Взрослые дети молодых людей. Шестидесятники и их наследники

«Взрослая дочь молодого человека». Прокоп — Ю.Гребенщиков, Люся — Л.Савченко, Бэмс — А.Филозов. Московский драматический театр имени К.С.Станиславского. Режиссер Анатолий Васильев. 1979. Фото В.Баженова

Понятие «шестидесятники», как известно, довольно размытое. Вместе с тем они — единственное поколение в нашей истории (как минимум за последние шестьдесят лет), которое оправдывает это «высокое название». После шестидесятников поколений почему-то не было. В оттепель — возникло, а потом, в заморозки и даже в годы настоящей революции 1989-1993 годов поколений уже не было — была только слякоть.

Условием «необходимым, но недостаточным», чтобы попасть в ряды шестидесятников был, понятно, возраст. Годы рождения — от 1915 до 1935. Судьба — от тех, кто вернулся с войны, до тех, кому к моменту ХХ съезда было около двадцати лет. Речь идет о «детях ХХ съезда», чье мировоззрение мог потрясти, перевернуть, сформировать сам этот съезд, слухи о докладе Хрущева (доклад, которого никто не видел, был открыто опубликован только через тридцать лет), вся «атмосфера ХХ съезда», которую и надышали сами шестидесятники.

Но, разумеется, не всякий человек из этого поколения — шестидесятник. И даже не всякий человек с высшим образованием. И не всякий интеллигентный человек… Например, Горбачева, с его юрфаком МГУ, можно, хоть с натяжкой, причислить к шестидесятникам, а «уральского медведя» Ельцина — совсем уж невозможно (поэтому шестидесятники так легко и приняли первого и так трудно — второго).

Из другой оперы: скажем, Бродский был куда дальше от шестидесятничества, чем Евтушенко, а Тарковский — куда дальше, чем Хуциев или Кулиджанов. Тут была масса причин — и личные (например, некоторые люди вообще, как правило, выламываются из любых рамок и обозначений, им в утешение остается лишь одно прилагательное «великий») и групповые (все-таки, шестидесятники были прописаны, как правило, в Москве — хотя были и Александр Володин, и Илья Авербах, и Олег Басилашвили…).

Владимир Высоцкий

Интересно, что из трех бесспорных лидеров и кумиров шестидесятников только один — Окуджава, «своим двором возведенный в дворянство», был не только канонизированным, но и каноническим героем, всегда полностью остававшимся в канонах своей веры. Двое других — Сахаров и Солженицын — были кумирами, но сами от этой веры в значительной мере ушли, особенно, конечно, Солженицын, публично много раз проклявший «наших плюралистов». Сахаров оставался ближе к берегам шестидесятничества, но все равно, конечно, слишком далеко уплыл в глубь «диссидентского залива».

Теплый гольфстрим шестидесятничества не смог отогреть российскую почву и сам начал подмерзать — но до конца не замерз, а в 1980-е полынья стала опять быстро расширяться, пока в ней не потонул весь СССР, чего, впрочем, большинство шестидесятников не предвидели (и не хотели) и в 60-е, и в 80-е. Дело в том, что хотя диссиденты и вышли из шестидесятников, но именно что «вышли» — сами же шестидесятники так и оставались умеренной фрондой, их символ — не поднятый кулак, а фига в кармане.

Конечно, шестидесятники не были какой-то единой партией, «сектой». Это течение сразу разбилось на множество рукавов. Деление шло не только по самой очевидной гражданско-политической шкале «диссидентство-фрондерство-конформизм», так сказать, от Буковского до Бурлацкого, от Галича до Пахмутовой. Были и многие другие, более эстетически человеческие измерения, шкалы.

Как мне кажется, настоящий коренной, стволовой шестидесятник должен быть сентиментален, романтичен, неуживчив, ироничен, может (да и любит) кричать. Он не любит (не умеет) твердо договаривать до конца, но, с другой стороны, презирает тех, кто умеет и хочет «договариваться». Словом, шестидесятник должен быть «недоделанным», «недосиженным», сотканным «из тумана и из запаха тайги». Шкала, измеряющая степень сентиментальности-романтичности-ироничности, — одна из важнейших при оценке шестидесятников.

Безусловно, все эти человеческие и эстетические качества имели прозрачный политический смысл — «в случае чего» мы ведь только так… молодо-зелено, чего с нас взять, дело молодое, мы ж не до конца вот такие… испорченные. «Путаники», «с завихрениями» — но ведь не враги же! Но кроме этой «защитно-розовой» краски был тут и совсем другой — общечеловеческий момент.

Андрей Вознесенский

Ведь тогда же свои шестидесятники возникли и на Западе — и уж никак не в ответ на ХХ съезд, верно? Может быть, отчасти они спрятались «над пропастью во ржи» от своего маккартизма, может быть, они смотрели грустными «глазами клоуна» на свою историю концлагерей и парадов, может, они бунтовали в 1968-м против своих вьетнамских и алжирских войн… Но, вернее всего, общий стиль всех этих «диссидентов с человеческим лицом» — от тех, кто «смог выйти на площадь» (Красную) «в тот назначенный час», до тех, кто смог повесить знамя анархистов над парижским театром «Одеон», — определялся не только (и не столько) политикой.

Было тогда — в 50-70-е годы что-то такое в атмосфере Европы (и «европейской России»). В СССР — «дети ХХ съезда». Ну а «за границей» — дети неореализма.

А «детский сад» у этих детей оказался общим — европейская культура протеста 60-х. Сексуальная революция, хиппи, битники, стиляги, рок, «джинсы протеста»… Ясно, все эти проблемы были вроде бы очень далеки от робких советских шестидесятников («руссо туристо, облико морале»), которые всего-то и мечтали хоть бочком приблизиться к западному потребительскому либеральному раю, к Нью-Йорку, «городу контрастов», — к раю, из которого с воплями рвались (куда?!) их западные братья по разуму. Да, проблемы были разными, причины (или поводы?) для протеста были разными, но во взгляде на жизнь, в ощущении жизни у «бунтаря без причины» (Джеймс Дин) и «бунтаря с гитарой» (Владимир Высоцкий) было все-таки много общего.

Сентиментально-романтичные «Гамлеты с заставы Ильича» вздрагивали, когда кто-то (известно кто!) пытался играть на них «как на флейте». Сами они при этом на своих гитарах умели (любили) жаловаться, иронизировать, мечтать, в общем, «ходить легкими фигурами», не имея сил сдвинуть фигуры тяжелые. И «сил не было» не только политических. Сил не было и моральных, и интеллектуальных.

Но, как известно, все познается в сравнении.

Да, русские шестидесятники — переходники от совкового социализма к постсовковому капитализму (или, как сейчас говорят, «из ниоткуда в никуда») — не тянули ни на золотой, ни на серебряный век русской культуры. Не смогли они всерьез, по-взрослому поставить вечные вопросы о смысле жизни, о Боге и человеке… Не было среди них Чайковских и Достоевских, не нашлось и таких «последних могикан», как Пастернак или Шостакович. Так и среди их ровесников на Западе не было ни Бальзаков и Бетховенов, ни «даже» таких «гигантов потерянного поколения», как Хемингуэй (великий папа шестидесятников) или Фолкнер.

Булат Окуджава

Но при всем том шестидесятничество в России (думаю, и на Западе) — это культурная, духовная, научная эпоха. И по сей день — последняя эпоха. Атлантида не Атлантида, но все-таки некий культурный слой, который погрузился в болото, в котором мы благополучно живем и откуда поквакиваем сегодня.

Если речь идет о науке, то эта истина самоочевидна — наука в России кончилась. Авторитет научной профессии обнулен, но и результаты давно уже нулевые. Нет ничего подобного школе Ландау, школе Боголюбова, школе Гельфанда и т.д. (а это были как раз шестидесятники — по возрасту и ощущению). И не будет — потому что рубить не строить, развалить легко, создать почти невозможно. Но самое смешное, что по оценке экспертов и на Западе уровень науки резко упал за последние пятнадцать-двадцать лет, когда она полностью перешла в «коллективно-индустриальную фазу». Вроде бы и там последнее «великое поколение» относилось все к тем же шестидесятникам (Фейнман, Гелл-Манн, Уотсон и т.д.). Впрочем, не буду судить о том, что знаю весьма поверхностно. И вообще, оставим Запад (хотя я уверен, что все процессы у нас связаны с происходящими там) и сосредоточимся на родных трех соснах.

Такая же картина и когда мы говорим об искусстве, литературе. Интерес к этим видам деятельности потерян — попробуйте представить себе атмосферу вечеров поэзии в Политехническом, спектаклей на Таганке, концертов Высоцкого в НИИ, попробуйте вспомнить, с каким чувством читали Солженицына (и попробуйте перечитать это сегодня!), вспомните, как раскрывали«Новый мир», и раскройте любой сегодняшний журнал… Итак, атмосфера выдохлась — и этого уже достаточно, чтобы остановился вмертвую автомобиль с проколотыми шинами, из которых воздух вышел. Да, извините, «читатель не захочет — писатель не вскочит».

Конечно, и сегодня не вся литература сводится к детективно-дамским штучкам Оксаны Робски — Ксюши Собчак, как не все кино — к «Бригадам антикиллеров», но и высшие достижения современной русской литературы — от Шишкина до Пелевина — не идут в сравнение с Трифоновым, Бродским, даже Стругацкими. И дело вовсе не в том, что пишут хуже, — дело в том, что надорван какой-то главный нерв. В 1960-1970 годы писали-снимали-ставили серьезно. Это не значит «скучно», «пафосно» и т.д., это значит, что относились к литературной продукции не только как к товару, а как к чему-то другому. Сейчас и производители, «инженеры человеческих душ», и потребители относятся к фильму-книге-спектаклю только как к товару — хорошо сделанному, хорошо рекламируемому. И — «что-то кончилось». Хороший товар стал легким, гламурным, он не выдерживает никакой нагрузки — ни моральной, ни психологической. «Грузите штучки-с бочками», братья Карамазовы».

Производство «штучек-с» — процесс подчас приятный. Но он, во всяком случае, не предполагает, а полностью исключает такую, скажем, вещь, как боль. Обезболенное искусство. Вот его мы и имеем, вот в том и отличие сегодняшнего творчества от творчества тех же шестидесятников. Обезболенное искусство — обессмысленное восприятие.

Может быть, тем же объясняется и еще один феномен. Совершенно исчезла социальная функция искусства.

Евгений Евтушенко

Казалось бы — рождение капитализма! Тема Бальзака и Достоевского, Маркса и Мопассана. Да ладно уж, что там говорить о великих. Обратимся к тем же шестидесятникам. О «свинцовых мерзостях» совка писали, снимали, пели — Жванецкий, Рязанов, Гайдай, Высоцкий… Где оно всё? Где хотя бы «сатирическая функция» искусства? Что вместо? (Животный гогот «Аншлага» -Винокура-Арлазорова, «новорусский реализм». Насмешки над «новыми русскими» на понятном для «новых русских» языке?)

Почему даже совсем очевидное — и то исчезло? Может быть, потому, что шестидесятникам был все-таки действительно противен совок (при всем их конформизме, «прикормленности» и т.д.)? А «новым русским художникам» вовсе уж не противны их новые русские персонажи, то есть они ощущают себя одними из них?

Да, шестидесятники с их премиями, дачами и тиражами отнюдь не бедствовали (хотя, будем справедливы, многие не имели ни премий, ни тиражей), но все же они чувствовали себя в оппозиции системе. А сегодняшние бизнес-художники чувствуют себя неотъемлемой частью системы, недаром плох тот актер, у которого нет еще и ресторана. Актер-при-ресторане… Лучший ресторатор среди режиссеров и лучший режиссер среди рестораторов. А разве журналисты, писатели и прочие «обличители язв» — хуже? Нет, их рестораны еще поборются с актерскими! Черт подери, чем «обличать язвы», не проще ли кормить язвенников?

Но самое, пожалуй, смешное, это то, что даже в области политики шестидесятники нас обштопали! Да, у них на кухнях накал политических страстей и уровень обсуждения был куда выше, не говоря уж о том, насколько честнее, чем сегодня на ТВ-кухнях!

Получив впервые в истории России неслыханную, практически полную свободу, наследники шестидесятников употребили ее вот на что. Сначала они превратили публичную политику в бесконечную презентацию и шоу, а затем… без боя уступили арену и ковер новым шоуменам — национал-шоуменам прохановского розлива. Самая мрачная, чисто совковая ксенофобия, имперский шовинизм, национализм, антиамериканизм, деревенская зависть, люмпенская злоба и похвальба — вот и все, чем славна наша сегодняшняя «публичная политика». «Англичанка гадит», «Америка — параша, победа будет наша», «великий и могучий Советский Союз» — кроме этих слюней больше ничего не летит с ТВ-экрана.

Да, госзаказ (абсолютно безумный — но это отдельная тема) здесь очевиден. Но что же наследники шестидесятников? Где они? Если к этим детям лейтенанта Шмидта относить лидеров СПС и «Яблока», то их ответ известен: дешевые по содержанию и дорогие по оплате предвыборные ТВ-шоу, в ходе которых они промотали свои последние шансы попасть в Думу. Другие сами мгновенно обратились из западников в ура-патриотов, совершили сальто-мортале, которое никаким Валентину Зорину и Генриху Боровику не снилось. Третьи (я и сам из их числа) работают в этом балагане «тихими либеральными балалайками» — ведь кроме литавр и барабанов такие инструменты тоже нужны, у нас же полноценный политический оркестр. И всё? Да, кажется.

Ну, есть еще такие, кто ради борьбы с «кровавым режимом» готов брататься… с Лимоновым. (Почему тогда не с тем же Прохановым? Ах, да, Проханов же выступает с патриотическими речами в телепередачах наследников шестидесятников.)

Скучно, девушки…

В 70-е популярен был спектакль Анатолия Васильева по пьесе Виктора Славкина «Взрослая дочь молодого человека». Когда взрослые дети шестидесятников пришли им на смену в 90-е, оказалось, что они (мы!) куда скучнее, пошлее, вульгарно корыстнее, чем «вечно молодые» (то есть вечно недозрелые!) шестидесятники.

Но, послушайте… Если сын — пустой проныра, то разве отец в этом не виноват? А с другой стороны, если сын вполне взрослый человек, то какого черта ему кивать на своего отца? Сам не маленький…