Дайте ордер на ботинки!

Вклад в историю

Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог.

Конечно, голова в почтеньи меньше ног.

Эта эпиграмма была сочинена Александром Петровичем Сумароковым в 1759 году. Минуло без малого два с половиной столетия, а старинная эпиграмма не утратила своей остроты. И если когда-нибудь будет написана капитальная монография «Блеск и нищета академического и вузовского сообщества России: конец XX — начало XXI века: Опыт историософского осмысления», то можно смело держать пари, что автор этой книги обязательно возьмет эпиграмму Сумарокова в качестве эпиграфа. И какие бы статистические данные и исторические примеры ни приводились в этой книге, какие бы экономические, социологические, политологические и философские рассуждения ни предъявлялись, автор ее вряд ли сможет сказать что-нибудь принципиально новое по сравнению с тем, что уже написал Сумароков.

Все научное сообщество и все вузовские преподаватели России оказались захваченными процессом нисходящей социальной мобильности. Престиж ученых степеней и даже профессорского звания резко упал в последние годы, особенно если сравнивать с мартом 1946-го, когда в несколько раз было увеличено жалованье научных работников и вузовских преподавателей, имевших ученые степени — правда, относительно сытая жизнь закончилась очень скоро.

Ломоносов сетовал на то, что российский профессор имеет по Табели о рангах всего-навсего чин, соответствующий чину армейского капитана, в то время как его западноевропейский коллега имел ранг полковника. Ученый-энциклопедист именно этим обстоятельством объяснял низкий престиж профессорского звания в Российской империи. Так обстояло дело в середине XVIII века. Сменилось несколько поколений, а ситуация осталась практически неизменной. В окружении Пушкина были профессора и академики, но ни сам Пушкин, ни его друзья не относились к ним, как к равным: и профессора, и академики, даже если им удавалось выслужить потомственное дворянство, вели в это время мещанский образ жизни.

Знала ли об этом верховная власть? Безусловно! Положение было столь серьезным, что даже тайная политическая полиция сочла своим долгом обратить внимание государя на то ничтожество, в котором обретается российская профессура. В «нравственно-политическом» отчете III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии за 1839 год граф Александр Христофорович Бенкендорф всеподданнейше докладывал Николаю I: «Положение русских профессоров было самое жалкое как в отношении жалованья, так и выгод, доставляемых службою, и потому только и существовали они частными уроками по домам и пансионам. Но, истрачивая время на уроки для приобретения пропитания, они не успевали следовать за ходом наук и оставались всегда позади, а потом совершенно отстали. Оттого в русских университетах и других заведениях науки преподавались по обветшалой методе и успехи в науках были слабее, а недостаток в хороших преподавателях становился беспрерывно ощутительнее». Граф Александр Христофорович оказался провидцем: прошло почти два столетия, а его отчет нисколько не утратил своей злободневности. И сегодня редкий российский профессор откажется признать справедливость этих слов, скрепленных авторитетной подписью шефа жандармов.

К середине XIX века профессора и академики подросли в чинах и достигли полковничьего и даже генеральского рангов. Ректор университета имел право претендовать на чин действительного статского советника, что соответствовало чину генерал-майора. И обращались к нему соответственно: «Ваше превосходительство». К концу XIX века заслуженный профессор мог дослужиться уже до чина тайного советника. Однако еще в середине XIX века университетские профессора не воспринимались как люди, принадлежащие к «хорошему обществу». Вспомним то нескрываемое презрение, с которым князь Раменский, персонаж «Тысячи душ» Писемского, трактует профессоров: для аристократа они были людьми неотесанными и малокультурными. Даже после того как дворянство утратило свою прежнюю роль в обществе, сила инерции была столь велика, что и в пореформенной России представитель хорошей дворянской фамилии продолжал чуждаться профессорской карьеры. Граф Витте вспоминал, что когда он после окончания курса в университете в 1870 году захотел остаться на кафедре чистой математики для приготовления к профессорскому званию, его родня, мать и дядя-генерал — кстати, очень культурные и образованные люди — воспротивились этому желанию. «Главный их довод заключался в том, что это занятие мне не соответствует, так как это не дворянское дело». Не помогла даже ссылка на тот непреложный факт, что известные московские профессора Кавелин и Чичерин происходили из родовитых дворянских фамилий. Этот аргумент не был воспринят родней будущего премьер-министра. Ситуация изменилась лишь в конце XIX века. Вспомним знаменитые чеховские пьесы. Профессор Серебряков, чье незнатное происхождение было ненавязчиво подчеркнуто в пьесе «Дядя Ваня», взял в жены дочь сенатора, и мыслившая себя «прогрессисткой» теща боготворила зятя, а брат первой жены профессора посвятил всю свою жизнь бескорыстному и жертвенному служению «светилу науки». Однако высокий социальный статус профессора не гарантировал материальной независимости: после выхода в отставку Серебряков, как мы хорошо помним, чтобы свести концы с концами, решил продать имение, которое принесла ему в приданое покойная жена. Героини драмы «Три сестры» сестры Прозоровы мечтали о переезде в Москву, где их брат Андрей станет профессором университета. Три генеральские дочки уже мечтали о том, что еще недавно воспринималось как нонсенс. Наиболее чуткие среди первых зрителей чеховских пьес должны были уловить эти выразительные приметы времени, ускользающие от нашего внимания. Однако этот период относительного материального благополучия и социальной стабильности продолжался очень недолго — до октября 1917 года.

В первые десятилетия советской власти отношение к ученым и преподавателям высшей школы, оставшимся в наследство от прежнего режима, было настороженно враждебным. Чего стоит знаменитый «философский пароход»! Сами условия возникновения и формирования научного сообщества не способствовали развитию в нем четко сформулированных корпоративных нравственных норм, передававшихся из поколения в поколение. Ситуация

усугублялась тем, что в течение десятилетий практически во всех отраслях научного знания научные дискуссии были заменены большевистскими методами «проверочно-мордобойной работы» (Сталин). Не только какая-то конкретная тема, но и целое научное направление могли быть в директивном порядке признаны идеологически вредными: идеалистическими или немарксистскими. Последствия такого наклеивания ярлыков были ужасающими — от закрытия тем и ликвидации институтов до «изъятия» ученых карательными органами. Временами государственный прагматизм одерживал верх над идеологией, и тогда получившим «срока» ученым предоставлялась возможность ковать оборонный щит родины в «шарашках».

Перед войной ситуация медленно стала меняться в лучшую сторону: в конце ноября 1936 года было повышено материальное обеспечение сотрудников академических институтов — от действительного члена Академии наук до младшего научного сотрудника и от директора академического института до научно-технического сотрудника. Однако уровень жизни членов научного сообщества оставался невысоким. Так, например, вице-президент Академии наук Отто Шмидт был вынужден обратиться к властям с просьбой, чтобы академикам — а их было 125 человек — выделили ордера на костюмы и мануфактуру. После войны Молотов в качестве заместителя председателя Совнаркома лично утвердил ведомость, по которой профессора и преподаватели Московского университета получили одежду и обувь. (Предсовнаркома Сталин был в это время в отпуске, но его принципиальное согласие на эту акцию было получено ранее.) Причем если профессор МГУ мог рассчитывать на костюм и ботинки, то ассистенту могли достаться либо туфли, либо брюки.

В марте 1946 года ситуация изменилась кардинально: за ученые степени и ученые звания стали платить довольно большие по тем временам деньги. Именно по этой причине после 1946 года в аспирантуру и докторантуру пошел середняк, для которого главным в жизни была не наука, а относительно легкий путь достижения материального благополучия. Лидия Яковлевна Гинзбург вспоминала, какими жадными и завистливыми глазами эта новая поросль взирала на профессорские «мебеля красного дерева». Эта солидная старая мебель была для них знаком иной жизни, более сытой и респектабельной. Все усугублялось наличием «железного занавеса», послевоенной борьбой против «безродных космополитов», периодическими идеологическими чистками… В ходе идеологических кампаний власть сознательно ломала через колено учеников, заставляя их публично выступать против своих учителей.

Именно после войны в научном сообществе стали одновременно действовать две противоположные тенденции. С одной стороны, профессия университетского преподавателя стала наследственной. Преподавательская среда была замкнутой кастой: она ограждала сообщество от проникновения чужаков извне, но четких норм корпоративной морали — гласно формулируемых и всеми членами сообщества соблюдаемых — эта среда так и не выработала.

Не успела, слишком мало было времени. С другой стороны, научная преемственность периодически прерывалась сверху. Взаимоотношения типа «учитель — ученик» отчетливо прослеживаются, но где внуки и правнуки?

После распада СССР в стране произошла не только социальная, но и научная революция. Утрата монополии на правильное знание, осложненная получившими широкое хождение философскими представлениями о том, что истина многогранна, способствовали нисходящей социальной мобильности обладателей ученых степеней и научных званий. Командные высоты в науке, право на занятие которых раздавало государство, обеспечивали патент на непогрешимость. Тот, кто закрепился на такой высоте, уже не боялся возражений оппонентов: по определению он был всегда и во всем прав, ибо всесилен. Эта традиция была глубоко укоренена в отечественном интеллектуальном пространстве. Одно поколение сменялось другим, а мудрое утверждение «начальник всегда прав» оставалось непоколебимой аксиомой. Когда Пушкин узнал, что император Николай I во время холерного бунта смело въехал в толпу черни и силой своего красноречия обуздал мятежников, то был недоволен мужественным поступком государя: на сей раз все сошло благополучно, а в другой раз царю могут возразить из толпы. Когда во времена Александра II обсуждался вопрос об отмене некоторых стеснительных цензурных ограничений, то Тимашев, один из консервативно настроенных министров, решительно возразил против свободного обмена мнениями на страницах печати: власть может проиграть в споре, что недопустимо. К диалогу с оппонентом были готовы лишь на словах, к научному ристалищу, поединку — нет.

Об эффективности труда ученого всегда судили по количеству и качеству печатных работ, им опубликованных. Разумеется, если хотели судить по гамбургскому счету. При этом иногда уточняли, что даже десять статей не способны заменить одну монографию. В условиях рыночной экономики ученый должен уметь не только написать книгу, но и своевременно и качественно издать ее. Книга, которая в буквальном смысле слова рассыпается при чтении, обречена: век такой книги будет недолог, ее прочтут один или два читателя. Михаил Михайлович Пришвин однажды заметил, что писатель, завершив очередную книгу, фактически умирает. Возродить его к новой жизни способна только новая книга. Своевременно попавшая в руки читателя книга возрождается и оживает в процессе чтения. Если книга опаздывает к своему читателю, то она умирает, еще не родившись. Именно по нашим книгам будущие историки будут судить об эффективности нашей профессиональной деятельности. Приращение научного знания должно быть зафиксировано в научных изданиях. Однако плановые научные издания, финансируемые государством, и отлаженная система распространения через библиотечные коллекторы не выдержали столкновения с реалиями рыночной экономики. И уже никого не удивляет, что капитальные и тщательно фундированные научные монографии печатаются издательством «Наука» тиражом 700-800 экземпляров. У этих книг практически нет никаких шансов попасть в провинциальные университетские библиотеки. Даже в крупнейших книгохранилищах страны отсутствуют сотни наименований книг, выпущенных во второй половине 90-х годов XX века. В наше время проблема бытования книжной продукции никого не интересует, даже профессиональных критиков.

Книги, которые пишутся специалистами для специалистов, не могут быть коммерчески выгодными. Такие книги нуждаются в грантах. Система грантов способствовала появлению на книжном рынке многих прекрасных книг, ранее не имевших никаких шансов выйти в свет и дойти до читателя.

Но гранты развратили издателей и видоизменили интеллектуальное пространство, существенно преобразовав не только интеллектуальный, но и коммерческий ландшафт. Проблема распространения так и не была решена. Маркетинговые исследования не проводились и не проводятся: реальная ситуация восприятия научного знания читателями остается непроясненной. Вот почему никем не была выявлена и диагностирована «кессонная болезнь», пережитая людьми пишущими: переход от сильнейшего давления цензуры к свободному книгопечатанию оказался слишком резким.

Сначала телевидение, а затем и Интернет властно преобразовали интеллектуальный ландшафт без малейших попыток если не быть, то хотя бы казаться респектабельными. Ни телевидение, ни Интернет не предприняли никаких попыток плавно вписаться в уже существующие традиционные социальные институты. А последние, в свою очередь, посчитали ниже своего достоинства предпринять хоть какие-либо попытки инкорпорировать их в свою среду. Профессионалы своевременно не смогли это предвидеть и долгое время предпочитали не замечать те новые возможности, которые открылись перед ними. Нет качественно новых форм подачи материала, приращение нового знания и обретение нового смысла осуществляется, за редчайшими исключениями, традиционными способами. Профессионалы охотно и быстро освоили компьютер и цифровой фотоаппарат, оценив сопряженные с ними удобства в работе, однако решительно отказались перестраивать систему своих доказательств.

Мой вывод парадоксален. Первопроходцы интеллектуального пространства продвигаются вперед быстрее, чем происходит освоение открытых ими территорий. Наблюдается неравномерность освоения интеллектуального пространства в течение короткого, с точки зрения большого времени истории, отрезка времени. Интеллектуальный ландшафт возделывается неравномерно и противоречиво, отличается чересполосицей и многоукладностью. Все это дает мне основание смотреть на будущее с известной долей сдержанного оптимизма. Мы находимся накануне мощного прорыва в неизведанное.