«Моэт» в России больше, чем «Моэт»

Разговор о гламуре, который мы ведем в разных рубриках этого номера, кажется нам большим, чем еще одно обсуждение популярной сегодня темы. Сами эти обсуждения, часто вроде бы критические, как правило, легко и незаметно попадают в ловушку гламурности. Нас интересует гламур как новая идеология нашей жизни, пронизывающая все ее сферы, определяющая существование всех типов культуры, — не только той, что традиционно принято называть «коммерческой». Уже привычные испытания современной российской реальности, такие как отсутствие прямой цензуры и давление рынка, дополняются новым социально-культурным предписанием — необходимостью соответствовать принятым образцам: в жизни и в искусстве. А оформлением и продвижением этих образцов как доминирующей идеологии и занимается гламур.

Рассматривая публикуемые материалы как первое приближение к важной проблеме, мы стремились подойти к ней с разных сторон, пригласив известных авторов, представляющих разные позиции и находящихся как за пределами, так и внутри пространства гламура.

Нина Зархи — Александр Тимофеевский

«Моэт» в России больше, чем «Моэт»

Нина Зархи. Гламур сегодня самая модная, а значит, и гламурная тема. Одни его производят, другие потребляют, третьи клянут, причем среди последних немало тех, кто внутри него с комфортом располагается. Меня же, как и многих, тревожит не сам гламур, а экспансионизм отечественного гламура. Он вездесущ и многолик, он чрезвычайно лукав, амбициозен и агрессивен.

Он забирается туда, куда зарубежный и не помышляет. Его критикуют люди, которые в оценке всех других явлений нашей жизни и нашей культуры решительно расходятся. Вот, к примеру, Дмитрий Ольшанский, «левак» с нацболовским уклоном, — у него мало общего с Львом Рубинштейном, но первый назвал нашу власть «гламурной кремлядью» («Континент», 2006, № 129), а второй объявил сегодняшний гламур «новым официозом».

Александр Тимофеевский. «Гламурной кремлядью» Ольшанский назвал обитателей сурковской башни, то есть не всю власть, а ту ее часть, которая считается наиболее просвещенной. Вообще мифопоэтика разных башен Кремля, возникшая несколько лет назад, уже достаточно канонична. Согласно этой мифопоэтике, в сечинской башне сидят обком обкомычи, традиционные русские корнеплоды, а в сурковской — тайные либералы и производители дискурсов. Фига, сказал им Ольшанский, вы не Шатобрианы никакие, а гламурная кремлядь от Zegna. Запальчивая такая была статья, она, кстати, появилась — до «Континента» — в «Русском журнале», который уже много лет выпускает в сети Павловский, сурковской башне отнюдь не чуждый. Прочитав это сочинение уже опубликованным, он, говорят, сильно изумился и был прав: сам он на гламурную кремлядь ничуть не похож, на голове у него такая же вдохновенка, как у Сергея Адамовича Ковалева, и кто такая Zegna, он представляет себе столь же смутно. В общем, не узнал себя Павловский, обиделся и снял статью. И она покатилась по сети и докатилась до «Континента».

Ольшанский, конечно, не Павловского клеймил, а блестящих молодых людей, ходящих у Суркова в заместителях. Сочиняя свой текст, он грезил, как волна народного гнева, добравшись до стен Кремля, смоет гламурную накипь нах — есть сейчас такой энергичный эллипс. Эллипс есть, но ничего другого нет и не предвидится — ни волны, ни гнева, ни драматически смытой накипи, хотя бы потому, что народ понятия не имеет, кто такие блестящие молодые люди и как они выглядят, не знает ни одной судьбоносной фамилии(и даже из статьи Ольшанского не узнает, никто по имени там не назван), не видел их в телевизоре, где сидят все те же старые жабы, усыпанные перхотью. Так что можно и дальше язвить блестящих молодых людей без особых опасений быть пойманным за руку. Ведь «блестящие молодые люди» — это тоже фикция. Не все они там блестящие и совсем не все молодые. Да и откуда взяться «гламурной кремляди» на Старой площади, где в пропахших хлоркой сортирах даже двери не закрываются, ходить туда опасно для Zegna.

Рубинштейн, назвавший гламур «новым официозом», был гораздо ближе к истине, но и эту мысль можно было выразить проще. И в сечинской башне, и в сурковской, и далеко за их пределами, во всех углах необъятной нашей Родины, во всех стратах и сообществах нынче очень уважают деньги. Не слова, не дела, не подвиги, не жертвы и, конечно же, не смыслы, а только деньги. Деньги — это новая русская национальная идея, которую так долго искали и вот наконец обрели. Бесповоротно. Поэтому все другие идеи, время от времени озвучиваемые Кремлем, звучат так беспомощно и упорно встречаются в штыки. У нас уже есть идея, нах пошли! — отвечает народ. Это, конечно, можно назвать «гламуром», но все ж гламур не такое резиновое слово.

Н. Зархи. Да ты сейчас сам показал, насколько оно резиновое! Уравняв Павловского с Ковалевым! Это можно было осуществить только в параметрах гламура. Две принципиально полярные фигуры! В том-то и состоит подлая методология и искусная технология гламура, что его формат, его поверхностные критерии всех (и всё) уравнивают. В глазах массы людей, что очень опасно.

А. Тимофеевский. Ты преувеличиваешь. Гламур — это наша «роковая пустота», о которой Блок писал в непосланном письме к Гиппиус: «Роковая пустота» есть и во мне, и в Вас. Это — или нечто очень большое, и — тогда нельзя этим корить друг друга; рассудим не мы; или очень малое, наше, частное, «декадентское». Так вот гламур есть и во мне, и в тебе, и в Ольшанском, и на Старой площади, и даже в Рубинштейне. Нельзя этим корить друг друга. Поговорим лучше о малом, нашем, частном, «декадентском».

Н. Зархи. Гламур, если иметь в виду склонность к скорым банальным суждениям, неравнодушие к соблазнам, и много еще всякого такого, я готова за собой признать. Но на «роковую пустоту» не замахиваюсь — это высокое состояние, выстраданная мировоззренческая категория; глубокое, до дна отчаяние, о котором писал Блок, к бессодержательности нашего сегодняшнего предмета отношения, на мой взгляд, не имеет. Давай будем к нему, «малому», двигаться.

А. Тимофеевский. Гламур — это технология глянцевых журналов и, несколько шире, современных медиа. Журнал, не в редакции «Искусство кино» будь сказано, — это рекламоноситель, он торгует товаром. Для того чтобы товар продать, нужно создать рекламное окно. То есть окружить рекламу соответствующим товару словесным дизайном, словесной шелухой. Он, дизайн, она, шелуха, должны быть, прости за такое слово, шикарными — иначе товар не купят. Они должны быть гламурными. Вот, собственно говоря, и всё.

Н. Зархи. «Товаром» ты, естественно, называешь и идеи тоже? Стереотипы мышления, мифологемы, продвигаемые к потребителю?

А. Тимофеевский. Нет. «Товаром» я называю только товар. Потому что только товар можно продать. Тушь для ресниц, недвижимость, путевку в Италию, путевку в Анталию…

Н. Зархи. Подожди, ты все-таки очень сильно сужаешь понятия — и «гламура», и «товара». Я вынуждена согласиться с Ольшанским: власть не имеет идей, оттого она и гламурна. Вернее, она оставила одну идею от брезжившего на горизонте капитализма — потребительство как высшая ценность и смысл жизни, а сейчас успешно продает и нашу старую песню о главном: «национальную исключительность». Этот товар великолепно раскупается в России при любых режимах. Особый путь, православие, сильная рука, «наши», народ и партия едины…

А. Тимофеевский. Нет, гламур ни к идеям, ни к их отсутствию отношения не имеет, гламур — это технология. Продавая товар, ты можешь в нагрузку втюхать какой-то неликвид, как во времена нашей юности давали в нагрузку билеты «Спортлото». Такой постоянной нагрузкой в медиа является «джинса» — заказные статьи, не имеющие вида рекламы. Они могут быть и политическими, тогда в нагрузку продается идеология, но товаром она от этого не становится. Бывают и более сложные случаи. Например, ты делаешь простодушный женский журнал и торгуешь все той же тушью для ресниц. А тебе по этому поводу предлагают втюхать читателю какую-нибудь крепкохозяйственную леди, которая щедро, от всей широты души пользуется твоим товаром,своим невинным женским ухищрением. Конечно, она идет в нагрузку, эта леди, она типичный неликвид. Но на ее раскрутку даются немереные деньги, ею заняты десятки, сотни медиа, неликвид на глазах превращается во вторую Валентину Ивановну Матвиенко и становится паровозом, который тащит твою тушь. Отныне она товар и двигатель товаров, нечто среднее между рекламным окном и рекламируемым объектом, нечто принципиально подвижное и текучее. Это называется словом «ньюсмейкер». Волочкова, писатель Минаев, Ксения Собчак или Юрий Башмет, или та же Матвиенко, еще два-три десятка родных всем лиц — узок их круг, и он не может расширяться. Такой праздничный набор, как в советском столе заказов, все только статусное, с банкой горошка, печенью трески и шоколадными конфетами «Каракум»,а кильку в томате вы мне не подсовывайте, женщина.

Но бывают, конечно, наводнения, землетрясения и прочие форсмажоры. Вот Алена Долецкая, редактирующая журнал Vogue, любит большую русскую писательницу Татьяну Толстую, случилось с Долецкой такое несчастье, такой форс-мажор. И Vogue чуть ли не через номер печатает восхитительные эссе Толстой, что немножко дико, конечно, потому, что они никакие рекламные окна не открывают, а, наоборот, напрочь захлопывают. После таких эссе за новой тушью не побежишь, а смоешь всю старую и облачишься в мешок из-под сахара (по выражению самой Толстой).

Н. Зархи. Вот-вот. Именно дико. Это то, с чего мы начали разговор. Наш гламур изобретательно абсолютизирует свое значение — для жизни и для культуры. Он вербует своих авторов (они же — персонажи) из людей, для него не предназначенных. Он присваивает явления и сюжеты, неуместные в гламурном исполнении. Он наносит глянец фальши на андерграунд, авангард, эксперимент. Он все, даже уродство или бедность, запросто покрывает лаком. Запад так не делает. И Толстая потому и смотрится в Vogue, как ты говоришь, дико, что в одном формате с перчатками и бриллиантами, через запятую с Собчак или Волочковой, становится либо не вполне «комильфотным» персонажем гламура, либо человеком не на своем месте. А ее текст — «словесным дизайном», если тебя цитировать. При том, что я не вижу, поверь, никакой крамолы в Vogue. Он прекрасен, полезен, нужен очень многим, и это правильно…

А. Тимофеевский. Конечно, правильно. И хорошо. Плохо только то, что девушки, листающие Vogue, эссе Толстой про няню, совсем не гламурную, крестьянскую, наверное, не прочтут, а те, для кого оно написано, не прочтут наверняка — потому что Vogue не листают.

Н. Зархи. А я про что говорю? Гламур, знай свое место! Зачем заходить на чужую территорию? Что, ты и все, кому интересна Толстая, не могут прочесть ее в другом издании, в подходящем ей контексте? И потом, «сень ветвей над бедной нянею моей» тоже ведь меняет свою первоначальную, для автора важную суть. Встроившись в обязательный «праздничный» набор (ты сам о нем вспомнил) из модных силуэтов и модных персонажей, «няня» начинает работать на умильно-снисходительное «и крестьянки любить умеют». Разве нет такой опасности? Ведь гламур, как глазурь, покрывает-скрывает смысл. Кстати, о «наборе»: упомянутый тобой действительно выдающийся музыкант Юрий Башмет оторвался от Баха и Гайдна — в восприятии публики, а отчасти, боюсь, и по сути — именно из-за встроенности в гламур. Он стал одним из брендов, светским персонажем, и уже не важно, играет он на альте, дирижирует или просто мелькает: в телешоу, на презентации или еще где-то. Главное, что своим соседством, своим статусным равенством с Ксенией Собчак или бритвой Braun (на экране, на обложке, в хронике и т. п.) он поднимает и значение Собчак, которая ни на чем не играет, — вот чистый продукт гламура, — и самоуважение читателя-зрителя: «Я бреюсь бритвой Braun, я знаю Ксению и Башмета — я элита!» Конечно, Бах не виноват, что его темы «звонят» в мобильных телефонах. Он не мог воспротивиться такой популярности. Да и я была бы уж совсем ханжой, если бы настаивала здесь на абсолютной стерильности. Но все-таки: могут ли — и должны ли — сегодняшние художники бороться с тем, чтобы их, условно говоря, использовали?

А. Тимофеевский. Это старая проблема. Она и перед Пушкиным стояла. И он ее лучше всех сформулировал.

Н. Зархи. В «Разговоре поэта с книгопродавцом»?

А. Тимофеевский. Именно. «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Вдохновенье нельзя продать гламуру. Толстая и не продает. А продать текст следует туда, где лучше платят. Это наша беда, что в неглянцевых журналах совсем смешные гонорары.

Н. Зархи. «Где лучше платят» важнее, чем «где лучше поймут»…

А. Тимофеевский. Но послушай, места, где бы можно было нормально зарабатывать писательством, у нас в России нет.

Н. Зархи. В Европе писатели тоже не живут, как правило, в виллах на Средиземном море…

А. Тимофеевский. По-разному они живут.

Н. Зархи. …и, уж, точно, не станет тот, кто себя считает серьезным (для простоты определения) автором, эту виллу, даже если она есть, вместе с собственным лицом в разных видах глянца рекламировать. Вербовка в гламур — процесс все-таки не совсем насильственный, но хотя бы отчасти добровольный. Гришковец, Кирилл Серебренников, Иван Вырыпаев — сейчас мы видим, как молодые талантливые люди отдают гламуру позицию за позицией. Гришковец уже окончательно отдал, недаром его самодовольная улыбка растянута через все Садовое кольцо, а на телеэкране каждое утро он всерьез нас учит, например, как делать шопинг в Париже. А ведь образ у него был совсем другой, когда он из Кемерово в Москву приехал: трогательный «ботаник», владелец «Запорожца», застенчивый такой парень next door. Я, кстати, думаю, что одна из причин легкого перехода многих наших писателей и режиссеров в мир гламура — равнодушие к социальности. Вот и Вырыпаев недавно в интервью признался, что социальная природа людей и явлений его абсолютно не интересует. Гламур и авторское искусство у нас как-то ловко приспособились друг к другу. Вчера еще ты в подвале делал спектакль «Кислород», в котором все было на живую нитку и все живое: нерв, звук, артист, он же автор, выворачивающий себя наизнанку как персонажа. А сегодня ты на эти же темы-сюжеты наводишь культурный глянец и — вперед… Сценарий «Эйфория» был написан еще без оглядки на моду, тем натуральным, непосредственным, от-кровенным человеком, который не боялся прямоты и неискушенной искренности. В фильме это куда-то ушло, как будто автор, чтоб не терпеть сильную боль, применил анестезию: культурные знаки, аллюзии, дистанция, пафос.

А. Тимофеевский. А как иначе попадешь на Венецианский фестиваль?

Н. Зархи. Попасть, конечно, трудно, но все-таки Лоуч, Триер…

А. Тимофеевский. Майк Ли. Но таких режиссеров и таких фестивалей, которые берут да еще и награждают тонкое, умное кино, чрезвычайно мало. Европа тоже вдохновенно производит мусор. Никто теперь не снимает так, как снимали великие: Висконти, Бунюэль, Феллини, Антониони, Пазолини. Я вот летом на даче пересмотрел разные их фильмы. О чем, они, собственно? Они все о конце европейской культуры. По слову их и случилось. Что же касается Вырыпаева или Серебренникова — я, честно говоря, не вижу такого уж существенного различия между тем, что они делали раньше, и тем, что делают теперь. Просто теперь их стали больше раскручивать.

Н. Зархи. Соблазнять. Рекрутировать. Адаптировать. Но они этому поддаются. Хотя у них были разные варианты развития.

А. Тимофеевский. Я опять напомню уже цитированного Блока. «Роковая пустота» — это нечто очень большое, нельзя корить ею друг друга. Вот есть у нас Рената Литвинова. Ее воспринимают как знамя, как символ русского гламура. Ну что может быть глупее? Гламур — это самоуверенность и победоносность. А она вся состоит из застенчивости, из уклончивости, из вопросительности. «Дайте мне салатик, который худит». Вся ее нарочитость от крайней стеснительности…

Н. Зархи. Литвинова, существующая на трех телеканалах и десятках глянцевых обложек, «состоит из застенчивости»? Тогда надо признать, что она ее уже победила. И началась новая Литвинова…

А. Тимофеевский. Да нет, это она так внимание переключает, чтобы никто не понял, когда тяжело. Вы ничего не видите, кроме гламура, тогда я буду гламурной, чтоб вы меня не видели. Она обнажает плечи или кутает их в меха, чтобы выставить вперед картинку и за ней скрыться, чтобы быть невидимой и свободной. Для нее макияж Марлен Дитрих — это такая шапка-невидимка. И народ честно покупается на ее игру. Экая фря, думает народ и отпускает ее душу на покаяние.

Н. Зархи. Ну да, допустим, она прикрывается красотой, как другие (в истории культуры много было страдающих и отчаянно одиноких) — уродством, эпатажем, хулиганством. Но, понимаешь, они все-таки сумели свою подлинность в собственных работах запечатлеть. Литвинова (на мой взгляд, человек талантливый, прежде всего в фильмах Муратовой это видно), если и играет в гламур, то с неподдельным удовольствием и, прости за вульгарность, большой выгодой. Вот на телевидении она долго вела — без стеснения — передачу «Стиль от Ренаты Литвиновой». Учила письма писать, подарки выбирать, вообще образу жизни учила. Как Гришковец. Каждое мое слово, жест, взгляд — на вес золота. Это-то куда денешь? Или фильм «Богиня. Как я полюбила». Где главным тоже становятся красивые интерьеры, модные вещи, красивые ноги, красиво заложенные одна на другую… И «Связь» Авдотьи Смирновой «стиль» погубил. Неважным оказалось то, о чем она хотела рассказать, важнее — какие красивые перчатки у Ани Михалковой.

А. Тимофеевский. А я этих перчаток и не заметил. Смирнова снимала фильм про то, что всякая любовь — большое несчастье. Нет там гламура, и отсылка к «стилю» ей нужна, чтобы от «стиля» уйти, чтобы зритель вспомнил «человеческое» кино 70-х годов, чтобы получилась такая прифранцуженная советская картина в духе «Осеннего марафона» Данелии…

Н. Зархи. «Осени» Андрея Смирнова…

А. Тимофеевский. Ну да. С тонкими чувствами, сложно развивающимися отношениями и неизбежной драмой в финале.

Н. Зархи. Может, просто не получилось — дебют все-таки… У Балабанова последний фильм — не дебют, но тоже — ни боли, ни живого чувства. Между пародией и искренностью…

А. Тимофеевский. А мне кажется, у Смирновой получилось. Одна сцена, когда вернувшаяся к мужу жена подстригает ему ногти, дорогого стоит: в этом священнодействии, в его молчаливой сосредоточенности есть что-то библейское. Для этого, собственно, и нужна данелиевская прифранцуженность, такая почти бездумная легкость — чтоб обрушить на зрителя финал со всей его мучительной тяжестью. Ничего гламурного я в этом не нахожу. У фильма «Мне не больно» — чудное название, но на этом чудо и кончилось. При всей далекости от меня обоих «Братьев», это было очень художественное кино с обольстительными тонкостями. А сейчас одна пустота, ничуть не роковая.

Н. Зархи. А что тебе, кроме «Связи» Смирновой, еще понравилось?

А. Тимофеевский. Если не считать муратовского «Настройщика» и сокуров-ского «Солнца», фильмов просто прекрасных, из того, что я видел недавно, хороши «Остров» Лунгина, «Свободное плавание» Хлебникова и, с оговорками, «Живой» Велединского. Вот, пожалуйста, три фильма почти без всякого гламура. У Велединского есть недостатки, там двадцать пять финалов…

Н. Зархи. Вымученная история с попом, то ли двойником, то ли братом…

А. Тимофеевский. Это вариант судьбы: как могло бы быть… Поп нужен, его, пожалуй, многовато, но он, несомненно, нужен. С его появлением боль прорывается наружу, она получает выход. Вот чего никогда не может быть в гламуре — боли.

Н. Зархи. Вот ты и подобрался к природе гламура.

А. Тимофеевский. Ну да. Главное в гламуре — отсутствие драмы. Отрицание ее. Гламур исключает развитие, потому что в основе развития конфликт, он приводит к драме, а драма негламурна. Человек жиреет от страдания или, что не лучше, иссыхает до безобразия, но, по-любому, выпадает из 90-60-90. И потом он потеет и забывает пользоваться дезодорантом, мыслимое ли это дело? Всего этого в гламуре быть не может. Гламур апокалиптичен, он абсолютизирует настоящее: остановись мгновенье, ты прекрасно! Будущего нет. Нет ни старости, ни целлюлита, ни морщин, ни выпадения волос. Нет болезней, и, конечно же, нет смерти. С кремами, которые мы рекомендуем, тебе всегда будет двадцать четыре года и ни на день больше. Именно двадцать четыре, а не двадцать пять. Идеальный гламур — это незаконченность, неокругленность, несовершенное время. Как рекомендовала Гурченко, «Пять минут… пять минут», или, как завещала Ахматова: «До неистового цветения оставалось лишь раз вздохнуть». Потому что стоит взять сумочку Fendi, и за углом будет чудесная встреча — новая, лучше всех старых. И так до бесконечности: «пять минут» никогда не кончатся. Поэтому замужняя, рожавшая женщина уже не вполне гламурна: судьба Наташи Ростовой да будет ей вечным укором.

Н. Зархи. Нет, мужья, разумеется, не забывающие пользоваться самым лучшим в мире дезодорантом, есть у вечно молодых и стройных героинь нашей эпохи. Поэтому замужество гламур пока не отменил.

А. Тимофеевский. Разве что в финале, в самой последней строчке. Венец — сказке конец. А какой может быть конец, если журнал выходит, и завтра появится новый крем, еще лучше предыдущего, и его надо будет рекламировать. Так что сиди-ка ты, девушка, в девушках.

Н. Зархи. Страшная перспектива! Глянец — явление мировой культуры, эталоны сказочной жизни универсальны. И пусть модные журналы предлагают нуждающимся продуманный профессионалами имидж сезона. Но ведь тогда и Толстая, напечатанная в Vogue — и это все же только российское достижение, — становится частью эталонного тренда на сезон. Здесь собака и зарыта. Гламур (я-то не только о глянце), провозглашая эксклюзивность (я особенно люблю гигантские баннеры с призывами посещать VIP-сауны или пользоваться элитной сантехникой), на самом деле устанавливает единый для всех стандарт. Все бросаются одеваться, как надо, писать, как модно… И читать, слушать, смотреть только то, на чем стоит печать: проверено гламуром. Так коммерциализуется даже не рассчитанное на массовый успех искусство. Скоро у художника останется один путь: самому свести «красоту авангарда» к «красоте потребления», если воспользоваться терминами Умберто Эко. Иначе это за него все равно сделает ловкий коммерсант — гламур. Так же, как он присвоил левую идеологию интеллектуалов, сделав ее объектом смакования и даже производства продвинутых новых богатых. Вообще на нашем сегодняшнем общественном поле сущностной разницы между «левыми», «правыми» и «центровыми» нет. В идеях, в способах их продвижения, в публичном поведении. Она стерта всеми принятым бойким «культурным» стилем, она скрыта под толстым слоем ослепительного лака, либо разнузданного телерадиокрика; бравурное многословие заглушает суть полемики, оттирает на двадцать пятый план вброшенные идеи, выводы, позиции и смыслы. А потом, после циничной игры в борьбу — противники рядышком, в одинаковом статусном прикиде стоят с бокалами на акциях-презентациях. Которым и в реальности несть числа, но, растиражированные в глянце, они уже кажутся нескончаемым парадом единения всех со всеми — в имитации успешности. В ликующей бессодержательности, в плоской,а совсем не «роковой» бездонной пустоте. В пустоте обманки. Например, по принципу гламурной обманки уравнивает оппонентов, превращая любую полемику в аттракцион, Владимир Соловьев. Он делает это вполне сознательно, так что отличить его вроде бы актуальную аналитическую передачу от стирки грязного белья у Малахова невозможно.

Главный прием современного гламура — принцип винегрета: мелкое крошево из всего на свете. Под шумок важное мешается с неважным, забалтывается, и теряются остатки смысла. Да просто информация. Последний пример такого, кстати, искусству посвященного и гламуром испорченного интересного журнала — DEI. В нем даже прекрасный дирижер Курентзис предстает всего лишь не отстающим от веяний моды персонажем, потому что рассказывает о себе как об ангеле (он с крыльями сфотографирован), спустившемся к нам на время. Там, конечно, и Вырыпаев есть, и Костя Цзю, и «Онегин» в Большом, и Васильев в Авиньоне, и «запахи Мадонны», и Эрик Булатов, и «новая драма». При этом многие тексты могли быть страшно полезны, но их смысл покрывает бравурный тон, кричащая нарезка, надуманная стилистика издания, заявленного как перпендикуляр гламуру, но от него по всем статьям зависимого. Потому что, похоже, сегодня и выбора-то нет. Почти нет. Гламур у нас действительно смахивает на новую диктатуру. Признанные модой теперь такие же неприкасаемые, как когда-то Бондарчук, Озеров, Герасимов…

А. Тимофеевский. Новый официоз, как учит нас Рубинштейн. Но ведь в Европах, хоть ты со мной и не согласна, ровно то же самое. О Париже вот миф сложился как о городе влюбленных. На самом деле главное там сегодня — успешно переварить ланч, чтобы быть готовым к обеду. Ланч и обед — это две мессы, утренняя и вечерняя, которые надо отсидеть, приведя свое тело в порядок, умастив его благовониями и облачив в соответствующие одеяния. Гламур, Лева тут не прав, это не русский, а общеевропейский официоз. Россия в этом отношении всего лишь присоединилась к ЕС.

Н. Зархи. Ну, он имел в виду, я думаю, еще вот какой аспект — уж точно чисто российский. И сегодняшний. Гламур — царство позитива. Там невозможна интонация сомнения, поза неуверенности, там недопустима критика, отрицание, конфликт, ты сам об этом говоришь. А тупое согласие, довольство и самодовольство, мнимое, поверхностное равенство всех со всеми — именно то, что сегодня так нужно власти.

Политика, разумеется, редко обходится без цинизма, но нынешнее сходство всех политических фигур, партий, сил, сходство, эстетически оформленное гламуром, сильно облегчает жизнь этому цинизму. Респектабельность гламура камуфлирует опасность безответственных действий и заявлений. И знаешь, что я думаю? Хороший глянец, который делают те, кого ты уважаешь (да и я тоже), хочет, осознанно или нет, от власти слегка отмежеваться: все же стыдно в России быть заодно с госчиновниками, с начальниками, неудобно считаться официозом. А кто-то из главных редакторов, начитанные, европеизированные (как Алена Долецкая), стесняется и бескрылой глянцевости. Они искренне думают, что к гламуру без проблем привьется и бунтарство, и интеллектуализм, и современная философская мысль, и эксперимент артхауса. Понемножку, потихоньку. Чуть-чуть Татьяны Толстой, чуть-чуть Делеза с Бартом, Десятникова, Пригова, Сорокина, театрального подполья. Приглашая их в союзники, гламур-официоз себя как бы легитимирует себя в глазах тех, кого выбрал в авторитеты. В твоих глазах, к примеру, или поклонников «серьезной» литературы, которые номер, где только духи и Пауло Коэльо, читать не станут. А еще, мне кажется, им стыдно, что они все сплошь про успешных людей рассказывают, про богатую жизнь, роскошь, деньги. Это же всегда у нас считалось дурным тоном, хоть ты и скажешь сейчас, что это миф.

А. Тимофеевский. Мы с тобой росли, Нина, в центре столицы в отдельных квартирах, то есть в очень завидных, самых привилегированных условиях, но даже у нас была совсем бедная жизнь — по нынешним, разумеется, понятиям. Что ж говорить о других, на которых после конца советской власти свалилось богатство и они от этого совершенно обезумели. Я в 1992 году работал в «Коммерсанте» советником издателя Владимира Яковлева, и три четверти моих советов сводились к тому, чтоб он унял своих безумцев, которые трясли малиновыми пиджаками и золотыми цепями со всех страниц «Ъ». И я ему говорил ровно то, что сейчас говоришь ты: что это невозможно дурной тон, что роскошь и богатство не выставляют напоказ, что миллионера на Западе скорее узнаешь по рваным джинсам и футболке, чем по длинной машине, купленной на первые деньги в кредит. А он неизменно отвечал на это: «Оставьте их в покое. Дайте им порадоваться. Это пройдет». И оказался прав: это прошло. Теперь они выучили, что нужно ходить в сереньком и черненьком и не сверкать камнями, как дикие, а туфли с золотыми пряжками надо отослать на антресоли или родным и близким с Брайтон-Бич. Нынешний гламур куда более продвинутый, чем десять лет назад. Стал ли он от этого лучше? Ничуть. Он стадно перекатился с одного края на другой.

Н. Зархи. Вот видишь, ты сам признаешь, что продвинутый гламур не лучше дикого. И что он не сводится к глянцевым изданиям. Не в них дело. Я думаю, сегодня именно политика и общественная жизнь с такой откровенностью проявили мощь, масштаб гламура. Все категории нашего существования как-то без борьбы ему сдались. Единомыслие, общие ценности и интересы, даже профессия перестали соединять людей — их сводит вместе только статус, универсальный look гламура, его критерии, которые всем хорошо известны, — от книг до духов (и духов, они опять в чести). Формат (или канон) гламура отменяет иерархии значений. Всё одинаково престижно: мода на определенную марку автомобиля и на веру, на Гоа и на вечные ценности. Следовать моде очень просто и удобно: наш гламур чрезвычайно предупредителен и услужлив. На всех банкетах в соответствующее время года столы ломятся от роскошества изысканных постных блюд, к которым постящиеся (многие — с выражением святости на лицах и превосходства над непостящимися) кидаются по первому свистку. А чего стоят рекламные растяжки над всеми главными улицами Москвы — шикарные рестораны приглашают верующих гурманов ни в чем себе не отказывать: «Мы позаботились о разнообразии вашего постного меню!» О том, чтобы вы не согрешили. Наслаждайтесь! Пост как необременительная диета, а диета — как сакральный, вдохновенный процесс, освященный статьями о высоком таинстве пути к совершенству тела и духа. Обманки гламура потому и срабатывают так безотказно на разных смысловых территориях, что им блестяще отлажен метод обучения жизни как этикету. А этикет — он ведь вне категорий: социальных, моральных… Так вот, мне кажется, на Западе этикет остался в ранге этикета, у нас же — он стал вытеснять содержание.

А. Тимофеевский. Запад вариативнее. Европейской культуры, быть может, сейчас в России больше, чем в Европе, зато русской общинности там точно меньше. Поэтому и гламур в Европе не так тотален, он не растекся привольно, как у нас, во все углы. У них старое, сложно устроенное общество, дом со множеством закутков, куда никто давно не заходит, но где неизменно поддерживается один и тот же порядок. Для чего, зачем — Бог весть. Но он поддерживается. А у нас лофт с евроремонтом: все перегородки снесли, и стены по периметру выкрасили одним цветом. Потом осерчали и радикально перекрасили.

В 90-е годы все любили свободу и либеральную экономику и неотрывно смотрели на Запад. Потом все сделались патриотами и государственниками и принялись проклинать ельцинское время, как рассадник коррупции, заказных убийств и всяческого разврата. С коррупцией и заказными убийствами и сейчас все в полном порядке, а разврат — дело все же вполне добровольное. По мне, так запрещать разврат — куда большее социальное зло, чем впадать в него, и, главное, в разврат никто ведь за уши не тянет. 90-е годы сейчас принято ругательски ругать, а им нужно спеть отдельный гимн: это было одно из самых великих десятилетий во всей русской истории. Впопыхах об этом говорить не хочется, скажу лишь, что свобода как социальная категория возникла именно тогда и до сих пор, несмотря на старания миллионов — миллионов, а вовсе не только власти — не исчезла полностью. Еще скажу, что внешнюю свободу принято противопоставлять внутренней, что вообще-то глупо. Человек — животное социальное и от внешних обстоятельств поневоле зависимое: торжествующая в последние годы общинность никак внутренней свободе не способствует. Напротив, индивидуализм, который носили при «дедушке», вполне благоприятствовал личному противостоянию. Но и сейчас оно возможно. Это я подбираюсь к тому, что может сдержать экспансию гламура. Только одно — свобода. Вот Хлебников за три копейки снял фильм, в котором нет никакого гламура, зато много «свободного плавания». Или — «Остров» Лунгина, по-моему, замечательный фильм, слегка подпорченный музыкой Мартынова, с как раз гламурным византизмом и минимализмом.

Н. Зархи. Мне как раз «Остров» показался примером поверхностно-гладкого прочтения модной темы. Для жанра жития святого недостает простодушия, естественности, для философской драмы — отважного погружения на глубину. В фильме воообще нет драмы, конфликта, декоративно обозначенного сюжетом, сглажены фальшивыми развязками все острые коллизии. Даже неловкий сценарный ход, выдающий обыкновенное неумение драматурга-дебютанта свести концы с концами, здесь кажется режиссерским выбором «Стрельнул — промахнулся», слава богу, дорогие зрители, можете не смущаться: вы правильно любите нашего героя — он никого не убил. Своего рода гламурный хэппи энд. А эпизод изгнания бесов вообще показался мне опасно похожим на мистический китч, которым бесконечно пугает-радует своих читателей глянец, дешевый и дорогой.

А. Тимофеевский. Нет, Нина, это очень хороший фильм. Там просто все коллизии спрятаны, там случившееся в прологе «стрельнул — промахнулся» определяет потом все внутреннее действие картины, оно, если хочешь, исчерпывается твоей насмешливой формулой. Отец Анатолий — это ведь такой старец Зосима из «Карамазовых», который в свою очередь восходит к Франциску Ассизскому — главному христианскому святому и главному — после Христа — образу свободы. И Франциск, и Зосима, и отец Анатолий — это истории противостояний, причем прежде всего самому себе. У Лунгина это усугублено тем, что его герой считает себя убийцей — ошибочно или нет, какая разница? — «стрельнул — промахнулся». Спасибо, Нина! Ведь твое «стрельнул — промахнулся» и есть «роковая пустота», в противостоянии которой — а чему же еще? — и обретается вера. Тяжкое это занятие не дает ни торжества, ни утешения, и все победы кажутся мнимыми. «Стрельнул — промахнулся». И каждый день повторяется такая беда, и каждый день происходит выбор. Это и называется свободой.

Есть вера, она — всегда свобода. И есть красота, она — сегодня гламур. Это, конечно, прискорбно, но это так. Какая-никакая, а красота — в ней можно найти и торжество, и утешение. А мы, обделенные и верой, и красотой, корим гламуром друг друга. Кутаемся в словесные меха и выставляем вперед картинку, чтобы за ней скрыться.

Н. Зархи. Что-то ты, Саша, меня решил запутать. Во-первых, даже и сегодня красота вовсе не сводится к гламуру. Во-вторых, если сводится, то отчего же мы ею «обделены», когда гламур тотален? Проблему веры обсуждать не берусь в нашем контексте. А насчет «утешения в красоте»… «Кутаемся», «выставляем», «скрываемся» — где же здесь свобода? Ты только что сам честно сказал, что гламур — единственная зона, в которой платят деньги. А свободой я лично — тоже честно и по-простому — считаю не то недоступное для меня высокое, о чем у Блока в его дневнике, или, как ты сказал, у Лунгина в «Острове». Моя свобода это как раз свобода ежедневного выбора. Ходить куда-то или не ходить, печататься где-то или нет. Дружить с «ньюсмейкерами» или с друзьями. Хвалить то, что предлагает «имидж сезона», или то, что хочется.

И потом, согласись, «меха», «картинка» и другие «утешающие» маскхалаты — вообще-то серьезная социальная засада. Потому что не жабы с перхотью народ заводят. Телевизор, который беспощадно вытравил эту самую перхоть с помощью Head & Shoulders, посадил на экран тех, для кого помянутый тобой Zegna — доступнее мамы родной. Глядя на них, шикарных, современных, с неподмосковным загаром (сама недавно залюбовалась Кончаловским и Говорухиным, рассуждавшими о вредоносности западной демократии и «особом пути») люди верят, что пиджак-эксклюзив, устрицы, «Матрицы», а также все подлинные культурные радости мира — это у нас здесь навечно. Что с экспро-приацией, изоляцией и железной пятой они великолепно срастутся. Но ты-то не хуже меня знаешь — этому не бывать.

Спесивый национал-патриотизм, к которому склоняют наше податливое большинство и власть, и — хуже того — ностальгирующие художники, добровольно превратившие в приятный глянец даже таких монстров, как Сталин, Берия или Андропов, делает гламур российской элиты особенно отталкивающим и циничным. Так что, может быть, все разговоры об опасности гламуризации уже очень скоро потеряют актуальность. Интернациональная «красота» надежно отсечется железным занавесом, и завсегдатаи «Вертинского» и «Дворца Турандот» освоят трудную науку «лаптем щи хлебать». Какой Vogue им в этом поможет?