Грейт Медоу. Воплощение. Фрагменты книги

Глава третья

Первым знаком приближения Рождества было то, что Лалли доставала большую миску и вместе с мамой начинала делать пудинг. Приготовление занимало много времени, потому что все фрукты нужно было разрезать на маленькие кусочки, а мы с сестрой должны были вынуть все семечки из изюма, который вымачивался в теплом роме; все это было страшно скучно, хоть нам и позволяли немного съесть, не объедаясь, как свиньи, как они говорили.

Дирк Богард

Потом мама все перемешивала каким-то образом — она очень тщательно за всем этим наблюдала, — и каждому из нас давали деревянную ложку, чтобы тоже немного помешать тесто — на счастье. Самой прекрасной минутой была та, когда мы кидали в эту готовую смесь талисманчики. Они были серебряные (иначе их нужно было бы заворачивать в малюсенькие бумажки), а если о них не знать, можно было легко их проглотить, и они прошли бы прямо насквозь, говорила Лалли, и тогда тебе не будет счастья в Новом году, а именно ради счастья все и делалось.

Среди талисманов был наперсток, и если он тебе достанется, то останешься незамужней, а если найдешь пуговицу, то не женишься, была свинья для жадины, была подкова на удачу, и так далее. А лучше всего были два трехпенсовика из настоящего серебра, проваренные в кипятке и начищенные, чтобы на них не осталось никаких микробов. И потом каждый из нас еще раз размешивал тесто.

Все происходило долго, в доме замечательно пахло, и мы не видели пудинг до Рождества, до которого было еще несколько лет. Ну, в смысле очень много времени, потому что мама всегда готовила пудинг в октябре, и он потом настаивался в темном месте.

Это был первый знак. Но пудинг делали настолько заранее, что иногда мы совершенно забывали о Рождестве до следующего знака. Этим знаком была Фотография.

Каждый год папе обязательно нужно было заполучить красивый заснеженный пейзаж для рождественского номера «Таймс». Когда приближался день съемки, он страшно суетился, пытаясь узнать, где же уже прошел хороший снегопад. Фотография в полполосы должна была дать ощущение настоящей зимы — ведь скоро Рождество. Но беда была в том, что в это время снег не всегда еще выпадал, и папа чудовищно волновался, названивая знакомым во все какие только можно уголки Британии и интересуясь, как у них там со снегом. Очень часто он получал ответ: «Никак», тогда нервно вскакивал и рассылал фотографов просто сидеть и ждать, пока что-нибудь произойдет. И им здорово надоедало, как они говорили, сидеть без дела где-нибудь в Пеннинских или Шетландских горах или еще где-то на краю света, потому что ничего особенно и не случалось, а если и случалось, то все равно снега было недостаточно «для ощущения».

Но иногда, когда мы приезжали на выходные в деревню и внезапно появлялся иней, папа опрометью бежал в деревню и звонил в редакцию, чтобы немедленно кто-нибудь приехал, пока все не пропало и погода не переменилась.

Иногда нам разрешали поехать с ним, но это случалось очень редко, потому что в Сассексе климат мягкий, говорил папа; обычно мы ездили с очень хорошим фото-графом, которого мы звали дядя Билл. Он не был нашим дядей, но знали мы его всю жизнь — ну, в общем, задолго до того, как родилась моя сестра, — и очень любили; а вообще его звали мистер Уорхерст. Ну, такие церемонии. Мы уезжали в ОМ с камерами и треножниками, картами и всем таким, поднимались на холмы, пробирались через лес и уходили далеко, в Херстмонсё, где был красивый замок, или в Эшдаун Форест, или Рай. Как только мы находили «что-то подходящее», мы останавливались и устраивали потрясающий пикник с горячим чаем, супом из термоса, сосисками, мясными пирогами или холодной курицей и яйцами вкрутую и ждали, пока будет правильный свет. Мы всегда так делали. Свет всегда был неправильный, когда добирались до места. И пока мы ели-пили, взрослые смотрели на небо через маленькие стеклянные штучки, выкрикивали друг другу какие-то цифры и ждали, когда облако тоже будет правильным — и облака тоже должны были быть, это было очень важно, потому что они просто должны были там быть, и чтобы сквозь облака просвечивало солнце. Читателям это нравилось, говорил папа, особенно если они находились на Рождество где-то за сотни миль от Британских островов, в Африке, Индии, на Цейлоне или еще где-то далеко, и посреди жары, среди чернокожих людей фотография напомнит им об Англии.

Когда свет становился совершенно правильным, начиналась беготня и иногда мы с сестрой должны были войти в кадр, чтобы придать картинке «интерес». Но мы никогда не становились лицом к камере, только спиной, и нам нужно было тащить огромное бревно либо, может быть, нести тяжелую связку хвороста по льду или по снегу. Это было очень забавно. Во всяком случае, им, взрослым, было забавно. Сестре немного надоедало волочить какие-то ветки, она замерзала и начинала ныть. Я тоже не был в восторге от всего этого, но помнил о бедных людях, которым было ужасно жарко в Африке или Индии, и в какой-то мере меня это ободряло. А оба мы веселели, когда вспоминали, что Фотография была вторым знаком; это было очень хорошо, так как, видите ли, мы вспоминали о первом — о пудинге. А все вместе означало, что Рождество приближалось. Что было еще лучше.

В аббатстве Мелроуз, 1928

Конечно, пока делался пудинг, наступало время копить деньги на подарки, что сперва было довольно скучным занятием, но становилось очень милым в тот момент, когда подарки уже надо было покупать. В смысле, было скучно, что надо откладывать половину карманных денег — а мы получали по четыре пенса в неделю — в пустую жестяную банку «Вим», чтобы другим людям что-то купить. Но так надо было, и мы это и делали. Было приятно, когда банка становилась тяжелее и ты начинал думать, кому что купить. Беда была в том, что нельзя было купить то, что ты хотел. Обязательно надо было купить то, что они хотели. И Лалли или мама зорко за этим следили, когда дело доходило до покупок. Я не понимал, почему папе не понравится очень симпатичная стеклянная золотая рыбка в маленьком аквариуме с нарисованными лилиями, но мама говорила, что рыбка вызовет у него отвращение, что он, конечно же, предпочтет получить пару вечных скучных носков. Так что в конце концов я просто давал им право самим выбирать: все равно было невозможно бороться. Сестра хотела купить для Лалли очень милую маленькую птичку с механизмом — когда ее заводили, она начинала быстро клевать все подряд, но в результате должна была подарить няне дурацкую бутылку соли для ванн. Видите, бороться было бесмыссленно. Они говорили, что все, что нравилось нам, «не подходит».

Разумеется, самым главным в Рождестве были подарки. Мы знали, что в этот день родился Иисус, и подарки должны быть такими, какие принесли к яслям волхвы, но мы что-то запутались с Санта-Клаусом, который вроде отличался от всех святых. Во всем этом трудно было разобраться. Впрочем, это все было не важно, потому что я знал (уже сто лет назад), что подарки приносит не Санта-Клаус, а папа, потому что однажды ночью я не спал — следил и увидел, как он пробрался тихонько к нам в комнату и положил чулки в изножье кровати. А еще, совсем давно, когда мы были очень маленькие, Лалли повела нас на целый день к миссис Джейн в Уолнат Коттедж, и, как особый подарок, мы пошли в универмаг «Бенталлс» в Кингстоне посмотреть на Грот гоблинов и на Санта-Клауса. Мы долго стояли в очереди, чтобы поговорить с ним, и когда подошла очередь моей сестры, она покраснела, а он посадил ее к себе на колени и вполне прилично к ней обратился, и вдруг она его ударила и завизжала-завизжала так громко, что Лалли и миссис Джейн скорее бросились ее забирать. Сестра всхлипывала и сопела всю дорогу, пока мы шли через отдел абажуров и даже корсетов. Это было ужасно. А люди оборачивались и оборачивались.

Мы спустились в лифте, и когда добрались до отдела домашних аксессуаров, Лалли нас усадила, вытерла сестре глаза и спросила, в чем, ради всех святых, дело.

— У него были страшные красные глаза, — сказала сестра.

— Чепуха! — сказала Лалли. — Подумаешь, красные глаза у него.

— Красные, — ревела она. — И ужасные длинные усы. И он рычал на меня и сказал, что если я не была весь год хорошей девочкой, он спустится к нам по трубе и разберется со мной.

Много времени ушло, чтобы успокоить ее. Это удалось только в чайном магазине «Эй-Би-Си», где Лалли дала сестре первой выбрать пирожное. Только тогда она замолчала. Но мы больше так и не говорили о Санта-Клаусе. И каждый раз, когда она видела хоть одного, а их, казалось, были сотни, она хватала Лалли за руку и пряталась в ее юбках. Ей стало легче, когда она поняла, что у нас в детской был газовый камин, а значит, он не смог бы пробраться к нам по трубе в любом случае.

Так что мы знали, что подарки появлялись у нас от наших родителей и от добрых знакомых.

Поскольку у нас было не много настоящих родственников, мы придумывали дядей и тетей, и это было очень хорошо, потому что так у нас образовались дяди и тети, которые нам действительно нравились. Остальных мы просто звали «мистер» и «миссис», и они не считались.

Конечно, были у нас настоящие родные — в Шотландии, по маминой линии, но мы не часто их видели, потому что жили они далеко в холоде и туманах, и хотя они были хорошие, они были ничуть на нас не похожи. И еще у них был один минус — подарки, которые они нам присылали. Подарки были ужасные. В том смысле, что мы всегда знали, что ждет нас там, внутри, под оберткой — задолго до того, как разворачивали и открывали посылку.

Плоский сверток.

Просто плоский.

Без чудных бугорков и кусочков, которые прощупываются через бумагу, — без всего, что делало подарок таким интересным; просто плоский.

Мои родители в синем ОМ, 1929—1930

Так что мы знали, что это будет коробка с Эдинбургским кексом, или пара перчаток, или мозаика, или, что еще хуже, книга. Ну, скажите, кто дарит на Рождество книгу? Вам бы пришлось ее прочитать, прежде чем писать письмо с благодарностью, а на праздники ведь никогда не читаешь. Читаешь только в школе. Потому что заставляют.

Ничего интересного в книжках, перчатках или Эдинбургском кексе не было, хотя кекс был хороший, особенно кусочки с корицей, но сладости — это ведь все равно не очень интересно, даже если они в клетчатой коробке с видами Принц-Стрит. Скучно. А перчатки? Кому нужны перчатки, когда у тебя уже есть свои?

В общем, мы догадывались, что нас ждало, и оставляли подарки от родственников из Шотландии напоследок, но все равно нам нужно было писать письма с благодарностью. Лалли собирала все бирочки и помечала, от кого что, потому что в рождественское утро вокруг елки была большая кутерьма. Лалли писала: «Кекс», или: «Книга» («Похищенные»), или: «Перчатки», или: «Длинные вязаные чулки», что нам потом очень помогало сочинять благодарственные письма.

Длинные вязаные чулки. Ну ей-богу…

Но некоторые знакомые присылали чудные подарки. К примеру, одна ненастоящая тетя. Она была француженка, известная актриса, и мы звали ее тетя Ивонн, и она присылала нам самые лучшие подарки. Всякие бугорки, узелки и острые неровные штучки. И огромные! Однажды она подарила мне игрушечную лошадь с настоящей серой гривой, а в другой раз — мясную лавку с мясником, кусками мяса, сосисками, уложенными в длинные розовые ряды. Все, конечно, гипсовое, но это был чудесный подарок. И она всегда помнила о Лалли и присылала ей мыло. Оно было очень интересное, потому что на каждом куске были картинки с разными собаками или лошадьми, и они никогда не смывались, даже когда оставался тоненький обмылочек. Оно называлось мыло КОЗЖ1, потому что так было написано на коробке, и все это звучало очень важно, а мама говорила, что тетя Ивонн наверняка купила его на одном из благотворительных базаров, которые она каждый год открывала, но все равно это было по-доброму. А Лалли говорила, что у нее уже столько мыла, что она прачечную может открыть. Но было видно, что ей приятно.

Рождество мы всегда отмечали вместе либо в Лондоне, что было нормально, но не очень весело, либо в деревенском доме, что было лучше всего. Но однажды был ужаснейший случай — мы поехали отмечать праздник с настоящими родственниками по папиной линии, которых он как-то разыскал. Вот это был удар, должен вам сказать. Это были, как он говорил, его троюродные племянники или что-то в этом роде. Но нам обязательно нужно было поехать. В папином рассказе все выглядело довольно привлекательно, на самом деле Рождество оказалось испорченным.

Тетя — мы, разумеется, должны были называть ее тетей, хотя она была троюродной племянницей, а нам с первого взгляда не очень-то понравилась, но все же она была нашей «кровной семьей», — в общем, тетя Филлис была ужасной. То есть она была очень милой, но просто не понимала детей, как говорила мама. И она была замужем за человеком по имени Дигби, который был таким же плохим, но даже хуже, потому что он вообще с нами не разговаривал; иногда только бурчал: «Хррмф» или: «А теперь, я уверен, вы хотели бы пойти на прелестную оздоровительную прогулку по нашим общинным землям. Там есть много удивительного, на что можно посмотреть, знаете ли». Идти нам совсем не хотелось, потому что на улице был мороз, и смотреть было не на что, кроме жухлой вересковой пустоши и больших угрюмых сосен. Жили они в очень примечательном доме. Мама говорила, что они этот дом сами придумали и что он был очень модный и оформлен по последнему слову. Он был жутко неудобный: огромные стеклянные окна, без камина, и все стулья были из блестящего металла, и даже обеденный стол — из толстого стекла и серебристого железа.

Скажите на милость…

И у них даже не было рождественской елки, потому что у дяди (мы и его должны были называть дядей) Дигби была астма или что-то в этом роде, а тетя Филлис говорила, что елки очень опасны, потому что от них везде иголки и беспорядок, и в любом случае это все полная чепуха, потому что придумали их «гансы». Мама сказала, что так тетя называла немцев.

Так что подарки, которые родители привезли с собой в машине, нам просто вручили наверху, в нашей спальне. Спальня тоже была ужасной, потому что там стояла двухъярусная кровать, как на корабле, и сестре досталась нижняя койка, а в мою мне нужно было забираться по железной лестнице, а сестра лежала внизу, подо мной и боялась всю ночь, что я захочу в туалет и не пойду: а что с ней тогда будет?

Я хорошо понимал, чего она боялась, но никуда не захотел, так что все было в порядке.

Цветов в доме нигде не было, только колючие кактусы в больших фарфоровых мисках или квадратных горшках и отвратительная латунная статуэтка женщины, обнимавшей часы и сидевшей на тигре или что-то в этом роде. И еще у них была устрашающего вида собака, восточноевропейская овчарка по имени Гамилькар, которая в доме носила войлочные пинетки, чтобы не поцарапать паркет тети Филлис.

Который был ужасно холодным и скользким.

Они не ели мясо, еще один плохой знак. Так что нам с сестрой подали малюсенького цыпленочка, которого тетя приготовила специально для нас, что было очень мило с ее стороны, я полагаю; только цыпленок был совсем холодный, и ножки у него внутри были с кровью. Зато на столе было видов пятьдесят овощей вроде брюквы, пастернака и прочего и каравай хлеба, темно-коричневого, из которого торчали зерна кукурузы. Все это было, признаться, ужасно. После обеда дядя Дигби завел граммофон, но это были не рождественские песни — Элси и Дорис Уотерс, к примеру, или Стэнли Холлоуэй, — а ужасная серьезная музыка, которую все должны были слушать. По крайней мере, слушал он, откинувшись в железном кресле с кожаными боками и закрыв глаза, а тетя Филлис сидела на пуфе и с увлечением возилась с чем-то, что она называла ковриком для камина. Только камина-то не было. Да, все это было просто слабенько.

А потом дядя Дигби посмотрел на карманные часы и сказал: «А не пора ли уже нашим юным гостям направиться в страну сновидений? Слишком много веселья за один день может навредить, не так ли?»

Слишком много веселья!

Слава богу, мы уехали домой на следующий день довольно рано, и папа сказал: «Больше никогда», потому что ему предложили всего лишь два ничтожных стакана сильно разбавленного виски перед обедом, два бокала водянистого австралийского вина за обедом и ничего после, кроме кружки какао. А мама сказала, что это не по ее вине, потому что это его родственники, и, возможно, в следующий раз, когда он с рвением займется поисками семьи, он вначале подумает о своей собственной, и если он когда-нибудь опять вздумает сделать что-нибудь подобное, то это будет только через ее труп. Что нас немного обеспокоило, потому что она была в ярости — было видно в зеркальце в машине, — и мы немного расстроились по поводу трупа, но она сказала, что она не совсем то имела в виду. Мы ее спросили. И она объяснила. Вроде бы. Так что такое вот было Ужасное Рождество в Фарнеме, и мы никогда в жизни не могли его позабыть.

А когда мы снова увидели Лалли через день после Рождества, она улыбалась и была веселая и даже не сказала, что скучала без нас, но что она прекрасно провела время в Уолнат Коттедж, в Твикенгеме, с ее папой и мамой, и что они ели гуся и сладкие пирожки с миндалем и изюмом, выпили целую бутылку тоника, и брат Гаролд играл на кларнете «Придите, все верующие!».

Так что все было в порядке.

Мы сидели все вместе в маленькой столовой рядом с кухней, склеивая бумажные цепочки, Лалли замешивала тесто для нас, когда вдруг раздался грохот и мы услышали, как наша мама закричала: «Ой-ой-ой!» Мы кинулись в прихожую и увидели, как она, согнувшись, сидит посреди лестницы в шляпе, с совершенно белым лицом. Губы у нее были очень красные.

Лалли позвала папу, который прибежал из кабинета, а нас отослали, «чтобы мы не болтались под ногами», но прежде чем мы ушли обратно в столовую, мама сказала нам, что с ней все в порядке и не стоит беспокоиться. Но я расслышал, что она попросила папу: «Пошли за Хендерсон, дорогой», и я понял, что не так-то с ней все и в порядке, потому что Хендерсон была нашим женским доктором. А еще мама сказала, что она боится, что «она его потеряет», чего я не понял, но решил, что «он» — это ботинок, который скатился вниз по лестнице и лежал на полу без каблука. Так что я сказал: «Вот он, ты его не потеряла. Хотя он сломался», — а Лалли велела исчезнуть сию же секунду, и мы ушли.

Конечно, в маленькой столовой воцарилась грусть, и бумажные цепочки показались какими-то глупыми. Потому что все бегали туда-сюда, а потом прибыла доктор Хендерсон в мужском костюме, в галстуке и с сумкой и торопливо поднялась по лестнице. А мы еще немного повозились с цепочками, но без особого интереса.

— Она умрет? — неожиданно спросила сестра и перепугала меня.

— Нет. Конечно, нет. Она просто оступилась. Вероятно, она очень торопилась.

— Просто было бы так ужасно, если она умерла бы, особенно на Рождество.

— Ну нет. Так что перестань ныть.

— Я не ною. Просто говорю. Разные вещи.

А потом зашла Лалли, она уже поменяла свой передник на свежий накрахмаленный, зашла на кухню и поставила на огонь чайник, пошумела немного и спросила, хорошо ли мы себя ведем. Мы вели себя хорошо.

— А с мамой уже все хорошо? — спросил я.

— Конечно. Она совершенно здоровенькая, будьте спокойны. Да уж, — сказала Лалли, наливая кипяток в заварочный чайник, — скажу я вам, не хотела бы я поменяться с ней задницей. Она еще две недели вся в синяках будет. Теперь уж не будет носить эти глупые каблуки! Я-то ей и говорила, и говорила. А она вечно спешит. — Она взяла поднос с чайником и вышла в прихожую. — Вы можете подняться и повидаться с ней… совсем скоро. Она гадко упала и не хочет, чтобы целое племя детей болталось у нее в спальне, я уверена. — Она начала подниматься по лестнице и посмотрела на нас сверху. — Нечего вам там стоять обоим, как паре пустых бутылок. Она будет в полном порядке, и мы все поедем отмечать Рождество в деревню, как и договаривались. Понятно?

— Все вместе? — спросил я.

— Все вместе, — сказала она, поднимаясь осторожно наверх и стараясь не расплескать молоко из молочника. — И не забудьте про завтрашний день! Станция Юстон, встречать кузину Флору и не опаздывать. Пришла беда, — сказала она, как будто мы могли ее не услышать, — отворяй ворота!

Наша кузина Флора была совсем не плохая. Несмотря даже на то, что она была из Шотландии и речь ее трудно было понимать. Во всяком случае, она была родня, и настоящая, а не придуманная. Она мне нравилась, почти как лучшая подруга моей сестры из монастыря, Джованна Джовони, итальянка, но понять ее было легко, потому что по-английски она говорила так же, как мы. А Флора была шотландка. Так что разница была. Наша мама пригласила ее отметить Рождество с нами, потому что у Флоры не было мамы, которая умерла, когда Флора была совсем ребенком. У нее был только брат, немного ворчливый, и папа, страшный и строгий, который носил очки без оправы, больно жал руку, здороваясь, и всегда обращался ко мне «парнишка». Так что было очень мило пригласить ее к нам погостить.

Немного позже, когда мы собирались ложиться спать, нам разрешили пойти к маме повидаться; в ее спальне было полутемно и очень красиво, только она казалась немного несчастной и была совсем без косметики, отчего тоже было грустно. Но она уверила нас, что чувствует себя хорошо, просто ей придется полежать пару дней, так что мы должны взять на себя все ее обязанности и присмотреть за кузиной Флорой и сделать так, чтобы Флора чувствовала себя вдвойне как дома. Мы пообещали и поинтересовались, можно ли будет поехать на Рождество в деревню, и она сказала, что да, мы поедем с Лалли на автобусе «Зеленая линия», это было так здорово, а они с папой приедут попозже и поспеют к сочельнику. Потом она немного устала, поцеловала нас и попросила быть хорошими детьми, помогать Лалли и, самое главное, сделать так, чтобы кузина Флора чувствовала, что ее здесь вправду очень ждут.

— Как же нам это сделать? — спросила сестра. — Ну в смысле заставить ее почув-ствовать себя так, как будто мы ее с радостью ждем?

— Не знаю. Скажем ей об этом, наверное.

— Но ведь она может подумать, что если мы постоянно повторяем, что мы ее ждали, мы на самом деле ее не ждали, не так ли?

— Ну… можешь подарить ей что-нибудь свое, то, что тебе самой очень нравится. Думаю, так ты докажешь, что ждала ее.

— Что, к примеру?

— Ну… эту твою куклу, Аннабел Ли, с длинными ногами.

Сестра заверещала:

— Я обожаю мисс Аннабел Ли! Она моя самая любимая, мне ее подарила тетя Фреда! Я не могу.

— Ты бы показала Флоре, что очень рада ее видеть.

— А откуда она узнает, что это моя самая любимая вещь?

— Ты ей скажи. Она поймет.

— А ты что ей подаришь? Тебе тоже нужно будет что-нибудь подарить, твою самую любимую вещь.

— Я мальчик. Ей мои вещи не понравятся. Девочкам не нравятся, ты же сама знаешь. Тебе не нравятся.

— Ну… мне нравятся твой Иисус и его мать. Они всем нравятся. Ты можешь ей их подарить, почему бы и нет?

— Но они святые! Я не могу их дарить!

— Подари ей своих Иисуса и Марию, вот увидишь, как она обрадуется. Она сразу поймет, что она здесь желанный гость. Святой к тому же.

Я немного испугался, когда она это сказала, так что я просто замолчал.

— Молчим? — удивилась Лалли, входя в столовую, где мы ужинали. — Что-то случилось, давайте-ка рассказывайте. Что вы там задумали?

В руках у нее были две пузатые грелки с горячей водой, но я знал, что они не для нас. А для того, чтобы нагреть постель Флоры. Ей постелили в комнате сестры, раньше это была наша детская, пока мне не выделили отдельную комнату, потому что Лалли сказала, что я вырос и это уже не подобало — спать вместе. Поэтому и ванную я принимал отдельно; это было скучновато, но вполне прилично.

— Я ему просто говорила, что если мы хотим обрадовать Флору и показать, что мы очень ждали, когда же она приедет погостить, то он должен снять со своего дурацкого алтаря Иисуса и Марию и подарить ей, — заявила сестра и быстро соскользнула со стула, чтобы я не мог ей хорошенько двинуть.

— Ну и подарочек! — притворно удивилась Лалли. — И на что, скажите на милость, вашей кузине нужны Иисус с Марией, хотела бы я знать? Я не уверена, что там, в Шотландии, они такими вещами увлекаются. А ну-ка, давайте марш в постель, мне еще много чего нужно переделать.

— Пожалуй, — согласилась сестра, — они ей, действительно, не нужны, потому что он всего Иисуса изуродовал. Он ему нарисовал черную бороду и светлые волосы, это же глупо. А Марии он нарисовал ужасные розовые щечки и ноги, и выглядит она ужасно…

— Да заткнись ты! И З. С. Д., — сказал я, потому что вдруг стал злиться, и Флора мне уже начала надоедать.

— Ну вот еще! — возмутилась Лалли, ударив меня по голове одной из грелок, отчего стало горячо. — Чтобы я больше этого не слышала, или я позову сейчас мистера Гитлера, чтоб он вас обоих отправил куда следует. Вам не надо ничего особенного делать для кузины, просто хорошо себя вести и мило улыбаться.

— Думаю, я ничего ей не буду дарить. Совсем, — сказал я. — Ну, во всяком случае, не сразу, подожду, пока она мне что-нибудь подарит на Рождество.

— Какой ужасный ребенок! — сказала Лалли и начала убирать поднос, на котором стоял наш ужин. — Идите отсюда, второй раз говорить не буду.

— Если она что-то и привезет нам, — вздохнула сестра, завязывая пояс халатика покрепче, — наверняка это будет что-нибудь плоское. Все подарки из Шотландии такие. Плоские.

— Сию же минуту, мамзель, будьте любезны! — вскричала Лалли разгневанно

и уронила один из бокалов с «Овальтайном», и он разбился. — О господи, помилуй! — запричитала она. — Видите, что из-за вас происходит! Мое терпение лопнуло. Вон! Прыг-скок наверх, и ни звука около маминой спальни, или пожалеете, что родились не в следующем году!

У Флоры были светлые волосы, короткие и с челкой, и она много смеялась.

По праздникам она носила килт, который закалывался огромной английской булавкой, и меховую сумку с цепочкой на поясе, которая называлась «спорран». Но в сумке у нее ничего не было, кроме маленькой черной кошки на счастье и трех пенсов, я однажды видел. Когда мы встречали ее на станции Юстон, на ней была обычная школьная форма, так что она ничем не выделялась. В своей выходной одежде она выглядела немного странно, в килте со спорраном и всякими оборками… непривычно как-то… на улице это выглядело, и однажды один прохожий выкрикнул что-то грубое о волынках, а она показала ему язык. Это было ужасно, но никто ничего не сказал. В смысле Лалли ничего не сказала, потому что считала, что Флору оскорбили.

Ее вечно недовольный брат Алек тоже носил килт. Мы видели его в килте, когда он приезжал к нам погостить. Он был немного старше меня и выше, и один раз нам пришлось пойти на жуткий детский утренник-маскарад: там нужно было прохаживаться за ручку, если вы пришли вдвоем, или поодиночке, под музычку небольшого оркестра, который играл что-то вроде песенки «На персидском базаре», а какие-то люди ставили оценки за самый оригинальный или самый красивый костюм или что-то в этом роде. Это было ужасно, скажу я вам. Но не для нашей мамы. Она была просто в восторге. Думаю, она обожала детские утренники в «Лодж», наверное, потому что когда-то была актрисой, так что умела наряжаться; она сама шила нам костюмы и придумывала их сама, хотя Лалли говорила, что мама иглу от шила не может отличить.

В общем, в тот раз моя сестра была с ног до головы в виноградных гроздьях из стекла, веревочных сандалиях и с венком виноградных листьев, который все время трясся в волосах. Звали ее Вакханка. А меня завернули в невероятно вонючую старую меховую шкуру, надели такие же сандалии, и я должен был ходить с чем-то вроде флейты, которую смастерил для меня папа из проволоки и сломанной удочки. Флейта была не настоящая, я ее носил просто так. Мне сказали, что я был греческим пастухом. Это было страшно. А особенно противно еще было от того, что скучный Алек пошел в своей одежде «на выход» — в килте и бархатном жакете с кучей серебряных пуговиц. Мне это все надоело, потому что от меня пахло гнильем. Козлиную шкуру, в которую меня завернули, мама отыскала в папиной студии, шкура щекоталась, и меня запаковали в нее, как в посылку, и всюду торчали куски толстой веревки. А от чего совсем стало плохо, так это от того, что Алек выиграл. Конечно.

Нет, честно! Получить первый приз за то, что пришел в своей собственной одежде!

Но потом было смешно, потому что его заставили прокатиться по всему залу на лошади. Собственно, это была не лошадь, просто двое мужчин в накидке в яблоках с огромной ослиной головой и нелепым хвостом; Алек покраснел и не хотел идти. Все над ним смеялись и тянули его, так что он вышел, но было видно, что ему все это страшно не нравится, и он очень крепко держался, потому что на самом деле «лошадь» хотела его сбросить. Потом «лошадь» стала исполнять смешной танец, все веселились и хлопали в ладоши, а Алек побледнел и расстроился, потому что он боялся, что от всей этой тряски килт задерется и все увидят его клетчатые подштанники.

Так и случилось. И все захохотали и замахали руками, что еще раз доказывает, что иногда взрослые могут вести себя совсем глупо. Мне было его очень жалко, но я обрадовался, что я в своей шкуре не победил; маме я сказал, что если мы в следующем году пойдем на такой утренник, то я буду кем-нибудь хорошим и интересным.

К примеру, глубоководным ныряльщиком.

Глава четвертая

За ночь до того как нам нужно было поспеть на автобус «Зеленая линия» с вокзала Виктория, начались сборы. Флоре было легче, потому что ее вещи были уже уложены, она же приехала к нам из Шотландии, так что у нее было преимущество. Но она все время слонялась вокруг нас, смотрела, как мы собираем вещи, и раздражала нас своими вопросами: почему мы берем то, почему мы берем это в такое короткое путешествие? Так что я просто сказал ей: «З. С. Д». Она не поняла, пока я не сказал ей громко, чтобы она хорошо услышала: «Это значит Займись Своим Делом. Вот что это значит!» Она просто пожала плечами и попросила меня не обижаться, так что я чуть не въехал ей коробкой карандашей «Винус», но вдруг испугался, что они могут сломаться, и передумал.

Сестра складывала свои сокровища, как она их называла, в маленький атташе-кейс, папа отдал ей его, когда сломалась ручка. Было глупо с ее стороны называть свои вещи «сокровищами», потому что они совершенно не были драгоценными, как настоящие сокровища. Ее вещи были ерундовыми, по правде говоря: набор карт «Известные игроки в крикет», к примеру, или раковина мидии из Какмира, переводные картинки «Тайани Тотс», которые она никак не хотела использовать, потому что считала, что они испортятся, если клеить их на все подряд. Честно! Я немного злился, потому что свои-то я все использовал, а у нее оставались «Христианские имена» (и их значения), «Пантомимы» и «Средства передвижения». Она хранила их в книжке, но я никак не мог понять, какая ей от них польза, ведь они все лежали склеенные. Девчонки иногда бывают сентиментальными.

У меня был вполне приличный перочинный нож с надписью «Р. М. С. Маджестик», карандаши «Винус» в картонной коробке, довольно длинные и пахнущие кедровым деревом, блокнот для рисования, который мне очень нравился, потому что помещался в кармане пиджака и в нем можно было делать «быстрые зарисовки» в поле, как говорил папа, — у него был такой во время войны, и он рисовал в нем серьезные картинки сражений первой мировой для «Таймс», так что он знал, о чем говорил, — и еще, конечно же, самое главное, Сэт и Сан, мои мышки, в аккуратной деревянной клетке. В ней была стеклянная дверца, которая легко вынималась, когда нужно было почистить клетку, колесо, чтобы мышки могли бегать, и маленький домик в углу, в котором они устроили себе гнездышко. Флора захотела знать, почему их звали Сэт и Сан, а я сказал, что просто так, и все дома звали их просто Уик-энд. Она задумалась. Но это заставило ее замолчать.

Они жили в клетке на кухне. Мне не разрешали держать их в моей комнате — вот несчастье — из-за запаха; я-то не возражал, но Лалли и мама считали, что это неправильно. Каждый раз, когда Лалли видела, как я раскладывал газету на обеденном столе, чтобы почистить клетку, она громко вздыхала и бросала огромную кучу сложенного белья на плетеное кресло рядом с котлом.

— Ради всего святого! Что мы будем делать, если кондуктор скажет, что с мышами в автобус не пускают? Что тогда, хотела бы я знать? Как ты собираешься добираться с Уик-эндом в Хемпстед без гроша в кармане? Говори или прикуси язык.

Ну, я понимал, что это она несерьезно, потому что она знала, что Уик-энд ехал с нами и я собирался держать их на коленях всю дорогу до Сифорда, но просто она при-творялась злой; и еще она прекрасно понимала, что кондуктор очень заинтересуется Сэтом и Саном, потому что один мышонок был черный, а другой белый. А если не заинтересуется, так я его заинтересую, когда скажу, что он сможет забрать себе одного из их детенышей, черного или белого, а Лалли сказала, когда я с ней поделился этой мыслью, что она надеется, что «чуда не случится» в автобусе или на привале, потому что она совершенно не хочет иметь ничего общего с пометом розовых мышат, совсем слепых и голых. Это было немного огорчительно, но я опасался, что она может оказаться права, и что я тогда буду делать? Помочь некому, а мышата могут испугаться до смерти. Поэтому я ничего не сказал, только нашел жидкость Джейса2 и щетку и со-брался хорошенько вычистить клетку перед долгим путешествием.

В «Зеленой Линии» было очень интересно — обычно нам не разрешали ездить на автобусах из-за бактерий и всякого такого. Но Лалли сказала, что в очень холодную погоду, как в декабре, не так опасно, все бактерии гибнут. Так что мы чувствовали себя в безопасности, когда покидали автобусный вокзал «Виктория» и пересекли реку, направляясь в Сассекс.

Я сидел рядом с Флорой; это было нормально, потому что она не возражала против Уик-энда, а Лалли с моей сестрой сидели позади и держали в руках атташе-кейс и небольшую корзину, в которой были сэндвичи, термос и немного фруктов; мы их собирались съесть в Фелбридже, когда доберемся туда через час. Или около того.

Автобус был вполне приличный. На полу лежал ковер с оранжевыми и коричневыми зигзагами, чтобы не было видно грязи, как сказала Лалли, на окнах были занавески, чтобы закрыться от солнца, если нужно. Наши попутчики показались мне вполне нормальными. По крайней мере, по тому, что можно было углядеть, так как они все были завернуты в шерстяные шарфы, дорожные пледы и твидовые пальто. Некоторые мужчины были в кепках и так и не сняли их, даже когда автобус тронулся. Очень грубо с их стороны. Но когда я обернулся на них, похожих на свертки в оберточной бумаге, они все улыбались и кивали мне, так что я почувствовал себя уютней. В конце концов, мы все ехали в путешествие, и лучше отправляться в путь с приветливыми людьми, чем с угрюмыми. Что было особенно хорошо, так это то, что на Уик-энда никто не обращал внимания. Я, конечно, никому особенно их не показывал, но никто даже не проявлял любопытства, как обычно делают взрослые. Все с увлечением разматывали шарфы, искали обратные билеты, расстегивали пальто и все такое. Я ничего не говорил, а только улыбался, на случай, если они подумают, что появился какой-то странный запах. Или что-нибудь еще. Никогда ведь не знаешь.

Но ничем не пахло. Только жидкостью Джейса.

Кондуктор тоже был очень мил. Он ничего не сказал, даже не посмотрел на меня, вроде и не видел клетку у меня на коленях, просто попросил билеты у Лалли и сказал, что в Льюисе нам нужно сделать пересадку.

В общем, все было в порядке, и когда Лалли сказала, что очень надеется, что останутся места по дороге из Льюиса в Сифорд, он заявил, что и сам надеется, что мы туда доберемся. Его не так волновали места, как то, что у него там было свое «местечко», если мы его понимаем (мы его не понимали), потому что его на станции будет ждать сестра, которой он везет посылочку, так как не вполне доверяет Королевской почте в Рождество.

— О боже мой! — воскликнула Лалли. — Вот вам будет обидно, если мы опоздаем… так же как и нам, если мы не доберемся до Сифорда. Только надеюсь, вы не передаете ничего скоропортящегося, рыбу или что еще, а то это опасно. Он просто засмеялся и ответил: «Рыбу в Сифорд передавать — все равно что уголь в Ньюкасл, честное слово!» И потом он сказал, что нет, он везет своей сестре какую-то особую шерсть для коврика, который она вяжет, чтобы положить его у кровати. У нее закончилась оранжевая пряжа, а такой цвет можно найти только в универмаге «Селфридж».

— Подумать только! — сказала Лалли, не очень-то прислушиваясь к тому, что говорил кондуктор.

— Чтобы создать эффект заката, — закончил он и ушел, насвистывая.

Так что все прошло хорошо, и он даже не взглянул на Уик-энда.

Немного погодя мы тронулись. Автобус дернулся, выпустил облако черного дыма, и за окном поплыли ряды бледных лиц.

За окном все было в инее и казалось серым из-за тонких клочьев тумана, висевших над оградами и путавшихся в ветках деревьев. Казалось, будто кто-то варил огромный кочан капусты в пароварке или вываривал простыни в медном котле. Улица была похожа на нашу кухню. Только не такую теплую. Капли воды на окне стекали и оставляли следы, и в автобусе стало очень холодно, что было, конечно, неизбежно, потому что мы уже выехали из Лондона и были за городом. Вдоль дороги рядами стояли дома с прилепившимися к ним сараями, старыми велосипедами или кроличьими клетками, а на окнах везде висели кружевные занавески, у домов были заостренные фронтоны, рядом с домами — малюсенькие садики с солнечными часами посередине, кое-где на стенах висели жестяные ванны. И вдруг все это стало потихоньку исчезать. Закончились фонарные столбы, дорога сделалась уже, и внезапно мы оказались по-настоящему на природе. Я вытер потеки на запотевшем стекле рукавом, за окном все было белое, сквозь плавающий туман виднелись черные деревья, и время от времени показывалась несчастная лошадь с опущенной головой рядом с изгородью. Иногда в широком поле паслось, сбившись в кучу, стадо коров. Они били себя хвостами и, фыркая, выпускали из ноздрей клубы пара, и вдруг стадо разбивалось и расходилось в стороны, к ним приближался человек с повозкой, заваленной сеном. Смотреть в окно было очень интересно. Если вам вообще нравятся такие вещи.

Вскоре мы добрались до привала в Фелбридже; оттуда оставалось чуть больше половины пути. Кафе на большой автобусной станции располагалось в стороне от дороги. Его окружали грустные березы, поникшие рододендроны и мертвые папоротники, почти вся трава заледенела или была подернута изморозью. Когда автобус остановился, все выползли и поспешили к уборным, а когда мы вошли в кафе, почувствовали себя лучше — там пахло лаком, деревом, соусом «Эйч-Пи» и яичницей, так что мгновенно просыпался аппетит.

Было очень тепло, огромный чайник свистел, как паровоз на вокзале, но Лалли дала мне подзатыльник и велела не смотреть по сторонам, чего я и так не делал, быстро нашла свободный столик и водрузила на него корзину. Она велела всем нам сесть вокруг стола, чтобы показать, что он весь занят. Так оно и было, потому что нас было четверо да еще Уик-энд в придачу рядом с моим стулом. Я немного волновался, что от жары из клетки начнет пахнуть, но ничего такого не случилось, ведь я прикрыл клетку тем, что Лалли называла «плотной коричневой бумагой», чтобы никто не догадался, что там внутри. Люди подумают, что это всего лишь обычный сверток, и не распсихуются. Взрослых никогда не разберешь.

Я оторвал уголок бумаги, прежде чем ставить клетку на пол, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. И все были в порядке: я углядел только розовую лапку и принюхивающийся носик, и мне стало хорошо оттого, что с ними тоже опилки и целая сложенная страница «Дейли Мейл», чтобы все, что только может издавать запах, сразу впитывалось. Они не умерли от страха, что легко могло с ними произойти от тряски, качки и бугров на дороге, а потом Лалли приказала поставить их на место сию же секунду, иначе не миновать тумака, я так и сделал. Зачем напрашиваться на хорошую трепку, как она это называла, перед толпой незнакомых людей. А она могла задать серьезную трепку, стоило ей захотеть.

Сэндвичи были аккуратно разложены на маленьких бумажных салфетках. Каждому по четыре: с паштетом из копченой селедки, яйцом и кресс-салатом, сыром «Крафт» и куриным паштетом с ветчиной. Было очень вкусно. А когда достали термос, развернули и поставили четыре чашки, аккуратно посчитали сахар, каждому по кусочку в салфеточке, все уже стало выглядеть по-рождественски. Это был прямо зимний пикник. Мне понравилось. Нам никогда не разрешали пить чай из общего огромного чайника — из-за «инородных тел», стаканов с отколотыми краями и вопросов типа «сколько-ты-думаешь-он-уже-настаивается-хотелось-бы-мне-знать?»

Так что пили мы домашний, и он был очень невкусный. Он всегда отдавал жестянкой, но папа говорил, что это танин, но не объяснял, что это такое. В общем, чай был гадкий, но горячий. У нас не было возможности отлынивать, есть надо было быстро, потому что привал был всего на полчаса, а некоторые даже еще не выпили чаю из чайника и жевали жирные булочки, посыпанные сахаром. Мне они нравились на вид, и только я хотел попросить себе такую, как Флора начала рыться в своем ранце. Ранец был с ремнем через плечо и большим чернильным пятном, так что я знал, что это у нее лучший, школьный.

Я очень заинтересовался, потому что подумал, что, может, она хочет достать эдинбургскую сосалку, и отвлекся от мыслей о булочке, и тут Лалли спросила очень добрым голосом: «Флора, дорогая, что ты там ищешь? Платочек?» Она всегда была добра с гостями и говорила своим Терпеливым Голосом. Они не были теми, кого она называла «своими детьми», как мы, так что она всегда старалась быть особенно милой с ними, и поэтому могла отвратительно общаться с нами, потому что мы ей принадлежали и она пыталась воспитать из нас леди и джентльменов. Только мне до этого и дела не было. И именно поэтому можно было схлопотать у нее затрещину. Так вот, Флора рылась в ранце, переворачивала вещи вверх дном и собиралась заныть. Девчонки, кажется, всегда ноют. Ее лицо сморщилось, как старая перчатка.

— Ну, что случилось, Флора? — спросила Лалли Терпеливым Голосом.

— О! О боже мой! Ну как же так! — завыла Флора. — Я не могу найти моего маленького черного котика, он приносит удачу, он у меня жил всю жизнь. Если я его не найду, я умру. Прямо сейчас, за этим столом.

— Так не пойдет. Совсем не пойдет, — произнесла Лалли немного резко.

Сестра ничего не сказала. Она просто сидела молча, жевала сэндвич с яйцом и кресс-салатом и болтала ногами. Если бы она не жевала сэндвич с таким увлечением, у нее на лице была бы такая мерзкая улыбка, но она жевала, и кусочки салата сползали у нее с подбородка, а она продолжала жевать себе, наблюдая за несчастной Флорой.

Вдруг Лалли схватила ранец и вытащила кучу спичечных коробков, заколок для волос, кусок ленты, полпластинки лакрицы, пустой флакончик из-под духов и щетку всю в светлых волосах, и там, в этой куче, сидел Флорин кот.

— Ой! — воскликнула Флора. — Вы его нашли! Как же мне вас отблагодарить, боже мой!

— Нам не хотелось бы, чтобы ты замертво свалилась здесь посреди кафе, не так ли? — Лалли быстро собрала салфетки и так же быстро стала закручивать пробку термоса. — Ну, а теперь живее. Полагаю, мы скоро поедем.

Флора сюсюкала со своим дурацким стеклянным котом, которого она даже не потеряла. Да и вообще, размером он был с ноготь, беспокоиться было не о чем.

— Давайте подъедайте все. Говорю вам, скоро мы тронемся, потому что водитель и тот очень вежливый кондуктор надели фуражки, а это для нас сигнал, что пора идти. Поторапливайтесь, пожалуйста!

Флора запихнула последний кусок куриного сэндвича и показала мне глупого кота.

— Смотри! Он такой симпатичный. У него маленький золотой ошейничек, видишь? И зеленые бриллиантовые глаза. Он страшно симпатичный, я думаю.

— Зеленых бриллиантов не бывает, — ответил я.

— Бывают! У него же есть! Так что должны быть. Смотри, как они моргают! Поэтому он приносит удачу, он знает.

Сестра доедала сэндвич, с трудом доглатывая остатки, и кончиками пальцев собирала со стола все крошки. Она всегда была жадная, она подносила крошки к губам, слизывала их и медленно жевала.

— У меня был когда-то такой кот из муки для печенья, — произнесла она.

Флора посмотрела на нее с ненавистью. «Врунья!» — крикнула она, а Лалли подняла было руку, чтобы дать ей затрещину, но вспомнила, что Флора у нас в гостях.

— Чтобы я больше этого не слышала, пожалуйста! У нас здесь у всех будут хорошие манеры.

— В прошлое Рождество, только у моего были глаза из красных бриллиантов. Правда, Лалли? Из красных. Я помню.

— Рубинов, — сказал я.

А у Флоры дернулось лицо, чтобы вот-вот опять зареветь, но Лалли бросила на меня один из своих взглядов и завернула все в небольшую чистую скатерть.

— Красные или зеленые, какая разница, совершенно никакой. От всех везение, а вот нам бы повезло, если бы мы потихоньку тронулись. Водитель только что наступил на свой окурок, а это верный знак. Так что если кого надо «извинить», лучше отправляйтесь прямо сейчас. Идите сию же минуту — впереди долгая дорога.

Идти обратно к автобусу было тяжело. Дорога заледенела, под ногами хрустел гудрон, а я цепко ухватился за Уик-энда из страха уронить клетку. Я очень беспокоился, чтобы она не билась о колени, а Лалли больше волновалась о том, как мы доберемся до дома, когда приедем, потому что путь наверх от дороги лежал по узкой тропке, которая наверняка заледенела. По этой тропке летом было тяжело даже проехать на велосипеде, такая она была крутая, так как же мы управимся со всей поклажей и этой поганой клеткой, хотела бы она знать! Я понял, что Лалли беспокоится не на шутку, потому что сказала «поганой». Перед гостьей!

Когда мы добрались до автобуса и уселись, а Лалли пересчитала весь багаж на полке, я сказал, что, может быть, нам поможет миссис Докс, которая живет у тропы, что ведет наверх к нашему дому, или ее муж, мистер Докс.

Лалли фыркнула и поправила шляпу с листьями плюща.

— Миссис Докс, если хочешь знать, еще сроду никому не оказывала помощи. Низкая женщина эта миссис Докс. А он, ее муж, будет в Мэгпай готовиться к Рождеству. Нам повезет, если она хотя бы проветрит дом. Хотя я написала очень подробное письмо и сообщила о нашем скором приезде. Но я ничему не удивлюсь.

Лалли недолюбливала миссис Докс, потому что однажды летом, когда родители приехали в деревню без предупреждения, они застали ее сидящей в саду в маминых парижских туфлях с завязками вокруг лодыжки. Поднялась страшная суета, так что теперь неизвестно, чего можно было ожидать. Миссис Докс могла поджечь дом. Или бросить в колодец розовый карболовый порошок, который мы сыпали в уборной. Ей никак нельзя было доверять после той истории с туфлями.

В Льюисе почти стемнело. А когда мы выгрузились, поблагодарили водителя и кондуктора и сели в автобус, идущий в Сифорд, чтобы ехать дальше через Хай-энд-Овер, а потом вниз до Альфристона, было уже совсем темно, и мы остановили автобус только благодаря тому, что Лалли замахала зонтиком и громко закричала.

Окончание следует

Перевод с английского Анны Пара

Фрагменты. Продолжение. Начало см.: 2006, № 9. Публикуется по: B o g a r d е Dirk. Great Meadow. An Evocation. ©Montley Films Ltd, 1992.

1 Королевское общество защиты животных.

2 Дезинфецирующее средство.