очень странно — вы уже трижды за последние полтора часа сказали про Россию „моя страна“!» Я говорю: «Простите, а что такое, я не пойму?» «Но она и моя страна!» — «Вот и прекрасно. И вы говорите тоже — моя страна, я разве вам мешаю говорить так? Я даже толком не понимаю, а как же, по-вашему, надо говорить?» — «Наша страна!» — «Нет, извините, мне эти слова — „наше“, „мы“ — вообще антипатичны. Я свои чувства не со всеми вовсе готова делить. Это моя страна».

Мне кажется, единственно возможное сегодня и нужное действие — объяснять детям: это твоя страна. Надо двигаться к тому, чтобы и у нас, как в парках США, были высечены на стелах слова, подобные словам Кеннеди (хотя не он первый их произнес, но он повторил их к месту): «Не думай о том, что сделала для тебя твоя страна, думай, что ты сделал для нее».

В далекие 70-е годы, когда мы без конца провожали коллег и приятелей в эмиграцию, мне однажды сказали на каких-то очередных проводах (я это по ТВ в «Школе злословия» уже рассказала, но повторю снова, потому что это стало тогда в наших узких кругах историческим анекдотом): «Мариэтта, вы все-таки, видимо, осуждаете имярек, что он уезжает?» Я говорю: «Нет. Я настолько уважаю свободу личности, что не могу даже представить себе возможности осуждать человека за то, что он делает со своей жизнью». «Но у вас что-то такое… на лице…» Я говорю: «Да, есть, наверно, маленько. Не скрою: я все-таки думаю, что такая страна, как Россия, на дороге не валяется». Вот это чувство, видимо, как-то помимовольно отразилось тогда на моей физиономии.

Опасно, если мы своим детям этого про Россию не объясним. И огромная методологическая ошибка считать, что история — в школьном ее преподавании — должна строиться так, чтобы внушать детям любовь к родине… При таком подходе не будет ни правдивой истории, ни истинного патриотизма, не на лжи замешенного. История сейчас как раз переписывается в учебниках «под патриотизм». Я была весной в Омском кадетском корпусе (огромный корпус, 700 человек). Говорю: «Дайте посмотреть ваш учебник — посмотреть, как ХХ век изучается». «Нет, нам сказали, что сейчас все учебники отменяются. Пишут новый. Со следующего учебного года будет». То есть сейчас, видимо, уже учат по какому-то новому учебнику. Мы не знаем, какой истории России ХХ века наших будущих российских офицеров учат. И, боюсь, не узнаем, если не проявим любознательности и того же — нового или старого, не знаю — патриотизма. Главное, не дать себя заморочить мыслью, что история должна быть такая, чтобы на ней воспитывать патриотизм. Нужно делать ровно наоборот. В школе объяснять любому подростку: ты изучаешь историю России, потому что это — твоя страна. Ты ее любишь? Значит, тебя не может не интересовать ее история — такая, какая она есть. А если мы будем историю под патриотизм переписывать, то, конечно, наше дело пропащее. Но все-таки мне бы не хотелось, чтобы оно пропало.