Выходила к ним Годзилла. Предисловие к публикации Элвина Тоффлера

Завтра, скорее всего, погода будет такая же, как сегодня. С вероятностью 0.66, то есть в две трети. Нет, конечно, не точно такая же во всех мельчайших подробностях температуры, влажности, облачности и направления ветра. Она будет примерно такая же. Почти. В целом. Изменения накопятся постепенно. И уже через месяц погода будет существенно другая, еще через месяц — опять другая, и так далее. Идеальный случай — это плавное, по трети градуса в день, снижение температуры от самого жаркого летнего дня до самого холодного зимнего. И обратно. Но в реальности такого не бывает: довольно часто (в каждом третьем случае) срабатывает вероятность 0.33, которая позволяет случаться непредусмотренной жаре и внезапным заморозкам, а также ливням, грозам, ураганам, смерчам, цунами и прочим гидрометеорологическим неприятностям.

Чикагская фондовая биржа

Однако заметим: ливень — это очень сильный дождь, цунами — очень высокие волны. Вот, собственно, и всё. С неба не льется огненная сера, и страшная Годзилла не выходит из морской пучины.

Иногда кажется, что футурология — безразлично, оптимистическая или пессимистическая — это когда вполне обычный (ну, пусть довольно сильный, пусть даже очень мощный), но все-таки просто шторм представляют себе в виде беснующегося морского чудовища.

Публикуемый текст Тоффлера посвящен увеличению роли нематериальных компонентов в экономике (да и вообще в жизни общества в целом и каждого человека в частности). Такая тенденция действительно существует и усиливается. Все сильнее понимание того, что ценна не вещь сама по себе, а право ею владеть, без чего само физическое обладание обессмысливается. Соответственно, право как бы замещает эту вещь и все блага, с нею связанные. Грубо говоря, можно купить землю в далекой стране и получать ренту, ни разу в жизни не увидав свое «имение». Поэтому все чаще продается не вещь, а право. Столь же ценным является знание. Не просто знание, а новое, важное, нужное, модное, наконец. Информация, патенты, ноу-хау и даже художественные тексты, которые без большой натяжки можно отнести к этой области. На серьезных рынках — то есть на растущих и рискованных, там, где огромные состояния возникают и рушатся по нажиму компьютерной клавиши, — на этих рынках одна нематериальность наслаивается на другую. Правовая бестелесность переплетается с интеллектуальной воздушностью. Человек покупает и продает уже не вещи и даже не просто акции, а акции фирмы, играющей на рынке акций фирм, производящих новые информационные технологии, которые тоже в руках не подержишь.

Все это — повседневная реальность постиндустриального, постмодерного мира. Однако возникают как минимум два вопроса. Первый: так ли уж беспрецедентно нова эта реальность? Не принимаем ли мы морскую волну за козни Годзиллы? И второй вопрос: Тоффлер пишет — и в этом чуть ли не основной пафос его текста (хотя примерно о том же лет пятнадцать назад писал Джереми Рифкин в книге «Конец работы»), — что экономика знаний ставит под вопрос существование капитализма. Как общественно-экономической, тысяча извинений, формации.

Начнем с начала.

Роль нематериального компонента, присутствующего в вещах и порождаемого вещами, всегда была весьма велика. Собственно, весь Маркс об этом. Что такое стоимость как не своего рода условность, конвенция, высокая степень согласия относительно меры полезности той или иной вещи? Что, как не готовность оплатить эту конвенцию некоей суммой денег?

Деньги, в свою очередь, тоже не очень материальны. Особенно бумажные. Это, разумеется, шутка. Дело не в том, из чего деньги сделаны — из золота, раковин каури, соболиных шкур или бумажек с печатью. Еще менее материальны цифры на счету. А если взять старинное присловье «уговор дороже денег», то получается, что ничего принципиально нового в плане «виртуальной экономики» в наше время не происходит. Потому что она виртуальна с момента своего рождения.

Жил в Новой Зеландии в начале ХХ века старик Тамати Ранапири, признанный в народе маори эксперт по правовым вопросам. Он рассказал приезжим этнологам, что главное в хозяйственной жизни — это не вещь, а «хау» (латинскими буквами пишется «hau»), дух вещи, который на самом деле и является предметом обмена, дара и прочих довольно сложных экономических отношений, господствовавших в так называемом «примитивном» обществе. Вообще же экономика лишь оформляет сложившиеся в обществе отношения. Поэтому экономика если и первична (как нас учили в школе и институте), то лишь постольку, поскольку первичен символический обмен, то есть взаимодействие нематериальных (давайте прямо скажем — идеальных!) субстанций.

Главная нематериальная субстанция, относительно которой идет торг, — это, разумеется, право. Идея не новая, уже лет сто назад стало понятно, что товар — это не столько вещь (которую можно купить за деньги) сколько связанная с ней система прав и ограничений. Ясно, что чем больше прав и меньше ограничений, тем вещь ценнее. Но главное среди них — так сказать, «право прав» — это право владеть данной вещью и, соответственно, пользоваться остальными правами.

Возникает замечательный круговорот. Право является в числе прочего источником денег. Но и само оно покупается за деньги. Кроме того, изменяет наше поведение. Тот, кто «имеет право», ведет себя в определенных ситуациях совершенно иначе, чем тот, кто «права не имеет».

Но информация тоже изменяет наше поведение. Тот, кто владеет информацией, ведет себя (опять же в определенных ситуациях) совсем по-другому, иначе, чем тот, кто ею не владеет.

В некотором абстрактном смысле можно утверждать, что право и информация — в принципе одно и то же. Каждый советский (да и не только советский) человек хоть раз в жизни сталкивался с ситуацией, когда он «не имел права знать» нечто для него интересное и важное. И некоторые счастливцы, повышаясь по службе, получали — в числе прочих прав — право на доступ к информации, которая была закрыта для других, для нижних чинов.

Идеальная фигура хозяина жизни — правомочный знайка. Об этом писал в ХХ веке Мишель Фуко, а в XVI — Фрэнсис Бэкон. Все помнят его афоризм «Знание — сила». Не все знают точный, адекватный перевод. «Ipsa scientia potestas est» — «само по себе знание есть власть». Итак, власть — это совокупность правовых прерогатив. А порождает ее знание, которое есть у одних и которого нет у других.

Отсюда понятно злобное недоверие к знайкам. К тем людям или корпорациям, которые владеют информацией-знанием и тем самым являются более полноправными (точнее, власть имущими) по сравнению с обывательской массой. Из этого вырисовывается контур новой революции — не бедные против богатых, не смуглые, желтые против белых, а «синие воротнички» против «яйцеголовых». Еще шаг — простодушные народы против всемирной закулисы.

Ничего нового под луной, кроме масштабов происходящего. Масштабы, разумеется, впечатляют. Плотность упаковки и скорость передачи информации превосходит всякие разумные пределы. Тут-то и запятая. Говорят, количество информации то ли каждый год, то ли каждое десятилетие то ли удваивается, то ли упятеряется. Но эти изумляющие цифры как-то легко забываются. Понятно, почему — они не имеют для нас реального смысла. Число нейронных связей в нашем мозгу остается постоянным уже довольно давно, и нет признаков, что оно увеличивается с каждым новым всплеском на информационных рынках.

Нормальный образованный человек, любящий чтение, за всю свою жизнь прочитывает не более трех тысяч книг. Если он работает рецензентом или редактором — не более пяти тысяч. Из тридцати — приблизительно — миллионов книг, написанных на земле. То есть примерно одну десятитысячную долю процента. Самый общительный человек за свою жизнь успевает подружиться, пообщаться или хотя бы мимолетно познакомиться с одной — полутора тысячами людей. Из шести миллиардов живущих. То есть примерно с двумя десятимиллионными долями процента. Больше не получается.

И больше — не надо, вот ведь в чем дело. Хотя нет сомнения, что среди непрочитанных книг и неузнанных людей есть просто замечательные.

Точно такие же человеческие ограничения накладываются на скорость транспортных средств, на быстродействие компьютера, на количество телевизионных и радиоканалов. И даже на число мегапикселей в цифровых фотокамерах. Оказывается, что слишком «тяжелые» (то есть самые высококачественные) изображения труднее пересылать по Интернету, они занимают больше места в памяти фотоаппарата. Но далеко не все покупатели «цифровой мыльницы» собираются печатать свои снимки размером метр на полтора. Обычному потребителю хватает 10×15. Максимум 20×30, это если на стенку повесить. Технологические возможности оказываются избыточными.

То же касается мобильных телефонов. Реклама простодушно сообщает: «Функция быть простым средством сообщения в современном мобильном телефоне давно отошла на второй план! Современный мобильник — это карманный центр развлечений и игр!» Интересные дела. Говорят, где-то в Японии снова вошли в моду простые «трубки» с монохромным экраном, SMS и памятью на полтораста номеров. Без фотокамеры, без видео, без MP3, без FM-радио, без инфракрасного порта, без выхода в Интернет, без игр, без органайзеров, в общем, без всего, что в народе зовется «примочками и прибамбасами».

Но, говорят, такие простые «ретромобильники» стоят очень дорого. Потому что прибыль достигается массовостью производства. А чудаков, желающих вернуться к простой «трубке», очень мало. Что ж, раз ты сноб и пижон — плати!

Возникает то, что я назвал бы «технологическим принуждением».

До последнего времени можно было сохранить преемственность в потреблении технических услуг. Смена поколений различных устройств, предназначенных для массового потребителя, была достаточно мягкой и плавной. Сейчас разрывы между поколениями техники стали тотальными. В области звукозаписи винил, бобины, кассеты, компакт-диски, мини-диски, микрочипы сменяют друг друга вместе с соответствующими устройствами. Собрать фонотеку или видеотеку — значит обречь себя на хлопоты по переносу своей коллекции с прежних носителей на новые. На наших глазах исчезли еще недавно вожделенные кассетные видеомагнитофоны, их заменили DVD-плееры.

Но на горизонте маячат плееры на микрочипах. Фотолаборатории «Кодак» и пленочные аппараты дружно отправляются на обочину, а там и на помойку.

Новое поколение изделий делает совершенно непригодным прежнее поколение. Новый сотовый телефон требует новой программы, а она совместима только с новейшей операционной системой, каковую можно установить только на новейший компьютер.

Вспоминается юмористический рассказ начала ХХ века: дама покупает модную шляпку, к шляпке нужны соответствующие перчатки, к ним новое платье, к платью экипаж, к экипажу новый дом, к новому дому — новый муж. Большинство людей, разумеется, где-то останавливаются на этом пути. Разрывы возникают не только между странами, регионами, социальными стратами, но и между отдельными лицами, которые различаются только тем, что они по-разному определяют свою позицию в потоке бытовых новаций.

Прежнее «престижное потребление» основывалось на моде, на социальном давлении. Теперь давление стало технологическим. Быть «устаревшим» не значит, как прежде, быть «немодным чудаком», что в принципе могло оцениваться позитивно. Сейчас устаревший компьютер отсекает человека от некоторых каналов коммуникации — и, как назло, именно от тех, куда перемещается наибольшая интенсивность информационных обменов. Всемирная сеть — именно в силу технологической гонки — оказалась коряво сплетенной и отчасти дырявой, в ней встречаются несовместимые узлы и изолированные зоны. В этих зонах угнездились не только напрочь отсеченные от модернизации регионы Юга, не только трущобы латиноамериканских мегаполисов, но и так называемый «евро-трэш», пристально и даже трогательно описанный Уильямом Берроузом и Ирвином Уэлшем. Наркоманы, бездельники, извращенцы, перекати-поле, паразиты благотворительных организаций, мелкий криминал и подобные многочисленные обитатели «нехороших кварталов» европейских городов и Нью-Йорка; среди них есть люди образованные и думающие, но избравшие себе такой вот путь.

Ибо человек — это страшно инертное создание. Человек родится от любви мужчины и женщины. Он взрослеет очень долго — почти двадцать лет, а то и больше. Матрица страстей, которыми он одержим, остается неизменной уже две-три тысячи лет. Французская исследовательница Джойс Мак-Дугалл пишет, что человек переживает пять великих трагедий. Вот они. Трагедия осознания себя (я существую в этом страшноватом мире). Трагедия осознания Другого (я здесь не один). Трагедия различия полов и поколений (здесь есть женщины, есть мужчины, есть молодежь, есть старики, и никакая сила не сможет переместить меня из одной клеточки в другую). Трагедия принятия собственного рода, собственной семьи (да, моя мать не кинозвезда, а отец — не барон, но таково мое происхождение, другого не будет). Наконец, трагедия осознания неизбежности смерти (обойдемся без объяснений). Все происходящее с человеком разыгрывается на этой матрице, и нет никаких признаков, что она в обозримом будущем изменится.

Кроме того, человек как физическое тело ограничивает неудержимость технического прогресса. У него есть пороги памяти, внимания, различения, простой силы и выносливости. Он, наконец, банально непрочен. Герой романа Александра Крона «Бессонница», протестуя против самой идеи физического бессмертия (или, добавлю от себя, особого долголетия), высказывает важные мысли. Если медицина хочет сделать человека бессмертным (или чрезвычайно долголетним), она должна в придачу снабдить его невероятной, невиданной в природе прочностью — механической, термической, химической и радиационной. Допустим, обычный, не бессмертный и не супердолгожительный человек попадает, скажем, под сорвавшуюся с крыши бетонную плиту. Мы страшно горюем, однако в нашем горе есть одно, но универсальное утешение: «все там будем». А если не все? Такому горю воистину нет утешения. Поэтому, заключает герой романа «Бессонница», это будет не подарок человечеству, это будет настоящее проклятие.

Так что есть прочные человеческие рамки, сдерживающие технический прогресс, равно как и экономические новации, в пределах разумного. В пределах человеческих возможностей. Как бы эти возможности ни различались, мы все — и умные, и глупые, и бодрые, и вялые — существуем на указанной матрице и в ее рамках.

Пора перейти ко второму вопросу Тоффлера — о судьбе капитализма. Если понимать капитализм по Марксу, то его судьба давно уже решена. Положение рабочего класса в Англии уже не то, что полтораста лет назад. Потому что классический капитализм был, по сути, лишь слабореформированным феодализмом, в основе которого лежало существенное различие прав и свобод капиталиста и наемного рабочего, ограничение вертикальной социальной мобильности, сословность во всех сферах жизни, широкое применение насилия в отношении рабочих и прочие средневековые прелести.

Если же говорить о капитализме как о той системе, когда стоимость порождает новую (добавленную) стоимость, но часть ее реинвестируется, а часть распределяется соответственно личному трудовому вкладу каждого, то такой капитализм существует и в огромных корпорациях «фордовского» типа, и в массовых акционерных обществах, и во флагманах постиндустриального развития — малюсеньких независимых фирмах. В тех фирмах, где три-четыре человека создают новые компьютерные программы, которым, быть может, завтра суждено завоевать мир и принести их создателям богатство и славу.

Вот базовый принцип технического прогресса: «Мы изобрели машину, которая заменяет труд ста человек, которые теперь ее обслуживают». Иногда кажется, что для создания какой-то стоимости (или, иначе, осязаемого материального блага) нужно при всех обстоятельствах определенное количество занятых. В одном случае они копают канаву, в другом — обслуживают экскаватор. В одном случае они считают на арифмометрах, в другом — считает один, а остальные следят за его компьютером, вытирают пыль и поливают цветы в офисе, обеспечивают его обедом и кофе.

В самой что ни на есть постиндустриальной державе нужны люди, которые собирают тележки в супермаркете и моют там пол. Косят траву перед офисными зданиями, метут улицы и опорожняют урны. Работают на бензоколонках, разносят газеты. А также строят нехитрое жилье, где живут низко-квалифицированные работники. Которые, в свою очередь, тоже ходят в супермаркет и не сами моют в нем пол.

Поэтому вряд ли можно всерьез ожидать, что появление новых информационных технологий перевернет мир.

«…Никакого отличия между человеком нынешним и прошлой эпохи нет, что, напротив, всякое различие между ними отсутствует и что именно отсутствием-то отличия и объясняется поразительное сходство человеческих взаимоотношений и тогда, когда расстояние одолевалось за неделю, и теперь, когда оно покрывается в двадцать часов. Что как теперь очень богатые люди, одетые в дорогие одежды, едут в международных спальных вагонах, так и тогда, хотя и иначе, но тоже очень богато одетые люди ехали в шелками обитых каретах и укутанные соболями; что как теперь есть люди, если не очень богатые, то все же очень хорошо одетые, едущие во втором классе, цель жизни которых — это добыть возможность поездок в спальном вагоне, так и тогда были люди, ехавшие в менее дорогих экипажах и укутанные лисьими шкурами, цель жизни которых состояла в том, чтобы приобрести еще более дорогую карету, а лисы сменить соболями; что как теперь есть люди, едущие в третьем классе, не имеющие чем заплатить доплату за скорость и обреченные страдать от жестких досок почтового, так и тогда были люди, не имеющие ни денег, ни чина, потому тем дольше кусаемые клопами смотрительского дивана; что, наконец, как теперь есть люди, голодные, жалкие и в лохмотьях, шагающие по шпалам, так и тогда были люди такие же голодные, такие же жалкие, в таких же лохмотьях бредущие по почтовому тракту.

Давно уже сгнили шелка, развалились, рассохлись кареты и сожрала моль соболя, а люди словно остались все те же, словно и не умирали, и все так же, мелко гордясь, завистничая и враждуя, взошли в сегодняшний день. […] как прежде, во времена лошадиной тяги, так и теперь, во времена паровозов, жить человеку глупому легче, чем умному, хитрому лучше, чем честному, жадному вольготней, чем доброму, жестокому милее, чем слабому, властному роскошней, чем смиренному, лживому сытнее, чем праведнику, и сластолюбцу слаще, чем постнику. Что так это было, и так это будет вечно, пока жив на земле человек»(М. Агеев. «Роман с кокаином»).

Печальные строки. Мир не перевернется сразу и решительно к лучшему. Но жить, может быть, станет чуточку легче. Чуточку расширится спектр возможностей каждого. В этом смысле бодрую книгу Тоффлера читать приятно. Если только не принимать всерьез опасности девятитриллионной задолженности по кредитам, которую несет на себе американская экономика. Эта задолженность давно уже погашена повышением цен на те же самые кредиты. Капитализм так просто не возьмешь. Он и не с такими Годзиллами справлялся.