Кипяток. Сценарий

История возникновения этого сценария не совсем проста. Идею подарил замечательный казахский актер Ментай Утепбергенов. Сначала к ней прикоснулся мой друг известный азербайджанский режиссер Октай Миркасимов. Потом обратился ко мне Игорь Гонопольский, тоже известный в Казахстане режиссер-документалист, и предложил сделать по этой идее сценарий для его первого игрового фильма. Я согласился сразу, ни минуты не раздумывая, была ли такая история в реальности. Могла быть. Наверняка. И со мной тоже. Потому что только смерть Сталина спасла моего отца, который был в списках по готовящемуся «московскому делу», от неминуемой посадки. Я писал, вспоминая себя в 49-м году, в Ереване, когда я бездарно лепил из зеленого пластилина зеленого крокодила в подарок к юбилею любимого вождя. Но если говорить честно, сценария не было бы, если б я не провел два дня в Сюры-Озек, в ауле, в доме у родственников удивительного человека, актера и виртуоза-домбриста Нуржумана Ихтынбаева. Если бы я не увидел этих людей, если бы не вдохнул волшебный воздух казахстанских степей…

— Кипяток! Кипяток! — звонко кричит мальчишеский голос.

Как во сне, из ничего, из таинственного вещества памяти возникает степь, уходящая к пологим горам на горизонте. И невысокая железнодорожная насыпь с паровозом, влекущим за собой пассажирский поезд с белыми табличками на боках.

— Кипяток… кипяток… — повторяет голос очень немолодого человека. — Вот же привязалось ко мне это русское слово… Кипяток…

Черноволосый мальчик лет девяти бежит по насыпи вдоль поезда, обеими руками поднимает вверх к окнам вагонов чайник.

И, как во сне, появляются за ним на насыпи другие мальчишки с горящими от возбуждения глазами и тоже с чайниками. А рядом с ним стриженная наголо маленькая казашка в грязном платьице и штанах. И, стараясь не отстать от черноволосого, хромая, бежит паренек постарше, уже подросток, кореец.

— Кипяток! Кипяток!

— И я просыпаюсь… — говорит голос немолодого человека.

В розовом воздухе утреннего Иерусалима — крыши города и белые дома.

— Где я? Кто я? Маленький еврейский мальчик? Старый еврей? Все перепуталось в моем сне… или в моей памяти? Где я? На земле моего Бога. Но разве вся земля, в сущности, это не земля Бога?

— А-а-а, Алла акбар, Алла акбар! — где-то далеко, между небом и землей выпевает азан невидимый муэдзин на невидимом минарете. — Илля ий ляха илалла Мухаммет рассулалла!

— Никогда, ни одному человеку я не признавался в том, как странно волнуют меня эти голоса, долетающие до моих окон из арабского квартала… Почему? Вы правда хотите знать — почему?

Гудит другой уже паровоз, окутываясь паром. Тащит за собой вагоны-зак с решетками на окнах. Изнутри, сквозь железные переплеты, видна бесконечная летняя степь, сожженная солнцем. На откосе, проплывающем за окном, выложено белыми камешками: «1949 г. Да здравствует юбилей великого Сталина!»

— Состав, которым гнали очередной этап ссыльных на поселение в Казахстан, был в пути уже седьмые сутки.

По коридору вагона мимо зарешеченных дверей клетушек ходит взад-вперед молодой конвойный в гимнастерке, с автоматом за спиной. Ему очень жарко. Он вытирает платком потный лоб, приподнимая фуражку. Внутри тесной клетушки на нарах лежит старый худой еврей с задранной вверх серебряной бородкой. Он кротко смотрит в потолок, быстро и часто дышит. Измученные лица ссыльных, трех мужчин и двух женщин, склоняются над ним.

Одна рука старика свешивается к полу. Маленький черноволосый мальчик, которого мы видели с чайником, испуганно держится за руку умирающего старика.

— Наверное, умирая, мой дед, старый московский портной Яков Повзнер, очень просил за меня Бога.

Молодая женщина бросается к двери, трясет решетку, бьет кулачками.

В ответ — тишина. Шаги вертухая по коридору.

— И Бог что-то такое все-таки услышал…

Рассвет. Блестят рельсы одноколейки. И громко распевает чей-то голос:

Я чебе скажил: люблю,

Ты скажила: ну и чё?

Я скажил: чебе одну

Я весь звезда соберу

И в кармашек положу…

Правой, левой рукой. Правый, левый рычаг. Тот, кто управляет дрезиной, узкоглазый, похожий на китайца человек в железнодорожной фуражке, поет во все горло, на всю утреннюю степь:

А ты скажила: не хохчу,

Потогошто я совсем другой

Люблю…

За его спиной на платформе лежат две лопаты и сидит на корточках могучий пожилой казах в зимней шапке с красноармейской звездой. Лицо его странно спокойно и всегда чуть улыбается. Он курит самокрутку и сплевывает в сторону.

Я обиджется хочел,

Еле-кое-как счерпел

И подумал про себя:

Такой много, как она…

Машинист, высунувшись по пояс из окна, подает «ссыльный» состав в тупик, на запасной. Сразу же, откинув подножки, прыгают на землю вертухаи с автоматами, с овчарками на поводках.

Из станционного домика выходят двое. Один русский, коренастый, маленький, в военной форме с погонами майора, с пистолетом в кобуре у пояса, в фуражке с синим энкавэдэшным околышем. Другой — казах, милиционер, тоже с пистолетом, помоложе и повыше, с красивым лицом. Навстречу им от состава спешит начальник поезда, козыряет.

— Товарищ начальник спецкомендатуры! Ссыльный контингент доставлен для временной остановки. Больных нет. Покойных одиннадцать человек… штук…

— Чтой-то многовато, — удивляется энкавэдэшник. — А? Не считаешь?

— Жарко, товарищ майор, — извиняясь, объясняет начальник поезда. — Жарко.

Катит в степи ручная дрезина. Работая рычагами, распевает узкоглазый:

Не боюсь я ничего,

Даже инопланечанин.

А, наверно, оттого,

Потогошто я дунганин.

Сидя на корточках, курит казах.

— Тебе, Ерлан, жениться надо, туда-сюда, — кричит дунганин. — Одна умерла? Пожалуйста. Другую взял. Давай я тебя посватаю, туда-сюда. Я хорошо сватаю. Хорошую бабу возьмем. Хочешь толстую, хочешь худую? А? Какую хочешь?

— Да, Фаты, — терпеливо соглашается Ерлан. — Хочу.

— Хочешь, вашу возьмем, казашку, хочешь, из спецпереселенцев? Немецкую бабу тебе возьмем, хочешь? — смеется Фаты.

— Да, Фаты, — кротко говорит Ерлан. — Можно. Можно немецкую.

— Э, все равно не женишься, туда-сюда, я тебя знаю. Дурак ты, Ерлан!

Ерлан молчит, улыбается, выпускает дым, сплевывает в сторону. Катит дрезина. Правый рычаг, левый рычаг. И снова:

— Жениться тебе надо, казах, туда-сюда. За тебя любая пойдет. Ты ведь только здесь контуженый, — дунганин показывает на свою голову, потом вниз. — Ты же там не контуженый? Ха-ха-ха!

Дрезина вдруг останавливается, наехав колесом на какое-то препятствие.

— Э, черт такой! Опять на том же месте, — сердится Фаты и прыгает на рельсы.

Ерлан встает, тоже сходит на землю, поплевав на ладони, примеривается к дрезине. Приподнимает платформу над землей и толкает вперед.

— Говорю, тебе жениться надо, казах, — восхищенно качает головой Фаты.

Вдоль всего состава идут конвойные, с лязгом открывают двери вагонов.

— Выходить! Выходить! Не задерживаться! — кричат они и бьют прикладами автоматов по стенкам.

— Бог, наверное, в это время думал, — говорит немолодой голос, — как же все-таки помочь этому бедному мальчику, за которого так просил его дед, святой человек?

Светлеет небо. Ерлан и Фаты идут от дрезины к начальству.

Сссыльные под присмотром конвоиров тянутся с кружками и банками в руках в очередь к двум телегам, на которых стоят бочки с водой.

Дунганин козыряет милиционеру с серьезным и одновременно дурашливым выражением на хитром лице.

— Командующий дрезины номер один Фаты Шин Ло прибыл по вашему приказанию, товарищ Балгабай! Экипаж в составе обходчика товарищ Ерлана готов к выполнению боевой заданий.

За спиной энкавэдэшника Балгабай показывает дунганину кулак и шипит:

— Обе ноги тебе в один сапог затолкаю, косая рожа.

— Хочешь, я его быстро из товарища в граждане переделаю? — спрашивает энкавэдэшник и — грубо — дунганину: — Хочешь?

— Нет, начальник, — отвечает Фаты. — Не хочу.

— Груз оформлен, одиннадцать единиц, — Балгабай переводит взгляд с Фаты на Ерлана. — Свезете километров на двадцать.

Ерлан смотрит на него, чуть улыбаясь по обыкновению, и молчит.

— Ты что? — спрашивает его энкавэдэшник. — Ты кто? Ты железнодорожник, наполовину военный. Как должен отвечать по-военному?

Ерлан молчит, улыбаясь.

— Глухой? Немой? Твою мать! — орет энкавэдэшник.

— Маленько контуженый, — деликатно склоняется к его уху Балгабай.

— Один глухой, другой слепой! Штучки-мучки ваши казахские, да? Знаю я вас, бал-га-ба-ев! — презрительно выговаривает энкавэдэшник. — Все вы одним говном мазаны!

Балгабай вытягивается перед ним, но в глазах — глубоко — обида и злость.

Ссыльные несут от состава к дрезине завернутые в брезент тела. Фаты и Ерлан смотрят, как они сваливают их по одному на платформу.

— У Бога всегда в есть в запасе

два-три чуда, — говорит немолодой

голос. — Только он нечасто позволяет

себе ими пользоваться…

Ссыльные, уже освободившиеся от груза, загораживают собой дрезину. Последний сверток, который кажется на взгляд больше других, осторожно укладывают те двое мужчин, которые были в клетушке, где умирал дед.

Один из них быстро оглядывается на маячащих в нескольких шагах и перекуривающих вертухаев и приподнимает край брезента.

Рядом с лицом мертвого старика лицо черноволосого мальчика с так крепко зажмуренными глазами, что видно, как вздрагивают веки.

— Эй, вы чё? — шепотом спрашивает Фаты. — Под трибунал нас?

— Его Сашка зовут, — говорит ссыльный. — Сирота.

— Ерлан, к начальнику ходи, — тревожно шепчет Фаты.

Ерлан не двигается с места.

Ссыльный смотрит на казаха с его странной улыбкой, на испуганного дунганина. Глядит в глаза Ерлану. Достав из-под полы, сует ему в руки какой-то узелок.

— Там в книжечке адрес… Родственники…

Ерлан молчит, улыбается.

— Казах! Христом Богом тебя прошу.

Вертухаи уже гонят ссыльных обратно в вагоны.

Энкавэдэшник наблюдает за этим, стоя на том же месте. И Балгабай по-прежнему рядом с ним. Но он смотрит в другую сторону, туда, где стоит дрезина. Косится на энкавэдэшника, усмехается и отворачивается от дрезины.

— Какой бог в этот момент принимал решение? — говорит немолодой голос. — Дедушкин, или бог ссыльного, или Ерлана? Кто из них все-таки решил: жить мне или умереть?

Ерлан молча накрывает брезентом лица мертвого старика и живого мальчика.

Солнце встает над степью. Огромна великая казахская степь. Черной маленькой точкой движется по ней дрезина.

Ерлан и Фаты вонзают лопаты в красную землю, отваливают комья в сторону. Яма становится все глубже.

— Дурак ты, Ерлан, — бормочет дунганин. — Ой, дурак казах!

Ерлан молчит и копает, мощно и мерно. Метрах в двадцати от ямы стоит на рельсах дрезина с мертвецами. И блестит река, узкая и плоская в поросших шелестящим камышом берегах.

Правой, левой рукой. Правый, левый рычаг. Снова катит дрезина по степи, еще недалеко отъехав от небольшого земляного холма. Все так же сидит за спиной дунганина на корточках Ерлан. Курит, сплевывает. У его ног лежит укрытый брезентом мальчик. Глаза его крепко зажмурены.

— Может, я думал тогда, что я тоже мертвый? — говорит немолодой голос. — Просто меня почему-то забыли закопать…

Ерлан вдруг сзади кладет руку на плечо Фаты.

Дрезина останавливается. Ерлан слезает с платформы, не спеша идет назад к красному холму. Фаты с недоумением глядит ему в спину.

Ерлан идет вдоль реки, высматривая что-то на берегу. Наконец видит большой серый валун. Поплевав на руки, нагибается, обхватывает валун. Мгновение тот не поддается. Могучий казах напрягается изо всех сил и отрывает камень от земли.

Дрезина все дальше отъезжает от холма, на котором лежит валун.

Ерлан сидит на корточках, курит. Видит направленный на него любопытный и испуганный взгляд мальчика.

— Бог сказал мне: посмотри на этого человека, очень тебе советую, — говорит немолодой голос. — Но в тот раз я не послушался Бога. Таким страшным и необычным показалось мне это лицо.

Мальчик и Ерлан смотрят друг на друга. Сашка начинает орать и выть, захлебываясь слезами. Закрывает глаза, крик его повисает над степью.

— Ой, казах! Чё наделал? — смеется Фаты, работая руками. — Какая баба теперь за тебя пойдет? Верка-блядь и та не пойдет! Вот чё ты наделал!

Впереди вырастают убогие белые саманные домики, несколько мазанок с плоскими крышами, одиноко столпившиеся в степи, на краю света.

Ерлан вместе с брезентом поднимает мальчика с платформы.

— Не трогайте меня, пожалуйста, — бормочет Сашка, не открывая глаз. — Пожалуйста, не трогайте меня, товарищи.

Дунганин едет дальше, поет:

Я чебе скажил: люблю,

Ты скажила: ну и чё?

С Сашкой на руках Ерлан подходит к домикам. Собака кидается к нему, ластится и лает на мальчика. Глаза у него все так же закрыты. Перед домом овцы в загоне, конь в стойле, куры бродят по двору. У соседних домов стоят казашки в платках, покрывающих головы, молча и любопытно смотрят на Ерлана с его неожиданной ношей. Стриженая девочка в грязном платьице и штанах держит за руку совсем маленького мальчика, который задумчиво сосет палец. Вдруг она начинает смеяться, очень громко.

— Э, Асембала! — сердится пожилая женщина и сильно дает ей по затылку.

Асембала сразу дает по затылку малышу. Тот ужасно орет. Асембала смеется.

Ерлан идет к своему дому, ногой толкает незапертую дверь и, пригнувшись под притолкой, вносит мальчика в темноту.

С закрытыми глазами Сашка на карачках ползет по глиняному полу от беленой в трещинах стены на середину комнатенки, оставляя за собой мокрый след.

Чугунная плита. Стол, на нем керосиновая лампа. Сундук в углу. Койка. Над ней раскрашенная от руки фотография молодой казашки. Домбра висит на гвоздике. Ерлан сидит на табурете и, развернув на коленях узелок, рассматривает молитвенник с еврейскими буквами на черном переплете. Выпадает какая-то справка и фото двух молодых людей. Мужчина в пиджаке и шляпе, с трубкой в зубах и красивая радостная женщина в платье с плечами и туфлях на высоком каблуке.

— Батька твой? — Ерлан тычет пальцем в фотографию. — Матка? А? Москва? Да? Красный площадь? Да?

Сашка молчит. Глаза закрыты. Ерлан осторожно пробует приподнять пальцами ему зажмуренные веки. Сашка из всех сил отталкивает его руки, плачет.

— Говорят, ты себе без бабы дитё родил, Ерлан? — слышен вдруг в комнате громкий и веселый женский голос.

— Верка идет, туда-сюда! — кричит дунганин и, двигая руками, пыхтит и гудит, как паровоз: — Пых-пых! У-у-у! Верка — скорый помощь идет!

Он вваливается в дом впереди большой русской женщины лет тридцати пяти, тоже в платке, как и казашки, и босой. За ней мужчина тех же лет, с худым лицом, на русского непохожий.

В руке старый ободранный саквояж, с каким ходят врачи.

Верка нагибается к полу и поднимает Сашку.

— Вот он, вот он! — показывая на казаха, смеется Фаты. — Ерлан-дурак!

— Сам ты дурной, Фатышка, — говорит Верка. — Ерлан всех вас лучше. Я б за него замуж пошла, не глядя. Да он меня не возьмет. Возьмешь, Ерлан?

Ерлан неожиданно застенчиво улыбается. Верка смеется и отстраняется от мальчика, держа его на руках.

— Фу! Со всего этапа, что ли, вошек насобрал? — И поворачивается к Ерлану. — Ну? Чего сидишь, папаша? Воду давай ставь!

Во дворе горит костер, пламя обтекает снизу огромный, закопченный казан с бурлящей водой.

Две пары босых ног на глиняном полу. Маленькие, Сашкины, и большие, женские. Верка через голову стягивает с мальчика рубашонку.

Худой мужчина достает из саквояжа и кладет на стол медицинские принадлежности: трубку-стетоскоп, ложечку для горла, баночки с мазью. Верка тянет с Сашки трусики. Но он, не открывая глаз, хватается за резинку.

— Стесняется, — смеется Верка. — Я таких мужиков люблю, когда стесняются. А то лезут к тебе внаглую со своей балдой… А сами-то… Сами…

Она тянет трусы к себе, Сашка к себе. Резинка лопается, трусики падают на пол. Из-под закрытых век сползают слезинки, он яростно скребет голову ногтями.

В окошке лицо стриженой девочки Асембалы с расплюснутым о грязное стекло носом. Она жадно смотрит на голого Сашку.

— И чего стеснялся? — весело говорит Верка. — Зря.

И пальцем легонько трогает за кончик его пипишку, как колокольчик.

Ерлан изумленно глядит между ног мальчика.

— Обрезанный? — потрясенно спрашивает он. — Мусульман?

— То ест жид, — с сильным польским акцентом говорит врач, кинув взгляд на голого Сашку. — Так называем. В моей Польсце. Малы жид.

— Кто? — удивляется Ерлан. — Его Сашке звать.

— Кто, кто! Еврейчик это, — объясняет Верка, — самый настоящий.

— Ай, казах, молодец, — хохочет Фаты. — Дружба народов, туда-сюда.

— А какая разница? Что, они не люди, что ли? — Верка оборачивается к врачу. — Обсмотри его, Ёжик, пока кипяток стынет.

Казашки по-прежнему стоят возле своих домов. Ерлан и Фаты берут руковицами с двух краев казан и несут его к дому. Асембала увязывается за ними.

— Ерлан-ата1, дай мальчишку… — тянет она. — Ерлан-ата…

Ерлан и Фаты вносят казан под шапкой пара и ставят его посреди комнаты. Ежи сидит на табуретке, поставив мальчика перед собой между ног, и слушает его, прикладывая трубочку к худенькой спине в разных местах.

— Бардзо заавансована… то ест великая дыстрофиа, истощенье нервове… — Ежи кладет трубку на стол. — Потшебна ест добре еда, курчак, то значы курица, цып-цып по-русски, шметана, масэлко…

— А чё у него глаза закрыты? — за-глядывая через плечо поляка, спрашивает Фаты. — Слепой, что ли, туда-сюда?

— Бардзо заавансована дыстрофиа, — повторяет Ежи. — Потшебна велька милощчь. То есть велька любовь.

— Все равно помрет он у тебя, дурак казах, — смеется Фаты и уходит, сильно хлопнув дверью.

Сердито проходит по двору мимо неподвижных женщин с блестящими любопытными глазами. Асембала бежит за ним, хватает за полу пиджака.

— Фаты-ага2, отдай мальчишку! Фаты-ага!

Голова Сашки лежит на коленях у Верки. Она легонько дует ему на волосы, ласково перебирает их пальцами, ищет, находит вшей и щелкает их на ногте. Глаза мальчика закрыты, но видно, что ему приятна эта процедура.

Поляк Ежи стоит у стены и глядит на женщину с нежностью, совершенно неожиданной для его сурового худого лица. Ерлан снимает со стены домбру, смотрит на струны, проводит по ним ладонью. Верка ищет, щелкает и стряхивает вошек с рук в таз с водой, стоящий у ее босых ног.

Луч солнца, пробившись в грязное оконце, озаряет женщину и мальчика.

— Он видит, как дрожат их черные ресницы, — вдруг нараспев декламирует по-польски Ежи под негромкий аккомпанемент домбры, — и как, потрескивая в сумрачной тиши, от нежных пальцев их, с которых ток струится, под ногтем царственным покорно гибнут вши…

— Чего поешь, Ёжик? — спрашивает Верка. — Я ж по-вашенски не понимэ.

— То ест поэзия, то написал Рембо, пани Веро, — говорит поляк и вдруг вздрагивает. — Пани Веро! Вы есть италийска Мадонна!

— Мадонну себе нашел, — усмехается Верка. — Шлюха я. А ты хороший. Ёжик без головы, без ножек.

— Пани Веро! Я… жонде… желаю зостачь пани рыцежем! — Ежи делает шаг к ней. — Я жонде целовать пани ноги.

— Снова здорово? Забудь об этом, Ежи! — строго говорит она. — Слышь?

Сашка вдруг приникает головой к ее животу, грудям, вслепую трется, как щенок. Глаза Верки наполняются слезами.

— Сиротка, — шепчет она. — Что уж там… Сиротка и есть…

Милиционер Балгабай едет на велосипеде по степи вдоль одноколейки.

Одна штанина у него заправлена в носок, фуражка сдвинута на затылок. Он что-то невнятно напевает себе под нос.

Фаты быстро входит во двор, держа перед собой на вытянутых руках кастрюлю, накрытую куском фанеры, из-под которой пробивается пар. Верка выглядывает из дверей с тазом.

— Пусть поест, туда-сюда, я готовил, — сердито говорит Фаты. — Лапша маленько, капуста, туда-сюда…

— Капуста твоя, — смеется Верка. — Ты что, Фатышка? Убить его хочешь?

— Все равно помрет, — ворчит Фаты и идет мимо нее в дом.

— Во сколько их, — смеется Верка, заглядывая в таз, и выплескивает воду во двор. — Цып-цып-цып!

Куры с интересом направляются к луже.

Балгабай крутит ногами педали. Пальцем оттягивает рычажок звонка на руле. Звонок тренькает, хотя дорога впереди совершенно пуста.

Голый Сашка стоит в казане. Верка сверху поливает его водой из кастрюльки. Ежи и Фаты молча наблюдают за ними. Ерлан сидит с домброй в руках, трогает струны, как будто настраивает их.

Верка вытирает Сашку полотенцем. Потом подхватывает под мышки, сажает к себе на колени, вытирает ему ноги. Ставит на пол.

Ерлан сильно ударяет кистью руки по струнам.

— И тогда Бог сказал мне: танцуй, — говорит немолодой голос.

Сашка открывает глаза. Разглядывает людей, смотрящих на него.

— Здравствуйте и вам, Сашка, — смеется Верка. — С приездом вас.

— Танцуй и радуйся, что ты жив.

И Сашка начинает танцевать. Под музыку домбры. Как негритенок, топоча на одном месте, выставив ладошки и покачиваясь из стороны в сторону.

Верка хлопает, смеется.

— Ай, смотр самодеятельный! — кричит Фаты. — В Семипалатинск поедем, первое место, туда-сюда!

— В Семипалатинск… — неожиданно помрачнев, ворчит Верка. —

В детдом его надо. Как ты с ним жить будешь, Ерлан?

Ерлан молчит, улыбается, рука его так и летает над струнами домбры.

Во дворе Балгабай слезает с велосипеда, подводит его за руль к стене дома, прислоняет. Прислушивается к музыке. Улыбается от удовольствия. Стоит несколько мгновений у оконца, слушает. Снимает форменные башмаки.

Рука Ерлана замирает над струнами домбры. Балгабай стоит на пороге.

Сашка прекращает танцевать и жмется к ногам Верки, прячется за нее.

Фаты вытягивается перед милиционером, берет «под козырек».

— Разрешите доложить, товарищ уполномоченный? — Показывает на мальчика. — Внучек приехал, туда-сюда.

Балгабай молча снимает с себя планшетку, кладет на стол. Смотрит на Верку, на поляка. Барабанит пальцами по кобуре. Поворачивается к дунганину.

— Ты хитрый? Да? — спрашивает он у него приветливо.

— Я очень хитрый, — соглашается Фаты.

— Вы все, дунгане, хитрые?

— Да, мы очень хитрые, Балгабай, — осторожно улыбается Фаты.

— Вы хитрые, а я вас хитрей, — орет Балгабай. — Я всех хитрей. Я дунган хитрей, русских хитрей. Я своих казахов хитрей. Понял, косая рожа?

— Да, Балгабай, — смиренно соглашается Фаты, — ты всех хитрей.

— Да, я всех хитрей. Я энкавэдэшника хитрей. Энкавэдэшник в одну сторону смотрит, Балгабай в другую. Балгабай все видит. — Вдруг наступая на Сашку: — Кто такой? Документы!

Ерлан протягивает ему молитвенник и справку с печатью — метрику. Балгабай вертит в руках молитвенник, кладет на стол. Читает метрику, прячет в планшет.

— Не трогай пацанчика, Балгабай, — обнимает Верка мальчика сзади за плечи.

— А кого мне трогать? — смеется Балгабай. — Тебя, что ли?

— Хотя бы и меня, — смеется и Верка, подмигивая милиционеру.

— Ты… Верка… — Он глядит на ее грудь. — Почему не боишься? Меня все боятся.

— А я никого, — смеется Верка.

И к поляку: — Доставай, Ёжик. Надо ж Сашку отметить. Вроде как день рождения. А? Балгабай?

Теперь он подмигивает ей. Легонько гладит по заду. Смеется.

Ежи хмурится, но открывает саквояж и вынимает на стол голубую бутылку с этикеткой: «Спирт медицинский. 90 градусов. По назначению врача».

Верка берет с подоконника пиалы, алюминиевые кружки.

Балгабай следит, как Ежи точной рукой разливает спирт. Фаты отрицательно качает головой и отодвигает от себя пиалу.

— Домбровский! — громко говорит Балгабай. — Бежать хочешь?

— Так то власне стане, пане милиционеже, конечне, — хмуро отвечает Ежи. — Так будет. Учекне.

— Беги, беги, — хохочет Балгабай. — На пять километров уйдешь — пять лет получишь, на двадцать уйдешь — двадцать лет получишь…

— Я на тысонц километрув убегу, — упрямо говорит поляк.

— Столько и получишь.

Балгабай «стреляет» в него пальцем и пьет из кружки.

Ерлан сидит на полу, поджав под себя ноги, играет на домбре и протяжно поет по-казахски.

Пьяный Балгабай в расстегнутом кителе за столом, уронив голову на руку, слушает пение, и слезы текут у него по щекам. Кобура лежит на столе.

— Ай, Ерлан, ай, родственник, — бормочет он и грозит кому-то пальцем. — Врешь, сука, не говном мы мазанные, нет!

Сашка, уже одетый в длинную женскую рубаху, сидит на коленях у пьяненькой Верки, прислушивается к пению. Верка пьет из кружки, спускает мальчика на пол и, взяв его за руки, начинает кружиться с ним по комнате.

Ежи печально и нежно смотрит на нее из угла, сидя на сундуке.

В вечерней тьме Ерлан медленно идет по двору. В одной руке у него горящая керосиновая лампа, в другой — веревка.

Шатаясь, держась за стены, бредет к своему велосипеду милиционер.

Ерлан входит в овечий загон, хватает за рога барана, тащит его по двору. Подводит к велосипеду, привязывает к задней раме. Помогает Балгабаю взобраться в седло. Тот на мгновение обнимает Ерлана, всхлипнув, прижимается щекой к его щеке и, оттолкнувшись рукой от стены, нажимает на педали.

Белеют в темноте домики с плоскими крышами. Вихляя колесами из стороны в сторону, едет между домами Балгабай на велосипеде. Баран послушно бежит за ним. Возникшая из темноты собака бросается на них с лаем. В темном окошке ближнего домика возникает лицо Верки. Балгабай рушится с велосипеда у ее дверей. Баран тоже валится на бок, но тут же поднимается, тупо смотрит на барахтающегося Балгабая.

Рассвет. Мужские форменные башмаки стоят за порогом Веркиной конуры. Велосипед прислонен к стене, рядом робко блеет привязанный за скобу баран.

Из дверей выходит очень довольный Балгабай в носках. Сев на порог, надевает башмаки. Встает, отходит в сторонку, долго и громко мочится, зевнув, застегивает ширинку, идет к велосипеду, привязывает барана. Садится в седло.

— И тогда выкупили меня у фараона за цену одного барана, — говорит немолодой голос, — за бутылку спирта и за горькое бабье горе…

Солнце глядит в окошко. Сашка открывает глаза. Он лежит на койке, укрытый солдатским серым одеялом. В комнате никого нет. Он откидывает одеяло, опускает ноги на пол. Подходит к окну. Овцы, толкаясь, пробегают по двору за изгородь, в степь. Курица с квохтаньем бежит по двору. Ерлан шагает за ней с большим ножом в руке. Ловит курицу и за ноги, головой вниз несет в угол двора. Сашка, стоя на пороге, с удивлением следит за ним. Ерлан, положив притихшую курицу на поставленный стоймя обрубок дерева, заносит над ней нож.

— А-а-а! — отчаянно вскрикивает Сашка. — Что вы делаете? Не трогайте ее!

С тупым стуком опускается нож. Ерлан поднимает курицу вверх, кровь стекает на землю. Сашка накидывается на Ерлана сзади, колотит кулаками по ноге.

— Ты страшный! Ненавижу тебя! — кричит Сашка, захлебываясь слезами.

За изгородью Асембала, на корточках, с восторгом следит за происходящим.

Сашка, закрыв лицо ладонями, сидит на земле в овечьем загоне, забившись в угол. Маленькая рука с грязными ногтями тянет его руку, прикасается к щеке.

Перед ним, на корточках, Асембала. Встретив его взгляд, высовывает язык. Вскакивает на ноги и, кривляясь, танцует перед ним, как он танцевал накануне вечером, выставив вперед ладошки.

— Сашке! Сашке! — выкрикивает она, дразнясь.

Вдруг прыгает в сторону, снова садится на корточки, замирает.

Ерлан вырастает над Сашкой. В руке у него пиала, над ней вьется пар. Ерлан протягивает Сашке пиалу. Сашка отворачивается. Ерлан осторожно поворачивает к себе его голову, подносит пиалу ко рту. Сашка изо всех сил сжимает губы.

— Э-э, плохо, — говорит Ерлан. — Надо. Помрешь.

Сашка закрывает глаза. Ерлан ставит пиалу у Сашкиных ног, уходит из загона. Асембала сразу хватает пиалу обеими руками, обжигаясь и обливаясь, жадно хлебает бульон.

Рельсы одноколейки блестят и уходят в сжигаемую полуденным жаром серебристо-желтую степь. Ерлан, могучий, мускулистый, голый по пояс, в зимней шапке, с брезентовой сумкой через плечо, идет вдоль пути под солнцем. Нагибаясь, постукивает по рельсам молотком, улыбаясь, прислушивается к тихому звону. Садится на корточки. Достает из сумки мешочек с махрой, кусок газеты, свертывает самокрутку, зажигает, затягивается, выпускает дым, сплевывает в сторону.

За домом Сашка, стоя на коленях, обеими руками копает в земле ямку.

Рядом лежит окровавленная куриная головка.

— Гады, — бормочет он. — Фашисты!

Кладет куриную голову в ямку, забрасывает землей. Втыкает в землю щепочку.

— Бог, пожалуйста, возьми ее к себе, — шепчет Сашка. — Только чтобы она была у тебя совсем целая.

Ерлан, в темной от пота рубахе, с сумкой через плечо, пьет воду во дворе. Из ведра, обливая грудь. Вдруг настораживается.

— Сашке! — зовет он, открывая дверь в дом. — Сашке!

Тишина. Ерлан переступает через порог. Комната пуста.

— Сашке? — повторяет он вопросительно, оглядываясь.

Выходит из дома, идет по двору, за изгородь. Возле саманных домиков никого. Ерлан стучит в одно из черных окон.

— Фаты!

Молчание. Он оборачивается. Сзади стоит Асембала и с интересом смотрит на него.

— Асембала, — приседает он перед ней. — Гоала кайда?3

— Ёшкандай бала кёргем? — смеется она. — Жок бул жерда. Кёргем жок!4

И вдруг начинает танцевать, выставив вперед ладошки и выкрикивая:

— Сашке! Сашке! Сашке!

Верка, в лифчике и трусах, с повязанной головой, черпая кружкой из ведра, поливает чахлые цветы за домом. Вода мгновенно впитывается в горячую землю.

— Верка!

Ерлан стоит перед ней. Вздрогнув, она хватает сарафан, брошенный на плетень, и прикрывается им.

— Заикаться ж буду, сам замуж не возьмешь, — смеется она, натягивая сарафан.

— Сашке где? У тебя?

— Н-е-е-т, — Верка сразу становится серьезной. — А где? Видишь! Видишь! Сказано тебе было, отдавай пацана в детдом! Ищи теперь, Ерлан, свищи! Ищи, ищи!

Глиняные надгробья мазара с полумесяцами на башенках словно парят над землей на холме в мерцающем, раскаленном воздухе. Сашка быстро, всхлипывая, идет мимо по растрескавшейся от жары дороге. Впереди — бесконечная степь с волнистой линией гор на далеком горизонте. Сашка хромает, прыгает на одной ноге. Садится, снимает сандалию, вытряхивает камешек. Опустив голову на коленки, плачет.

Но тут же надевает сандалию, шепчет упрямо:

— Все равно уйду.

Встает, идет по дороге. Сначала по-прежнему быстро, потом все медленнее. Дорога под его ногами внезапно пропадает в траве. Но он продолжает идти.

Сухая трава становится выше, она что-то тихо и невнятно шепчет мальчику. Его голова уже едва видна над ней. Вдруг трава расступается, открывая степь.

Вдали, почти растворяясь в облаке белой пыли, пронизанной черным солнцем, бесшумно движутся странные, словно горбатые машины. И так же без шума передвигаются за ними и впереди них какие-то существа, люди не люди, в длинных балахонах до пят, с прозрачными шлемами на головах.

— Мама! — кричит Сашка. — Мамочка!

И бежит. Спотыкается, падает, встает, бежит, воя от ужаса. Снова падает. Внезапно кто-то подхватывает его, поднимает в воздух. Несется навстречу степь. Копыта бьют в землю. — Чу! Чу! — погоняет коня знакомый голос.

Сашка открывает глаза. Ерлан одной рукой держит его перед собой на седле.

— Хорош байга, Сашке? — спрашивает он.

Верка стоит возле своего домика. Над глазами ладонь козырьком — от солнца. Из домика напротив выходят Ерлан и Сашка. Казах держит мальчика за руку. Сашка оборачивается на ходу, смотрит на Верку. Она, вздохнув, уходит в дом.

Дорога, обсаженная тополями. Две фигуры на дороге, большая и маленькая. Сашка на ходу посматривает на Ерлана, дергает рукой, осторожно пытаясь освободить ее. Но Ерлан держит крепко.

— Я же не убегу, — дергает рукой Сашка. — Я же вам давал честное сталинское.

Ерлан, не глядя /p— Командующий дрезины номер один Фаты Шин Ло прибыл по вашему приказанию, товарищ Балгабай! Экипаж в составе обходчика товарищ Ерлана готов к выполнению боевой заданий.на него, шагает дальше. Из-за деревьев вдруг, бесшумно ступая в пыли босыми загорелыми ногами, возникают мальчишки. Разного возраста. Русские, корейцы. Молча на некотором расстоянии сопровождают Ерлана и Сашку. Впереди быстро прихрамывает парнишка-кореец лет тринадцати, в кепке козырьком назад, с папиросой в зубах. Услышав сзади дыхание, Сашка оглядывается. Стая на мгновение приостанавливается. Но тут же снова продолжает свое молчаливое преследование.

Балгабай едет на велосипеде по улице аула. Завидев его издали, мальчишки сразу же исчезают, как будто их и не было. Балгабай тормозит ногой о землю. Ерлан и Сашка тоже останавливаются.

— Рад тебя видеть здоровым, Ерлан-ага. — Балгабай обеими руками пожимает его руку. — В добром ли ты настроении?

— Спасибо, Балгабай, — отвечает Ерлан. — И я тебя рад видеть.

Он снова берет Сашку за руку.

А тот, отвернувшись, с интересом наблюдает за маленьким осликом, остановившимся посреди улицы.

— Баладан кутылгын келип тур гой? — взглянув на Сашку, говорит Балгабай. — Оте дурыс5.

— Жагдай жаксы боп, баланын койлеги-кок, тамагы ток журсе екен деп алладан тилеймын гой6.

— Менын бар билетыным: бул бала такыр жетым. 58-ши статьянын курбандары екен7.

Сашка, нахмурившись, прислушивается к его словам, словно понимает, что взрослые говорят о нем. Балгабай растегивает планшет, достает метрику, протягивает Ерлану.

— Скажешь там, Балгабай разрешил.

— Спасибо тебе за заботу, Балгабай, — говорит Ерлан.

— Родственники мы, — улыбается Балгабай. — Счастливой дороги тебе, Ерлан.

Мальчик в серых штанах из «чертовой кожи», в майке и с пионерским галстуком, повязанным на голую шею, стоит в пустом дворе и, подбоченившись, дует в горн. Хриплые звуки вылетают оттуда. Блондин лет восемнадцати, тоже с пионерским галстуком, но еще и с комсомольским значком на рубахе с короткими рукавами пожимает руку Ерлана.

— Алик, — представляется он. — Товарищ Алик. Старший пионервожатый.

Двухэтажное красное, кирпичное, старой дореволюционной кладки здание. «Средняя школа № 1 имени товарища Буденного. Детский дом», — написано на его фронтоне.

— Возьми… — Ерлан держит Сашку за плечи. — Сирота.

— Сирота это, конечно, хорошо, товарищ, — пионервожатый с сомнением глядит на Сашку. — Но у нас лето, у нас прополка. Директор у нас в Семипалатинске. Давайте до осени? Дружно, а?

— Балгабай разрешил.

— Кто? — меняет тон пионервожатый. — Товарищ Балгабай?

Ерлан протягивает метрику. Пионервожатый берет ее, идет по двору. Ерлан и Сашка за ним. Мальчик, вытаращив глаза, извлекает из горна дикие звуки.

— Лучше, Коля, — оборачивается к нему товарищ Алик. — Уже лучше. Только дружно! Дружно! Да?

Двери классов выходят в пустой коридор. Пионервожатый, Ерлан и Сашка, держа в руках обувь, пробираются по самой кромке политого водой пола. Старая казашка в синем халате, с ведром и тряпкой сердито глядит на них. Мальчик одних лет с Сашкой стоит на коленях и большим ножом скоблит пол. Увидев проходящие мимо него ноги пионервожатого, сразу начинает ныть:

— А чё я сделал? Ничё я не сделал! Я боле так не буду.

— Будешь, — уверенно говорит товарищ Алик. — Сегодня будешь.

И завтра будешь. А послезавтра поговорим. Дружно, да?

И открывает дверь, на которой написано: «Пионерская комната».

«Утро нашей Родины» на стене. Под картиной гипсовая скульптура: Сталин держит на руках девочку Мамлакат. В углу стоит красное знамя, под ним на скамейке барабан и палочки. И тут же аккордеон, скрипка, маленькая домбра. На другой стене висит стенгазета. В ней заголовок — красными буквами: «181 день до дня рождения товарища Сталина!»

Мальчик в серых штанах и майке, с пионерским галстуком отскакивает от аккордеона, с невинным видом садится за стол, покрытый красным кумачом, и берет лежащую на нем книжку.

— Мой ребенок может мирно спать, — выкрикивает он, заглядывая в книжку, — детство его Родиной согрето. Я, простая молодая мать, Сталина благодарю за это.

— Хорошо, — хвалит Алик, тоже садясь за стол и надевая очки. — Просто отлично. Дружно. Но стих будем менять. На от лица мальчика.

Открывает амбарную книгу и, держа перед собой Сашкину метрику, начинает переписывать данные. Сашка мрачно стоит рядом с Ерланом. Вдруг протягивает руку и трогает скрипичную струну. Одинокий звук возникает в тишине. Ерлан закрывает глаза и, улыбаясь, слушает, как замирает звук.

— Дай ему книгу, пусть учится, — говорит он. — Балгабай разрешил.

— Пусть, — говорит товарищ Алик. — Мне что? Я за.

Улица аула. Ерлан идет один. Назад.

В пустом коридоре детдома Сашка, стоя на коленках, скоблит ножом пол. К себе, от себя, к себе, от себя. Раз, два. Раз, два. На глазах Сашки слезы. Он закрывает глаза.

— Ну и уходи, — бормочет с закрытыми глазами. — Ну и пожалуйста. Очень надо!

Ерлан достает мешочек с махоркой, сворачивает самокрутку, закуривает. Отходит к арыку, опускается на корточки — лицом в ту сторону, откуда шел. Сидит. Курит. Пускает дым. Сплевывает.

Сашкина фигурка возникает на улице. Появившись из-за домов, за ним сразу же увязывается стая мальчишек. Сашка оглядывается, ускоряет шаг, бежит. Ерлан гасит самокрутку плевком. Встает, молча идет по дороге, вперед. Сашка подбегает к нему, берет его за руку, тоже молча идет рядом.

— Бог сказал мне тогда, — говорит немолодой голос, — «Сашка, оставляю тебя этому человеку. Я ему доверяю, хоть у него и другой Бог. Слышишь меня?» Слышу, ответил я Богу в сердце своем…

Балгабай выходит на крыльцо одноэтажного дома с красным флагом и надписью «Райотдел МВД КазССР». Достает пачку «Казбека», закуривает папиросу. Удивленно смотрит на идущих мимо Ерлана и Сашку. Но они не видят его.

Две фигуры на аллее, обсаженной тополями. Большая и маленькая. Сашка, обгоняя Ерлана и заглядывая ему в глаза снизу вверх, говорит, волнуясь и размахивая руками:

— Потому что их убивать не-ль-зя! Запомни! Нельзя убивать животных!

— Кого? — спрашивает Ерлан.

— Курочку!

— Можно, — убежденно говорит Ерлан.

— Нет, нельзя!

— Можно, Сашке!

— И тебе ее совсем-совсем не жалко?

— Зачем? Я ее люблю. Я их всех люблю. А они меня. Нам хорошо.

— Нет, я просто тебя не понимаю! — всплескивает руками Сашка. — Просто какая-то страшная путаница у тебя в голове. У нас в Москве никого не убивают.

— Москва, да? — улыбается Ерлан. — Красный площадь, да? Хорошо.

В стороне от дороги, в которую переходит аллея, свалка, проросшая бурьяном. Остов трактора, груда ржавого железа, глиняные черепки, битое стекло, черным блеском сверкающее под солнцем, какие-то ужасные шкуры. Стая мальчишек бесшумно кружит над кем-то, кто молча лежит на земле, закрыв голову руками. В руках у мальчишек палки, вырезанные из тополиных ветвей. Палки взлетают вверх. В тишине слышно, как они опускаются на тело. Парнишка-кореец с папиросой в зубах бесстрастно наблюдает за этим. Ерлан и Сашка останавливаются. Мальчишки, скалясь, озираются на них, но не разбегаются, поднимают и опускают палки.

Сашка умоляюще смотрит на Ерлана. Он медленно идет к свалке. Ржавый кардан лежит в траве у его ног. Ерлан наклоняется, обхватывает ладонями трубу вала, приподнимает его над землей… Опускает… Пальцы его крепче сжимают трубу… Мальчишки на мгновение замирают с поднятыми палками. Ерлан рывком отрывает кардан от земли и, держа его над головой, делает к ним шаг, другой… Мальчишки, кидая палки, бросаются врассыпную. За ними, стараясь не бежать, хромает кореец. Ерлан медленно опускает вал в траву. Тот, кого били, такой же мальчишка, с белыми, почти седыми волосами альбиноса, по-прежнему недвижно лежит на земле. Сашка подходит к нему.

Он сразу же вскакивает на ноги, высмаркивает кровавые сопли и, показав Сашке язык, бежит вслед за стаей.

— Ты сильный, Ерлан, — с уважением смотрит на казаха Сашка. — Ты, наверное, сильнее Бога?

— Нет, — говорит Ерлан серьезно. — Бога не сильней.

Они проходят мимо свалки, идут по дороге.

— Да, — задумчиво говорит Саш-ка. — Дедушка тоже говорил, что сильнее Бога быть нельзя. Пока нас везли, он все время мне о нем говорил. Тихо-тихо. Потому что о Боге нельзя говорить громко. Он страшный. Я, знаешь, Ерлан, сам не очень в него верю. Потому что папа и мама в него не верили. Дедушка говорил, поэтому их и арестовали.

Огромное солнце садится над степью. Редкие деревья отбрасывают тени. Верка стоит возле своего домика, смотрит на дорогу. Ежи выходит во двор с ведром. Ставит его на землю, засучивает рукава. Пытается одной рукой полить себе на другую. Верка, покачав головой, идет к нему, отбирает ведро и, наклонив его, льет воду на подставленные ковшиком руки.

— Дзенькую, пани, — говорит поляк нежно. — Дзенькую бардзо.

Мокрой рукой берет Веркину руку за запястье и целует ее.

— Фу, — отнимает руку Верка. — Тоже нашел себе пани.

— Вера-апа! Вера-апа!8 — бежит от дороги Асембала. — Вера-апа!

Сначала две тени ложатся на землю. И сразу появляются Ерлан и Сашка.

— Эх вы, нацменьшинства, — растроганно качает головой Верка и смеется. Фаты выглядывает из своего окна.

— Гляди, Верка, какой дурак, туда-сюда, — говорит он презрительно. — Совсем дурной казах на мою голову!

В полутемноте комнаты, освещенной степным закатом, Ерлан и Сашка сидят за столом. На нем хлеб, перед Сашкой молоко в стакане. Входит Верка с чайником в руке.

— Эй, нацменьшинства! Чай не пьешь, откуда силу берешь!

И замолкает, увидев, как серьезен и сосредоточен Ерлан. Он поднимает обе ладони и, глядя на них, негромко говорит:

— О жараткан алла, осы уйдын шанырагын шайкалтпа,мына баланы жебей гор, багын аш, жолын аш… 9

— Что он говорит? — тихо спрашивает Сашка у Верки.

Она легонько стукает его по затылку: «помолчи».

— …аш-жаланаш калдырма, талканын тауыспа10, — заканчивает Ерлан. — Ауминь!

И, взглянув на ладони, проводит ими по лицу. Встает, подходит к сундуку, на котором лежит дедушкин молитвенник, достает из него фотографию Сашкиных родителей.

— Что? Что он сказал? — снова настойчиво дергает Верку за сарафан Сашка.

— Говорит, мол, Сашка теперь у него жить будет, хлеб его будет есть.

Ерлан прикрепляет фотографию на стене, рядом с раскрашенной фотографией молодой женщины.

— Москва, — говорит он. — Хорошо.

Ночь в окне. Сашка лежит на койке, глаза его открыты. На полу, на кошме, спит на спине Ерлан. Страшный его храп сотрясает, кажется, весь дом.

— Не надо, пожалуйста, — шепчет Сашка умоляюще, — не надо так.

Но храп становится еще свирепей.

— Мама, — шепчет Сашка. — Мамочка… Ты где?

Он откидывает одеяло, опускает ноги на пол, присаживается перед Ерланом на корточки, смотрит на него, проводит рукой по лицу. Тот на мгновение смолкает. Но тут же снова взрывается жутким храпом. Сашка, вздохнув, идет к двери. Звякнув кружкой, пьет воду из ведра. Толкает дверь, выходит босыми ногами за порог. Таинственная степная ночь встает перед ним. Звуки и шорохи слышны из степи, одиноко кричит, как стонет, ночная птица.

В ночной степи, далеко светя фарами, один за другим ползут колонной грузовики с зачехленным грузом, горбящимся в кузовах. Боец-регулировщик с автоматом на груди, как в войну, стоя на дороге, фонарем показывает колонне направление. На горизонте, где светлеет небо, видны очертания вышек, конструкций. Как будто даже город вырастает из-под земли, словно странный ночной мираж.

При свете дня Сашка сидит на насыпи, обхватив руками коленки, смотрит на поезда. Они гремят и гремят мимо по рельсам, гоня вперед время. Бесконечные товарняки, «столыпинские» с решетками, пассажирские с отражающими солнце и степь окнами… С пыхтеньем, окутываясь паровозным паром, замедляет на насыпи ход поезд дальнего следования. Открываются двери. Проводники в черной форме появляются в них.

В головных вагонах, мягких и купейных, у окон стоят хорошо одетые пассажиры. Из задних, общих, молодые красноармейцы в гимнастерках с расстегнутыми воротниками, без ремней весело прыгают на землю.

— Эгей, пацан! — кричит один Сашке. — Кипяточку немае? У нас кипяточек йок! Мы заплатим!

— Иль чего покрепче! — смеется другой.

С грохотом проходит встречный товарняк. Теперь трогается дальний. Веселые солдатики бегут за ним и, схватившись за поручни, ловко прыгают в тамбур. Уходит поезд, оставив на насыпи консервные банки, бутылки, скомканные газеты с жирными пятнами и разорванные журналы. А Сашка все сидит на насыпи и смотрит, смотрит…

Солнце только что встало. Сашка выходит во двор из дома с чайником в руке, чистит его закопченные бока песком, переворачивает вверх дном и насаживает на изгородь. Потом берет из маленького стога охапку сена и разбрасывает ее в загоне овцам. Они сразу бросаются к корму. Сашка, зевая, смотрит по сторонам. К стене Веркиного домика прислонен велосипед. Туфли стоят за порогом. Выходит Балгабай, встречает Сашкин взгляд, подмигивает ему. Надевает туфли, отходит на два шага, мочится. Из соседней саманной конуры появляется Ежи, голый по пояс, с ведром.

— Домбровский! — громко говорит Балгабай, застегивая ширинку. — Ты еще тут, польская рожа?

Ежи, не отвечая, опрокидывает на себя ведро, обливаясь водой. Балгабай смеется. Засовывает штанину в носок, берется за руль велосипеда, катит его мимо Сашки, садится в седло, крутит педали.

Блестят рельсы одноколейки. Балгабай едет на велосипеде вдоль пути. Навстречу катит дрезина. Фаты работает рычагами, сзади сидит на корточках Ерлан, курит. У его ног на платформе лежат инструменты.

— Разрешите обратиться, товарищ уполномоченный! — весело кричит Фаты и делает «под козырек».

Балгабай тоже добродушно козыряет ему, крутит педали. Велосипед едет в свою сторону, дрезина в свою.

— Опять Верку… — смеется Фаты. — Ай, милиционер! Ай, Верка! Скорый помощь, туда-сюда!

— Хорошая, — говорит Ерлан.

— А я что, туда-сюда? Плохая, что ли? — смеется Фаты и вскрикивает с досадой: — Его мать! На том же месте!

Дрезина стоит. Они сходят на землю. Ерлан начинает приподнимать край платформы и вдруг застывает.

На лице его удивление. Несколько мгновений так и стоит, держа платформу на весу. Потом все же толкает ее вперед. А сам опускается на землю. Сидит, виновато глядя на дунганина.

— Ты чё? — Фаты взволнованно заглядывает ему в глаза. — Ты чё, казах? А ну, вставай, туда-сюда! Ерлан, улыбаясь, тяжело, с усилием встает, залезает на платформу. Садится на корточки, закуривает, пускает дым, сплевывает в сторону. Катит дрезина. Фаты работает рычагами, хмуро оглядываясь на Ерлана. Вдруг громко запевает:

Я чебе скажил: люблю,

Ты скажила: ну и чё?

Я скажил: чебе одну…

И так же резко обрывает пение.

Сашка открывает загон. Овцы, толкаясь и блея, выбегают за изгородь, в степь. Посреди двора сидит на земле маленький мальчик и плачет.

— Эй, жугермек! — сердится Асембала и дает ему по затылку. — Ошир унинды!11

Он плачет еще громче. Она оглядывается, поднимает с земли старую белую кость, сует ее мальчику. Он сразу же засовывает ее себе в рот.

— А это как называется? — подходит Сашка и показывает на кость.

— Суйек, — говорит она.

— А это? — Сашка показывает на малыша.

— Кишкентай.

— Асембала суек… дает… — это слово Сашка произносит по-русски, и опять по казахски: — Кишкентай…12

Она мгновение потрясенно смотрит на него, осознавая услышанное. И начинает хохотать. Так, что падает на спину. Малыш ревет, бросает в Сашку кость.

Асембала хохочет, лежа на спине и дрыгая босыми ногами.

— Дура, — говорит Сашка и вдруг предлагает: — Давай играть? В прятки!

Асембала сразу же садится.

— Давай! — соглашается она с восторгом. — Как в прятки?

— Не умеешь? — удивляется он. — Совсем простая игра. Я прячусь, ты меня ищешь. Ты прячешься, я ищу. Поняла?

— Поняла, — говорит она. — А как?

— Ох! — всплескивает руками Сашка. — Что за странный ребенок! Смотри!

Он подходит к стене дома и становится к ней лицом.

— Я вожу, — говорит он. — Ты прячься. Найду, выиграл я. Не найду, беги, три раза стукни о стенку, кричи: «Палочка-выручалочка, выручи меня!» Ну! Спряталась?- Спряталась. Выручи меня! — И смеется.

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать! — кричит Сашка.

Он поворачивается от стены. Асембала стоит во дворе, закрыв глаза руками.

— Нет, это просто поразительно! — восклицает Сашка.

Он подходит к девочке, берет ее за руку.

— Вон здесь можно спрятаться, — показывает он ей. — Здесь, здесь… Неужели непонятно? Так, чтобы я не мог тебя найти… Поняла? Всё, беги!

Он снова встает лицом к стене дома.

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду опять!

Он оборачивается. Асембалы нет во дворе. Он идет по двору. Заглядывает за дом. Ищет в загоне. Открывает дверь в дом, ищет там. Снова выходит во двор. Малыш по-прежнему сидит на земле с костью во рту.

— Кишкентай, — Сашка наклоняется к нему. — Где Асембала? Не видел?

Малыш смеется, машет ему костью. Сашка идет вдоль дома. Прислушивается, остановившись у самого угла. И сразу быстро выскакивает из-за него и кричит:

— Чур-чура Асембала! Чур-чура…

И замолкает. Перед ним стоит паренек-кореец в кепке козырьком назад, с папиросой в зубах и серьезно смотрит на него. А сзади — вся его стая.

Сашка пятится назад, шаг, еще шаг. Срывается с места, чтобы бежать.

Но кореец, несмотря на хромоту, стремительно хватает его и, зажав голову под мышкой, тащит за собой по двору. И вся стая за ними.

— Эй! — подбегает Асембала. — Это Сашке! Он мой! Мы с ним играем! В прятки!

Не отвечая, кореец разжимает захват. Сашка падает на землю. Кореец опускается перед ним на корточки.

И все мальчишки так же присаживаются вокруг Сашки. Кореец молча смотрит ему в глаза.

— Не бойся, — говорит он наконец, — мы тебя бить не будем.

— А я и не боюсь, — дрожащим голосом говорит Сашка.

— Ты с этапа. Мы таких не бьем.

Он вынимает изо рта папиросу, протягивает ему ее изжеванным мундштуком.

— Спасибо большое, — отказываясь, машет головой Сашка, — я не курю.

Кореец, не глядя, через плечо отдает папиросу сидящему сзади мальчишке-альбиносу. Сашка смотрит на него. Это тот самый, которого били палками.

— А его… — робко спрашивает Сашка, — его зачем… палками?

— Надо, — говорит кореец. — Он знает.

Мальчишка улыбается, выпускает дым.

— А мне и не больно, — смеется он.

Вдруг он вскакивает и, бойко переступая босыми ногами в пыли, размахивая рукой с папиросой, начинает от-плясывать какой-то танец, напоминающий лезгинку. И так же неожиданно садится под взглядом корейца.

— Меня Глеб зовут, — говорит кореец. — Записали так, паразиты, когда родился. Вообще-то я Пак. Твои папа-мама где? Здесь?

— На севере. Но их скоро отпустят. И они меня возьмут с собой.

— Здесь они. Мы все здесь, — убежденно говорит Глеб, показывая рукой на степь, уходящую к горам. — Ты их здесь ищи.

— Как? — шепотом, взволнованно спрашивает Сашка.

— А вот так. Цой, братишка с сестренкой… целый год ищут… По лагерям, всюду… Ищут… — говорит Глеб и спрашивает: — Пойдешь к нам в шайку?

— Пойду, — сразу же соглашается Сашка. — А чего делать? Как Робин Гуд?

— Денег соберу, операцию сделаю. — Глеб вытягивает перед собой свою хромую ногу. — Поляк говорил, в Алма-Ате такой один врач есть. Фридман. Хирург называется. Мне много денег нужно.

Сашкин взгляд вдруг натыкается на чайник, торчащий на изгороди.

— Кипяток! — восторженно кричит он, вскакивает на ноги и тоже пляшет. — Я знаю! Кипяток!

— Кипяток! Кипяток! — звонко кричит Сашка.

Он взбегает на насыпь и бежит вдоль замедляющего ход поезда, обеими руками поднимая вверх, к окнам вагонов, тяжелый чайник. Рядом с ним несется Асембала. И, стараясь не от-стать, хромает Глеб. За ним и остальные мальчишки. У альбиноса и еще у двух пацанов тоже чайники в руках.

— Кипяток! Кипяток! Рубль давай! Рубль!

Мягкие и купейные равнодушно смотрят из окон. А общие тянут руки, подхватывают чайники, переливают из них кипяток в бутылки, стаканы, банки. И опускают в опустевшие чайники деньги.

— Кипяток! Кипяток!

Гудок поезда затихает вдали над степью. Глеб опрокидывает вверх дном один чайник, потом другой. Достает из них мятые, мокрые бумажки, серебряные и медные монеты. Сашка, Асембала и мальчишки, сидя в траве под насыпью, внимательно и с уважением следят за действиями Глеба. Он делит деньги на две кучки. Одну из них протягивает Сашке.

— Не, спасибо, — Сашка отстраняет его руку. — Тебе много денег надо.

— Сашка, ты где, поганец? — слышен вдруг крик Верки. — Куда мой чайник дел?

Она, грозно подбоченившись, стоит над ними наверху, на насыпи. Сашка, держа в обеих руках четыре чайника и шмыгая носом, плетется за Веркой к саманным домикам.

— Корейцы люди как люди, в земле копаются, морковку растят, а этот Глеб прямо выродок какой-то, хулиганье! — ворчит Верка. — Еще раз с ним тебя увижу, я тебе не одно, я тебе все ухи оборву! Ерлан у тебя какой человек, золото. Прямо счастье твое.

А ты не ценишь!

Голый по пояс Ерлан сидит на табурете в доме поляка. Маленькая комната с низким потолком и земляным полом. Стол, на нем книги по медицине. Чернильница-непроливашка, тетрадки. Единственное украшение — картинка на стене в рамке: вид довоенной Варшавы, Краковское предместье. Ежи, в белом халате, склонившись, слушает через трубочку сердце Ерлана.

Рядом Фаты и Верка. Ежи отнимает от груди Ерлана стетоскоп, стоит, думает. Ерлан сидит с кротким лицом, улыбается.

— Ты чё, свой язык проглотил, поляк? — не вытерпев, спрашивает Фаты. — Говори сейчас, туда-сюда. Нам работать надо.

Ерлан натягивает рубаху.

— Плохо? — Он смотрит в глаза поляку. — Хорошо?- Докладне невядомо цо то може бычь, — смущенно говорит Ежи. — Надо всехстронне… как то?.. обследовать… в варунках шпитальных. Абсолютне не двигать чежарув… то ест тяжест… Абсолютне невольно ездичь конно. Абсолютне не палене тытону… Курить, курить нельзя! Абсолютне!

— Всё, казах. Сам лечить тебя буду, туда-сюда. Дунганский медицина самый передовой медицина в мире! — смеется Фаты. — Чё встал? Пошли!

Ерлан идет за ним к двери, останавливается. Снова подходит к Ежи. Вынимает из кармана штанов молитвенник с еврейскими буквами. Раскрывает его на странице, где что-то написано от руки чернилами.

— Сашке, — говорит Ерлан. -Родственники. Ты, Верка, давай письмо пиши.

— Яки лист, пане Эрлане? — удивляется Ежи. — То не ма шансу.

— Ты чего, Ерлан? — спрашивает Верка. — Нет, ты чего себе придумал?

— Пиши, — говорит Ерлан ей и идет к двери.

Верка, стоя рядом с Ежи, смотрит через дверной проем, как Ерлан и Фаты отходят от домика. Ерлан останавливается, сворачивает самокрутку, закуривает, и они идут дальше.

— Почему Бог, поручив меня Ерлану, сделал так, как он сделал? — говорит голос немолодого человека. — Это для меня большая загадка. Неужели оттого все-таки, что мой Бог и его Бог были разные?

Сашка и Асембала сидят во дворе на земле. Он палочкой чертит квадрат, как для игры в крестики-нолики. Вдруг поднимает голову. Смотрит в сторону соседних домов. Верка отходит от дома Ежи. Сашка сразу же вскакивает, бежит к себе в дом.

Верка стоит на пороге комнаты. Сашка уже сидит за столом, подперев голову левой рукой. Перед ним лежит тетрадка. Глядя в лохматый, без обложки задачник, прислоненный к чайнику, он пишет в ней что-то карандашом.

И как будто не слышит, что вошла Верка.

Она тихо подходит к нему сзади, смотрит сверху на него, на тетрадку. Наклоняется, целует его в макушку.

— Вер, — не оглядываясь, говорит он. — А как по-казахски считать, знаешь? А то Асембала, дура, не умеет.

— Бир, — говорит Верка и, придвинув табурет, садится рядом с ним. — Еки, уш…

— Бир, еки, уш, — повторяет за ней Сашка.

— Тёрт, бес, алты, жети, сеги, тогыз, он…

— Тёрт, бес, алты, жети, сеги, тогыз, он… — повторяет Сашка и смеется.

Она берет у него тетрадку, карандаш, смотрит, подчеркивает что-то карандашом. Говорит при этом:

— Мамочка моя, она деток учила. Мальчиков. Я тоже, крошка еще, всегда в школу играла. Между прочим, я тоже в педин после десятого готовилась. — Кладет тетрадку. — Мы раньше, Сашка, в Алма-Ате жили. Славно так. Знаешь, какой город? Рай! Цветы! Яблоки, сливы на улице растут, из арыков воду можно пить…

— Алма-Ата больше Москвы?

— Конечно, больше… Лучше… — Она вдруг мрачнеет. — Не хочу туда.

Я там теперь помру, наверное. Мне здесь хорошо.

— А где твоя мама?

— А твоя где?

— А я знаю, где, — неожиданно объявляет Сашка. — Она здесь.

— Ты что? — Она изумленно смотрит на него. — Где? Кто тебе сказал?

— Глеб!

— Опять у него Глеб! Слушай его больше, он тебе расскажет! Хулиган!

— Все равно я к маме уйду, — упрямо говорит Сашка.

— И этот туда же! — смеется она. — Что ж вы все куда-то вечно уйти хотите?

По степи, освещенной огромным закатным солнцем, вдоль железной дороги во весь опор скачет на коне Ерлан. Нагоняет поезд, замедляющий ход. Проводник стоит в открытом тамбуре со свернутым флажком в руке. Ерлан, сдерживая коня, едет рядом с поездом.

— Опусти, — протягивает он проводнику письмо. — В Алма-Ате. Рубль бери.

— Ты что, Ярлан, душа? За ради тебя я и за так опущу. Фаты от меня приветик, туда-сюда, — смеется проводник и медленно движется вместе с поездом.

Вечер. Ежи, стоя у дома Верки, осторожно заглядывает в окно.

Горит свечка. Верка стоит, задумавшись. Оглядывается. Опускается на колени. Сложив пальцы щепоткой, неумело дотрагивается до лба. Вдруг рука ее падает.

— Матерь Божья, — вздымает она тогда вверх обе руки. — Исус. Матка Боска. Исус. Исус. Матерь Божья.

Глаза коня блестят в темноте. Ерлан проводит рукой по его холке, груди. Отходит от стойла, идет через двор к дому. В квадрате окошка виден дрожащий огонек керосиновой лампы, стоящей рядом с койкой. Сашка полулежит, держит перед собой на поднятых коленях «Огонек» с оборванной обложкой, перелистывает страницы.

Ерлан молча стелет на пол кошму.

— Ерлан! Ерлан! Слушай! — кричит Сашка, глядя в журнал.

Ерлан встает на колени, собираясь укладываться на кошму.

— «По всей нашей стране советские дети, — возбужденно читает Сашка, — готовятся к великому празднику, юбилею своего лучшего друга И. В. Сталина…»

Ерлан поворачивается, молча смотрит на него.

— «Во всех школах и пионерских организациях начался конкурс на лучший подарок любимому вождю и на лучшее художественное выступление. Самые лучшие из этих детских подарков увидит Иосиф Виссарионович…» Представляешь? Сам Сталин увидит! Ерлан! Давай я тоже что-то подарю?

— Можно, — говорит Ерлан и ложится.

— Это будет такой подарок… — Сашка встает на койке и широко раставляет руки. — Такой… Такой…

Прыгает на пол, идет к кошме, садится рядом с Ерланом.

— Давай прямо завтра, давай? А что? Что? А какой?

— Э, куда торопишься, Сашке, чего? Думать надо.

— С Фаты посоветуемся, с тетей Верой?

— Можно, — соглашается Ерлан. — Можно с Фаты. Можно с Веркой.

Сашка вдруг грустнеет, обхватывает коленки руками.

— Ничего у меня не получится, я знаю. Он только самые лучшие смотреть будет! Понимаешь? Самые-самые!

Идет к своей койке, ложится, отворачивается к стене, вздыхает.

Ерлан, дунув, гасит керосиновую лампу. Темнота. Тишина.

— Ерлан!

— Сашке?

— Вдруг мой подарок ему лучше всех понравится, он прикажет их отпустить?

— Да, Сашке, — подтверждает Ерлан. — Сталин прикажет.

В ночной степной дали светится розовое восковое зарево над горизонтом. Вспыхивают и гаснут раскаленные белые огни сварки. Над черными силуэтами строений поднимается ажурная конструкция. Башня. Сначала под углом к горизонту, потом медленно выпрямляется и застывает.

Таинственные фигуры в балахонах, люди не люди — инопланетяне с виду — быстро и бесшумно движутся по степи, ложатся, исчезая в темных травах, встают, снова движутся, будто исполняют загадочный танец.

Глухие, равномерные удары, подземные толчки, сотрясают землю.

Разбуженный ими табун лошадей стелется по степи и, словно уходя от погони, вдруг резко поворачивает и скачет в противоположную сторону.

Во дворе, под утренним солнцем, Сашка, босой, сидит на корточках, свесив руку с колена, точь-в-точь как Ерлан.

А сам Ерлан — у пояса у него широкий узбекский нож — валит в загоне барана, вяжет ему задние ноги. Бросив взгляд на Сашку, за передние ноги тащит робко блеющего барана за дом. Сашка, нахмурившись, мужественно сплевывает на землю.

В доме Верка с повязанными платком волосами, голыми по локоть руками скалкой раскатывает на столе тесто. Режет его ножом на длинные полосы.

Сашка трется возле стола, просительно смотрит на нее, дергает за сарафан. Верка, не глядя, сердито сует ему полоску сырого теста, обсыпанного мукой. Сашка хватает ее, запихивает в рот, бежит во двор. Во дворе пламя охватывает снизу огромный казан. Бурлит вода, варятся большие куски мяса. Ерлан стоит над казаном, рядом Сашка с набитым тестом ртом. Фаты быстро входит во двор.

— Не бесбармачили еще без меня, туда-сюда? — озабоченно спрашивает он и втягивает носом запах. — Э, казах! Какой умный ты, казах!

Ерлан улыбается. Но Фаты почему-то недовольно заглядывает в казан.

— Не, маленько чё-то не хватает, туда-сюда! — говорит он.

Вдруг хватает Сашку и поднимает над казаном, как будто хочет бросить его в кипяток. Сашка вырывается, отталкивает его в грудь. Фаты смеется, ставит его на землю и с таинственнымвидом склоняется к уху Ерлана.

— Слышь, чё говорят, казах? Опять война будет, туда-сюда.

— С кем? С кем война, Фаты? — дергает его за пиджак Сашка.

— Чё с кем? С Труменом.

— Омен…

Ерлан сидит во главе стола, на котором блюдо с бесбармаком.

— Омен, — говорит Фаты.

— Омен, омен, — повторяет Верка, но руки не поднимает.

— Омен! — громко и с удовольствием выкрикивает Сашка.

Ерлан засучивает рукава, встает, режет узбекским ножом горячее мясо. Ежи входит в комнату, ставит на стол бутылку спирта, садится возле Верки. Рядом с ней на столе чайник и молоко в банке, пиалы. Ерлан начинает есть мясо, за ним и все остальные. В тишине Асембала смотрит на них в окошко, расплющив нос.

— Ата? — Сашка дергает Ерлана за пиджак, показывает взглядом на окно.

— Можно, — разрешает Ерлан.

Сашка машет Асембале, зовет. Она сразу же стремительно вбегает в комнату, быстро хватает в обе руки мясо, лапшу и так же стремительно исчезает. Верка наливает в пиалы чай, разбавляет молоком, протягивает пиалы мужчинам. Поляк делит спирт. Фаты отодвигает от себя кружку. Ерлан поднимает свою, со спиртом, но тут же ставит ее на стол.

— Сашке, — смотрит он на мальчика. — Ты скажи.

— Сашка, тост! По-грузинскому — по-армянскому! Скажи, скажи, а мы послушаем. И буль-буль! Да, Фатышка? — толкает Верка дунганина в бок и смеется. — Выпей, Фаты! Алла простит!

Сашка встает. Он взволнован.

— Товарищи! Я скажу! Слушайте меня! — говорит он звонко. — Я хочу сделать подарок Сталину!

Тишина. Все смотрят на него.

— Туда-сюда! — удивляется Фаты.

— Только мы с Ерланом не знаем, что подарить, — вздыхает Сашка и садится.

— Я… я маю такую децизию, — невесело смеется поляк. — Я маю до того пана такой найлепший подарок.

Верка под столом наступает ему на ногу. На пороге комнаты стоит Балгабай.

— Э, туда-сюда, — ворчит Фаты. — Умный думает головой, а жадный желудком.

— Что? — идет к столу Балгабай. — Ты чего сказал, Фаты?

— А чё? — вскакивает Фаты и берет «под козырек». — Я сказал: «Здравия желаю, товарищ уполномоченный райотдел!»

Балгабай стоит у стола, смотрит на Верку и поляка.

— Подвинься, Домбровский, — говорит он.

Отодвигает Ежи вместе с табуретом и сам садится рядом с Веркой. Она мрачнеет. Балгабай наливает себе спирт в кружку. Пьет. Берет с блюда большую баранью кость с мясом.

— Маленько устал, — бормочет он, объедая кость. — Жарко, работы много. Аврал. Еще больше будет. У-у! Ответственный!

Ерлан кладет руку на плечо Сашки. Мальчик встает, снимает со стены домбру. Подает ее Ерлану. Тот отодвигается от стола, трогает струны. И поет pppпо-казахски: «Скажут мне, поезжай в любую страну, в какую сам захочешь. Все будет у тебя в этой земле, много овец, лошадей, красивая одежда…»

Хмельной Балгабай стучит себя в грудь кулаком, в котором зажата кость.

— Здесь у меня твой голос, родственник! Здесь!

А Ерлан продолжает: «Нет, отвечу я, мне нужна только моя земля, и мой конь, и мой дом…»

Вдруг Сашка встает со стула и, закрыв глаза, чистым голоском, без слов, точно повторяет ноту и напев Ерлана, а потом, подбирая казахские слова, поет сам: «И мой дом, в котором вместе со мной живет один мальчик…»

Тишина. Все с изумлением смотрят на него. Пьяненькая Верка яростно хлопает в ладоши и целует его. А он, вдруг застеснявшись, прячет у нее на груди свое лицо.

В вечерней темноте Балгабай едет на велосипеде, вихляя из стороны в сторону колесами, от дома Ерлана к Веркиному дому. Тренькает звонком и смеется. Тормозит ногой и, почти свалившись с седла, толкает дверь. Она закрыта изнутри. Балгабай бьет в нее кулаками.

— Верка, открывай. Я, Балгабай, к тебе пришел.

Верка открывает окно.

— Нельзя ко мне, Балгабай, больная я. Крови у меня. Ехай отсюда.

— Врешь! — колотит кулаками милиционер. — Врешь, Верка! Открывай! Арестую!

Из своего окна Верка видит в окне соседнего дома лицо поляка.

— Правда, Балгабай, — шепчет она умоляюще, закрывая створки. — Ну правда же. Правда.

Раннее утро. Солнце только поднялось над горизонтом. Желтая степь уходит к горам. Воздух прозрачен. Ерлан на коне, в зимней шапке. И Сашка в тюбетейке перед ним на седле. Конь идет неспешной иноходью. Левая рука Ерлана легко держит повод, правая, с камчой, свисает вниз. Глаза блестят, оглядывая степь.

— Сашке? — говорит он. — Хорошо? Степь? Хорошо?

— Здорово, — радостно соглашается Сашка.

— Такой, как ты, был, мы далеко ходили, — говорит Ерлан. — У-у! Далеко-далеко! По всей степи.

— И к тем горам? — показывает Сашка.

— К горам, — подтверждает Ерлан, — и за горы, в урочище, по всей степи ходили. Юрты ставили. Много. Праздники были, байга, кокпар, айтыс13. Тыща гостей приезжала. Угощенье большой-большой. Наш род уважаемый был! У-у! Табуны, баран много, верблюд был…

— Верблюд, правда? — смеется Сашка. — Как в зоопарке?

— Верблюд… Все было… Все…

Ерлан трогает камчой круп коня и приподнимается в седле. Конь сразу же переходит на сильную рысь. Степь несется навстречу. Сашка открывает рот, как будто хочет закричать то ли от ужаса, то ли от восторга. Ерлан прижимает его к себе, погоняет коня. И тот мчится все быстрей и быстрей.

За домом в садике Верка и Ежи сидят рядом на скамеечке. Верка чертит пальцем босой ноги по растрескавшейся земле.

— Ты мне скажи, — наконец говорит она, — какая такая эта болезнь у него?

— Такая это болезнь… Бардзо редко…. Сэрце. По тым все тело. Як огень.

— Помрет он, скажи?

— Я ест плохой врач, пани Веро, — тихо говорит Ежи.

— Помрет, значит, — усмехается она. — Такой сильный. Куда ж твоя Матка Боска смотрит, Ёжик?

Он молчит.

— Тоска какая! — вздыхает Верка. — Ой-ой-ой!

— Я… Естем плохим чловекем, пани Веро! — показывает на себя Ежи. — Естем трус! Естем плохой поляк!

— Слушай, поляк. — Она смотрит перед собой и по-прежнему чертит ногой по земле. — Слушай меня… Ты один, я одна… Тоска… Ну давай, в общем, вместе жить… Ну, как муж и жена… Не побрезгуешь?

Ежи сползает со скамейки, падает перед ней на колени и, взяв ее босую ступню в руку, целует ее.

— Фу! Фу! — смущенно смеется Верка. — Грязная же.

— Ясна моя, — шепчет Ежи, — кохана моя…

Несколько деревьев растут в степи на небольшом зеленом пространстве, окруженном со всех сторон выжженной солнцем травой. Ерлан ведет коня за повод. Сашка идет рядом с ним.

— Понимаешь, Ерлан, — рассудительно говорит Сашка, — если бы мы знали, что ему больше всего нравится, что он любит. Да?

— Бесбармак любит?

— Ну при чем тут? — сердится Сашка. — Сталин бесбармак любит! Ну что ты говоришь, Ерлан? Что же, мы ему бесбармак дарить будем? Не смеши меня.

Ерлан глядит вниз на землю, как будто ищет что-то взглядом. Наконец останавливается. У его ног — россыпь красных камней.

— Вот, Сашке! — говорит он торжественно. — Такой больше нет. Нигде нет.

Нагибается, поднимает камень, сверкающий на солнце блестящими как слюда, вкраплениями. Любуется им. Протягивает Сашке. Сашка держит его на ладони.

— Я не думаю, Ерлан, — вежливо говорит он. — Ты не обижайся.

Он кладет камень на то место, где он был. Ерлан опять нагибается и осторожно вырывает из земли маленький розовый цветочек вместе с корешком.

— Верка любит, — говорит он.

Он прячет цветок в куржун. А оттуда достает хлеб, воду в бутылке. Они садятся под деревом. Ерлан ломает хлеб, дает кусок Сашке. Они едят, пьют воду, передавая друг другу бутылку.

— Верка любит… — бормочет Сашка. — А Сталину что? Опять ничего.

Сашка покачивается впереди Ерлана на седле, засыпает. Вздымая голову, обнажая зубы, стянутые мундштуком, ржет конь под Ерланом. И сразу в ответ ему ржут невидимые кобылы. Сашка вздрагивает, открывает глаза.

Через мгновение табун возникает точно из-под земли и со страшным топотом несется мимо в пыли, как в тумане. Жеребята стараются не отстать от маток. Молодые всадники-казахи в солдатских гимнастерках с погонами, раскручивая над головами арканы, преследуют табун.

— Барымта?14 — удивленно шепчет Ерлан.

— Ерлан! — Сашка трогает его за руку, лежащую на луке седла. — Давай Сталину жеребеночка подарим!

Свистят арканы, бьются на земле кобылицы и жеребята. Ерлан опять поворачивает коня.

В жарком, струящемся воздухе вереницей движутся грузовики. Стреноженные лошади, спутанные овцы, козы тесно стоят в кузовах.

Вдоль их движения на расстоянии друг от друга выстроились автоматчики. Боец-регулировщик показывает жезлом направление. Из открытого защитного цвета американского «Виллиса» за всем этим наблюдают молодой генерал с кавказским лицом в полевой форме, с биноклем и знакомый нам уже майор энкавэдэшник в фуражке с синим околышем.

Животные стоят в машинах молча, смирно и покорно.

Ерлан, нахмурившись, следит за всем этим напряженным взглядом.

— Чу! — негромко говорит он.

Поворачивает коня и скачет по степи.

На буром холмике, почти уже сравнявшемся с землей, лежит серый валун.

Тихий ветер веет над степью. Шелестят камыши у реки. Рельсы одноколейки сверкают на солнце.

Ерлан и Сашка стоят возле валуна. Ерлан слегка подталкивает мальчика ближе к холмику.

— Молись, Сашке, — говорит он. — По-вашему. Надо.

— Я не умею, ата, — тихо и серьезно говорит мальчик, осторожно дотрагиваясь ладонью до серого валуна.

В доме Ерлана за столом сидят Верка и Ежи. Перед ними бутылка спирта. Хлеб. Кружки.

— «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету», — поет Верка хмельно, неверно и теребит Ежи: — Ну, подпевай! Не умеешь?

Он улыбается, целует ей руку.

— «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту…» — поет она.

Ерлан и Сашка стоят на пороге.

— Нацменьшинства приехали! Ура! «На прощанье шаль с каймою!» — Верка обнимает поляка. — Познакомьтесь, товарищи! Здрасьте! Мы Верка с Ёжиком!

Сашка молча проходит через комнату, бросается на кровать лицом вниз и натягивает себе на голову одеяло. Верка встает, садится на край кровати, кладет ему руку на голову.

— Ты чего? Сашок? Поздравь же!

Сашка срывает с себя одеяло, сбрасывает Веркину руку и смотрит на нее заплаканными глазами.

— А Сталину что? — кричит он. — Опять ничего?

И снова с головой накрывается одеялом.

— Саш, я картинку нарисую красивую, ты отнесешь.

— Это же нечестно, он же поймет! — кричит из-под одеяла Сашка.

— Тогда сам ему стих какой-нибудь выучи, — растерянно предлагает Верка. — На конкурс.

— Какой стих? Какой стих? Нужен ему очень мой стих! — Сашка снова сбрасывает одеяло и снова накрыва-ется им. — Он же их так никогда не отпустит!

Ерлан по-прежнему стоит на пороге комнаты.

— Вшысцы жиды шветне… то ест хо-ро-шо… грайон на скрыпцах, — вдруг говорит Ежи. — Направде. Так то ест.

Средняя школа № 1 имени товарища Буденного. Детский дом. Ерлан выходит из дверей. В одной руке у него скрипка и смычок, в другой маленькая домбра. Он проходит через двор на улицу аула. Сразу же из детдома вылетает пионервожатый Алик.

— Назад! — кричит он. — Товарищ казах! Немедленно верните инвентарь!

За ним спешит тетка в синем халате, весело бегут пионеры в серых штанах. Горнист в центре двора, подбоченившись, выдувает дикие звуки.

Ерлан уже невозмутимо идет по улице.

— Отдай скрипку, черт! — кричит товарищ Алик, догоняя его.

Балгабай появляется из дверей райотдела милиции на крыльце, с интересом смотрит на Ерлана, на его преследователей.

Ерлан останавливается у крыльца.

— Рад тебя видеть, Балгабай, — спокойно говорит он. — Здоров ты?

— Спасибо, тате Ерлан, — отвечает Балгабай. — И я тебя рад видеть.

А твое как здоровье?

— Товарищ Балгабай! — несчастным голосом восклицает пионервожатый и надевает очки. — Прикажите этому, пусть он инструмент отдаст!

— Зачем? — спрашивает Балгабай. — Он вернет. Тате Ерлан очень честный.

У нас в роду все такие. Поиграется и вернет.

Показывает, как Ерлан будет играть на скрипке, смеется и уходит в райотдел. Ерлан, даже не взглянув на пионервожатого, продолжает свой путь. Кореец Глеб в кепке козырьком назад и с папиросой в зубах смотрит на него из-за дома.

Закат. Сашка, обхватив руками коленки, задумавшись, сидит на насыпи. Бесконечный товарняк громыхает по рельсам. Бесшумно возникает Глеб с папиросой в зубах, садится рядом с Сашкой. И сразу же вся его свита рассаживается вокруг них.

— Курнешь, Санек?

— Можно.

Сашка протягивает руку. Глеб достает из кармана штанов пачку, щелчком выбивает оттуда папиросу. Сашка прикуривает у него, выпускает дым, закашлявшись, но продолжает курить.

— Ночью пойдешь? — спрашивает Глеб. — Заходить за тобой?

— А чего? Можно, — отвечает Сашка и сплевывает в сторону.

— А твой уже домой топает, — улыбается кореец. — Музыку тебе несет.

Скрежет скрипичного смычка по струне.

Сашка с плачущим лицом стоит, неумело держа скрипку, со злостью водит по ней смычком и повторяет:

— Не буду. Не буду. Не буду. Все равно не буду.

Ерлан сидит на полу на кошме, поджав под себя ноги, и бесстрастно следит за мальчиком. На коленях у него лежит его домбра.

— Дурацкая скрипка! — кричит Сашка. — Ненавижу ее.

Он опускает руку со скрипкой, смотрит на Ерлана. Тот молчит. Сашка снова прикладывает инструмент к щеке, снова проводит смычком по струне, извлекая ужасный звук. Решительно кладет скрипку на стол. И отворачивается к стене.

— Сашке, — слышит он.

Сашка поворачивается. Ерлан протягивает ему маленькую домбру, достав ее из-за спины. Сашка осторожно берет ее, смотрит на Ерлана. Тот легонько трогает струны своей домбры. Сашка садится рядом, поджав под себя ноги, и, прикоснувшись к струнам маленького инструмента, в точности повторяет замирающий звук.

Ерлан уже сильнее ударяет кистью руки по струнам. И Сашка — тоже. Ерлан играет. Сашка — тоже. Вдруг Ерлан перестает играть. Но Сашка не замечает этого и увлеченно продолжает играть один.

Ерлан довольно улыбается. Слушает. Кивает головой. Снова играет и весело поет по-казахски: «Эй, посмотрите, там какой-то мальчишка взял в руки домбру. Вот смех-то!»

Сашка собрался состязаться с самим Ерланом, знаменитым музыкантом!

И он задорно отвечает ему — так же по-казахски: «Эй, Ерлан, не задавайся, посмотрим, как ты будешь смеяться, когда этот мальчишка сыграет на домбре для самого Сталина!»

И они оба смеются. Ерлан и Сашка.

Ночь. Ерлан храпит на кошме. Сашка на своей койке с открытыми глазами. Рядом лежит маленькая домбра. Он прислушивается. Тихий свист за открытым окном. Сашка откидывает одеяло, опускает на пол ноги. Гладит ладонью свою домбру, целует ее. Оглядываясь на спящего Ерлана, на цыпочках идет к двери.

Ночное небо полно звезд. Во дворе темнеет фигура коня, блестят его глаза. Овцы не спят, волнуются в своем загоне. Сашка перебегает через двор. Глеб стоит за изгородью. Протягивает Сашке руку, тянет за собой. Они исчезают в ночи.

Одиноко кричит ночная птица. Тихо шелестят камыши. Мальчики быстро и бесшумно, босые, идут вдоль реки. Глеб впереди, уверенно. Сашка, оступаясь, падая и вновь вставая, за ним.

Река изгибается и, чернея, сливается со степью.

Теперь мальчики идут вдоль одноколейки. Вдруг впереди вспыхивает свет. Два прожектора на грузовиках, медленно поворачиваясь, шарят по степи. И замирают, освещая пространство вокруг станционного домика, тупик, состав с решетками на окнах, большие «Урал-Зисы» с людьми в одинаковых робах в кузовах, и автоматчиков в оцеплении, и вертухаев, и бешено рвущихся с поводков овчарок. Крики, команды, лай собак. Машины с людьми все подъезжают и подъезжают с ревом.

Мальчики, низко пригнувшись, перебегают по темноте пространство между одноколейкой и рельсами главного пути, падают на землю и ползут под состав.

Они лежат между колесами и смотрят. Вертухаи откидывают борта кузовов, некоторые из них взбираются туда и сбрасывают людей на землю. Автоматчики прикладами сбивают всех в кучу.

Молодой генерал-кавказец и майор энкавэдэшник стоят у станционного домика. На расстоянии от них навытяжку застыл Балгабай.

— Где люди? Где люди?

Старик кореец, слепой, вывалившись из кузова, ползает в луче прожектора на коленях по земле и, хватаясь за ноги вертухаев, кричит:

— Где люди?

— Чисто должно быть на тыщу километров. — Молодой генерал стучит мундштуком папиросы по коробке. — Чувствуешь, кацо, какого человека ждем? Вот так.

— Где люди? Где люди?

Вертухаи отрывают старика от своих ног. Он снова цепляется за них. Его

бьют прикладом по спине. Он падает грудью на землю. Двое зэков хватают его под руки, поднимают, ведут к общей куче, освещенной прожектором.

В глазах Глеба слезы, он скребет ногтями землю, запихивает ее себе в рот.

Свет слепит зэкам глаза. Они жмурятся, закрываются руками.

— Смотри, — едва слышно шепчет Глеб. — Есть твои?

— Нет, — шепчет Сашка тоже с глазами полными слез. — Моих нет.

Раннее утро, солнце поднимается над горизонтом. Сашка тихо появляется во дворе из-за изгороди. И сразу останавливается.

В загоне, спиной к нему, наклонившись, что-то делает Ерлан. Овцы взволнованно блеют.

Сашка с любопытством подходит к загону. Ерлан распрямляется, поворачивается к мальчику. На руках у него белый, без единого пятнышка новорожденный ягненок.

— Ой! — восторженно шепчет Сашка. — Хорошенький… Это Сталину.

— Эппак екен15, — говорит Ерлан.

— Эппак, — повторяет Сашка.

— Бул жаксы екен16, — говорит Ерлан. — К добру.

По степи едет открытый «Газ-67» защитного цвета.

Рядом с молодым водителем в форме сидит майор энкавэдэшник, сзади трясется Балгабай.

В загоне Сашка и Асембала, присев на корточки перед лежащей на боку овцой, смотрят, как сосет ее белый ягненок.

— Э, Асембала? Чего? — говорит Сашка. — Как его назовем?

— Козы17, — смеется Асембала. — Бе-е-е! Козы!

— А я знаю! Кипяток!

— Кипяток! — смеется Асембала. — Я знаю! Кипяток! Кипяток!

— Между прочим, мы с Ерланом думаем подарить его Сталину.

— Бесбармак?

— Дура! Опять двадцать пять! Не из чего у Сталина бесбармак делать?

Верка стремительно появляется во дворе. Увидев Сашку, бежит к загону.

— Скорей, скорей, — шепчет она ему. — Уже у меня были, сейчас к вам придут.

Сашка торопливо хватает ягненка на руки. Овца взволнованно поднимается на ноги. Верка тянет мальчика за собой. И они оба застывают на месте.

Энкавэдэшник и Балгабай входят во двор. Ерлан выходит из дома, останавливается на пороге.

— Ерлан Батырбаев, железнодорожник, — говорит Балгабай энкавэдэшнику. — Местный. Участник войны.

— Сам помню, что местный, — говорит энкавэдэшник.

Он обводит глазами всех стоящих во дворе. Взгляд задерживается на Сашке с ягненком. Но лишь на мгновение. Мимо стойла с конем он идет к загону. Балгабай за ним. Энкавэдэшник дотрагивается до овцы.

— Бя-я-я-ша-а… — и смотрит на коня, на Ерлана. — Продашь? Животных своих нам продашь? А? Бабай?

Он говорит громко, как с глухим.

— Однолошадник он, — из-за его плеча деликатно объясняет Балгабай.

— Так ведь не конфискуем же, за рубли, — говорит энкавэдэшник. — Для большого государственного дела.

— Однолошадник он… Так по-старому, — повторяет Балгабай. — Жалтыз атты ребен… на нашем… на местном… языке…

— Ты что, милиция? А? Ребен-мебен! — грозно смотрит на него энкавэдэшник. — Сват-брат он тебе? Родственник?

Балгабай молчит.

— Все вы тут родственники, — усмехается майор. — Знаю я вас.

И вдруг подходит к Сашке, по-прежнему стоящему рядом с Веркой с ягненком на руках. Смотрит на него долго, прищурившись.

И Сашка смотрит на него — большими, тревожными глазами.

Энкавэдэшник снова усмехается. Оборачивается к Ерлану.

— Этот, что ли, твой знаменитый Абрамчик?

Ерлан молча и хмуро делает шаг к нему с крыльца.

— Стой где стоишь, — энкведэшник кладет руку на кобуру. — Смотри, ошибку сделаешь, участник войны.

Ерлан останавливатся. Тишина.

— Бог, он ведь какими большими делами ворочает, — говорит голос немолодого человека. — Что я для него? Малость, песчинка… Но, значит, были у него по моему маленькому поводу какие-то другие планы…

Энкавэдэшник неожиданно щелкает Сашку по носу.

— Вылитый казах, — говорит он.

«Газ-67» дожидается перед домом на солнце. Водитель клюет носом, расстегнув верхнюю пуговицу воротничка. И сразу же, встрепенувшись, застегивает ее.

Майор лезет на переднее сиденье. Балгабай тоже заносит ногу на подножку.

— Поехали, — трогает энкавэдэшник водителя за руку, — к бениной маме!

«Газ-67» рвет с места. Балгабай растерянно остается стоять на дороге.

Старик с редкой белой бородой, в халате возникает в степи из-за горизонта. Неторопливо движется к белым саманным домикам, виднеющимся невдалеке.

Балгабай с мрачным лицом едет на велосипеде по дороге из аула. Колеса вихляют из стороны в сторону. Он заметно пьян.

Катит дрезина по рельсам одноколейки. Фаты работает рычагами, поет громко:

В Семипалатинск я схожу,

Туда семечка везу.

Много дженьга соберу

И себе спинжак куплю.

Сашка в белой рубахе посреди комнаты. Старик в халате стоит перед ним. Рядом с ним Ерлан. Верка и Ежи сидят у стола.

— Эулие-ата, — кланяется Ерлан старику. — Бул балага кёз тимеу ушин, бале жаладан, дерттен эулан балуы ушин, баскаша есим беринызши18.

Старик вынимает из-за пазухи книгу в кожаном переплете, прикладывает ее ко лбу, к бороде и бормочет под нос по-арабски:

— О всемилостивейший и всемогущий создатель восемнадцати тысяч тварей, летающих в небесах, двигающихся по земле и плавающих в воздухе!

О творец вселенной, о мудрый создатель света того и другого, да дойдет наша молитва до твоих ушей и будет принята тобою!

Он простирает над головой Сашки руку.

— Ендисенин этым Сабыр болары уктым ба19.

— Сабыр, — повторяет Ерлан.

— Сабыр, — говорит Сашка и смеется.

Верка встает и торжественно протягивает ему красный галстук, сшитый из разных кусочков материи.

— От меня. Как на день рождения. На конкурс пойдешь выступать, наденешь.

— Нельзя. Я не пионер, меня не приняли, — печально говорит Сашка. — Дедушка Яша ходил их уговаривать, они все равно не приняли.

— Ну и ладно. Кто знает? — смеется Верка.

— Нет, нечестно, — слабо сопротивляется Сашка, глядя на галстук.

— А не принимать тебя честно? Ты — пионер!

Она накидывает галстук ему на плечи. Он выбегает из комнаты.

Размахивая над головой красным галстуком, Сашка бежит по двору к загону. Белый ягненок смотрит оттуда на него.

— Кипяток! — кричит ему Сашка. — Я теперь Сабыр!

Он бежит по двору за изгородь.

— Асембала! Асембала! Я теперь Сабыр!

И натыкается на дунганина. В руке у того конверт.

— Фаты-ага! — радостно кричит Сашка. — Всё! Я теперь не Сашке.

Я Сабыр!

В комнате старик сидит за столом с пиалой в руке. Перед ним чайник, молоко, хлеб. Он медленно тянет забеленный молоком чай из пиалы.

Ерлан, Фаты и Верка стоят у открытого окна, освещенные солнцем.

В руках у Верки конверт, она достает из него исписанный листок, разворачивает его.

— «Дорогие нам теперь советские люди из далекого казахского села, — читает Верка. — Мы с Левой третий день прыгаем с радости, хотя нам много лет каждому, что теперь у нас есть этот наш дорогой мальчик…»

Балгабай въезжает во двор на велосипеде. Едет к дому, слезает с седла, падает, поднимается, опираясь руками о землю.

— «Конечно, его папа Котя был такая важный шишка, писал в газете „Правда“, Горький с ним советовался каждый день, что Котя не очень нас вспоминал, — продолжает читать Верка. — Но раз такое несчастье, что, мы без сердца? Так мы с Левой уже страшно скучаем за этим нашим дорогим мальчиком…»

Лицо Балгабая возникает с той стороны окна.

— Пана Домбровская, — говорит он насмешливо. — Верка-блядь.

Ерлан смотрит на него, хмурится. Глаза его становятся еще уже от медленной и пока никому не заметной ярости.

А Балгабай вламывается в комнату. Оступается, хватается за стену. Старик, увидев его, поднимается из-за стола.

— Э-э! Таты келдим бе? — смотрит на него Балгабай. — Диуана, мен саган йтыл отыртым!20

Но тут же забывает о нем и поворачивается к сидящему у стены поляку.

— Домбровский! Встать!

Поляк сидит.

— Домбровский! Встать! — орет Балгабай. — Перекличка!

Поляк сидит. Но вдруг встает. Верка толкает его опять на стул.

— Сиди! — И Балгабаю: — Ты энкавэдэ про Сашку сказал? Ты?

— Я? Не я. Они всех хитрее. Они меня хитрее. Но я тоже хи-и-итрый… — Он расстегивает кобуру, вынимает пистолет, направляет его на Верку. — Верка, хенде хох, ноги в стороны! К тебе идем! Быстро!

Ерлан заслоняет собой Верку, встав перед ней. Лицо его страшно.

— Э-э, Ерлан, — бормочет Балгабай, отступая, но не опускает руку с пистолетом. — Ты чего? Мы же родственники…

Ерлан кладет ему руки на плечи и смотрит в глаза.

— Врешь, — говорит он. — Не родственники мы.

Он сжимает его могучим объятием и поднимает в воздух. И держит так, как будто хочет ударить об пол.

— Ой, казах, — Фаты закрывает лицо руками. — Чё делаешь, туда-сюда?

Ерлан, держа Балгабая на весу, идет с ним к двери, ногой распахивает ее, выходит на крыльцо. Поднимает его еще выше, сейчас бросит… Но неожиданно осторожно опускает Балгабая на крыльцо и уходит в дом.

— Нет, ты чего? — сидя на приступке, с хмельной обидой бормочет Балгабай и машет рукой с пистолетом. — Твой род Батырбековых, мой род Юсупжановых… Мы ж из одного жуза…

Верка, держа поляка за руку, выходит из дома. Они проходят мимо сидящего Балгабая за изгородь и входят в ее дом. Верка закрывает за собой дверь.

Балгабай несколько мгновений сидит, пьяно уставившись на эту дверь. Верка выглядывает из окна и закрывает его створки.

Балгабай снимает пистолет с предохранителя, вскакивает на ноги и бежит, спотыкаясь, к Веркиному дому.

— Выходить! — стучит он рукоятью пистолета в дверь. — Не задерживаться!

Он с размаху бьет пистолетом в окно. Брызгают осколки стекла.

В доме тишина. Вдруг распахивается дверь, вырывается Ежи.

— Пся крев! — бросается он на Балгабая. — Ешче Польска нэ згиненла!

Они оба падают на землю. Пистолет вылетает из руки милиционера. Верка выбегает вслед за поляком и останавливается на пороге, закрыв руками лицо.

В тишине слышно дыхание борющихся людей. Они яростно катаются по земле в пыли. То один, то другой оказывается сверху. Душат друг друга, бьют. Пистолет лежит в полуметре от них.

Балгабай, надавив коленом на грудь поляка, стискивает его горло. Рука поляка тянется к пистолету. Пальцы царапают землю, подбираясь к рукоятке. Наконец, он все-таки дотягивается до нее…

— Ёжик! — кричит Верка и бежит к ним. — Балгабай!

Казашки-соседки выглядывают из своих домов, выходят.

Пистолет в руке у Ежи. Он медленно подтягивает руку к груди. Пистолет оказывается между ним и Балгабаем. Балгабай ладонью сильно бьет Ежи по лицу — по одной щеке, по другой. Голова поляка дергается.

Выстрел.

Казашки сразу прячутся в свои дома, закрывают окна.

Оба тела неподвижны. Наконец, пошатываясь, встает Балгабай. Поляк остается лежать на земле.

Ерлан и за ним Фаты быстро появляются из дома.

Сашка бежит из степи.

Верка опускается на землю рядом с Ежи, трогает его за лицо, приподнимает голову, но она безжизненно падает. Верка вскакивает на ноги, бросается к Балгабаю, толкает его в грудь раз, другой, он пятится от нее. Она снова падает рядом с Ежи. Гладит его по щеке. Поднимает глаза на стоящих над ней людей.

— Может, искусственное дыхание? А? — спрашивает она жалко, просительно. — Он же говорил… искусственное дыхание…

— Не я! — Балгабай заглядывает в глаза Ерлану и Фаты. — Не я! Это он сам!

Верка садится. Юбка ее задралась, она сидит на земле, широко расставив босые ноги, согнутые в коленях, и опустив голову. Волосы закрывают лицо. Она поднимает голову, обводит всех взглядом.

— Он сам. Правда, — тихо говорит она. — Будь ты проклят, Балгабай.

Детдомовец Коля в серых штанах, белой рубашке, с алым галстуком, подбоченясь, дует в сверкающий на солнце горн. Чистые, призывные звуки летят из горна. На мачте в углу двора чуть трепещет на легком ветерке красный флаг. Две фигуры на аллее, обсаженной тополями. Большая и маленькая. Ерлан в гимнастерке, с медалями на груди, в зимней шапке, с домброй в руке. Сашка в белой рубашечке, явно перешитой из Веркиной нижней, с самодельным красным галстуком и тоже со своей домброй.

— Тате, — спрашивает он, поглядывая на Ерлана, — а ты сколько немцев убил? Можешь сосчитать?

— Нельзя, — улыбается Ерлан.

Из-за деревьев бесшумно возникают мальчишки. Глеб с папиросой в зубах впереди. Они идут за Ерланом и Сашкой, перешептываются, посмеиваются.

Он оглядывается, подмигивает, улыбается им. Альбинос, вывернувшись перед всеми, дергает его за рубашку.

— Санек, курни!

И смеется.

И сразу же Глеб на ходу, молча, крепко бьет его ладонью по затылку.

Во дворе детского дома шумно толпятся взрослые и дети. Здание украшено портретом вождя, флагами и транспарантом со словами: «29 августа 1949 г. 108 дней до дня рождения товарища Сталина».

Перед входом стол, покрытый красным, на нем графин с водой, стаканы, лежат папки, карандаши. Рядом стоят несколько пустых стульев. Одинаково одетые, стриженные наголо детдомовцы выносят из дверей скамейки, ставят их в два ряда напротив стола. Очень взволнованный и деловой пионервожатый товарищ Алик с какими-то бумагами в руке руководит ими.

Фаты тоже в гимнастерке с медалями, увидев Ерлана и Сашку, пробирается к ним в толпе. Здоровается с Ерланом за руку, смотрит на его грудь, считает пальцем медали.

— Э-э, ты чего, казах? — говорит он. — Обогнал Фаты, туда-сюда! —

И сразу же, оглянувшись, таинственно придвигается к его уху: — На Луну полетят. От нас, — шепчет он. — Один парнишка, наш, дунганин, из Семипалатинска приехал, он знает. Или на Марс? Сталин приказал.

Самолет, кажущийся черным против солнца, летит в небе над степью. Два истребителя, как будто сдерживая свою скорость, по бокам сопровождают его.

Внизу, на площадке степного аэродрома, оцепленного автоматчиками, задрав головы, смотрят в небо генералы и офицеры и какие-то важные штатские. Впереди, рядом с генералом-кавказцем, высокий человек в темном костюме, в шляпе, с длинной, широкой, с проседью, бородой. В последнем ряду — майор энкавэдэшник.

От группы встречающих к посадочной полосе тянется ковровая дорожка. В стороне стоят черные «Виллисы», а чуть дальше — два танка. Самолеты делают круг над аэродромом.

Звонкий мальчишеский голос:

За все, чем мы с тобою дорожили,

Призвал нас к бою воинский закон…

Внимательно слушает чтение комиссия за столом. Начальственного вида средних лет казах в габардиновом костюме с орденом, седой человек с университетским значком, пожилая казашка с высокой прической, Балгабай в парадном кителе, пионервожатый товарищ Алик.

Теперь мой дом не там, где прежде жили,

А там, где отнят у мальчишки он.

Тот самый мальчик, которого мы видели раньше в пионерской комнате, заканчивает декламацию. Аплодисменты. Пожилая казашка вытирает слезы.

Сидящие рядом на передней скамье Ерлан, Фаты и Сашка тоже аплодируют. Члены комиссии тихо переговариваются. Наконец встает пионервожатый.

— Комиссия, — говорит он, — решила… дружно… Ученик четвертого класса «А» Гулько Петя за отличное чтение Константина Симонова допущен во второй тур…

Аплодисменты. Товарищ Алик поднимает руку.

— …конкурса на лучший детский подарок Иосифу Виссарионовичу Сталину, проходящего по всей нашей необъятной Родине. — Он берет со стола список. — Следующий вызывается…

Он надевает очки.

Сашка поднимается со скамейки и подходит к столу со своей домброй.

— Тебя разве вызывали, мальчик? — ласково и удивленно спрашивает седой человек из-за стола. — Ты кто? Как тебя зовут?

— Меня зовут Сабыр, — отвечает Сашка. — Фамилия — Повзнер.

Он садится на землю, поджимает под себя ноги, ударяет пальцами по струнам домбры и поет по-казахски: «Подарю я Сталину моего любимого белого ягненка, которого зовут Кипяток. Когда он вырастет, он будет самым красивым в отаре у товарища Сталина».

Седой раздраженно слушает Алика, шепчущего ему что-то, потом сам с извиняющимся видом что-то объясняет бесстрастному начальнику в габардине. Балгабай сидит мрачный, опустив голову.

А Сашка поет: «Мой Кипяток, когда Сталин будет тебя гладить, шепни ему, пожалуйста: «Далеко, в Сары-Юрт живет мальчик, у которого арестовали папу и маму…»

— Всё! — ударив кулаком по столу, вскакивает седой. — Достаточно!

Но Сашка, не слушая его, продолжает самозабвенно петь: «Отпусти их, товарищ Сталин, это я прошу тебя, твой любимый ягненок…»

— С кем он пришел? — кричит седой. — Прекратить хулиганство!

Ерлан встает со скамьи и, подкинув домбру, тоже ударяет по струнам…

И под аккомпанемент домбры возникает в степи странный, как мираж, город.

Здесь будто бы настоящие дома с окнами, за которыми пустота, словно в этих домах одни только кирпичные стены. И такие же пустые здания, на которых написано: «Почта», «Больница», «Театр», «Школа».

На улицах неподвижные автомобили, в которых никто не сидит, и танки. Даже вырезанные из фанеры и рас-крашенные люди — женщины, мужчины, дети — стоят у домов, переходят улицы под светофором, входят в школу.

Живые лица верблюдов, лошадей, овец, собак, спокойно и покорно смотрят из-за решеток загонов.

И над всем этим возвышается башня. Нестерпимый свет вдруг вспыхивает на ее вершине. Свет без звука.

Свет становится все ярче. Какая-то невероятная сила, легко разметав все строения, поднимает в воздух автомобили, животных, фанерных людей…

В этом же ярком свете медленно движется по рельсам дрезина. Фаты работает рычагами. Ерлан курит, сидя на корточках. Верка обнимает поляка Ежи. Сашка держит на руках белого ягненка. Асембала, смеясь, гладит его. И Балгабай так же медленно едет на велосипеде вдоль пути. И Глеб, в кепке и с папиросой в зубах, так же медленно бежит с другой стороны со всей своей стайкой.

Слепящий свет заливает и растворяет все.

— Через много лет я узнал, — говорит немолодой голос, — что 29 августа 1949 года в 170 километрах от Семипалатинска был успешно произведен первый в СССР взрыв атомной бомбы…

Над полигоном, где стояла башня, поднимается к небу гигантский черный гриб.

— Я видел эти знаменитые снимки… и мне казалось, что это страшный Бог моего дедушки встал над миром, чтобы покарать за все его грехи…

Над длинной транше/pСвистят арканы, бьются на земле кобылицы и жеребята. Ерлан опять поворачивает коня. ей, выкопанной в степи, видны генеральские фуражки и шляпы. Земля в траншее покрыта ковром.

Берия снимает пенсне, протирает стекла, снова надевает его и обнимает Курчатова, человека с бородой.

— Слава Богу, нормально все получилось. Хороший подарок Сталину. Надо звонить. — Он добродушно улыбается. — Волнуется, наверное, старик.

Адъютант протягивает ему полевой телефон и снимает с него трубку. Берия подносит трубку к уху, лицо его становится торжественным…

Ночь. За окном в доме Ерлана горит керосиновая лампа. Верка сидит у стола, на котором лежат Сашкины вещички. Он в одних трусиках стоит перед ней. Она заканчивает подшивать рубаху, откусывает нитку. Через голову натягивает на него рубаху. Берет Сашку за руку, осматривает ногти.

Ерлан подходит к столу с солдатским вещмешком, кладет туда вещи, заворачивает в газету боурсаки, бутылку с молоком, кладет в мешок домбру. Сашка снимает со стены фотографию родителей. Оборачивается к Ерлану.

— Я ведь не маленький, тате, — говорит он. — Я ведь знаю, что их нет.

Ерлан, дунув, гасит лампу. В комнату медленно вползает рассвет.

За окном стоит Балгабай.

— Всё, — говорит он. — Идем. Быстро. Пока спят.

Саманные домики на фоне рассветного неба. Ерлан, Верка и Балгабай стоят за изгородью. Сашка с вещмешком за плечами вбегает в загон, целует белого ягненка в мордочку.

— До свиданья, Кипяток, — шепчет он. — Может быть, еще увидимся?

Четверо поднимаются на насыпь. Сашка карабкается, помогая себе руками. Ерлан поддерживает снизу мешок. Они встают рядом с рельсами. Вдруг над насыпью показывается Фаты. В руках кастрюля, обвернутая газетой.

— Капуста, лапша маленько, — сует он кастрюлю Сашке. — Я готовил, туда-сюда.

Сашка берет кастрюлю.

— Чё? Без Фаты хотели? — укоризненно говорит дунганин. — А я же хитрый, туда-сюда. Я хитрый, Балгабай?

— Ты очень хитрый, Фаты, — соглашается милиционер.

Ерлан встает на колени, прикладывает ухо к рельсам.

— Идет? — спрашивает Верка.

Ерлан кивает головой, встает. Верка бросается к Сашке, обнимает его.

— Эх вы, нацменьшинства, — смеется и плачет она и почему-то топает ногой.

Паровоз гудит. Пассажирский появляется, приближается и замедляет ход. Знакомый проводник открывает дверь тамбура. Выглядывает, смотрит в одну сторону состава, в другую.

— Давай, Ярлан-душа, — торопит он. — Давай!

Ерлан подхватывает Сашку на руки, смотрит ему в глаза.

— Сашке… — говорит он. — Сашке…

Сашка прижимается к его щеке.

— Не умирай без меня, — шепчет он. — Мы с тобой кочевать уйдем. Далеко-далеко, по всей степи…

Проводник протягивает руки. Ерлан отдает ему Сашку. Поезд трогается. И в этот момент на насыпи появляются кореец Глеб и мальчишки. И Асембала с ними. Они бегут за набирающим скорость поездом.

Асембала вырывается вперед.

— Сашке! — кричит она на бегу. — Подожди! Сашке! Подожди!

— Я иногда думаю, было это все или не было… — говорит голос.

Ерлан сидит в комнате у стола.

В окно видно, как Балгабай выходит из Веркиного дома. Потягивается, отходит в сторону, мочится, застегивает ширинку, садится на велосипед…

Ерлан встает, надевает шапку, берет брезентовую сумку с инструментами, надевает через плечо. И вдруг падает на одно колено. На лице его удивленная улыбка. Держась за стену, он тяжело поднимается. И снова падает, лицом вниз.

Балгабай едет по дороге, крутит педали. Поет:

Ай-да баба, хороша,

Очень даже хороша.

Русский баба хороша.

Верка-баба хороша…

Ветер посвистывает над степью. Глиняные надгробья мазара с полумесяцами на башенках.

Мужчины, среди них Балгабай и Фаты, быстро несут на плечах носилки с телом, завернутым в саван. Верка, в черном платке на голове, идет за носилками. Мужчины останавливаются возле прямоугольной ямы. Здесь стоит старик с седой бородой, в халате. Сняв с носилок тело, мужчины осторожно опускают его в яму. Двое из них лопатами засыпают ее.

Остальные бросают туда по горсти земли.

— Иманын жолдас болсын, — говорят они. — Жаткан жерин торка болсын21.

Все опускаются на колени. Старик садится у западного края могилы и не-громко читает молитву. Замолкает.

И все молчат. Встают и так же молча отходят от могилы. Идут. Останавливаются, возвращаются.

— Он был хороший человек, — говорит Балгабай очень громко. — Слышишь, Жебраил?22 Он был очень хороший человек!

И все уходят. Все дальше и дальше. Фаты идет, понурившись. Верка ведет его под руку. Он вдруг останавливается, оборачивается лицом к могиле.

— Ты чё? Ты чё, казах? — плачет он. — Дурак совсем? Ты чё сделал, туда-сюда?

— Я иногда думаю, было это все или не было, — повторяет голос. — А может быть, все это лишь страшная и прекрасная сказка, которую я сам себе все время рассказываю, старый дурак…

Черный «Мерседес» едет через аул. Рядом с водителем сидит молодой казах. На заднем сиденье — пожилой господин в дорогом костюме, в белом кепи на седой голове. Он с любопытством смотрит в окно.

Мальчишка в желтой куртке мчится на мотороллере. Три юные девушки, смеясь, провожают его глазами. Звонок. Одна из них вынимает из кармана мобильный телефон, прижимает к уху.

«Ресторан-дискотека «Джейран» — написано на фронтоне кирпичного здания, где когда-то был детский дом. «Мерседес» уже едет по аллее, обсаженной тополями.

Старый господин стоит возле автомобиля, оглядываясь по сторонам.

В руках его маленькая дорожная сумка. Земля здесь распахана, вдали виден движущийся по полю маленький комбайн. Но что-то здесь неуловимо напоминает то место, где когда-то стояли убогие саманные домики.

— Пожалуйста, подождите меня здесь, — с сильным акцентом говорит господин молодому казаху.

— Может быть, вас проводить, мистер? — спрашивает тот.

— Не надо, спасибо. Я знаю эти места.

— Да? Можно спросить, откуда?

— Они мне снились, — серьезно отвечает господин.

Глиняные надгробья мазара. Господин стоит, смотрит. Потом, кряхтя, опускается на корточки. Правая рука его свисает с колена. Он сплевывает в сторону.

Потом достает из сумки коврик, ножницы. Стелет коврик на землю, кладет ножницы. Снимает туфли. Садится на коврик. Надрезает ножницами лацкан пиджака и, сняв кепи, легонько рвет на себе седые волосы.

— Эль моле рохамим… — напевно произносит он и объясняет: — Это Кадиш, эке23, Кадиш ятом, это мы читаем по родителям нашим… Да будет Имя Его великое благословенно вечно, во веки веков! Да будет Имя Его великое благословенно от века и до века! Да будет благо-словенно, возвышено, превознесено, возвеличено и прославлено Имя Святого, Благословен Он, выше всевозможных благословений и песнопений, восхвалений и утешений, произносимых в мире.

И скажем: Амен!

1 Дедушка Ерлан.

2 Дядя Фаты.

3 Где мальчик?

4 Какой мальчик? Исчез мальчик. Совсем исчез!

5 Хочешь сдать мальчишку? Правильно.

6 Я хочу, чтобы мальчику было хорошо. Чтобы был сыт, одет-обут. Только хорошего прошу у Аллаха.

7 Я узнавал: он круглый сирота. По 58-й статье осуждены.

8 Тетя Вера!

9 О создатель, благослови этот дом, благослови этого мальчика, да сопровождает его счастье… 10 Благослови этот хлеб, который он будет есть.

11 Замолчи!

12 Асембала дает кость маленькому.

13 Байга — скачки. Кокпар — козлодрание. Айтыс — состязание певцов.

14 Похищение лошадей.

15 Совсем белый.

16 Это хорошая примета.

17 Ягненок.

18 Святой, назови этого мальчика таким образом, чтобы все беды и несчастья, все болезни покинули его. Дай ему новое имя.

19 Теперь ты Сабыр.

20 Опять явился? Дивана (нищенствующий странник. — П.Ф.), я что тебе сказал?

21 Да сопутствует тебе добрый дух. Да будет твое место, где ты лежишь, мягким, как пух.

22 Жебраил — архангел.

23 Отец.