Геополитика культуры. Царский путь

Царский путь

Советы и сомнения

I. Уксус на рану

Соломон или тот, кто учил под этим именем, сравнил с таким уксусом «поющих песни печальному сердцу» (Прит. 25,20). Попробуем вспомнить и описать, что же мы обычно поем.

1. «Ай-я-я-яй, унывать грешно!» Апостол Павел говорил: «Всегда радуйтесь» (1 Фес. 5,16). Примерно это Честертон называл оскорбительным оптимизмом. Что до апостола, он назвал радость среди «плодов духа», точнее, он говорил о «плоде», который состоит из любви, радости, мира, долготерпения, благости, милосердия, веры, кротости, воздержания (Гал. 5,22). Если понимать эти слова не по канонам религиозного новояза, где они означают что-нибудь удобное и прямо противоположное тому, что имел в виду апостол, мы заметим, что названные свойства — исключительно редки, а главное, даются Духом. На подвластном нам уровне тот же апостол советовал: «Плачьте с плачущими» (Рим. 12,15).

2. «Вам ли жаловаться! Что же мне тогда говорить?» Это — соловьевский готтентот. «Я» — важно, все остальное — чепуха и слабость. На самом деле беды плачущего могут быть больше и реальней, чем беды слушающего. Но что с того?

3. Подбадривания от «А вы улыбнитесь!» до безграмотного «Не берите в голову», заменившего грамотное, но свинское «Не принимайте близко к сердцу». Вот где чистый уксус, сопровождающийся, правда, не кислой, а сладкой улыбкой, как, впрочем, и первый, и второй, хотя там бывает и суровость во спасение.

Ангельски кроткий Вудхауз терпеть не мог «Полианну», и его нетрудно понять. Повесть написана искусно (во всяком случае, первая книга). Все подогнано, бодрой героине попадаются только капризные и неблагодарные люди. Да, это бывает, но в жизни не так легко опознать чисто эгоистическое уныние. Эгоизма много, однако бывает и горе. Вынести его без опоры очень трудно. Мы не претендуем на стоицизм или сверхвосточную отрешенность. Нам сказано не только полагаться на Бога, но и носить чужие бремена. Заметим: по закону падшего мира советы в духе «уксуса» дают именно те, кто буквально верещат от малейшей, но своей неприятности.

Словом, отличить капризы от страдания очень нелегко. Все — от презумпции невиновности до притчи о плевелах — подсказывает нам, что видим мы плохо. Почти непременно окажется, что в этом, данном случае ты ошибся. Но готтентот упрям, плачущие — утомительны. И мы пьем уксус, а они по-прежнему плачут.

Упрям готтентот настолько, что псевдолегитимная мысль о пользе страданий все развивается и укрепляется. Помню, одна тяжелобольная ждала операцию на сердце. Друзья ходили к ней и сидели до тех пор, пока ей не дадут на ночь снотворное. Узнав об этом, одна женщина возмутилась — оказывается, мы мешали Богу. При этом она вспомнила слова Льюиса о том, что страдание — «мегафон Божий», но забыла прекраснейшее рассуждение из той же самой книги «Страдание» о том, что мы, люди, не вправе сами применять этот «мегафон».

Лучше бы этим рассуждением и закончить, но хочу напомнить еще и о том, что плач священен, плачущие — блаженны. Мы молимся о слезах, и не только о покаянных. «Песни печальному сердцу» объясняются не благочестием, а тем, что с плачущими — трудно.

Что же делать, как помочь? Сказано одно — с ними плакать. Если наша боль «уравняется с болью вдовы Лагган»1 или хотя бы приблизится к ней, что-то щелкнет, вроде реле, и подключится уже не наша сила. Чтобы снизить пафос, можно вспомнить хармсовские шарики, подвязанные к кошкиной лапе.

II. Клематис

Прошлым летом моя подруга жила у своих друзей, на Оке. Приехав, она рассказала, как подвязывала клематис, чтобы он не клонился вниз. Это — живая притча, но писать о ней я не стала. В конце концов можно бы и так запомнить, что возвышать лучше, чем унижать.

Однако недавно я услышала на радио привычную беседу и решила хоть что-то прояснить, хорошо зная при этом, что никакие прояснения не заставят принять или даже просто понять эти безумные для мира евангельские истины.

Мы охотно делаем замечания. И совесть, и опыт побуждают к оговорке: не «проповедуем», как евангельский сеятель, а назидательно поправляем конкретного человека, то ли не зная, то ли не считая важным, что ему будет от этого очень неловко. Возьмем частный случай — язык. Что говорить, плохого в нем много. Правда, он был плох и «при Советах», становясь все хуже по мере вымирания грамотных людей. Может, тогда в замечаниях было что-то смелое — конечно, только в тех случаях, если говоривший их оказывался сильнее того, кому он говорил, а может, и не было. Сейчас каких-то ужасов меньше (скажем, канцелярита), но пришли новые. Мало нам вполне достаточных слов «удобно», «уютно», просто «хорошо» — нет, мы полюбили удивительно противное слово «комфортно». То есть само по себе оно нужное, есть в нем привкус особенного, бесстыдного культа прихоти, и, чтобы выразить этот культ, оно очень подходит. Но нельзя же, услышав что-нибудь дикое или просто непрятное, облизнуться от самоупоения и унизить человека! Если уж никак не можешь выдержать — пиши в пустоту, наугад, выступай на радио, сегодня все есть для беспомощной проповеди. Годы — вернее, десятилетия — того строя, по которому многие тоскуют, отличались прежде всего повсеместным унижением. Тот, кто хотел, находил того, кто еще уязвимей и бесправней, так и жили. Приводило это к тому, что или мстили за былые унижения, или униженных жалели. Даже если ты сам — такой, точнее, такой гордец, что в этих категориях не мыслишь, вспомни хотя бы, как много говорится об этом в Евангелии. Поэтому приходится медленно, осторожно, почти безнадежно напоминать о клематисе, стараясь при этом никого не пригнуть книзу.

Конечно, есть риск, реальный и немалый. Фея Розабельверде хотела приподнять крошку Цахеса, а он чуть не уничтожил небольшое государство. Приподнимая грешных людей, а не безгрешный цветок, мы можем принести вред — и им, и окружающим. По мирской мудрости — это главное, по христианскому безумию — нет. Но тут мы переходим к той, неевклидовой геометрии, которую не выразишь на плоскости. Кроме того, мы снова коснулись темы, не предназначенной для журнального очерка.

III. Колбаса и халва

Ну, вот хоть это как-то связано с кино. Многие знают, что был фильм «Подруги» Арнштама. В нем герои Зои Федоровой и Бориса Чиркова мечтали о том, «какая хорошая будет жизнь». Но, в отличие от героини Елены Кузьминой из фильма Козинцева и Трауберга «Одна», они имели в виду не дом и не чайник. Предел мечтаний, утопия свободы в том, что они будут есть только халву и колбасу.

Авторы этих фильмов примерно так и жили. Конечно, в 20-х чайник был у их родителей или хотя бы у хозяйки их дома, а к середине 30-х у них появились отдельные квартиры, очень уютные. За что судить их может только тот, кто сам, без принуждения выбрал многокомнатную коммуналку или сырой полуподвал (теперь есть люди, не понимающие, что означают эти виды жилья). Я сама с шести лет жила в отдельной квартире, которая до сих пор кажется мне раем. Спасибо, что мамины родные и мамина же няня учили меня не кичиться этим, скорее — стыдиться. Но сейчас речь не об этом. Молодые утописты честно верили, что подростковая свобода осуществима, устойчива и безопасна.

Устойчивость ее подвела утопистов за короткий промежуток между фильмами «Одна» (1931) и «Подруги» (1935). Кто — раньше, кто — позже начал двигаться к утопии порядка. Злосчастный Максим в исполнении того же Чиркова прошел весь путь — от «Тиля из-за Нарвской заставы» до манекена с усиками из «Великого гражданина». Михаил Юрьевич Блейман рассказывал мне, что они имели в виду отчасти Молотова, который был в родстве с Чирковым, отчасти — Литвинова. Судя по английской жене, которую я знала, другой Максим — Литвинов — был намного живее и смешнее, чем самодовольный и всезнающий дипломат из этой картины Эрмлера о вредителях. Кто-кто, а Борис Петрович страдал совершенно зря. Он был очень скромным, тихим человеком. Да, кем-то вроде Паташона он побывал еще до кино (потом был Черкасов), но нетрудно представить, что именно он не мечтал о халве и колбасе вместо обеда.

Устойчивость подвела, но не навечно. Как всегда, когда утопии порядка показывают свою невыносимость, возвращается подростковый культ прихоти. Но опять же, «как всегда», открывали его так, словно ничего подобного никогда не было. С кем-то это случилось в 60-х, с кем-то в 70-х, в 80-х, в 90-х. Стосковавшись по тинейджерской свободе, поколения родителей упивались доктором Споком, а потом понять не могли, почему так плохо и подросшим детям, и им самим.

Осуществившаяся мечта о колбасе и халве оказалась совсем не безопасной. Ведь еще до Рождества Христова было ясно, что беззаконие не приносит радости. Когда каждый что-то ест на бегу, а кругом — помойка, царит не свобода, а тоска. Самое простое — затосковать по общей трапезе, но где особенно безжалостный член семьи может унизить прочих, полагая при этом, что творит добро. Если для кого-то важны соображения мыслителей, вспомним, что Вышеславцев считал самым плохим тирана, который считал себя благодетелем. Вроде бы верно, но таких тиранов необычайно много. Именно из-за них и рвутся к колбасе и халве.

Словом, утопии — не выход и сами по себе, и потому что осуществляются они за чей-нибудь счет. Молодые герои «Подруг» считали себя добрыми и ошибались — не только потому, что вскоре начали стрелять. Инфантил, осуществивший мечту о халве, не только мучается сам, но и создает кругом невыносимую жизнь.

Все это — трюизмы, а повторять приходится. Что поделаешь, когда мы качаемся то влево, то вправо, даже не догадываясь об «осторожном царском пути», как говорил К. С. Льюис. Но это не «золотая середина», не Аристотелева «мера», а нечто похожее на хождение по водам. И о чем дальше в журнальной заметке писать не стоит.

1 Помните, в «Томасине», когда отец Энтус сидит со своей собакой в приемной у врача, который усыпил собачку вдовы Лагган? Если забыли или не читали, прочитайте или посмотрите фильм с Екатериной Васильевой и Юозасом Будрайтисом. Кто-то сказал про эту книгу: «Укрепляет дух, умягчает сердце».