Вместо

Богатыри не мы

Вместо извинения

Вообще-то о фильмах Андрея Осипова мне раньше писать и в голову бы не пришло. Я имею в виду его «литературоцентричные» фильмы: «Голоса» — о Максимилиане Волошине, «Охоту на Ангела» — об Андрее Белом, «Страсти по Марине» — о Цветаевой. Не пришло бы в голову, потому что они мне казались несколько смешными, а говорить неприятности не ангажированным телевидением кинодокументалистам (то есть заведомым бессребреникам и подвижникам) — не по-сестрински, как сказали бы митьки. Тем более что потом неизбежно появятся неприятности уже у меня.

А что, собственно, я могла написать? Что загадку дара Белого и тайны его «ателье художника» в «Охоте на Ангела» режиссер Осипов сводит к практичности кулинарного рецепта? Что рассказ об отношениях поэта и его музы во время их пребывания в Европе Осипов отважно иллюстрирует кадрами из немых маньеристских мелодрам, а это с точки зрения вкуса и режиссерской изобретательности так себе? Что поле цветущих маков в «Страстях по Марине» как экранное воплощение то ли расцвета дара, то ли «душевной красоты», то ли «красоты вообще» — метафора на уровне восьмиклассниц, не читавших даже сестер Бронте? Что когда за кадром речь об урагане страстей, а в кадре догадайтесь, что? — правильно, хроника со всесметающим ураганом… Что если именно так мыслимое находит отражение в зримом, то для меня тут исчезает повод для обсуждения… Что я давно знала — Цветаева, с точки зрения обыденной морали, мягко говоря, странно обошлась со своей младшей дочерью, но это не повод для зрительских переживаний-суждений и особенно режиссерских ахов?

И что вообще весь этот образный строй — доходчивый примитивизм кича, нагромождение штампов со значениями, закрепленными за ними неискушенным массовым сознанием? А такого рода популяризация культурных деятелей и их созданий — что-то вроде пособия «Мировая литература для домохозяек»?

…Но случилась одна странная вещь, пролившая для меня свет на некоторые социально-культурно-бытовые процессы, овладевшие лично-персональным и общественным сознанием.

Дело в том, что у меня есть подруга, вот уж почти двадцать лет проживающая в США. В порыве обсудить насущное, охватывающем ее в последнее время через день, она звонит либо мне, либо еще одной подруге, нашей общей. Так вот, общая подруга в хронологически наисвежайшей из этих бесед сообщила подруге американской, что направляется в Институт философии, что на Волхонке, для собеседований с одним чаадаеведом о судьбе, творчестве и идеях, естественно, П. Я. Чаадаева (мотивом был режиссируемый общей подругой фильм для телеканала «Культура»). На что получила неожиданную реакцию: «Неужели в вашей стране еще кому-то платят за столь странные вещи!» В конце предложения нет знака вопроса, потому что он американской подругой и не подразумевался, несмотря на присутствие в конструкции наречия «неужели». Ей, журналисту в прошлом и дипломированному дизайнеру промышленных помещений в настоящем, показалось странным, невозможным, просто недоразумением каким-то профессионально заниматься философией и наследием великого философа. Она, вполне культурный человек, отказала нормативной культуре в праве на социальную жизнь, на полноценное существование в социуме. Я вдруг увидела, что по этому новому для меня закону живут многие, почти все. И почти все из тех, кто занят делом и в особенности делом «культурной политики» — люди из кинотеатров, с телевидения, из продюсерских центров и скромных киностудий.

Вместо мнения

Возможно, я, учитывая мой возраст, потряслась слишком поздно, но потрясение все же пережито было. Для меня стало откровением, что окружающий мир уже не считает культурное наследие чем-то обладающим реальной силой и властью. Ну хотя бы над умами.

Вот тут-то мне и пришлось пересмотреть свои позиции в отношении «литературных» фильмов А. Осипова. Я, считавшая их просто кичем на тему Серебряного века, вдруг прониклась к этим по-детски наивным и тинейджерски страстным картинам сочувствием. Наверное, именно так маньеристы и кичмейкеры школы Семирадского прокрались в хранилища Третьяковки — их исполненные щедрыми мазками древние римлянки с кувшинами у источников перестали быть элементами купеческого интерьера, а стали воплощенным преклонением перед Истинной Красотой. То же произошло в моем сознании и с фильмами Осипова. Его провинциальное преклонение перед серебряновековцами, их «высокими, высокими отношениями», их поэтическими коктебельскими коммунами, их возвышенной перепиской, их увлечениями сакрально-эзотерическим, их фатальными романами, их роковой борьбой с историей за собственное эго… это преклонение человека «мелкого» времени, сына этого времени, не очень образованного, хотя и вполне начитанного, открывшего для себя чудо совсем другой жизни, ее иной наполненности и от того совершенно офигевшего… И мне теперь все это симпатично, мне это теперь трогательно. Раньше я в фильмах Осипова видела напор образованщины, а теперь — отчаянное упрямство карлика перед лицом короля шотландского, как известно, безжалостного к врагам: «Не верил я в стойкость юных, не бреющих бороды. А мне костер не страшен. Пускай со мной умрет моя святая тайна — мой вересковый мед!»

Да, теперь прямота осиповского пафоса («Посмотрите, что это были за человеки! Титаны, а не человеки!») делает его фильмы в моих глазах именно что балладами, как у Стивенсона. А это особый романтический жанр — патетическое повествование о чем-то как бы и случившемся, но без должной доли достоверности, без уточненных данных. В нем желаемое выдается за сбывшееся, в нем не принято стесняться страстей в открытой форме. И потому естественно — ведь баллада имеет дело с высшей эмоциональностью, — что и ураган в кадре как выражение урагана страсти. Чего мудрить-то, когда ужас что делается…

А делается то, что мы с Осиповым живем в ужасном мире. В нем то, что привычно называется Истинной Культурой (и что можно без волнений показать по телеканалу «Культура»), все то возвышенное, духовное, полное страстей, метафор, метаний, «юности гения», «портретов художника в молодости», «мятежного дара», — все это лишено права на существование. Это мир, где в мозгах и в культурном бытовании торжествует телеформат. Там созданный шедевр — лишь повод рассказать о «тайне похищения шедевра», величайшее открытие — основа для интригущей истории взаимоотношений первооткрывателя и его фам-фатальной музы, а сама Большая История — основа для «Каравана историй». Это мир, где, например, «Очевидное-невероятное» заменила «Цивилизация» — погружение в сакральное научное знание отменено ради внятного сюжетного рассказа о супружеских отношениях четы Кюри или страданиях Вавилова. А фильмы Осипова в этом ужасном мире развлекательной увлекательности и треклятого инфотейнмента с подкупающей открытостью транслируют свое — да, неофитское, но искреннее — офигение от подлинной культуры, которая для него, автора, конечно, пишется с заглавной буквы.

Потому его и любят, и уважают, и фильмы его неустанно премируют и всенаправленно выдвигают: Осипов воспринимается — сегодня! — как самоотверженный культуртрегер. Он один существует вместо — вместо! — нормального чтения Белого, Цветаевой, Волошина, вместо нормального существования культуры как живого, текучего процесса, вместо нормального ее функционирования в обществе и медиа. Та культура, которая произвела на него столь сильное впечатление, сдала свои позиции, и он с милым провинциализмом занялся популяризацией предмета своего обожания. Правда, он его не знает, ну не про него это: «Как клен и рябина растут у порога, росли у порога Растрелли и Росси, и мы отличали ампир от барокко, как вы в этом возрасте ели от сосен»… Осипов не отличает, он пока только обожает. И сообщает объекту любви герметизм, градус высокой недоступности, и в фильмах своих делает лицо посвященного в тайну тайн. Осиповские тайны невозможно красивы и экзотичны — как, например, на его простодушный взгляд, отношения людей серебряного прошлого. Это не кич, это первая любовь.

Но ее чаще всего ждет печальный финал.

У Германа Гессе в «Книге россказней» есть крошечная новелла «Раритет». Она о книжечке беспомощных стихов, которую издал в юности за свой счет один впоследствии очень популярный комедиограф. Когда комедиограф умер в расцвете лет и славы, некто обнаружил существование этой книжечки, страшно редкой, уникальной, — ведь в продажу в свое время поступило только пятьдесят экземпляров, половина и без того маленького тиража сгорела некогда на складе, а сто семьдесят экземпляров неудачливый поэт оставил себе, и о них ничего не было известно. Книжечка стала мифом в мире библиофилов и объектом поклонения среди фанов комедиографа, коим не было числа… Но… Но если найдутся потерянные сто семьдесят экземпляров, уникальность раритета, его феноменальность рассеется, как разъяснившееся недоразумение.

И когда вернется временно утраченное, любви в ее трактовке «по Осипову» придет конец. Если «фундаментальная» культура обретет свой нормальный статус, если она наконец утратит свою экзотичность, если она станет процессом и общественным бытом, фильмы Осипова перестанут быть раритетом.

Кич опять станет кичем.