Подстреленные птицы. Воспоминания о Гвидо Звайгзне, Юрисе Подниексе, Андрисе Слапиньше

В январе 2006 года мы вспоминали в Риге события пятнадцатилетней давности, ту трагическую ночь, когда при нападении ОМОНа на здание МВД погибли операторы Андрис Слапиньш и Гвидо Звайгзне. Было очень холодно, молоденькие мальчишки, стоящие в почетном карауле, не подавали вида, но у нас перехватывало дыхание от холода и от эмоций. Прошло пятнадцать лет… выросли дети Андриса, Гвидо и Юриса…

В 1994 году в Риге был выпущен сборник статей «Отблеск трех звезд» о выдающихся латышских документалистах — Юрисе Подниексе, Андрисе Слапиньше и Гвидо Звайгзне.

Сегодняшняя публикация — вошедшие в этот сборник воспоминания Илги Витолы, администратора Рижской киностудии, которая много работала со всеми тремя «мальчишками», как она их называет. Зрителям Илга Витола знакома по картине «Театр», где она играла костюмершу Джулии Ламберт (Вия Артмане). На русском языке ее текст публикуется впервые.

Наталья Дюшен

Когда меня спрашивают, как я вспоминаю Гвидо, Юриса и Андриса, я отвечаю, что думаю о них, как о подстреленных птицах. Я думаю о безжалостной судьбе, которая отняла лучших, талантливейших, способных летать. Мне по-прежнему больно. Больно из-за этого прерванного полета.

Юрис Подниекс и Гвидо Звайгзне

Сегодня, когда мы договариваемся о гражданстве — кому можно и кому нельзя быть гражданином, я снова и снова думаю о наших мальчишках. Кто заставлял Юриса с группой гнаться в Чернобыль и лезть в самое пекло — в 4-й блок? Кто заставлял его торопиться во все горячие точки бывшей империи? Кто заставлял Андриса, этого светлого латышского парня, ехать к якутским шаманам, чукчам, гренландским эскимосам? Кто? Разве не могли они мирно сидеть дома и иногда о чем-нибудь «чирикать»? Не могли. Потому что они гражданство и принадлежность понимали не только как выражение общности с неким узким кругом лиц. Они были всей нашей планеты граждане. Потому что гражданство — это не только принадлежность. Это в первую очередь ответственность. И мои ребята, мои милые мальчишки, чувствовали свою ответственность. Они это особенно не афишировали. Они шли и делали. Были там, где они были. И с ними случилось то, что случилось.

Они указали на раны нашей больной эпохи. Они призывали нас внимательнее прислушиваться и наблюдать. И не их вина, что мы их так плохо расслышали. Я не напрасно здесь поминаю Чернобыль. Это событие — отборочный рубеж нашей эпохи. Если когда-то мы говорили: «Это было до или после войны», так теперь мы можем сказать: «До или после Чернобыля». Разве мы расслышали это предупреждение о развале империи? К сожалению, нет. Разве гул землетрясения в Армении был расслышан в горах Карабаха? Разве Грузия после снежного обвала в горах Сванетии подумала, что с ней случится потом? Разве мы, стоявшие на баррикадах затаив дыхание, думали, что так быстро забудем поразительное ощущение единства? Теперь мы разделились на граждан и неграждан, на принадлежащих и непринадлежащих. Теперь, в своем увлечении этнической чистотой, вспомнили ливов, но ведь первый фильм Андриса был именно о ливах1, и в далеких землях у далеких народов он отправлялся искать эти далекие корни. Он отправлялся искать то, что нас всех объединяет, а не рассортировывает. Он был удивительно глубоко сосредоточенный человек, который слушал свой разум. Знал, что у голоса есть эхо. Понимал, что не надо горланить обо всем, но надо уметь слышать шепот своей эпохи. Это, может быть, одна из причин, почему я сегодня пишу и что сейчас, сегодня, отчаянно стараюсь услышать. Да, и их тоже, уже улетевших мальчишек.

Они пришли в мою жизнь вместе с моей и их тоже большой любовью — с кино. Все остальное в нашей жизни ему подчинялось. Мы любили кино и любили друг друга. Мы были одним целым. «Коллектив — это одна молекула», — не раз повторял, как таблицу умножения, наш любимый Андрис Салецкис2. И сегодня я счастлива, что многим мальчишкам в профессии была «крестной» — сделала вместе с ними не одну их курсовую работу. Многие из них называли меня «матушка».

Гвидо

Какой он был? Шустрый, прыткий, классный парень. Но таких было много. Так подобает представителям этого ремесла. Что же отличало Гвидо от остальных? Благодушие. Даже пробегая мимо, он умудрялся сказать что-то доброе, что-то искрометное, заставляющее навострить уши. Рядом с ним было хорошо. И чаще всего мы встречались, как ни удивительно это сегодня, в штабе ДНД. Мы — это Гвидо, Дима, Илгварс, Роберт, Валерий3. Именно так мы и запечатлены на давней фотографии: как лучшие стражи порядка 12-го микрорайона.

Но главным местом наших встреч были бесконечные коридоры студии. И самым главным из них — в редакции «Хроники». Иногда о не слишком воспитанном и малокультурном человеке говорят: «коридор и два класса». А вот коридор «Хроники» для всех нас, бегущих, стоящих, разговаривающих, смеющихся, сплетничающих, решающих производственные проблемы, был настоящим университетом. Всем коридорам коридор! Там мы узнавали друг друга. Сегодня, когда Рижская студия опустела и бывает, что никого там даже не встретишь, действительно жаль тех наших славных лет — шумных, многолюдных, ругающихся, поющих… Все вели себя, будто дети, выскочившие из класса после звонка. Но вообще-то наша киножизнь — это всегда жизнь на колесах, это вечная спешка, когда одна съемка подгоняет другую, так что не хватает времени просто присесть и подумать. Часто мы не виделись месяцами. Но наш коридор все показывал и все рассказывал: каков человек, каковы его характер, темперамент, настроение… — можно было даже и не работать в одной группе.

Гвидо Звайгзне, жена Дайга, дочь Уна и сын Кришьянис

С Гвидо мы вместе сделали только одну работу. И произошло это так. В один прекрасный день он появился передо мной в одной из комнат «Хроники»: «Не хотела бы я… не могла ли бы я… не буду ли я так любезна…» После длинного и такого интересного вступления я, уже догадываясь, что за этим последует, не дала ему продолжить: «Что случилось, Гвидо? Поезд в Москву ушел, да?» В ответ Гвидо, как нашаливший школьник, шаркнул ножкой и молча поклонился. Обычное несчастье — все эти шустрые малые про свои курсовые работы и экзамены во ВГИКе вспоминали, когда поезд в Москву уже ушел, где-то посередине сессии. И начинался бег сломя голову. Со скоростью мартышки надо было сделать все, что «нормальные» люди делали пару месяцев. Полным сумасшествием было то, что в качестве содержательной звуковой основы для курсовой работы Гвидо выбрал фрагмент из песни «Радио, радио» в исполнении ансамбля «Одис», под который надо снять кадры Риги. Было трудно собрать ансамбль за короткое время. Арнис Меднис4 не всегда свободен. Плюс к тому крайняя нехватка денег и сумасшедшие морозы, как будто по нашу душу! Как говорится, комплексный обед плюс дохлая кошка. И все-таки мы сделали нашу работу, и Гвидо привез домой круглую «пятерку».

Лично для меня всегда самой большой загадкой, самым большим чудом было понять, когда же они, мои милые мальчишки, учились? Но ведь учились… Сдавали экзамены. Возвращались с «пятерками» и как-то незаметно из начинающих перерастали в асов.

Очевидно, эту способность Гвидо быстро достигать зрелости заметил и Юрис, который пригласил его работать над своим большим фильмом по английскому заказу.

Но по-настоящему я рассмотрела Гвидо на свадьбе своего последнего «студийного сына» Илгварса Силмалиса, где Гвидо был посаженым отцом. У меня в тот день не было ни одной свободной минутки, на улице Фрициса Гайлиса я занималась организацией Дня кино-86 и к загсу только подбежала. Но договорилась, что вечером приеду к праздничному ужину. Юрис по какой-то причине не мог освободиться раньше десяти часов, поэтому мы — Юрис, Саша, Антра, Байба5 и я — поехали на свадьбу уже довольно поздно. Мы знали, что это где-то в Буллос. Но сначала нужно было найти нужный дом, а спросить уже не у кого. Ехали на авось — вдруг увидим свет в темноте. И вот чудо — нашли! Подкрались тихо, как партизаны, чтобы никто не заметил. Тарарам своим появлением все-таки устроили, и шум был основательный. Немного уставшие к тому времени гости заметно оживились, и начались всякие танцы и аттракционы. И тогда я увидела, как танцуют посаженый отец и посаженая мать — Гвидо и его Дайга. Тогда я поняла, почему Гвидо был тем, кем он был. У него была Дайга. И точка. И к этому ничего не прибавлю.

Юрис

Юрис Подниекс

Сказать, что я его люблю, значит не сказать ничего. Есть вещи, которые не нужно объяснять, они, как воздух, которым мы дышим. Мы дышали воздухом кино. Я помню Юриса, начиная с его раннего фильма о пятиборцах6, по поводу которого было немало треволнений и разговоров. Но Юрис уже и тогда умел не обращать внимания на лишние проблемы, как бы пропускал все ненужное мимо ушей. Хотя прислушивался всегда все-таки очень внимательно. Вот это его умение выслушать и услышать, что говорит другой, собирало вокруг него многих единомышленников.

Непростые проблемы связаны и с картиной «Катит Сизиф камень». Это был хэппенинг о скульпторах Думпе, Гулбе, Скарайне, авторские вставки и комментарии читал Арнольд Плаудис7. К несчастью, комментарий совершенно выпадал из материала, его было невозможно слушать. После показа в маленьком просмотровом зальчике воцарилась тишина, никто не хотел говорить первым. Теперь я уже не помню, кто открыл шлюзы, но разговор получился серьезный. Многие из нас критиковали Юриса. Впрочем, и он не был особенно уступчивым, оборонялся, защищал свой фильм. Но он и сам чувствовал, что тут что-то не в порядке. Человек пять-шесть из тех, кто принимал участие в обсуждении, время от времени выходили, в задумчивости и в разговорах вышагивали по коридору «Хроники» часа три туда-сюда, туда-сюда. И, видимо, что-то Юрису от этого нашего «курсирования» передалось. Он Плаудиса переснял. И скажите мне после этого: «Коридор и два класса». Академия, а не коридор!

Но перед тем были «Братья Кокары» и «Филиппины» («Белый «Аве Сол»), был удивительный вечер в Доме кино на берегу Даугавы, где Юрис показал то, что ему удалось утаить от «специалистов из дома на углу» (КГБ). Одну-единственную кассету, но какую! Уже не хор «Аве Сол», певший в тени пальм, нам тогда показал Юрис, но филиппинского целителя, оперировавшего без наркоза, без ножа. Как рассказывал Юрис, главным для него было удержать камеру в руках. Ни о фокусе, ни об оптике думать он был не в состоянии. И я ему верю. Так поразительно было то, что увидела на экране.

Потом мы отмечали тридцатилетие Юриса. В одной из комнат «Хроники». Был там и Борис Подниекс — в инвалидной коляске, но такой счастливый и не скрывающий свою гордость за сына! Конечно, их чувства друг к другу были взаимны! Юрис очень любил Бориса и был заботливым сыном. И он был невероятно огорчен после фильма Августа Сукутса «Голос»8, героем которого был Борис Подниекс. Нет, Юрис не упрекал Августа, он всегда считал, что право художника показать своего героя таким, каким он его видит, неоспоримо. Юрис говорил Августу только о его непоследовательности. Так и сказал: «Будь последовательным до конца». Обсуждение «Голоса» было одним из самых бурных на «Хронике». Сегодня нашему почти развалившемуся кино очень не хватает подобных дискуссий.

Юрис не боялся показывать неготовую работу. Он словно проверял на нас, первых зрителях, соответствует ли замыслу то, что он снял и как смонтировал. И прийти в просмотровый зал могли все желающие, в том числе машинистки и шоферы. Не важно, что не каждый мог вслух сформулировать свои мысли. Все невысказанное, непроизнесенное и «спасибо» Юрис читал по глазам.

Разве Юрис был так идеален, как я его тут начала рисовать? Конечно, нет. И если говорить о каких-то именно ему присущих «грехах», то, пожалуй, я бы вспомнила, как ему очень нравилось, когда его любят. И еще ему нравилось «прикалываться» (жаргон нашего поколения) — всех разыгрывать. Сколько раз мне приходилось переспрашивать: «Юрис, ты это серьезно?» И только по его глазам можно было понять, дурачит он тебя или нет. Ему вообще это было свойственно — говорить глазами. Особенно запомнился его самый последний розыгрыш — 1 апреля 1992 года на конкурсе «Крик», подготовкой и организацией которого он занимался. Не раз задолго до конкурса я пыталась выяснить, что именно мне необходимо делать (я отнюдь не была уверена в своих «кричательных» возможностях, а ведь все должно происходить на Домской площади), но Юрис неизменно отвечал, что он еще ничего как следует не знает, что мне нужно прийти в «Кошкин дом»9 за час до начала, тогда он мне сам все объяснит. Хорошо, что я не была так наивна и пришла, когда сама посчитала нужным. И слава богу! Юрис был весь в работе, и у него не было ни секунды, чтобы со мной переговорить. Единственное, о чем я с большим трудом смогла разузнать, да и то не от него, а от Антры: я должна прочесть с трибуны стихотворение Райниса. После чего, собственно, и объявят об открытии конкурса. Как я кричала и как проклинала себя, уча стихотворение в оставшиеся до церемонии минуты, про то история молчит. «Никому я Ригу не отдам, только тем, кто умножит ее жизненную силу…» — это я помнила еще со школьных времен, но дальше — стоп (спасибо, Юрис, черт тебя подери!). Надо же было выдумать для меня такое испытание! Даже вспоминать не хочется. Но это было совсем в стиле нашего милого Юриса, который мог выжать из тебя все, на что ты максимально способен. При этом он совсем не был инквизитором. Нет! Просто умел очень ласково сказать: «Ты можешь, значит, сделаешь». И только попробуй отказаться!

Юрис Подниекс на съемках фильма «Легко ли быть молодым?»

Я думаю, что Юрис многих вот так «купил» своим бесконечным доверием: «Ты это можешь, и ты это сделаешь!»

Мы работали вместе и над фильмом «Легко ли быть молодым?». Юрис очень мучительно приближался к тому, что в итоге оказалось на экране. Он, как и многие режиссеры, которые находятся в постоянном поиске, был очень придирчив к сценарной разработке. Мне доверили почетную обязанность — приготовить для кинокамеры звуконепроницаемый бокс, но каким он должен быть, из чего и как его готовить, какой еще винтик там будет необходим, знали только господь Бог и четверо моих коллег — Юрис, Калвис, Саша и Илгваринс10. Началось то, что я, по своей грубости, именовала «кинонизмом» или «феноменом штанов на пуговицах». Мои милые ребята вдруг стали такими беспомощными, такими растерянными, что просто ужас. И все потому, что замысел фильма еще не созрел и были муки творческого поиска. В конце концов все четверо со своим боксом мне так надоели, что я их всех по очереди послала на все четыре стороны. Пусть идут куда хотят и делают что хотят!

Юрис долго на меня дулся. Я еще удивляюсь, что он вовсе не остыл ко мне. У него было это свойство: если он с кем-то порывал, если отдалялся от человека, то уже ничто и никогда не могло восстановить прежние отношения с ним. Впрочем, в этом мы с ним похожи.

Как бы то ни было, на одной из первых съемок «Легко ли быть молодым?» Юрис меня очень тонко «отблагодарил». Снимали на кладбище, причем это была так называемая «двойная съемка» — когда снимают, как делается фильм, по сути, фильм в фильме. Я бы сказала, самое сложное дело. И все бы ничего (я уже не первый раз снималась11, а дело в том, забыла сказать, что мне надо было самой работать в кадре как актрисе), если бы не надо было так много и долго месить грязь и глотать пиротехнический дым. Да и это было бы пустяком — чего только не вытерпишь ради кино, — если бы не самим Юрисом выбранный главный герой Игорь Васильев (сегодня уже Линга) в самом трагическом моменте съемок не начал в кадре смеяться. Он своим глупым хихиканьем довел меня до белого каления. В первых дублях я еще сдерживалась, но потом не вытерпела и высказала Игорю все, что я в тот момент о нем думала. Произнесла все, кажется, достаточно «доходчиво», потому что в дальнейших дублях Игорь боялся даже улыбнуться.

Не знаю, где и когда Юрис нашел Игоря, но остальных нашли так. Юрис, возвращаясь с каких-то других съемок, по дороге заскочил в Огре посмотреть, что там происходит. А там происходил концерт. У Юриса с собой были только две маленькие кассеты, которые он «расстрелял» в один момент. И с этих двух нечаянно отснятых кассет начался тогда фильм. Сам Юрис там, в этой беснующейся толпе молодежи, кого-то узнал. Потом из материала выбрали определенные кадры, напечатали фотографии, начался поиск героя. Удивительным образом пришли остальные герои. Очень спонтанно, очень интенсивно, поскольку было найдено главное — фундамент, на котором можно было строить фильм.

Меня уже с первых съемочных дней потрясло умение Юриса задавать вопросы своим героям. Это умение добиться максимального доверия в кадре, чтобы получить действительно содержательные ответы.

Но самое сложное было впереди. А впереди были еще «большие развлечения». Готовой картине надо было еще попасть на экран. Юрис ухитрился превысить установленный метраж фильма: вместо пяти частей — восемь. Это как-то уладили, потому что сам Лепешко12, посмотрев материал, разрешил этим восьми частям быть и, кажется, горячо отстаивал Юриса перед самой могущественной и главной дамой Госкино — Дрейбанде. Но в это время уже навострили уши сотрудники славного «дома на углу», которые приехали на студию на просмотр фильма в пяти черных «Волгах». Юрису удалось добраться до Горбунова, тогда идеологического секретаря ЦК Латвийской компартии, который, просмотрев «Легко ли быть молодым?», возражал только против косички какого-то панка.

Этого мальчишку мы сняли в детском приемнике-распределителе на вокзале. Еще он нам сказал, что вот ни за что не будет учить наш дурацкий латышский язык. Слышите, как это сегодня звучит, как это прозвучало! Слава богу, что материал был так скомпонован, что панк со своей болтовней находился, если не ошибаюсь, в начале пятой части. Кажется, каких-то семь метров. Отрезать такой кусок для нас была ерунда. Сделали это, не ломая долго голову, потому что надо было сохранить остальное. Надо было поторопиться по возможности быстрее написать монтажные листы, перевести их, распечатать и поставить нужную печать, пока соответственные конторы окончательно не проснулись.

Боже мой, как мы в тот раз рвали когти! Юрис сам написал две части. Я переводила на русский, после этого сидела рядом с удивительными девушками «Хроники» Инессой и Симоной, которые в диком темпе все это перепечатали. И мы успели! Мы успели даже «отстриженную косичку» (спасибо девочкам из лаборатории) сохранить себе на память. И проделали этот цирковой номер под носом у ставленника «дома на углу» — начальника «Хроники» товарища Грекова; мы с Юрисом вдвоем кое-что в коробках с бобинами поменяли и таким образом показали фигу также и ребятам из «дома на углу».

И не грех будет вспомнить моим дорогим соотечественникам, что демонстрировать фильм начали в Москве. И только тогда, когда у московских кинотеатров уже выстраивались километровые очереди, начальство очень неохотно и с большим сожалением разрешило показать этот фильм здесь, в Латвии. И поэтому сегодня, если бы меня спросили, было ли Юрису самому легко быть молодым, легко быть таким, каким он был, — мне хотелось бы ответить, цитируя фильм «Катит Сизиф камень»: «Может быть, этот камень для Сизифа был счастьем, а не наказанием? Может быть, без камня он не мог бы жить?..»

Может быть. Только, кажется, камней для Юриса было многовато. И печальнее всего и более всего достойно сожаления, что нагромождение камней на него еще будет продолжаться. Уже когда я работала над своими воспоминаниями, мне приходилось слышать: «Кому эта книга нужна? Не нужно объединять таких разных людей, как Гвидо, Юрис и Андрис…»

Тенденцию отделить Юриса от Андриса и Гвидо я заметила уже перед мероприятиями памяти январских дней, когда имя Юриса как бы не надо было упоминать. Я зашла на нашу уже еле дышащую «Хронику», и что я увидела? Готов мемориальный стенд с фотографиями Гвидо и Андриса, а фотографий Юриса там нет! Но в жизни-то они были вместе! И в ту ужасную ночь они были вместе! Разве мы все уже забыли, что сказал тогда Юрис? Он сказал: «Почему не убили меня?» И его конкурс «Крик» на Домской площади был скорее криком отчаяния и ничем другим. И, может быть, ему хотелось перекричать весь мир, а не только Домскую площадь? Юрис, если бы он был жив, придумал бы что-нибудь еще. Если бы только он остался жив…

Андрис

Андрис Слапиньш на обсуждении картин, представленных на фестивале любительских фильмов

Самый талантливый и самый непонятый. Матушка Счастье положила ему в колыбель бесконечно много. Временами мне казалось, что Андрис явился к нам с какой-то другой планеты, что он был неземной человек, что жил на облаках. Он так часто пытался нам что-то свое, существенное объяснить, что порою заикался. Я не хочу сказать, что он был чудак. Нет. Но он был своеобразный, своей единственной дорогой идущий и знающий что-то сокровенное. Это понимание своего пути-предназначения видно в его стихах и письмах.

Андрис

Самый талантливый и самый непонятый. Матушка Счастье положила ему в колыбель бесконечно много. Временами мне казалось, что Андрис явился к нам с какой-то другой планеты, что он был неземной человек, что жил на облаках. Он так часто пытался нам что-то свое, существенное объяснить, что порою заикался. Я не хочу сказать, что он был чудак. Нет. Но он был своеобразный, своей единственной дорогой идущий и знающий что-то сокровенное. Это понимание своего пути-предназначения видно в его стихах и письмах.

Андрис Слапиньш. Домский собор. 19 января 1991 года. Последняя фотография. Фото П.Корсака

Я тоже долгое время не могла принять Андриса. Первое впечатление о нем у меня было совсем плохое. Мы познакомились в одной из киноэкспедиций в Кулдиге, на съемках фильма «Отражение в воде». Каким ветром его туда занесло, я не помню, но появился он прямо на балу грибов. Нам в кадре были нужны грибы, и мы толпой помчались за ними к озеру Набас. Набрали неожиданно много и вечером, естественно, устроили славное пиршество. Я старалась оказаться поближе к Антонине Янсоне13, которая в тот день у нас снималась, чтобы поговорить о том о сем. Но это было невозможно. Все разговоры, весь шум перекрывал один Андрис. Я поглядывала на Иеву Романову14, которая притащила его к нам. Иева пыталась объяснить, что Андрис очень талантлив. Но я тогда никакого таланта не заметила. «Помешательство еще не талант», — думала я.

Это мое отношение сохранялось до одного незабываемого киновечера, который сотрудники Дома кино на этот раз устроили в гостинице «Турист». В зале было очень холодно. Мы сидели в пальто, и Андрис показывал свой фильм о шаманах и материал, снятый на Чукотке15. Он героически и отчаянно пытался нам что-то рассказать, но все время делал паузы. Боже мой, какие нескончаемые паузы! Его мысли как бы бежали далеко впереди него, потом бросались в сторону, затем взмывали в воздух, и язык не поспевал за мыслями, Андрис не успевал их поймать. В зале постепенно установилась удивительная тишина, такая необыкновенная атмосфера! Ее нарушил один идиот (другого слова я и не подберу), задавший какой-то двусмысленный вопрос о чукчах. И надо было видеть, как расстроился Андрис, как он переживал. Неуместную глупую шутку он воспринял как вызов, как личное оскорбление, как пощечину. В присутствии Андриса анекдоты о чукчах не проходили.

На следующий день я подошла к нему в студийном кафе, чтобы сказать «спасибо». Хотела еще что-то прибавить от всего сердца, но посмотрела на него и поняла, что не стоит. Андрис, как всегда, ничего не слышал. Он уже снова был в своем далёке. И я не посмела отвлекать его.

Я много думала, почему Юрис для своего первого полнометражного фильма «Созвездие стрелков» оператором выбрал именно Андриса. Однажды на стенде «Хроники», где были приколоты вырезки из газет, прочитала признание Плаудиса, что Юрис был головой этого фильма, Андрис — его совестью и что они, Плаудис и Юрис, были тем утесом, который отражал эхо Андриса. По-моему, Андрис имел собственный голос. И Юрис, который всегда повторял: «Моя сила — это мои спутники», выбрал его как равноправного коллегу. Я бы так сказала: погружаясь в свой очень трудный и ответственный фильм, Юрис искал пристяжную лошадь. Пусть своенравную, пусть пугливую, пусть порой уносящуюся в небеса, но такую, с которой было бы нестрашно переходить вброд самое топкое болото, проскакать самую степную степь, побывать везде, где побывали латышские стрелки. Ему нужен был спутник, который стремился бы не выбросить ни одного мешка с общего воза, а, наоборот, добавить в него еще что-нибудь. Который не остановился бы посередине пути и не спросил: «А что мне за это будет?» Который, любя Латвию, мог бы любить и звезды над другим пространством.

Они оба были замечательные операторы. Я и сегодня не могу забыть тот единственный просмотр уникального материала в переполненном маленьком зале к тому же с неповторимыми комментариями Айвара Фрейманиса16. Он очень остроумно акцентировал работу каждого оператора. И пусть простят меня сегодня мои бывшие коллеги, хороший материал был только у Юриса и Андриса. Они оба прекрасно сняли праздничное шествие и все, что происходило вокруг. Не с трибуны, не парадно, с бесконечной сердечностью и любовью к идущим. А как Юрис снял репетицию Праздника танца в Румбуле! Еще целых полчаса мы с открытым ртом смотрели на Хария Суна17. Даже без звука все было понятно, так выразительно он был взят в кадр. И еще эти крупным планом снятые девушки! Куда теперь подевались эти куски? Как непростительно, что не осталось ничего от той или иной съемки! Можно было бы сделать всем фильмам фильм. Нет! Выкинули, сдали в утиль, сожгли…

Им обоим, Юрису и Андрису был свойствен один недостаток. Они всегда опаздывали. Могли пообещать, что ровно во столько-то будут на студии и почти никогда не появлялись в назначенное время. Но вот что удивительно — они всегда оказывались там, где происходили самые важные события, и успевали их снять. Смотри-ка, только что Андрис был здесь, а вот уже пьет шампанское у развалин Берлинской стены!

Со временем он стал еще более задумчивым, более уступчивым. Думаю, потому, что в его жизнь вошла Ната. Он звонил ей в Москву и разговаривал по-латышски. Мы были в недоумении: что там Ната, на другом конце провода, понимает в его словах? Но Андрис был еще в большем недоумении, когда мы все-таки задали ему этот нескромный вопрос. Оказывается, как просто другому человеку выучить латышский язык! Надо только любить. А как был горд и счастлив Андрис, показывая нам фотографии Наты и своей дочки Анны!

С Андрисом я работала над одним-единственным фильмом — «Поля надежд». Это был самый тяжелый и трудный фильм всей моей — и вообще-то не особенно легкой — киножизни. В кино, промеренном дальними километрами, очень важно, как скомплектована группа, подойдем ли мы друг другу, будем ли отзывчивы по отношению друг к другу. А тут сам Андрис допустил ошибку, потому что в качестве второго оператора пригласил Сергея Николаева, Сержа, как я его зову. Сам Серж тогда пробивал свой путь в режиссуре, причем попытки по разным причинам были неудачные, что, возможно, и вызывало у него известные комплексы. Вообще, если говорить начистоту, то бывшая Рижская киностудия — это кладбище неосуществленных мечтаний. Я не оговорилась. И у меня тоже есть свои нереализованные профессиональные желания. И бесконечно трудно работать, если в одной группе собралось слишком много людей с несбывшимися надеждами. Тогда возникают никому не нужные напряженность, трения и взаимные претензии. Сложности начались в самом начале, во время подготовки к главной экспедиции. Надо было ехать через Даугавпилс, через Рокишки в Вильнюс, потом через всю Литву в Клайпеду, Ниду, Лиепаю и обратно. И тут мои ребята сообщили мне, что они хотят вначале ехать в Угалу снимать хранителя ключа церкви. Но где Угала и где Даугавпилс? Я в очередной раз рассвирепела, подвела их обоих к карте и показала, как их план выглядит в природе. И если Андрис, к моему огромному удивлению, уступил, то Серж посмел бросить мне: «Что ты понимаешь в кино!» Конечно, вскоре острота эмоций сгладилась, и через какое-то время Серж тоже называл меня «матушкой-кормилицей», но те его слова я вспоминаю и сегодня.

И про «мать-кормилицу». Про самую большую провинность моей пестрой киножизни. Мы приехали в Вильнюс, где ночевали в гостинице киностудии, и Андрис ухитрился куда-то в очередной раз запропаститься. Он появился, когда все остальные уже поужинали и отдыхали. Андрис застенчиво спросил, не найдется ли у нас кусочка хлеба? И тогда я, со своим дурацким ощущением пролетарского общежития, ответила, что нет. Как мне сегодня стыдно! Мысль о том куске хлеба, в котором было отказано Андрису в Вильнюсе, и сегодня не дает мне покоя. И, написав эти строки, смиренно надеюсь, что теперь, может быть, тот грех мне простится.

Я очень признательна Андрису за то, что он приблизил меня к корням, что благодаря ему я познакомилась с замечательными людьми и видела то, что видела. Никогда не забуду этот удивительный Янов день в Латгалии, когда мы снимали девушек из селения Упиша. Так хочется назвать девушками этих седых женщин с огрубевшими от работы руками, больными ногами и спинами, такие они были озорные и молодые, когда пели у костра. Как сверкали и трепетали их голоса, выводя ту или другую песню! А бравый руководитель ансамбля, в то время председатель колхоза «Циня» и одновременно поэт Антон Слишанс! Он успевал оттанцевать со своими девушками, проскакать польку по траве и поднести потом кружку пива. И еще целая толпа детей, которые веселились и шалили от души. Воспоминания об этом костре Яновой ночи до сих пор греют мое сердце, как и воспоминания о женщинах из Гудениеков, которые были похожи на основательные копны сена в своих шалях, заколотых огромными сактами18.

Андрис был большой выдумщик. Ему захотелось снять ни больше ни меньше как настоящую свадьбу суитов. Но люди же не женятся по заказу! И здесь мне надо сказать огромное спасибо руководительнице Гудениекского этнографического ансамбля Лидии Янсоне. До этого я с ней только один раз разговаривала по телефону, и, поскольку в Риге в ближайшее время должен был проходить фольклорный праздник, мы уговорились, что при встрече обо всем окончательно договоримся. И теперь в Сигулде, сидя в маленьком, но очень уютном «рафике», я слушаю гудениекских женщин. Андрису, как это часто бывало, не хватало времени, он с камерой бегал вокруг, а я терпеливо сидела с женщинами. И высидела Андрису эту свадьбу суитов. Жители Курземе — люди сдержанные, они так быстро и вдруг не бросятся на шею новому человеку, должно пройти определенное время, чтобы они оттаяли и стали доверять вам. И Лидия свела вместе двух удивительных детей человеческих, и осенью мы могли ехать в их родной дом — снимать свадьбу.

Как и тогда, в Янов день, на второй день свадьбы гудениекские женщины пели нам. И как же они пели! А какой сказочный щавелевый суп на обед второго дня приготовила одна из них, хозяйка на этой свадьбе! Спасибо им всем.

Ночевали мы у озера Звиргзду. Могли ли мы тем утром, умываясь холодной водой, представить, что именно здесь омоет Юрис свою душу…

А еще была Литва, и я узнала, что в Литве, как у нас, есть края. И мне надо было услышать, как они звучат. Послушайте: «Дзу-ки-я». Вот Жемайтия не звучит. Жемайтия богата, Жемайтия гордая, и Жемайтия — не звучит. А Дзукия — звучит! Кажется, именно в Дзукии мы нашли поселок — совсем как этнографический музей, — где лично я замечательно отдохнула, такая тишина и покой были вокруг.

Потом начались поиски Лондона. Оказалось, что в Литве есть свой Лондон, есть своя Швейцария… В какой-то момент мы, правда, засомневались, найдем ли мы поселочек, который зовется Лондоном. Но потом, поспрашивая одного-другого литовца и поехав на авось, увидели дорожный столбик с надписью «Швейцария» и поверили, что почти тут надо быть и Лондону. И мы его нашли, этот Лондон. Проехали еще немного вперед, потом повернули направо с главной дороги и оказались на месте. И остолбенели: в том доме, у двора которого мы остановились, готовились к похоронам. В поселке, состояшем только их трех домов, умер последний житель, которому когда-то выдали первый литовской паспорт.

К сожалению, снова дали себя знать «неосуществленные мечты» членов нашей группы. Кто-то вспомнил, что давно не ел, кто-то сказал, что уже поздно и нужно возвращаться… Лично я говорила Андрису, что не слишком-то этично вваливаться в дом, где только что умер хозяин. И тут в очередной раз Андрис показал свой феноменальный дар, благодаря которому Юрис и пригласил его в «Созвездие стрелков». Ничего толком не ответив никому из нас, он вошел во двор и начал разговаривать с людьми. Он что-то тихо говорил своим собеседникам, поглаживал стоящую рядом лошадь… Чему-то будто удивлялись, а потом затихли куры… И все вокруг понемногу, постепенно успокаивалось… Андрис получил разрешение снимать. И здесь он снял самые эмоциональные кадры своего фильма.

Возвращаясь к вопросу о несбывшихся надеждах, хочу сказать, что им всем — и Андрису, и Юрису, и Гвидо — было совершенно не важно, есть ли у них еда и будет ли ночлег. Главное для них было — снимать. Они жили, как в песне: «Сложу я голову на границе, защищая свою Отчизну». И сложили.

И сегодня, когда я снова и снова вспоминаю своих мальчишек, своих дорогих ребят, мне хочется понять, почему же Андрис в конце концов пришел в «Кошкин дом», пришел к Юрису. И я думаю так: Андрису тоже, как в свое время Юрису, когда они начинали большую, тяжелую работу, было необходимо плечо друга. И свои воспоминания я закончу словами Андриса, которые стали и моими:

Остановись, Земля,

Остановитесь, облака.

Птицы улетели…

Перевод с латышского и примечания Натальи Дюшен

Публикуется по: Triju zvaig?тu atspоdums. Atmiтas par Andri Slapiтu… Gvido Zvaigzni… Juri Podnieku… Redaktore Anita Mellupe. Rоga, 1994.

1 «Песни ливов» (1976).

2 Андрис Салецкис — оператор Рижской киностудии.

3 Илгварс Силмалис — ассистент оператора, Дмитрий Верхоустинский, Роберт Вайкулис и Валерий Ломовцев — работники сектора хроники Рижской киностудии.

4 Арнис Меднис — музыкант, певец.

5 Александр Демченко — оператор, Антра Цилинска — редактор, Байба Урбане — директор картины.

6 «По коням, мальчики!» (1979).

7 Арнольд Плаудис — сценограф, художник, сценарист, поэт.

8 В фильме «Голос» Борис Подниекс, известнейший диктор Рижской киностудии, Латвийского радио и телевидения — «латвийский Левитан», как его называли, был показан как «рупор режима».

Август Сукутс — режиссер-документалист, организатор и бессменный президент Рижского МКФ «Арсенал».

9 «Кошкин дом» — дом, в котором находилась студия Юриса Подниекса; на его крыше — изображения кошек, отсюда и название.

10 Калвис Залцманис, Александр Демченко, Илгваринс (уменьшительное от Илгварс) Силмалис — рабочая группа фильма.

11 Илга Витола снималась в фильмах «Театр» (1978), «Песнь, наводящая ужас» (1989) Яниса Стрейча и «Яма» (1990) Светланы Ильинской.

12 Генрих Лепешко — в те годы директор Рижской киностудии.

13 Антонина Янсоне — актриса.

14 Иева Романова — художник Рижской киностудии.

15 «Чукотка — берег памяти» (1987).

16 Айвар Фрейманис — режиссер.

17 Харий Сун — сценограф, главный хореограф Праздника песни и танца.

18 Сакта — брошь, которой закалывают шаль национального костюма.