В поисках смысла. Новый патриотизм. Круглый стол «ИК»

В рамках Московского кинофестиваля «ИК» регулярно проводит несколько «круглых столов» на темы, которые нам кажутся особенно актуальными. Сегодняшнее понимание патриотизма — одна из них. Россия очень чувствительна к идеологии, к словам, к разнообразным интерпретациям реальности. Поэтому так важно адекватное осознание той изменившейся ситуации, в которой мы все в данный момент живем.

К важным, порой неожиданным аспектам этой неисчерпаемой темы обращены и другие материалы номера: эссе Мариэтты Чудаковой и Александра Храмчихина в «Комментариях», диалог Михаила Золотоносова и Дмитрия Комма о современном российском кино в рубрике «Разборы», а также посмертная публикация интервью Александра Николаевича Яковлева «Кто „заказал“ Параджанова».

В «круглом столе» принимают участие социологи Даниил Дондурей, Татьяна Кутковец, Дмитрий Орешкин; литератор Денис Драгунский; режиссеры Виталий Манский, Александр Митта, Никита Михалков; кинокритики Юрий Богомолов, Виктор Матизен, Кирилл Разлогов.

«Александр Невский», режиссер Сергей Эйзенштейн

Публикуя состоявшуюся дискуссию, мы начинаем с вопросов, заданных участникам нашего «круглого стола».

1. Считаете ли вы, что попытки объединить общество на платформе патриотизма связаны с дефицитом идей, дефицитом общественного согласия, социальных перспектив и нашей общей гражданской пассивностью?

2. Какие мифологемы, критерии и формулы патриотизма, на ваш взгляд, существуют сегодня?

3. Какие сюжеты, темы, каких героев современный кинематограф предлагает в качестве образца?

4. Каким и чьим социальным ожиданиям отвечает нынешняя версия российского патриотизма?

Даниил Дондурей. Сегодня происходит, казалось бы, невозможное. Осуществляющаяся на наших глазах мощная социальная революция средствами массовой коммуникации маркируется как поражение, как системный супер-кризис. Процессы обновления население нашей страны воспринимает как неправедные, неправильные, невыносимые. В результате понимание происходящего абсолютно неадекватно тому, что происходит в самой реальности. Люди, уже много лет действующие в условиях рынка, воспринимают частную собственность (есть масса социологических исследований на эту тему), в сущности, очень негативно. Крупная собственность, чужая собственность, полученная в результате приватизации, для них тотально нелегитимна.

Пятнадцать лет реформ, но проблема адаптации к ним не начала даже произрастать в сознании миллионов. Предприниматели — в телевидении, в воображении, а значит, и в самой жизни — представляются исключительно в качестве бандитов. Это закреплено в более чем двух тысячах серий, снятых за последние три года, в большей части девятисот фильмов, созданных после 91-го года. Интеллектуалы и художники не предложили практически никаких продуктивных моделей, помогающих соотечественникам адаптироваться к новой жизни. Предприниматель-насильник, чиновник-взяточник, милиционер или судья — всегда очень подозрительны. То же самое и по отношению к государству. С одной стороны, никакого доверия, с другой — когда людей спрашивают: «Как вы считаете, кто эффективнее действует, государство или частник?» — всего лишь 16 процентов наших сограждан, по данным ФОМа, отвечают, что частные компании хозяйствуют лучше, чем государственные. Хотя в реальности все абсолютно наоборот.

В сознании людей выращена целая мировоззренческая система, в соответствии с которой труд, творчество, активность не являются ценностями.

В сериалах, фильмах люди не работают. А ведь у телевизоров сидят от 20 до 60 миллионов человек каждый вечер. У нас сейчас на основных и сетевых каналах осуществляется до 50 показов сериалов в сутки. В них не только никто не работает, там нет и речи, например, о конкуренции, терпимости к инакомыслию, к «чужим», там нет творчества, там примитивное понимание успеха. Это что за страна? Что за общество, в котором возникли и выросли все эти превратные представления о происходящем? Власть за них ответственность не берет, бизнес, общественные организации, творческая интеллигенция — тем более.

Н.Ватолина, Н.Денисов. 1941

Если и есть какой-то смысловой якорь в этой магме невнятных содержаний, какая-то универсальная отмычка (не знаю, каким словом это назвать), то это идеи, скрывающиеся за термином «патриотизм». Когда 12 июня вы смотрите празднование на Красной площади нашего национального праздника, то ловите себя на вопросе: почему там стоят зенитки? Понятно, год 60-летия Победы. Но почему, кроме спорта, патриотизм ассоциируется только с войной, жертвами, насилием? Почему речь идет всегда о военно-патриотическом воспитании да еще в связке с размышлениями о прошлом, о смерти? Очень важная проблема: почему нет места мирному пониманию патриотизма в огромной и сложной мирной жизни.

К этому кинематограф наш не готов, интеллигенция, авторы — во многом не готовы. И редакторы, конечно. Хотя кажется, что этот содержательный зов — он и есть настоящий социальный заказ. Я прекрасно понимаю, что 9 Мая единственный в нашей стране праздник, по которому у всех социальных групп есть консенсус. Но мы живы, поверьте, не только памятью о войне.

А это значит, что целый ряд других обеспечивающих нормальное развитие суперидеологем нельзя выращивать исключительно на военном материале. Иначе тут же следуют прицепные вагоны сопутствующих представлений: иностранцы страшно опасны, главное дело — охрана границ, государство — это в первую очередь охраняемая территория, важно подготовиться к будущим агрессиям… Отсюда и основные ценности — сохранение государства, границ, суверенности. Поэтому даже терроризм у нас никогда не рассматривается, как борьба за смыслы, за искомые модели будущего.

Итак, новый патриотизм — это целый комплекс очень разных идей, связанных, что видно из фильмов, из телевизионных программ, разного рода неигровых проектов, с реставрацией социалистических моделей. Нам рассказывают о прошлом как о настоящем. О будущем, устроенном по моделям прошлого. Это что за охранительное наполнение патриотизма? Почему такой интерес к личной жизни вождей? Почему члены Политбюро подаются как секс-символы, как культурные герои? Что это значит, чем вызвано? Есть огромное количество вопросов, связанное с тем, кого знает, кого любит страна. Но это почему-то всегда реставрационные модели и образы. Они что, готовят нас к вечным и таким воспроизводимым феодальным матрицам?

Вы прекрасно понимаете, что все то, что так беспокоило думающих людей в России в конце ХIХ века, живо до сих пор. И даже никак за два века не поколеблено. Например, государство и бизнес, действующие как одна ветвь власти. Екатерина II точно так же, как Ельцин, назначала людей олигархами, и чиновники во все времена вели себя, как частники и бизнесмены. У нас бесконечная система псевдонимов, подмен, многозначных жестов. Очень сложная идеологическая жизнь, в которой мы существуем, но которую серьезно не научились обсуждать. В нынешней жизни одновременно соприсутствуют XVII и XX века. Все это очень серьезные вещи.

Мы хотели бы на нашем «круглом столе» обсудить различные ресурсы патриотизма, его природу, реальные контексты, как они видятся нам сегодня. Есть ли перспектива в том содержательном ветре, которым наполняются эти паруса в условиях идеологической разрухи, отсутствия устойчивого мировоззрения у миллионов людей. Или, может быть, эта тема достаточно эфемерна? Ведь люди приноравливаются к новой жизни, они хотят рынка. Но такого рынка, чтобы петь советские песни, хандрить и бездельничать, а отдыхать на Кипре, иметь двести сортов колбасы и одновременно все хорошее взять из коммунальной квартиры.

Денис Драгунский. Может быть, лучше всего вообще отказаться употреблять слово «патриотизм»? Торжественно и навечно, как землю колхозам, передать его нашим профессиональным патриотам. Сначала станет легко: пусть они, мракобесы и евразийцы, упражняются в свое удовольствие, а мы будем возмущаться или хихикать. Но потом, раз за разом, нам придется раздать всю корзину человеческих ценностей: справедливость — коммунистам, добро — священникам, любовь — психологам, право — прокурорам, храбрость — военнослужащим, истину — представителям экспериментальных наук. С чем мы останемся? Со свободой, которая совсем-совсем нагая? Тогда она пойдет по ведомству эротических комедий. Поэтому давайте все-таки оставим патриотизм в либеральном дискурсе.

Но вопрос о патриотизме очень сложный. Уж больно много всего намешано и существует вместе, нераздельно, как цветные полоски в пластилиновом шарике (образ Юрия Трифонова): каждая полоска видна, а разлепить невозможно. Но рассуждения о патриотизме — это не просто интеллектуальное упражнение или политическая полемика. Это актуальная проблема сегодняшней жизни, проблема ориентиров в дебрях собственного национального «я». И поэтому нам, гражданам великой страны, которая привольно раскинулась на южном берегу Северного Ледовитого океана, просто практически необходимо как-то попытаться в ней освоиться и понять, что здесь происходит. Чтобы не заплутать, в частности, среди разных представлений о патриотизме.

Сейчас я бы поговорил о более узких, если угодно, человеческих аспектах патриотизма.

В.Иванов. 1953

Родина наша, да и любая чья-то родина, даже такая небольшая, как Люксембург, — это довольно сложно сконструированное явление. Там всего много. Там есть пейзажи, они же родные просторы; есть история, культура, картины, опера и театр, кино и литература. Там есть отдельные люди — родные люди и чужие, святые и преступники. Там есть разные социальные слои, какие-то вызывают восторг, какие-то — неприязнь, какие-то — презрение. Родину целиком, всю как она есть, любить довольно трудно. И Россию, и Люксембург. Всегда любишь что-то, что символизирует ее для тебя. Возьмем визуальный аспект: для кого-то это реальный пейзаж родного уголка, для кого-то картина Репина «Иван Грозный убивает своего сына», для другого картина Левитана «Над вечным покоем», для третьего еще какая-нибудь картина, например Глазунова «Вечная Россия». Да, есть любители, для которых родину символизирует живопись Глазунова, и в этом нет ничего удивительного. Хотя на чей-то взгляд, возможно, это странно.

Патриотизм, конечно, очень важная вещь. Многие полагают что патриотизм становится ведущей тенденцией только тогда, когда нет других точек консолидации общества. Что попытки объединить общество на патриотиче-ской платформе связаны с дефицитом общественного согласия, социальных перспектив и с общей социальной пассивностью. Все эти возможные точки зрения и нам для рассмотрения здесь предложены. Мне кажется, что это не совсем точный взгляд на проблему как на что-то, навязанное извне или свыше. Я не могу себе представить, как, например, можно объединить общество на идее борьбы против клонирования. Или на идее постройки высокоскоростных магистралей от Москвы до самых до окраин. Это частные проекты, они объединяют не народ в его большинстве, а какие-то небольшие группы людей — по интересам. Точно так же нельзя объединить народ (опять уточню: большинство народа), навязывая ему слепую самовлюбленность. «Мы лучше всех» — и точка. Если это вдруг удается, то на очень короткое время и с очень печальным финалом. Народ объединяется любовью. Не надутой гордыней, а именно любовью к самим себе и к своим ближним. Деятельным чувством любви, которое заставляет быть лучше и делать свой дом, свою страну — лучше. Отсюда и любовь к родине — от любви к людям, эту родину населяющим.

Именно поэтому мне кажется, что идея патриотизма — не ложная и уж, конечно, не реакционная. Если ее правильно понимать. Если патриотизм не скрещивать обязательно с литаврами, с военными фанфарами, со сладостью побед и горечью поражений. Патриотизм, особенно патриотизм мирного времени (о военном патриотизме разговор отдельный, да и споров он не вызывает), — что это такое? Это личное старание, чтобы мне и моему народу хорошо жилось — лучше и лучше с каждым годом. В согласии с законом и совестью, разумеется. И чтобы мой народ уважали граждане других стран. Помните, как говорили во времена Советского Союза: «На нас с надеждой взирают трудящиеся всего мира». Не надо, чтобы взирали, вывихивая шеи. Надо, чтобы просто смотрели уважительно и с приязнью. И были готовы вести с нами дела.

Наш кинематограф по патриотической части сильно хромает. Был такой штамп — «предстает в образе». Так вот, советский народ усилиями кинематографистов почти всегда представал в образе народа-героя. Он либо воевал, либо строил завод в непроходимой тайге, либо отказывался от личного счастья. Часто, слишком часто это было фальшиво, глупо, лживо. А вот нынешний российский народ предстает в образе какого-то бандита. Или идиота, что тоже малоприятно. Вчера и позавчера я посмотрел несколько фильмов. Они не про войну и не про великие свершения. Они просто про людей. Я поразился, насколько высоким — с точки зрения патриотизма — оказался фильм Вима Вендерса «Входите без стука» и насколько провальными «Настройщик» Киры Муратовой и «Бедные родственники» Павла Лунгина. В последнем фильме герои представлены каким-то омерзительным быдлом, алчными дураками. Народ, который выведен в этом фильме, ничего, кроме некоторой дрожи в спине, не может вызвать у нравственно и физически здорового человека. Комедией это не назовешь, поскольку не смешно. Сатира? Тоже непохоже. Просто — а вот такие мы! Нахрапистое, глупое, крикливое жлобье. Может, автор фильма столь изысканно полемизирует с газетой «Завтра» и каким-то там «Евразийским союзом»? Привет, мол, патриотам?

Теперь о «Настройщике». О чем там идет речь, что волнует героев замечательного фильма, сделанного рукой профессионала, в котором прекрасно играют прекрасные артисты? Их, героев, волнуют деньги, деньги, деньги.

И еще раз деньги. Только материальное благополучие, только возможность удрать из России в Париж. А еще в этом фильме происходит странная вещь — человек, который украл эти деньги, становится объектом сочувствия. Перестроились Жеглов и Шарапов и решили так: «Вор не должен сидеть в тюрьме, пускай он сворует, а мы над ним поплачем». Вот и думаешь, пытаясь взглянуть на эту картину глазами зрителя-иностранца: «Позвольте, а надо ли вообще с этой страной иметь дело? Если самых возвышенных героев русских фильмов интересуют только деньги, а интеллектуальные авторы глубоко им сочувствуют?»

Только не надо говорить, что это старая русская традиция. Не надо всуе поминать Достоевского, потому что Раскольников мучился, убив старушку. И убивал он старушку не ради денег, не ради «в Париж поехать оттянуться», а ради испытания ложной, бесчеловечной, но все же — идеи. Экзистенциальной, извините. А потом попал на каторгу. И лишь там стал заниматься своим духовным возрождением. А в «Настройщике» все прощается как бы заранее. В обоих этих фильмах нет самого главного, без чего вообще нет произведений искусства. В них нет человеческих переживаний, души, любви, страсти, страдания, поиска своего места в мире.

Сергей Калинин, Фарид Богдалов. «Заседание Федерального собрания»

Все иначе в картине Вендерса про несчастного актера, который внезапно уехал со съемок, всех подвел. Он что, «кассу снял»? Он деньги добывать уехал? Какие-то удовольствия искать? Нет, он уехал искать себя, он почувствовал тоску по близкому человеку. И это созвездие человеческих душ говорит о нации гораздо больше, чем изображение, допустим, более комфортабельной Америки по сравнению с менее комфортабельной Россией. Не в комфорте дело, а в душевной жизни. С патриотическим прискорбием приходится кон-статировать, что в Америке больше души, чем в России. Хорошо, не в Америке и России, а в американских и русских фильмах. Хорошо, не вообще, а на данном фестивале. Хотя какая, собственно, разница?

Я не имею морального права никого ни к чему призывать. Но мне все же хотелось бы, чтобы наш кинематограф, равно как и наш театр и наша литература, как-нибудь содействовал патриотическому воспитанию народа, уж извините, пожалуйста. Это на самом деле очень просто. Надо снимать фильмы и писать книжки про переживания людей, про их страдания, страсти, любовь, а не про убогую жизнь жлобов и жуликов.

Юрий Богомолов. Я очень уважаю Дениса Драгунского как публициста, но, простите, как критик вы сейчас наговорили много совершенно несообразного с тем, что можно было бы сказать о фильмах «Бедные родственники» и «Настройщик». Да и вообще, по-моему, совершенно нелепо судить о стране в свете того, как она отразилась в той или иной картине. Мы в свое время смотрели «8 ?» Феллини. Что можно было бы сказать по поводу образа страны, который представлял герой этого фильма? И являются ли «Игроки» Гоголя, где жулик на жулике сидит и жуликом погоняет, исчерпывающим портретом России? Тем не менее есть жизнь, есть реальность, а есть искусство, которое бывает выше реальности. В «Бедных родственниках», мне кажется, многое можно признать неудачным, но драматург попробовал показать, что будет с реальностью, если начать играть с фиктивностью. Как эта фиктивность может накрыть реальность, что из этого получится. Что касается «Настройщика»… Ну, конечно, да, там про деньги, но как плуты там артистичны и как они бывают душевны… Нет смысла защищать здесь эту превосходную работу Киры Муратовой. По-моему, оба фильма не имеют решительно никакого отношения к нашей теме.

Если говорить о проблеме патриотизма, мне кажется, ее не надо слишком усложнять. Она довольно проста. Патриотизм — это не идея и не смысл. Это инстинкт. Вот есть инстинкт у человека — гордиться. Он рождается с ним.

Но бывает, что человеку этого мало. Он настолько пассионарен, что ему необходимо кого-нибудь ненавидеть, и тогда вылезает оборотная сторона патриотизма — ксенофобия. И тоже — не идея, не смысл, а инстинкт. Эти два инстинкта часто ходят рука об руку. Меня пугают, честно говоря, призывы воспитывать патриотизм. Вспоминаю советские да и досоветские времена и думаю, что в таком «воспитании» нет ничего хорошего. Например, в преддверии Отечественной войны 1812 года Александр решил провести патриотическую акцию: он отправил в ссылку Сперанского как лоббиста интересов Франции. Для подъема — у тогдашней правящей элиты — патриотических чувств. На уровне толпы нечто подобное устроил московский губернатор Ростопчин, который публично казнил некоего Верещагина. Специально патриотизм нельзя воспитать — это происходит в системе самой жизни. Спецвоспитание патриотизма кончается либо Союзом русского народа, либо «Нашими». Но когда говорят «наши», то сразу подразумеваются «не наши». Сразу начинается поиск врага народа.

И этот поиск оказывается более объемной, емкой, выпуклой идеей, способной поднять людей, объединив их в опасную толпу, стаю. Заметьте, что при совет-ской власти мы только и жили с этой идеей: у нас есть враг народа. Внутри страны, на ее границах, за ее пределами. С этим мы живем до сих пор. Сегодня патриотизм (я знаю, сейчас многие возмутятся) — это жуткая архаика в общенациональном масштабе. Команда ЦСКА победила в борьбе за кубок УЕФА, но обратите внимание, что там победил интернациональный клуб, а не национальный. То же самое во всех странах. Посмотрите титры многих фильмов, в основном зарубежных, — это тоже интернациональные клубы. Там Россия, Германия, Австрия, Мексика, Италия подписаны под одной картиной. Этническим патриотам не стоит ходить на стадионы и смотреть кино.

В заключение вспомню такого известного писателя, как Свифт. Его замечательное повествование о путешествиях Гулливера являлось глубоко антипатриотическим по отношению к великой Британской империи. В связи с этим я хотел бы процитировать небольшой фрагмент из заключения, в котором автор обращается к своим согражданам. Как вы помните, для него самой благодетельной страной оказалась страна Гуингмия. Так вот, он пишет, что «гуингмы так же мало гордятся своими хорошими качествами, как я горжусь тем, что у меня есть две руки и две ноги, и ни один человек не будет кичиться этим, хотя и будет несчастным, если лишится того и другого. Меня не раздражает куча уродств духовных и физических. Но когда мне дают в придачу еще и гордость, то терпение мое немедленно исчезает». Так вот, когда сегодня говорят о патриотизме, у меня возникает сильное подозрение, что этой большой-большой заплатой хотят залатать что-то очень постыдное.

Александр Митта. Патриотизм — понятие чрезвычайно емкое, многообразное. Но сегодня мы видим, что на поверхности — лишь его политическая составляющая. Люди хотят использовать патриотизм, чтобы выбиться, отмежеваться от власти или примкнуть к ней. Происходит процесс, всем нам очевидный, — завершается многовековая история России как великой империи. И довольно быстро мы превратимся в большую малонаселенную страну. Ничего страшного, как нам говорят, нет в том, что уменьшается население России, что по 30-40 тысяч человек в год гибнут от водки, что дети не рождаются, а детское воспитание уничтожается совершенно. Что мы превращаемся в нормальную слаборазвитую страну. Страшно или не страшно, но это реальность, с которой придется свыкнуться. Я думаю о другом. О том, что же будет через некоторое время. Ну еще лет на двадцать-тридцать хватит нефти. А потом ее, наверное, не будет или станет много меньше. Еще на какое-то время хватит наших лесов. Но их вырубают хищнически. Мы зарабатываем 30 миллиардов на самом черном стволовом лесе, а Канада в четыре раза меньше его вырубает, а зарабатывает 100 миллиардов. Питаться будем за счет природных ресурсов, никаких современных индустрий не предвидится. Большие заводы приходят со временем в негодность, металлургические монополии жестоко воюют друг с другом. Как в этой ситуации говорить о любви к родине?

Я не знаю. Уж очень понятие «патриотизм» захватано и скомпрометировано политиками.

Предлагаю гораздо более деликатную формулировку — чувство родины. У человека должно быть это чувство. Сейчас оно как-то редуцировано — до семьи, до маленького кусочка пространства, которое тебя окружает. Да и то осталось где-то в прошлом у романтичных шестидесятников, наверное. Тем не менее я попытался в последней своей картине «Лебединый рай» что-то сказать об этом. Я попытался показать, что происходит. Мы теряем Байкал, наше сокровище: через несколько десятков лет оно могло бы оказаться более бесценным, чем нефть, но, загаженное, к тому времени будет вовсе уничтожено. И никто не может решить эту проблему. Не могут избавить озеро от гибели. Как и великие сибирские леса, которые нещадно вырубаются. Нет государственной политики, никто не думает о будущем, о том, что могло бы кормить наших внуков, правнуков и праправнуков.

Для меня патриотизм сегодня — идея в высшей степени актуальная.

И конкретная: мы просто должны понимать огромную землю, на которой живем. Любить — громко сказано. Чувствовать, наверное, заботиться о ней.

И не превращать родину в собственность. А сейчас чувство родины превратилось в чувство собственности. Люди хотят выгрести как можно больше, не отвечая за судьбу своей страны перед потомками. Нахапать и двигаться дальше. Это может кончиться трагически. Не для нас, мы как-то тихонечко доживем. Но вырастают внуки, и думаешь: что они передадут правнукам, на какой земле будут жить следующие поколения?

Татьяна Кутковец. В 99-м году я была политическим консультантом Союза правых сил и предложила им, идя на выборы, некий концепт. Он заключался в том, чтобы помочь трансляции в общество идей патриотизма русских западников, которых здесь проживает огромное количество. В России, к сожалению, постоянно культивируется представление о гражданах как о недоразвитом объекте, не способном ни на какую другую демонстрацию своего патриотизма, кроме фанатизма футбольных болельщиков или объединения в подобные сообщества, организованные не на уровне ценностей. Уважаемый господин Богомолов сказал, что патриотизм — это инстинкт. Я не могу с этим согласиться. Это не постоянное чувство, а такая эмоция, которая возникает в определенные моменты. Постоянно присутствующий в человеке патриотизм, я думаю, — это профессионализм, ничего общего не имеющий с тем, что принято определять как «любовь». Позитивная эмоция сама по себе консолидирует агрессию против чего-то такого, что угрожает. Это уже не патриотизм, а что-то другое, из области технологии.

По моему убеждению, патриотизм — это глубокая, сильная, очень благородная эмоция сопричастности. И если она возникает, то может экстраполироваться на разные вещи, связанные со спортом или, скажем, с гордостью за страну, которая первой полетела в космос. Мы где-то в недрах нашего общества сумели создать нечто, чем можно гордиться, а не козырять, как символом державности. То, чем человек имеет реальный, а не выморочный повод гордиться и что делает его сопричастным другим людям, стране.

Что же сегодня в России подходит под определение «патриотизм»? Прежде всего то, что я называю «ландшафтно-жертвенный патриотизм». Это патриотизм мирного времени. Человеку-объекту, человеку-подданному у нас никакого другого типа патриотического чувства «не предоставлялось». Радио «Свобода» часто проводит опросы на улицах и транслирует их. Вы можете услышать: «За что вы любите Россию?» Набор ответов всегда одинаков, хотя спрашивают в разных городах. «За нашу реку — ни в одном городе такой нет», «За наших девушек — они самые красивые», «За наших мужчин, которые самые лучшие», «За природу нашу — необыкновенную». Это пример российского патриотизма мирного времени — нормальное явление, заметьте. В нашей традиции такая «ландшафтная» любовь и гордость свойственны человеку, ведь он абсолютно отделен от государства, никаким образом не принимает участие в процессах, решениях, акциях, которые являются гражданскими. Жертвенный патриотизм — это патриотизм военного времени. Он глубинным образом связан с архетипом героя. В одном из номеров «Московских новостей» создатели военно-патриотического канала «Звезда» попросили людей назвать патриотов России. На первое место, естественно, вышел Пушкин, на второе с колоссальным отрывом — Ломоносов, а дальше уже — все полководцы, что традиционно: герой у нас тот, кто сокрушил врага. Теперь давайте на секундочку задумаемся, с чем сегодня для людей, живущих в постсоветском пространстве, ассоциируется Пушкин? Это борец с чем-то, что мешало человеку реализовывать себя. А что сделал Ломоносов? Это тоже человек, преодолевший все неблагоприятные обстоятельства, которые тогда существовали в стране. Это личность. Так люди определяют патриотов, кроме того что это еще и исторически очень известные имена. Мой коллега Игорь Клямкин спросил меня: «А Гагарина в списке не было?» Не было Гагарина, на мой взгляд, потому, что его в космос послали, а значит — это не было его личным усилием. Это нечто, что ассоциируется с государством в целом. Значит, патриотизм граждан, участвующих в собственном личном построении государства, в России еще не зародился. Его просто нет, поскольку то, что нам транслируется как некая матрица и почва для патриотизма живущих сейчас в России людей, — это традиционалистская старая матрица человека-объекта, мало в чем индивидуально участвующего. В принципе желательно, чтобы он созерцал изумительную природу, которая действительно прекрасна. Но там, где нет личной сопричастности, там никогда не будет патриотизма, он может быть предписан сверху, может быть навязан. Раньше были совершенно четко расписаны представления о том, что должно человеку делать, чтобы он здесь на своей родине мог быть легитимным. Ушли предписанты, ушли и ценности. Предписанные, спущенные сверху. Чувства сопричастности с теми ушедшими ценностями у людей теперь не возникает, следовательно, не возникает и патриотической эмоции.

Дмитрий Орешкин. Начну с того, что понятно: проблематика, связанная с патриотизмом, очень мифологизирована. Меня расстроило выступление господина Митты, потому что оно как раз показало: мифологизация меры не знает. Профессионал в кино, а говорит про сохранение Байкала, про сталь, про лес и т.п. на уровне самых расхожих мифов.

Должен сказать как специалист по географии, что за последние десять лет состояние Байкала, да и всей окружающей среды в России, немного улучшилось. В частности, потому что индустрия, основной поставщик загрязнений среды, никак не выберется из депрессии. Но мифологическое восприятие экологии осталось на уровне 70-х или 80-х годов. Все друг друга пугают — вот ужо нефть исчерпается, руда кончится, как будем дальше жить?

В.Корецкий. 1954

На самом деле Россия сейчас переживает тяжелый кризис иного рода — переход к постиндустриальной экономике. И проблемы перед нами качественно иные. Печально наблюдать, что культурная элита пытается осознать их на основе устаревших понятий, терминов и мифов. Ведь она, элита, как раз и должна бы генерировать для общества новые смыслы. Где они, эти новые мифы, если вы сами живете старыми? Где прозрения духа?

Я в кино мало понимаю. По-моему, это целлулоидная лента с такими квадратиками, которые проецируются на экран. Тем не менее это промышленность, которая приносит прибыль. Двадцать лет назад шла стальная война между Японией и США. А сейчас Япония получает в четыре раза больше денег от экспорта анимэ (это такие мультики) в Америку, чем от экспорта той самой стали. Постиндустриальная экономика! В США, кстати, 80 процентов ВВП производится не за счет промышленности в советском смысле слова, а за счет «сферы услуг». Банки, программное обеспечение, массмедиа, ЖКХ, Голливуд, Интернет… Сырье, в основном, — мозги и квалификация. А наша элита (и народ за ней) по сей день заламывает пальцы по поводу остывших домен и замерших мартенов. Может, это и хорошо, что советские заводы замерли: компьютеры из чугуна не льют и углем не топят. Проблема не в том, чтобы вернуться к прежним нормам производства стали на душу населения, а в том, чтобы открыть дверь в информационное общество будущего.

Что делать сегодня — возродить изоляционистскую мифологию СССР? Это патриотизм? Нет, это «начальстволюбие». Это жадность, лень и глупость. В широком смысле слова — чистой воды контрпатриотизм. Пряча голову в песок, проедая плоды инфраструктурной революции, которая перевела-таки хозяйство на рельсы более эффективной и мобильной частной (по западному образцу) собственности, сегодняшние патриоты ускоренными темпами готовят очередной кризис отечественной государственности, экономики и идеологии.

Если бы православная церковь была конкурентоспособна в смысле генерации смыслов, разве она толковала бы о своей «канонической территории», на которую, мол, покушаются с Запада? А кто ей мешает, в свою очередь, покушаться на территорию, скажем, католиков? В мировом, так сказать, масштабе, как Петька предлагал Василь Иванычу? Языков не знает?

Скорее всего, сегодняшний всплеск «дурного патриотизма» исторически неизбежен. Жестокий частный бизнес очистил прибыльные секторы промышленности от бездельников и головотяпов, уволил алкоголиков, безжалостно повысил эффективность и мобильность, переориентировался на новые рыночные стратегии. Нисколько не хочу идеализировать его методы — это отдельная история. Но авгиевы конюшни в основном расчищены, экономика в основном заработала. Нам сегодня фантастически везет с ценами на углеводороды. И, конечно, появляется непреодолимый соблазн порассуждать о евразийстве, об особом историческом пути. А заодно под патриотический аккомпанемент отобрать у частников эффективно функционирующий бизнес. Посадить туда проверенных людей. Патриотов. Сослуживцев, зятьев, братьев, сыновей, дочерей… Быстро сделать его, бизнес, менее эффективным. Обвинить в этом врагов и вредителей, затем, компенсируя свои управленческие провалы, повысить налоги и сборы с активной части населения в пользу пассивной.

Соблазн столь силен и очевиден, что успех практически неизбежен. Если и остается узкая щель возможностей, то лишь за счет тех людей в творческой элите, которые способны жить и творить — в том числе и мифы — не только ради куска с государственного стола. Однако миф, чтобы быть эффективным, должен восприниматься миллионами. Для этого он до поры до времени должен казаться людям правдой. Вопрос, стало быть, в качестве. Нынешние мифы невыносимо пошлы, пафосны, лживы и в конечном счете именно в большом историческом времени неэффективны.

С.Боим. 1945

Патриотический миф, рассчитанный на власть, всегда второй свежести. Вот и сегодня геополитические мифы евразийства — всего лишь перепев действительно честных и мучительных размышлений молодых талантливых русских эмигрантов 20-30-х годов прошлого века. Они искренне изобретали для себя ментальную схему, позволяющую совместить глубокую веру в величие России с очевидными реалиями распада и одичания родины. Сия гипотеза об омолаживающей и животворящей «волне с Востока», которая якобы приведет к прорыву в будущее и к завоеванию «загнивающей Европы», перестала увлекать даже самих ее авторов к середине 30-х годов, когда в Германии появился Гитлер и до «евразийцев» дошли сведения о чудовищных экспериментах товарища Сталина над своей несчастной страной.

До 30-х годов евразийство было свежим и честным мифом. Но если сегодня эту прокисшую сказку — которая, кстати, стала возможной и сохранилась до наших дней только благодаря западной либеральной традиции — нынешние патриоты от советской власти предлагают нам в качестве свежего идейного кушанья, то это уже фуфло. Не сработал миф о происках морских цивилизаций против сухопутных. Или миф о пассионарности кочевых племен, оживляющих протухший Запад. Или об уникальной православной цивилизации, которую все прочие, сатанинские, норовят истребить, лишь бы закрыться от информационного преимущества Запада, который как назло все никак не сгниет.

Понятно, либеральные мифы ненамного лучше. Люди им не верят.

Но у либерального патриотизма есть будущее и простор для маневра. Он опирается не на запросы корпорации, которая кормится за счет административного ресурса, а на интересы и мечты живого человека, на личность, на талант. Поэтому его мифы всегда за свободу. Они гибче, новее. И в России далеко не сразу, но побеждают, если, конечно, им не вязать руки и ноги. Впрочем, даже их победа идет всегда через необратимый развал всей прежней государственной структуры.

Хорошая литература и хорошее кино — не важно, консервативное, почвенническое, либеральное, экспериментальное или с любой иной идейной наклейкой — уже благодаря тому, что талантливо, всегда свободолюбиво. Всегда критично. Ему лизоблюдство не свойственно. Значит, не свойствен и патриотизм второй свежести. Талант подразумевает свободу. Он с удовольствием разрушает догмы как либеральные, так и тоталитарные — и совершенно правильно делает. И одновременно, может быть, даже бессознательно или против своей воли, творит новые мифы. В том числе мифы патриотизма. Мне как читателю не важно, какой политической ориентации придерживались Пушкин, Гоголь, Набоков, Платонов, Бродский или Булгаков. Все они — думали они об этом или нет — прежде всего расширяли пространство русского языка как инструмента познания мира, овладения миром, конструирования мира. Не их вина, что на этом великом языке формулировались и убогие идеи.

Либеральный патриотизм создает пространство роста. Культурный потенциал. Вы сегодня свободны (пока еще) говорить все, что думаете. Или молчать. Молчать, конечно, благоразумнее. Но тогда потенциал, то есть горизонты, открытые для России, будет использован другими людьми, для других целей и с плачевными для нее результатами.

Игра за чужой счет весьма характерна для державного патриотизма: он охотно использует рожденные в западной либеральной среде компьютеры, программные продукты и информационную сеть Интернет для того, чтобы настойчиво объяснить городу и миру, сколь губительна для человечества эта самая западная либеральная среда. Вы, уважаемые коллеги, как деятели культуры задаете систему ценностей. Если угодно, современную мифологию. На вас лежит огромная ответственность. С которой вы, как мне, зрителю, кажется, не справляетесь. Легко стяжать популярность, заигрывая с уже имеющимися инстинктами толпы. И очень сложно перестраивать эти инстинкты, расширять культурное пространство. Плоское возражение, что, мол, как раз либералы и научили нас гнаться за успехом любой ценой, потрафлять низменным вкусам и т.д., отмазка для дураков. Либералы дали возможность быть свободными на деле. То есть реализовать то, чему Пушкин почти двести лет учит нас на словах. А уж кто как своей свободой воспользуется — это вопрос индивидуальный. Пушкин воспользовался так, Булгарин — этак, Некрасов — по-третьему, Горький по-четвертому, Солженицын по-пятому.

Сейчас опять в моде госпатриотизм со знаком вычитания. Вот, мол, мы (берется некая корпорация) патриотичны, а вот, мол, они (перечисляются оппоненты) — нет. Поэтому их надо изолировать (хотя бы в информационном смысле), заткнуть, убрать, истребить. Вычесть, в широком смысле слова, из культурной суммы России. Значит, наше общее культурное пространство сужается. Но зато корпорации становится легче жить и питаться.

Б.Широкорад. 1953

Если «мы», скажем, православные, то приходится вырезать из «нашей» культуры Льва Толстого. Потому что, известное дело, — анафема. И князя Вяземского, потому что он отказался от причастия перед смертью — у него были сложные отношения с Богом, он не мог ему простить, как тот поступил с его семьей. И Чаадаева — за то, что католик. И Булгакова — известное дело, сатанист. Да и Пушкина, потому что знался с «умным афеем» и говорил: «Мы добрых граждан позабавим и у позорного столпа кишкой последнего попа последнего царя удавим».

Если за основу «нашего» взять национальность, то Шостаковича, Пастернака, Мандельштама, Эйзенштейна, всех прочих этнических евреев — долой. А заодно с ними и немцев (Фон-Визина), татар и турок (Жуковского, Карамзина), датчанина Витуса Беринга… Кстати, все ли знают, что русскую песню «Во поле березонька стояла» сочинил татарин? И, кстати, все ли знают, что наш главный сегодняшний геополитик, евразиец и патриот А. Г. Дугин, сегодняшние беды объясняет романо-германским династическим засильем в течение последних трехсот лет после измены Никона, отходом от двоеперстия и петровской переориентацией России на Европу? То есть город Петербург, университет, лицей, модернизация (западническая!) армии, создание (западными мастерами!) флота, газеты, балеты, ракеты, поэты, кадеты, эстеты — и прочие пришедшие с Запада явления и слова, которыми мы привыкли гордиться, — от лукавого? А истинно русским человеком оказывается лишь двоеперстный Емельян Пугачев, уничтоженный романо-германской элитой в лице Екатерины Великой и Суворова…

Спасительно и необходимо для народа чувство собственного пространства. Своей страны. Преступление Ленина — Сталина — Троцкого заключается в том, что это чувство было ими сначала уничтожено с помощью замены оседлой мифологии земледельца и землевладельца на кочевую мифологию мирового коммунизма, а потом заново выстроено, но фальшивым образом, без возврата частной собственности на землю. То есть в конечном смысле без признания частного права на родину. Ею, оказывается, можно владеть лишь коллективно, через посредство государственного начальства. На место конкретной и вещественной связи дореволюционного собственника с окружающим миром Сталин подставил умозрительную связь с абстракцией государства.

Не с землей, не со страной, не с языком, с народом или с культурой, а с государством. Верность — государству. Измена — тоже государству. То есть чиновному аппарату. Сменился аппарат, и ты уже изменник, английский шпион. Само же государство, сам же аппарат — неподсудны. Пока при власти, конечно. А потерял власть — будь любезен, следуй во враги народа. Так уж положено! Довольно извилистым надо было обладать патриотизмом, чтобы все это кровавое лицедейство любить. Однако жить захочешь — полюбишь.

Так где сегодня наше духовное пространство? Осталось в прошлом или сконцентрировалось в Кремле — для тех, кто от отчаяния пытается найти воплощение государства в Путине. Сузилось до размеров личности. А где эффективный, то есть вызывающий доверие, миф сегодняшней и завтрашней России? Нет его. И, боюсь, не будет. Чечня — это Россия? Не вижу я что-то патриотов и миссионеров, готовых поселиться среди «туземцев» и уверенных в своем праве их просвещать, направлять на путь добра и истины, учить, лечить, приобщать к новым технологиям. Нет, нынешние ТВ- и кинопатриоты предпочитают съездить туда под двойной охраной, снять фильм-агитку про мужественных парней в тельняшках, намотать на гусеницы десять метров говяжьих кишок и, срубив бабла, вернуться назад в западнический город Петербург. Или в Москву.

Для чего такое кино? Кого духовно окормляют эти ТВ-патриоты — чеченцев, ингушей, дагестанцев, перед которыми сегодня во весь рост стоит соблазн варварской веры в ваххабитскую справедливость? Едва ли. Скорее, такое кино рассчитано на русских. На нас. На меня. Это промеж меня оно ведет свою просветительскую и миссионерскую работу! То есть оно само находится в рамках вполне советской мифологемы, держа меня (население) за дикаря и привлекая стеклянными бусами и погремушками. Ладно, это полбеды.

Положим, я, туземец, заинтересовался этими сокровищами. Что дальше? Что доброго, умного, достойного скажет мне киномиссионер, когда я, застенчиво теребя косточку в носу, проявлю готовность слушать? Патриотические сказки не работают. Или работают контрпродуктивно. Потому что — из вчера.

И еще потому, что держат аудиторию за лохов. И еще потому, что врут. И еще потому, что уже надоели.

В патриотическом телекино, сколь смею судить, нечто похожее. Уровень занимательности, кажется, освоили. То есть на стеклянные бусы народонаселение клюет довольно охотно. Дальше что? Дальше — церковно-патриотическая невнятица. Из которой ясно только одно: нам угрожают. Угрожают с Запада. Но через Восток. Со всех сторон грузят апельсины бочками! Необходимо сплотиться. Чтобы сопротивляться. У нас что-то хотят отобрать бесценное, чего у других нет. То ли духовность, то ли углеводороды. Впрочем, углеводороды мы, кажется, охотно сами продаем по хорошей цене. Насчет духовности — тоже налицо некоторые сомнения. Если русский народ такой уж богоносец, то кто же у нас в подъезде малую нужду справляет? Наверно, инородцы. Понаехали тут.

Где свежая, искренняя, благородная, человечная мифология завтрашней России? Нет ее. И не скоро будет — потому что не дело ученых или политтехнологов в муках выдумывать так называемую «национальную идею». Ее творит — если творит — гуманитарная элита. Элиту эту все откровеннее притормаживают. Да она и сама привыкла пастись на веревке. С непривычки страшно — без колокольчика-то. Волки кругом!

Значит, патриотического кино в советском стиле нам еще смотреть не пересмотреть. И кончится это кино сначала виртуальной эмиграцией думающего зрителя в Интернет, а потом, по мере завинчивания гаек, — эмиграцией в реале, куда глаза глядят. В первую очередь, конечно, молодежи. Не вянуть же им здесь, ожидая, пока придет кто-то вроде Лукашенко.

Один из массовых мифов, кстати, заключается в том, что мир умрет от кризиса, как от взрыва. Нет, экологи и политологи давно выяснили, что на самом деле умирание популяций и социумов происходит гораздо прозаичнее: в процессе тихого сползания в болото ухудшающегося качества окружающей среды или жизненных стандартов. Когда сегодня колбаса чуть хуже, чем вчера, и ты бессилен добиться ее улучшения, хотя бы научившись больше зарабатывать. Когда вдруг из продажи пропали хорошие книги, но зато появилось много плохих. Когда завтра ТВ чуть скучнее, чем сегодня. Когда выборы значат так мало, что не стоит на них ходить. Когда патриотизм настолько казенный, что на зубах оскомина…

Вроде бы — терпимо. Жить можно. А на самом деле — растянутое во времени умирание. Барахтайся не барахтайся — конец один. По нашей с вами вине. Пока была возможность сказать — предпочли молчать. А когда возможности не станет — что ж руками разводить.

Виталий Манский. Я прочитал вопросы, предложенные для нашей дискуссии, и нигде не нашел слово «родина». Тем не менее каждый выступающий, говоря о патриотизме, это понятие напрямую связывает с понятием «родина». Может быть, потому что мое поколение и, естественно, те, кто воспитывался на такой формуле: высшее проявление патриотизма — отдать жизнь за свою родину. И я даже вспоминаю, что когда наш класс готовили к вступлению в пионеры, нас всех свозили в Брестскую крепость и показали наглядно тот образец, которому мы должны следовать, когда дадим клятву пионера. Потом, соответственно, и все остальные клятвы, которые мы давали в своей жизни. Я только что закончил картину, которую так и назвал — «Наша Родина». Я проехал по всему миру и встретился со своими одноклассниками, бывшими пионерами отряда имени Гагарина одной из львовских школ. О чем бы мы ни говорили, так или иначе мы обсуждали «чувство родины». Потому что это единственное, что нас объединяло.

Мы жили в империи. Какой бы она ни была, она была нашей родиной. Сейчас мне, человеку, родившемуся во Львове, очень сложно пересекать границу с Украиной в какую бы сторону я ни ехал: из России на Украину или обратно. На вопрос о том, какой у вас паспорт, гражданином какой страны вы являетесь, у меня каждый раз что-то скребет на сердце. Потому что у меня со-хранилось ощущение, что я передвигаюсь по своей стране. А тут какой-то комплекс, что я — не пойми кто. Так вот, здоровый патриотизм — это отсутствие такого комплекса. Это четкое понимание, что же такое твоя родина. Мне кажется, неизвращенное, органичное чувство патриотизма сегодня доступно лишь людям, не жившим в империи, родившимся после 1991 года. Они совершенно естественно воспринимают границы своего государства, без сожаления о том, что Крым не у нас или, скажем, на Иссык-Куль так запросто не слетаешь. Может быть, ничего более не нужно, кроме нормального ощущения своего дома. Ну и, конечно, отсутствие нездорового взгляда на территорию соседа.

Никита Михалков. Я вот слушаю всех и думаю: есть еще какая-нибудь страна, где проводят подобные дискуссии? Нет такой страны, где на полном серьезе взрослые люди обсуждают, нужен патриотизм или не нужен. И какой он нужен, если вообще нужен? Кстати, мне кажется, что это чувство такое интимное, глубокое, что и обсуждать его публично как-то странно. Особенно для художника. Для политика — не знаю, многие делают на этом карьеру, но для художника — это вещь, которую нельзя объяснить. Я — патриот, поэтому снимаю по принципу: любишь или не любишь, чувствуешь что-то здесь своим, родным и необходимым или не чувствуешь. Ощущаешь, что без этого своего не можешь жить, или не ощущаешь. Один продюсер сказал: «Моя родина там, где меньше налоги». Он так действительно думает, он так чувствует, и он с удовольствием будет жить в любой стране — абсолютно спокойно, никаких проблем у него не возникнет. Он говорит на трех языках — это при нашей-то нелюбви к чужим языкам. Кого-то из наших замечательных артистов спросили: «А вы знаете какой-нибудь иностранный язык?» Он отвечает: «Нет». «Почему?» Он: «А зачем мне язык, на котором не о чем и нес кем разговаривать». Я не говорю, что он прав, но ответ по-своему замечательный. Ведь, действительно, очень часто бывает, что не о чем нам разговаривать, когда мы среди иностранцев оказываемся.

Я в Лос-Анджелесе наблюдал такую сцену: муж с женой, прекрасные люди, красивые, достойные, богатые, делающие дело — участвующие в создании фильмов, которые мы видим и на наших экранах, к ним подходит третий. В их бокалах лед плавает, стаканы с водой обернуты салфеткой. Все как надо. «How are you?» — «Fine». Это всё. Пауза. Потом жена говорит: «А мы собираемся в отпуск в Венецию». Подошедший спрашивает: «Зачем?» Всё! Всё! Когда человек на фразу «Мы собираемся в Венецию» отвечает: «Зачем?», то дальше разговаривать в принципе не о чем. Я сейчас никого не осуждаю, я просто делюсь своими впечатлениями, а комментировать их мне не хочется. Да это и не нужно. Скажу другое: мне становится не по себе, когда я вижу школьную тетрадку, на обложке которой вместо привычной таблицы умножения изображены четыре американских президента. Это правда, я в руках держал такую тетрадку. Они очень достойные люди — президенты США, но почему я на них должен смотреть? Мои дети, мои внуки — почему?

Вчера я увидел картину Сидни Поллака «Переводчица». Большой режиссер, два прекрасных артиста — Николь Кидман и Шон Пенн. О чем эта картина? О том, как американцы спасают африканцев от африканцев. Многомиллионный проект, очень патриотичный, но к искусству не имеющий никакого отношения. Зато, повторюсь, — патриотичный.

Я хотел бы вернуться к тому, с чего начал. Пытаюсь понять, что мы должны вынести из этой замечательной, упругой и такой темпераментной дискуссии. Вероятно, решить для себя, патриоты мы или нет. О чем тут рассуждать? Я не смогу снимать другое кино, отличное от того, какое снимаю. Оно может нравиться или не нравиться, меня могут упрекать в чем угодно: говорят же, к примеру, что я делал «Сибирского цирюльника» для того, чтобы стать президентом. Вообще массу бреда я про себя читаю. Но я счастлив. Я чувствую пульс земли, пульс истории, народа. Вот чувствую — и всё, и что бы ни писали в газетах, как бы ни теоретизировали-иронизировали по этому поводу, ничего с этим не сделать.

Почему рухнула идея единой конституции в Европе? Как все замечательно складывалось: евро для всех одинаково, все вместе, вы даете побольше — вам и прав, и преимуществ всяких побольше. Простите меня за отступление, но оно к месту, и это действительно очень смешной эпизод. Я своих детей возил как-то по Золотому кольцу. Приехали ночью в Суздаль, в гостиницу. Тёма, мой сын, был совсем маленьким, Надя — побольше и я. И тетенька, которая ключи выдает, нам отмеряла туалетную бумагу от общего рулона: мне большой кусок, Наде — поменьше, а Тёме совсем чуть-чуть. Это приблизительно то, что происходит в Европе, которая объединяется, предполагая, что из двадцати стариков получится один молодой человек. На самом деле получится очень хороший, комфортный дом престарелых и больше ничего. Конечно, все можно привести к общему «Макдоналдсу»: политику, валюту, слова. Вы посмотрите, как они, европейские начальники, улыбаются. Если не слушать текст, возникает ощущение, что в Европе настало всеобщее счастье. Хотя все понимают, что полный провал. Почему? Потому что национальная культура сопротивляется. Если ты просыпаешься в гостинице «Шератон», вчера выпил и не очень помнишь, как добрался до постели, ты не поймешь, где находишься. Везде все одинаково — что в Сиднее, что в Хельсинки. Только культура дает индивидуальность, только ощущение себя: когда корневая система мощная, то ветки могут расти в любую сторону. Культура должна питаться национальными соками, все остальное улетит и не задержится.

Виктор Матизен. Будучи космополитом по духу и, одновременно, патриотом, я не являюсь специалистом по патриотизму и, кроме того, с детства ненавижу разговоры о патриотическом воспитании. Единственное, что я хочу здесь сказать: все попытки сознательного внедрения в кинематограф патриотических идей не приносят ему ничего, кроме вреда. Патриотические декларации превращают кино в тупое идеологическое оружие каменного века, что можно наблюдать на примере наших блокбастеров, вроде «Зеркальных войн» и «Бархатного сезона». Непосредственный, животный или ксенофоб-ский патриотизм, который присутствует в картинах Балабанова «Брат», «Брат-2» и «Война», на этом фоне даже благотворен. По крайней мере, он заявлен талантливо и действует на культурного человека, как шок, а это до некоторой степени полезно. Искусство — хитрый организм, и самыми патриотичными оказываются те фильмы, в которых нет ни слова о патриотизме и любви к родине, а сама эта неизреченная любовь разлита в атмосфере картины. Как у Джона Форда — глядя какие-то его ленты про освоение Дикого Запада, вдруг ни с того ни с сего начинаешь себя чувствовать американским патриотом.

Кирилл Разлогов. Я, к сожалению, немного опоздал на нашу дискуссию: должен был ехать поздравлять представителей другого патриотизма, государства Люксембург, с картиной про их главного национального героя — силача, который совершил поездку по России. Это заставило меня подумать об относительности патриотизма и абсолютности силачей. Когда меня сегодня спросили немецкие журналисты: «А как программа Московского кинофестиваля отражает тему патриотизма? Ведь вот сейчас ваш „круглый стол“ на эту тему начинается, недавно была статья Льва Карахана в „Кайе дю синема“, посвященная формам патриотизма. Это, наверное, имеет для вас большое значение?»

Я стал перебирать фильмы московской программы и с изумлением обнаружил, что единственная картина, которая так или иначе могла бы быть косвенно связана с темой патриотизма, — это «9 рота». Но она к началу фестиваля еще не была завершена. Так что в российской программе ММКФ не оказалось абсолютно ничего, что бы лило воду на эту священную мельницу.

Тут у меня возникла мысль, которую я и высказал немецким корреспондентам: надо все-таки отличать реальный культурный процесс от идеологической надстройки над ним. В телевизионной программе идеологемы нередко непосредственно воплощаются в жизнь, а вот в кино дело обстоит иначе. Конечно, военная тема на наших экранах по традиции занимает существенное место, и не только потому, что отмечается 60-летие Победы. Но магистральные линии кинематографического процесса остаются вне этого, как вне этого остается и повседневная жизнь.

Я понимаю, что с точки зрения коллективного бессознательного, в русле которого здесь выступал Никита Сергеевич, мы по-прежнему живем в ситуации православия, самодержавия и народности. Откуда взялось сегодня православие, понятно — оно «обратно» прорастает из большевизма, который играл роль официальной религии на протяжении нескольких десятилетий. Что такое нынешнее самодержавие — тоже понятно, тут ни у кого никаких вопросов не возникает. А вот с народностью сложно, хоть она и была прямо унаследована Советским Союзом от царской России. В постсоветский период этот термин нельзя было сохранить, поскольку он — ошибочно — воспринимался как порождение «совка». Тогда-то место народности и решили занять патриотизмом.

Естественно, что мы имеем дело с разнородными процессами идеологического творчества. Они сами по себе интересны. Можно проанализировать: кто, как, что придумывает, в каких манифестах или телевизионных программах эти идеи отражаются, какое воздействие оказывают, — это задачи для социальных наук достаточно простые, технологические.

Иначе обстоит дело с процессами в реальной культурной жизни, которыми, собственно, и занимается культурология. Здесь я парадоксально соглашусь с Никитой Сергеевичем — возможности нашего воздействия на эти процессы минимальны, какие бы средства сюда ни вливались. Речь, действительно, идет о неких неосознаваемых силах и влечениях (Юнг это называл «коллективным бессознательным»), которые рано или поздно приводят к одним и тем же результатам, несмотря на то что все участники социокультурного действа вроде бы хотели привести общество к чему-нибудь совершенно другому. Кажется, что в структурах социальных связей воспроизводятся какие-то устойчивые структуры психики. Как бы мы ни пытались взломать их и заставить повернуть в другую сторону, это не удается. Удается лишь подмывать их, подкапывать, иногда даже взрывать, но спустя десятилетия опять строится новодел, такой же, каким он был.

Здесь вступают в действие глубинные психологические процессы, которые не то что изучать, даже воспринять трудно. И начинаешь задавать себе во-прос: как на глубинном психологическом уровне сегодня отражается привязанность человека к месту, к своей истории, к определенному языку?

В условиях размывания границ, постепенного исчезновения столь ненавистных нам и нашим гостям виз и визового режима, удешевления транспортных расходов возникает возможность поселиться в любой точке земного шара. И тогда ощущение культурной общности все более будет базироваться на родном языке. И все русскоязычные люди будут продолжать питаться соками русскоязычной культуры независимо от того, называем мы это патриотизмом или нет.

Однако помимо языковой есть огромное количество других культурных общностей, к которым каждый из нас принадлежит. Здесь действуют силы как центростремительные, так и центробежные — культурная общность то размывается, то консолидируется вновь, но ликвидировать ее никто не может. Никакая Единая Европа не уничтожит культурную общность, которая базируется на французском языке. С другой стороны, есть две страны, которые разъединены именно одним общим языком: Великобритания и Соединенные Штаты Америки. Население каждой из них представляет собой оригинальную культурную общность, в том числе и потому, что они говорят на разных английских языках. У них не только разные интонации, акценты, слова, но и разная орфография. У них, в известной мере, два разных типа мышления.

Вместе с тем английский язык и распад Британской империи (это касается и русского языка и наследия распадающейся империи Российской) привели к формированию единой культуры бывших колоний. В результате некоторые мои коллеги-культурологи не без оснований говорят, что культурная граница отделяет не только Европу от Америки или Азии, но и европейский континент от островной Великобритании вкупе с США.

Культурные общности, конечно, разделяются и по другим существенным, но не всегда осознаваемым признакам. Так, в Европе есть территории, где в пищу преимущественно идет, к примеру, растительное масло, и те, где используется масло животное. Гастрономические ориентации — тоже часть того, из чего строится патриотизм, но не декларативный, а реальный, который привязан к месту и времени. Тот патриотизм, который характеризует каждого из нас. Вопрос в том, насколько наша общность отражается в кинематографе.

В творчестве Тарковского с этой точки зрения была некая культурно-религиозная органика. Сокуров — уже намного сложнее. Его «Русский ковчег», с одной стороны, вроде бы создан в русле некоей национальной традиции, но, с другой — традиция размыта и разломана во внутреннем сознании художника, потому что он стремится творить во вселенском масштабе. И распознать, описать приметы, проявления, наконец, корни российской культурной общности в фильме или в творчестве конкретного художника — задача уже чисто киноведческая.

Москва, 2005, июнь

В оформлении рубрики использованы плакаты из альбома «Бдительность — наше оружие!» (М, «Контакт-Культура», 2003)