Доктор Живаго и мы. «Доктор Живаго», режиссер Александр Прошкин

Привходящие обстоятельства

Премьерный показ сериала «Доктор Живаго» Александра Прошкина, снятого по мотивам одноименного романа Бориса Пастернака (сценарий Юрия Арабова) состоялся во второй половине мая, под занавес сезона. Наиболее нетерпеливые зрители могли увидеть это телевизионное кино еще в апреле на DVD — диск появился в продаже за месяц до телепремьеры. Да и пресса поспешила с оценками (как с восторженными, так и с уничижительными) загодя.

"Доктор Живаго"

…Сама собой родилась традиция: едва ли не каждая телеэкранизация классического текста вызывает заметный общественный резонанс. Так было с «Идиотом», «Мастером и Маргаритой», «Золотым теленком», с телефильмом «В круге первом».

И «Доктор Живаго» не стал исключением. Он еще не вышел на многомиллионную аудиторию, а его ожидание в какой-то степени оказалось скандализованным.

Картина была готова уже к концу минувшего года. Руководство НТВ приняло ее с восторгом. Оно кланялось и благодарило режиссера и всю его творческую группу. Но ставить в эфир картину не спешило. Сначала казалось, что по вполне объективным техническим причинам. У конкурентов были в это время сильные козыри: Ильф и Петров — на одном канале, Солженицын — на другом. Кроме того, праздники следовали за праздниками. Но вот вроде бы все мотивы исчерпаны: и конкурентоспособные сериалы на первой и второй кнопках позади, и красные дни календаря кончились. Казалось, апрель тот месяц, когда в пору было «выстрелить» серьезной в художественном отношении экранизацией.

Руководство отговаривалось тем, что оно столь важной для реноме канала картиной хотело бы закрыть сезон. Это означало, что премьера отодвигается на конец июня.

Для создателей сериала сие могло означать, что их создание останется незамеченным широкой публикой. Так возникло подозрение, что некое высокое начальство хотело бы приглушить эффект выхода в свет произведения, повествующего о фатально трагической судьбе русской интеллигенции.

Иными словами, могло подуматься: высокое начальство по инерции, заданной известными высказываниями Хрущева и Семичастного, имеет идеологический зуб на многострадального Пастернака и примкнувшим к нему Прошкина и Арабова.

"Доктор Живаго"

Подозрение получило косвенное подтверждение в том, как энтэвэшное начальство обошлось с сериалом «Казус Кукоцкого», киноповествованием неровным в художественном отношении, но все-таки значительным, вовлекающим зрителя в круг проклятых вопросов нашего прошлого. «Кукоцкого» тоже сначала отодвигали якобы по тактическим соображениям, а затем поставили в рейтинговую яму — в дневное время выходных дней. И сериала как бы нет. И как бы не было.

Хотя не исключено, что этот «казус» имел вовсе не идеологическую подоплеку. Канал НТВ после всех политических пертурбаций «отстроился» как сугубо коммерческое предприятие. Его относительно высокая рейтинговая планка держится прежде всего на экстремально-уголовной хронике и криминальных игровых сериалах. Менеджеры канала, вероятно, просто испугались, что «Кукоцкий» может обрушить вечерний прайм-тайм. Скорее всего, по этой же причине НТВ уступило Первому снятый собственными силами до-бродушный акушерско-гинекологический сериал «9 месяцев».

И «Кукоцкий», и «9 месяцев» стали заложниками репертуарной стратегии канала. Но это еще полбеды. Полная, полновесная беда: сам канал оказался заложником собственной концепции. Создания, которые в нее не вписываются, — как тяжелые чемоданы без колесиков и даже без ручки — нести тяжело, а бросить жалко.

По некоторым сведениям, телеканал «Россия» не прочь был перекупить «Живаго» у НТВ. Но этот сериал из тех «чемоданов», которыми не бросаются. НТВ, видимо, не без внутреннего сопротивления, не без сожаления оставило его себе. И, судя по всему, планировало действительно эффектно поставить точку, точнее, восклицательный знак, в конце сезона без особого экономического ущерба для себя — все равно летом большие рейтинги не делаются.

Но тут случилось непредвиденное. Или наоборот: вполне ожидаемое. Копия картины ушла к видеопиратам, которые стали ее бойко тиражировать. В прессе поднялся скандал. Производитель сериала вынужден был поторопиться выкинуть в продажу лицензионный DVD с «Живаго» до его появления в эфире, вопреки принятой во всем мире практике — сначала эфир, потом диски.

Наконец и самому вещателю пришлось поставить сериал в сетку на середину мая. Предваряя его, несколько недель кряду в эфире мелькали анонсы с лицами Олега Меньшикова в образе Юрия Живаго, Чулпан Хаматовой в роли Лары и еще сонма замечательных артистов, собранных режиссером в одном фильме, — Олега Янковского, Алексея Петренко, Владимира Ильина, Сергея Гармаша, Натальи Калякановой, Инги Стрелковой-Оболдиной, Андрея Панина, Алексея Горобченко…

Газетные полосы заполнились интервью с создателями сериала. Были выступления по радио. Но вся эта предстартовая суета, разумеется, ничто в сравнении с тянущимся за Пастернаком шлейфом драматичных обстоятельств, связанных с первой неподцензурной публикацией романа на Западе, с награждением автора литературным «Нобелем», с его травлей на родине, с «оскароносной», хотя и художественно неубедительной голливудской версией с Омаром Шарифом в главной роли.

Роман давно стал легендой, хотя, убежден, большая часть населения страны его по-прежнему так и не читала. При том что о сюжете в общих чертах публика осведомлена. Да и Первый канал, желая подрезать рейтинг конкурента, накануне прогнал в своем эфире совсем немощную в художественном отношении четырехсерийную экранизацию, сделанную британским ТВ.

Так что российский обыватель и без Прошкина, до Прошкина, помимо Прошкина знал: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о русском интеллигенте».

Это соображение давно стало трюизмом, набило оскомину, но фильм не стал иллюстрацией к нему.

По такому случаю можно встать и на котурны, чтобы молвить нечто пафосное: будь ты поэт, обыватель, славянин или еврей, почвенник или западник, это по тебе звонит колокол в фильме Александра Прошкина.

Трудности перевода

Когда только-только начали свое хождение в Советской России экземпляры изданного на Западе романа, когда мое поколение глотало его по ночам с фонариком под одеялом, было недосуг разбираться в его смыслах и в содержании. Я (и, может, не я один) улавливал в основном его инакомыслие по отношению и к толстовскому «Хождению по мукам», и к шолоховскому «Тихому Дону», и ко всей советской историографии.

Потом, когда роман легализовался в России, приоделся в глянец признания и окутался пиететом придыхания, нам уже было не до вникания в тонкости великого создания ХХ века, в его нравственно-философский смысл. Мы спешили жить дальше, а роману был придан статус хрестоматийной классики, музейной реликвии. А это, как известно, самый верный способ исключить произведение из духовного обихода быстротекущей жизни.

"Доктор Живаго"

Кому-то роман представлялся чем-то вроде плащаницы, в которую было обернуто многострадальное тело Автора. В этом случае на само произведение можно было только молиться.

Первая и самая, наверное, главная заслуга предлагаемой экранизации в том, что она возвращает нам боль, страдания и духовные искания пастернаковских героев в своей первозданности. На экране многое не так, как на страницах книги. Многого нет, многое придумано. Фанаты романа и специалисты по Пастернаку получат обильную пищу для сопоставлений и уличений авторов экранизации в отступлениях от буквы первоисточника.

На это сразу можно ответить следующее. Литературная классика — это особое культурное пространство. Это новейшая мифология; с ней надо так же по-ступать, как сами классики поступали с древнегреческой мифологией. То есть ее следует интерпретировать, переобдумывать, перерешать в соответствии с новым социальным и историческим опытом. Иначе она останется сугубо детским и юношеским чтивом, всего лишь школьной дисциплиной и предметом штудий ученых литературоведов.

Экранизация, сработанная режиссером Александром Прошкиным и кинодраматургом Юрием Арабовым, в сущности, является именно интерпретацией пастернаковского романа. И роман ожил, несмотря на все разночтения и несовпадения. И в свет его попал опыт раздумий о нынешней жизни. И мы его увидели на просвет. Все, что было пережито, обдумано доктором Юрием Андреевичем Живаго, никуда не исчезло, а только расширилось и обострилось до крайности.

Мелодрама отношений Живаго, Лары, Тони и Паши Антипова, что так интриговала авторов зарубежных экранизаций, стушевалась, отошла на задний план. А укрупнилась драма тяжбы отдельного человека с Историей, с ее неуклонным ходом.

От нее Живаго попробовал было спрятаться в профессии доктора — не вышло; в частной жизни — История достала его и там; в страсти — и из нее выдернула. Она его везде отыскивала и неизменно колесовала. Последним и единственно спасительным убежищем для доктора стал поэтический дар.

В скобках замечу: как, однако, настойчиво в русской культуре ХХ века звучал мотив спасения литературой. В нее укрылся историк из «Мастера и Маргариты». Ею защитился инженер Глеб Нержин «В круге первом». В нее, как в монастырь, бежал и доктор Живаго.

В начале прошлого века Живаго удивлялся «великой небывальщине» своего исторического времени, тому, что у России «снесло крышу» и он вместе с народом очутился под открытым небом. И некому было за ним и его народом подглядывать. «Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба свалившаяся, сверх ожидания. Свобода по нечаянности и по недоразумению».

А теперь, когда крышу снесло и над Россией, и над всем миром, он мог бы удивиться много более.

Контекст

Как водится с телесериалами, они по большей части находятся во взаимодействии с современным контекстом.

…Едва после майских праздников эфир демобилизовался и демилитаризировался, как нашим вниманием завладел сугубо штатский человек — доктор-диагност, доктор-хирург и поэт Юрий Живаго. Фоном сериалу Алексан-дра Прошкина и драматурга Юрия Арабова послужила обыденность, соткавшаяся из неприличного по художественному уровню сериала «Александров-ский сад», добрых воспоминаний о великом артисте Зиновии Гердте, крикливого Жириновского, документального фильма о Вознесенском и забавного эссе Василия Пичула про феномен «Ласковый май».

В картине о Вознесенском его почитатели и поклонники вспоминали не только о том, как Хрущев орал на молодого поэта, но и о том, как ломились Дворцы спорта во время творческих вечеров Евтушенко, Ахмадулиной, Окуджавы и того же Вознесенского. И это тоже воспринималось, как чудо, которым мы гордились. Вениамин Смехов, в частности, рассказал о недоумении своего знакомого итальянца, ставшего счастливым свидетелем этого взрыва относительно массовой духовности.

И что куда теперь подевалось? Где она, былая публичная духовность, — спрашивают шестидесятники. Об этом, к слову сказать, размышлял в «Линии жизни» кинодраматург, поэт и писатель Юрий Арабов.

Россия, если взглянуть со стороны или посмотреть на нее из космоса, удивительная территория. В сущности, феноменальны не «Ласковый май» или «Треугольная груша» — феноменальна сама страна в силу своей как географии, так и истории. Когда в конце 50-х началась оттепель и желающим было позволено выйти за околицу казенной идеологии, то люди и повалили на Вознесенского. Когда же с перестройкой и гласностью открылись шлюзы массовой культуры, то и случилось стихийное бедствие под названием «Ласковый май», которое оказалось много круче вспыхнувшего еще при брежнев-ском застое «пугачевского бунта» и стало предвестием того развлекательно-зрелищного бума, который мы наблюдаем нынче.

Теперь многие мастера переживают и гневаются. Иные считают, что все это делается сознательно и злонамеренно. И только во мнениях о целях по-следние расходятся. Одни полагают, что поп-культура разогревается исключительно за ради выколачивания денег, другие — за ради идеи: чтобы погубить русскую культуру, а с ней и русский народ.

Юрий Арабов, судя по его высказываниям в программе «Линия жизни», из числа тех, кто готов согласиться с обеими — одинаково поверхностными — точками зрения. Это неожиданно для автора сценария «Доктор Живаго» — человека, честно прошедшего торными путями героя пастернаковского романа. Там, в романе, как, впрочем, и в фильме, предложены более полные, хотя и непростые для понимания, ответы на проклятые вопросы современности.

Мы, зрители, волею авторов находимся в ситуации напряженного и в значительной степени интеллектуального диалога с их героями о мировой истории, о смысле жизни, о значении смерти.

Сопереживания судьбе Живаго и соразмышления с ним в обществе так или иначе сопутствовали кинематографическому произведению. В том числе и в тех случаях, когда сериал вызывал яростное отторжение или вежливое непонимание.

Кто бы что ни говорил о достоинствах и недостатках этой экранизации, смысл ее открывался с каждой серией все более отчетливо.

За катаклизмами частной жизни, за перипетиями войн и революций проступала еще более глобальная коллизия. Речь, в сущности, шла о восстании масс, первой жертвой которого оказалась личность отдельного человека.

ХХ век весь прошел под знаком этого бунта. Сначала столь кровавого, как коммунизм в России и нацизм в Германии. Затем столь попсового, как масскультура, — уже во всем мире. Что такое на этом фоне кратковременные сумасшествия — «Ласковый май», Кашпировский или «Код да Винчи»?.. Так, мелочи бытия.

Пастернак своим «Живаго» сделал «усилье Воскресенья» личности.

Создатели киноверсии сделали свои усилья.

Очередь за телезрителями.

Сколь длинна она, можно судить, хотя бы отчасти, по рейтингам.

Сложности контакта

Она оказалась не такой длинной, как хотелось бы.

В Москве рейтинги «Живаго» были невысокими — от 6 до 7 процентов. По России — еще ниже (4 процента). Шедший параллельным курсом на Первом канале сериал «Александровский сад» имел 11 процентов. Это огорчительно, но естественно. Это одно из следствий глобального «восстания масс». Каждый из нас живет в условиях победившего «массовизма» и пытается как-то мирно сосуществовать с толпой.

Посему, если принять во внимание все обстоятельства, сопутствовавшие показу на НТВ «Живаго», ничего удивительного в низких его рейтингах нет. Причины лежат на поверхности, и о них почти все сказано. Это и задержка с появлением сериала в эфире, и тупость рекламной стратегии, основанной на быстро набивших оскомину анонсах, и перегруженность сеансов рекламными блоками, и, разумеется, острая конкуренция со стороны соседних каналов, предлагающих зрителю безвкусную, но привычную жвачку в виде криминальных сериалов и развлекательных шоу.

Сработали и другие факторы: утечка сериала на пиратский рынок, вынужденно преждевременный выпуск в продажу лицензионного DVD, общее со-кращение зрительской аудитории во второй половине мая (это уже чисто сезонная причина). Не на пользу «Живаго» послужила и репутация вещателя с его маниакальным интересом к криминальному экстриму.

По отдельности все эти закавыки и препинания, естественно, не сыграли решающей роли в деле отчуждения картины, но их совпадение сделало свое черное дело.

В какой мере, можно судить по тем процентам, которые набрал «Живаго» в Белоруссии, где картина прошла месяцем раньше. В Минске его посмотрели около 30 процентов жителей, а среди всех горожан республики — почти 45 процентов. Такой перепад требует объяснений.

Не знаю, какая при этом была рекламная кампания. Агрессивная или никакая? Может, белорусские зрители (в отличие от российских) особо жадны до глубоких художественных впечатлений? Одно доподлинно известно: там вещатель обошелся без рекламных нагрузок. И если этого оказалось довольно, чтобы половина населения нашего западного соседа заинтересовалась многострадальной судьбой доктора и поэта Юрия Андреевича Живаго, то вот нам и ответ на вопрос о реальном рейтинговом потенциале экранизации Пастернака, коим не воспользовались топ-менеджеры НТВ. Не исключено, впрочем, что им воспользуется Первый канал, выкупивший права на повторный показ. С другой стороны, надо признать, что с «Доктором Живаго» были связаны несколько завышенные ожидания успеха у массового зрителя. Основывались они на триумфальном прокате «Идиота», «Мастера и Маргариты», «В круге первом». Критики и менеджеры полагали, что лыжня для серьезного художественного создания в телеэфире проложена, обкатана — только встань на нее и поезжай.

Но, как всегда, забыли про овраги.

У каждого из перечисленных сериалов была своя наживка, которую заглатывала массовая аудитория.

Роман Достоевского перенасыщен житейскими коллизиями и перипетиями. Потому не исключено, что значительная доля зрительского контингента смотрела «Идиота», а видела в нем «Окна» Нагиева.

«Мастер и Маргарита» понятно, чем взял массы, — популярной дьявольщиной. То есть воландовщиной. Сеансами черной магии, балом сатаны, голой Маргаритой и т.д.

В «Круге первом» тоже есть свой безотказный манок — товарищ Сталин и прозрачная, недвусмысленная история противостояния отдельного человека и могущественной системы.

А в «Живаго» ничего этого нет. Главный герой — человек достойный, но не герой. История проезжает по нему катком, и все, что от него остается, — тонкая тетрадь стихов. И любимую женщину он не сберег. И любящую его жену обрек на мучительную ревность и одиночество.

Доктор и поэт не был героем того времени. Не стал он пока и героем нашего времени. Проблема в том, что нам приходится Юрию Живаго не только сопереживать: с ним надо еще и соразмышлять. Это не просто трудно, но и противно. Массовый зритель готов облиться слезами над вымыслом, но подумать…

Он с удовольствием, с восторгом посочувствует Алле Борисовне, поющей в честь 15-летия ВГТРК песню на стихи Юрия Живаго «Свеча горела на столе», но досмотреть судьбу автора и попытаться понять, отчего все-таки «мело, мело по всей земле» и к чему это привело, выше его сил.

Наш современник философ Александр Пятигорский, появившийся в те же дни в программе Андрея Максимова «Ночной полет», дал ключ к пониманию проблемы контакта публики с такой литературой и с таким кинематографом, как «Доктор Живаго». Он сказал, что по самым скромным подсчетам среди всего населения земли лишь два его процента способны к самостоятельному мышлению. Так что шесть и четыре процентов россиян, три недели коротавших прайм-тайм в компании с доктором-диагностом и стихотворцем Живаго, это уже неплохо. Это удвоение и даже местами утроение нашего духовного потенциала. Но до белорусских почитателей прозы Пастернака и ее экранизации нам пока далеко. Может, догоним их при следующей встрече с сериалом…

Еще о контексте

А уж как далеко зрителям «Живаго» до поклонников таланта Димы Билана, бодро вскочившего на рояль, из которого неожиданно проросла голова балерины. А затем и весь торс ее просунулся. Публика в зале зашлась в восторге. И мобилизированная Европа у экранов телевизоров — тоже.

В конце концов соображаешь: не то интересно, кто, что и как поет. А кто за кого голосует. Само голосование — своеобразный индикатор регионального патриотизма. Нам, гражданам России, оно особенно интересно, поскольку в такие моменты понимаешь, что хотя нас с бывшими братскими народами и разделили государственные границы, но на эмоциональном уровне мы по-прежнему вместе. У нас все еще общее культурное пространство.

Но от чего тошнило, так это от фанатического патриотизма, оргию которого организовал на Первом канале незаменимый в подобных мероприятиях Андрей Малахов. Ему в этом сильно помогли Жириновский, Митрофанов, Кушанашвили, Хинштейн… Последний отличился, назвав конкурсантов из соседних республик гастарбайтерами. Что они там еще плели — ни в сказке сказать, ни пером описать.

Как легко заметить, стадный патриотизм — стыдный патриотизм.

Тут-то и возвращаешься к Пастернаку, писавшему, что всякая стадность — прибежище неодаренности, несамодостаточности.

«Истину, — говаривал один из героев „Живаго“,- ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно». В этом урок «Живаго», который, увы, пока не впрок. Как на массовом уровне, что вполне естественно, так и на уровне культурной элиты, что очевидным образом противоестественно.

Шура Шлезингер о сериале

Широкая публика еще не досмотрела весь сериал, а рецензенты и ньюсмейкеры уже поспешили с претензиями и выводами. Кастинг нехорош, потому что Олег Меньшиков слишком напоминает Омара Шарифа, а Чулпан Хаматова не похожа на Джулию Кристи. Не показано детство и отрочество Юры Живаго. Нет Евграфа. Существенно изменены сюжетные линии основных героев. Внесены литературные реминисценции, которых нет в романе, но которые обусловлены вкусовыми предпочтениями сценариста Юрия Арабова. Последний вообще сильно провинился, написав «своего доктора Живаго замороженной размазней, неспособной вопреки своей фамилии просто жить, а старающейся во что бы то ни стало пострадать».

Одна рецензентка пригвоздила сериал цитатой из Экзюпери: «Меня не возмущают те, кому больше по вкусу кабацкая музыка. Другой они и не знают. Меня возмущает содержатель кабака. Не выношу, когда уродуют людей». Стало быть, режиссер и сценарист сериала — содержатели кабака?..

Впрочем, и лауреат Нобелевской премии подвергся не менее язвительной критике. Ему припомнили несколько резких оценок Набокова: «Доктор Мертваго» и чуть более мягкую, но столь же презрительную характеристику: «Этот малохольный доктор, фамилию забыл».

Не забыто ироническое свидетельство Лидии Корнеевны Чуковской о том, как Анна Андреевна Ахматова тяготилась прослушиванием романа в автор-ском исполнении: «Боря будет долго читать, потом заплачет и велит подать шампанского».

Да, надо признать, что и среди писателей, не столь авторитетных, как Набоков и Ахматова, но при этом столь же амбициозных, ходило мнение, что роман — «не очень», что прозаический опыт поэту не удался. Высказывалось оно между «своими», братьями-литераторами, с сожалением, окрашенным не совсем белой завистью, особенно сильно потемневшей после того, как автор был удостоен литературного «Нобеля».

Но тогда возвышать голос неудовольствия было неловко по этическим и идейным соображениям — травимые и гонимые автор с его созданием были лежачими у себя в стране. Вместе с тем диссиденты, ничего не понявшие в «Живаго», поспешили поднять униженный и побиваемый роман как знамя сопротивления советскому режиму.

Тогда в ходу были две формулы. Одна казенная и гласная: «Я роман не читал, но скажу… какой он ужасный». Другая, общественно-частная и не гласная: «Я роман читал, но не скажу… какой он неудачный».

Сейчас отчасти распространено второе мнение, правда, в значительной степени смягченное. Прозаическое сочинение Пастернака считается «несовершенным», «глубоко личным» (будто живое искусство может быть не личным; или, ладно, пусть будет личным, но не глубоко личным).

Что же касается автора, то он, по ставшему трюизмом мнению тех же критиков, в массе своей живо напоминающих Шуру Шлезингер, не романист, не эпик, а поэт. В этом и объяснение несовершенства «Живаго», неконкретности самого героя.

Впрочем, все эти недостатки литературного первоисточника не мешают той же «Шуре Шлезингер» приговаривать экранизацию к неудаче именем Пастернака и от имени Пастернака. Одна рецензия так и озаглавлена: «Пастернак без Пастернака».

Извлечение из корня

Между тем если все-таки попробовать преодолеть вал общих слов-клише, то нельзя не заметить, что Пастернак литературный и Пастернак кинематографический находятся в более сложных отношениях, чем это представляют критики экранизации. Один Пастернак не вычитается из другого, и они не складываются друг с другом. Тут мы имеем дело с иным арифметическим действием. С извлечением из корня, пожалуй.

Для этого Юрий Арабов переписал «Доктора Живаго». Как это некогда сделал Михаил Булгаков, сочиняя инсценировку «Мертвых душ». И как это проделал сам Арабов, сочинив сценарий «Дело о «Мертвых душах».

Переписывание, конечно, в первую очередь вызвано потребностью перевести литературный источник из эпическо-описательного состояния в драматургически-зрелищный регистр. Для этого автору сценария пришлось ставить героев в конкретные обстоятельства, сочинять заново диалоги, обострять фабульные повороты, мелодраматизировать сюжетные коллизии. И все это он сделал, не противореча смыслу романа, до которого, надо признать, во всех случаях не просто добраться.

«Доктор Живаго» — одна из самых важных философско-беллетристических книг в культуре ХХ века. И останется таковой и в ХХI веке. Как «Бесы» Достоевского.

И как «Бесы», «Живаго» будет вызывать раздражение, глухое и подспудное, у тех, кто связывает надежды на светлое будущее с революциями в качестве повивальных бабок прогресса, с народными массами в качестве двигателя прогресса и с народной нравственностью в качестве залога неиссякаемой человечности.

Роман Пастернака — повествование не просто о судьбе русского интеллигента и не только о судьбе неудачливой России. Тогда, в начале ХХ века, «мело, мело по всей земле, во все пределы».

Россия у автора — метафора, художественный прием.

Доктор и поэт Юрий Андреевич Живаго — тоже прием, композиционная ось. Потому не характерен и не характерологичен. Оттого и неуловим в своей физической осязаемости. Почти как Чичиков.

И как в поэме Гоголя, все окружение главного героя в разной степени характерно.

Арабов и Прошкин по возможности обострили бытовую определенность каждого из действующих лиц, начиная от дворника Маркела (Андрей Краско) и папаши Антипова (Сергей Гармаш) и кончая адвокатом Комаровским (Олег Янковский). Чем более второстепенен персонаж, тем резче он очерчен актером. Шура Шлезингер (Инга Оболдина-Стрелкова) гротескна до крайности.

Конечно, на этом живописном фоне работа Олега Меньшикова, исполнителя роли главного героя, не может не показаться сугубо акварельной. Она и в самом деле лишена сочных красок. Другие лепят скульптурные портреты, играют характеры, играют их становление и развитие, как, например, Владимир Ильин в роли отца Громеко. Меньшикову ничего не дано сыграть, кроме состояния души нехарактерного героя, ее движений. И не потому, что авторы экранизации с актером так решили. Решение продиктовал жанр литературного первоисточника.

Про жанр «Живаго» очень верно заметил Петр Вайль: «Роман Пастернака в большей степени, чем „Мертвые души“ и „Москва — Петушки“, заслуживает названия поэмы».

«Живаго» в жанровом отношении — явление действительно пограничное; это роман-поэма. Оттого удел главного героя быть лицом неявным, неотчетливым, даже непредставимым, как это бывает с лирическим «я» лирического стихотворения. Он весь во внутреннем самоощущении, а его наружность, его натурность — нечто лишнее, во всяком случае, нечто необязательное. Артист, столкнувшись с внутренне противоречивым заданием воплощения лирического «я» Живаго, справился с ним достойно. Деликатность исполнитель-ской манеры — здесь, вероятно, самый верный комплимент актеру.

В романе-поэме отсутствие характерности, фигуративности Живаго компенсируется сокровенной духовностью, которая откристаллизована в прилагаемой тетради стихов героя. В тексте романа помянута еще рукопись Юрия Андреевича «Игра в людей» — о людях, утративших людское. Это его «ревиз-ская сказка», в которой он коллекционировал мертвые души.

А еще в жизни он диагностировал болезни, лечил тела и искал родственные живые души.

Одна из них, самая близкая, — Лара.

Евангелие от Живаго

«Бесы» Достоевскому не давались до тех пор, пока он не придумал Ставрогина, соединившего в себе бездну порочности и неистовую душевность. В «Идиоте» примерно такую же композиционную обязанность исполнила Настасья Филипповна.

Едва ли не у каждого яркого литературного героя найдется свой литературный прототип. Смею предположить, что у пастернаковской Лары таковым оказалась именно Настасья Филипповна. В сериале при активном содействии Чулпан Хаматовой это стало еще очевиднее. В ее интерпретации Лара не соблазнена и не развращена Комаровским. Она просто рискнула дойти до дна — «скатиться с горки до конца», как сама выразилась. И скатывается. Комаровский здесь дно, у которого, впрочем, есть второе, потаенное дно, где и обитает измучившая беспросветного циника неизжитая страсть. Это замечательно тонко и убедительно сыграл Олег Янковский.

Лара и в книге, и в фильме — мятежная душа. Живаго — душа, плывущая по течению и впускающая в себя весь христианский мир, всю человеческую историю со всеми ее катаклизмами: от двухтысячелетней давности великого Рима с его языческим свинством до Великого Октября с его уже неоязыческим беспримерным душегубством.

Пастернаку, собственно, не было дела до того, на чьей стороне историче-ская правота — красных или белых. Перед Живаго не стоял выбор: с кем он, мастер культуры и медицины? И автор, и герой видели цивилизационный кризис совсем в другой плоскости.

Древний мир кончился от перенаселения, от того, что люди заслонили собой природу. В толпе народов потерялся человек. Он отыскался, когда «в завал мраморной и золотой безвкусицы вошел легкий, одетый в сияние» провинциал. «И с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек…»

Спустя два тысячелетия дело идет к тому же. В том смысле, что людские массы заслонили не только природу, но и человека. В том числе и того, кто был «одет в сияние».

ХХ век с его войнами и революциями, с наваждением массовой культуры перевернул ситуацию. Живаго наблюдает, как снова кончается человек, как воскресают народы, как они сбиваются в кучи, в толпы.

Изображенные в худпроизведениях революция и гражданская война — это либо дело веселое, романтичное, либо — страшное. А тут, у Прошкина, — безнадежно скучное.

И еще: для Живаго человек и народ — нечто несовместное. Почти как гений и злодейство.

Вот отчего в фильме столь часто, столь жестко герой противопоставлен так называемым «простым людям из народа». Дворник Маркел, олицетворяющий народ, а не адвокат Комаровский, не революционеры Антиповы, не придуманный Юрием Арабовым гэбист в смачном исполнении Сергея Газарова, на самом деле, — проблема для Юрия Живаго. Всем он говорит: «Нет», и до свидания. А от Маркела ему никуда не деться. И породниться с ним ему довелось и стать у него приживалом пришлось.

В романе Живаго перед кончиной все-таки с помощью сводного брата Евграфа отлепился от народа и уединился в Камергерском. И отдался стихотворчеству, ставшему для него единственно возможной работой по преодолению смерти.

А в фильме, напротив: Юрий совсем опростился, но не как Лев Толстой, а как бомж. То бишь опустился, и на день рождения Маркела вместо тоста читает ему свое сокровенное — «Гамлета», выдав за стих популярного баснописца Демьяна Бедного. «Гул затих. Я вышел на подмостки… Жизнь прожить — не поле перейти».

Понятно, что это самоуничижение, которое, однако, паче гордости. Что это ироническое самоуничтожение. Но оно в еще большей степени подчеркивает трагизм намеченного и прочерченного Пастернаком исторического противостояния.

Не случайно и то, что в телеверсии листы со стихами оказались поначалу во владении все того же Маркела. Он их сберег — так, на всякий случай. Как по дворницкой привычке хранил любой утиль. И не зря сохранил: «Зимняя ночь», спетая Пугачевой, стала шлягером. Словно в насмешку над автором и над его судьбой.

Что верно, то верно: роман насыщен христианскими мотивами. В стихотворном приложении мы отчетливо видим проекцию героя на библейскую мистерию. («Я в гроб сойду и в третий день восстану…») Пастернак всматривается, вслушивается в откровения Евангелия и по-своему их толкует, объясняет.

Что значит мысль: в Царстве Божием нет эллина и иудея? Только ли то, что перед Богом все равны? Не значит ли она, что в Царстве Божием нет народов, а есть личности?

Если так, то не значит ли, что сам Живаго (и мы с ним) живем в таком царстве, в котором нет места личностям и в котором могут обитать только народы? Недаром же то и дело слышишь: «Мы — нация, мы народ!»

Для Пастернака, как и для его героя, самое главное в учении Христа — «не нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях», а то, что «Христос говорит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности».

Собственно, чем и является роман Пастернака. Он поясняет свои предположения и предложения о том, как устроен и как может быть преображен мир «светом повседневности».

Тем же стала и экранизация Прошкина и Арабова.

В дни, когда заканчивался показ «Живаго», поднялась волна интереса к книге и фильму «Код да Винчи». Более прочего всех взволновал код успеха самого «Кода».

Потому, наверное, Первый канал решил выступить с разоблачением сеанса черной магии и показал документальную «Разгадку «Кода да Винчи». Ничего нового не открыл, но заработал хороший рейтинг. По прошествии не-скольких дней он повторил эту «разгадку», и опять рейтинг был высоким. И теперь каждый, кто будет спорить с Брауном, обличать, разоблачать его спекуляцию на чаше Грааля, на крови Иисуса, поневоле окажется коммивояжером беллетриста, его рекламным агентом, разумеется, платным. И отцы церкви, которые пытаются отвратить свою паству от этой книги, служат делу ее популяризации и увеличению ее продаж.

То же самое происходит и с бездарной экранизацией этого бестселлера. Сколько бы ни издевались над ней кинокритики, сколько бы они ее ни третировали, ни освистывали, ни оплевывали — ей все в прибыль. Ей все как с гуся вода, и все плевки — как божья роса. Они (критики) говорят про фильм: мыльный пузырь, торжество бездарности, триумф голливудской халтуры, а народы валом валят лицезреть и то, и другое, и третье.

Материя массовой культуры в ХХI веке сгустилась до черной дыры, которая все, что приближается к ней, поглощает и аннигилирует — политику, мораль, культуру, историю. Атакована и святая святых — религия.

Последнее обстоятельство особенно симптоматично. Ведь в религии политические элиты уже давно видят средство управления массами и время от времени утилизируют ее как своего рода политтехнологию. Таковой, например, она описана Достоевским в легенде о Великом инквизиторе. К ее услуге прибег, как мы знаем, антихрист Сталин. И вот теперь за ее эксплуатацию взялась масскультура, эта Магдалина новейшего времени. А отцам церкви нечего возразить, кроме как потребовать у властей санкций против «Кода да Винчи».

Возразить способен только отдельный человек.

В романе Юрий умер, так и не повидавшись с Ларой, с Тоней, с детьми. В фильме в предсмертном видении он их увидел.

В тот момент он уже ведал (что засвидетельствовано в его поэтическом Евангелии): «Смерть можно будет побороть усильем Воскресенья».

Вот Юрий Андреевич Живаго и сделал это — своими стихами. Борис Леонидович Пастернак — своим романом о Живаго.

Создатели сериала предприняли свое усилье.