Булка. Рассказ

Лариса Шепитько. Десятиклассница. 1955

Мне уже девятый год. Я окончила второй класс и теперь свободна. Теперь я гуляю сколько хочу и уже никто не зовет меня домой учить уроки. Но моя свобода все же кое-чем ограничена: делами по хозяйству. Ибо мама моя до поздней ночи на работе, а на хозяйстве осталась я одна. Так и сегодня. Я просыпаюсь, и, как всегда, мамы уже нет дома. Я вскакиваю с постели и бегу к столу, где лежит записка. В ней большими буквами перечислено то, что я должна сделать, что должна есть. Я старательно перечитываю ее несколько раз и снова бегу босиком под одеяло. Я еще хочу спать, но заснуть уже не могу: в голову лезут всякие мысли. Я стараюсь отогнать их и все же заснуть, но солнечные зайчики уже нашли меня и щекочут лицо. Тогда я одеяло натягиваю на голову, но теперь в уши лезут звуки падающих капель воды из крана в кухне. Кап-кап, кап-кап. Я стараюсь не обращать внимания, но звуки упрямо лезут в уши. Кап-кап. С досадой я вскакиваю с кровати, натягиваю короткое платьице и босиком бегу в кухню умываться. Затем лезу в шкаф за едой и, жуя на ходу, составляю план действий на сегодня. Но, как всегда, осуществить его полностью не удается: как раз в то время, когда я мою посуду, снизу раздается условный свист — меня зовут. Я бросаю тарелку и высовываюсь до половины из окна. Во дворе стоят мальчишки — наша компания. Все они такие же малыши, как и я, только Юрка, остроглазый подвижный верзила с рыжим хохлом на голове, да атаман Жучок, толстый, с бритой круглой, как тыква, головой старше нас и потому держатся солиднее и снисходительно по отношению к мелюзге. В другом конце грязного, заплесневелого двора столпившись стоят девчонки — наши враги. В первую очередь — это мои личные враги, потому что все они плаксы и сплетницы, а уж если подерешься — маме обязательно скажут. Впрочем, они мне завидуют, потому что мальчишки меня не бьют и даже пускают играть с собой в футбол. Вот и теперь: «Ларка, айда в футбол. Только скорей!» Я кричу: «Сейчас!», кое-как домываю посуду и, так и не убрав до конца квартиру, закрываю дверь; на перилах съезжаю вниз, успеваю показать девчонкам язык и выбегаю на улицу, где все мальчишки уже в сборе.

Игра, конечно, не обходится без последствий: Юрка разбил стекло в парадном, а я расквасила мячом курносый нос веснушчатой Янке, о чем не пожалела, потому что все равно бы побила ее за ябедничество. Янка тут же начинает визжать и, конечно, обещает пожаловаться моей маме. Это обстоятельство меня мгновенно озадачивает, но только на мгновение, так как в это время к магазину, возле которого уже давно стоит длинная очередь, подъезжает машина с хлебом. Сейчас его будут выгружать. Наблюдать за выгрузкой для нас любимейшее занятие, но вместе с тем и мучительное, особенно тогда, когда привозят булки. Ведь для нас это большая роскошь, которую редко кто имеет, тем более что скудных порций, выдаваемых по карточкам, никогда не хватает. И вот нас целая стая мальчишек и девчонок облепляет машину и с жадностью провожает глазами лотки с хлебом, которые исчезают за дверью магазина. Я тоже стою, и у меня тоже слюнки текут. Чтобы не раздражать себя, я вылезаю из толпы, обхожу машину и вдруг… вижу булку! На-стоящую, большую, белую французскую булку, но не в лотке, не в машине, а на земле, под колесами грузовика. Она, вероятно, закатилась туда, упав с лотка. Я оглядываюсь кругом — никто не заметил этого. А ведь стоит только нагнуться — и булка в руке! Все равно кто-нибудь да возьмет ее! Одной тащить будет опасно, и я пробираюсь к ребятам сообщить о булке. Наша компания немедленно выбирается из толпы, и мы обходим машину, под которой с другой стороны лежит булка. Тут же вырабатывается план. Я и Юрка должны тащить булку, остальные — сторожат. Правда, меня охватывает некоторая робость, но, взглянув еще раз на булку, я перебарываю себя и лезу под машину. Через минуту булка у нас в руках. Мы стремглав мчимся в подъезд, и еще через минуту она разделена, вернее, разорвана на равные части. Мы стоим и с удовольствием жуем то, что несколько минут назад казалось для нас недосягаемым. Но хотя ребята все поздравляют меня за находчивость, а сам атаман Жучок, презиравший меня за мой пол, снисходительно стукнул меня по шее, все же мне немножко не по себе, а почему — и сама не знаю. А тут еще Янка подбегает и просит кусочек булки, я прогоняю ее, а она, убегая, кричит мне: «А я вот возьму и расскажу твоей маме, что ты булку украла. Воровка!

Воровка!!!«Я чувствую, как словно съеживаюсь под ударами этих слов, и хотя Янка давно скрылась в подъезде, в ушах у меня: «Воровка! Воровка!!!»

Но тут же, почувствовав на себе взгляды мальчишек, я с пренебрежением, но и со злостью бросаю вслед давно исчезнувшей Янке: «Подумаешь, воровка! А сама небось тоже хотела бы булку! В-о-р-о-овка! Завидки тебя берут, потому и обзываешься!» И бегу с ребятами играть в лапту. Игра, как всегда, проходит весело, оживленно. В пылу азарта я забываю о булке, но какой-то неприятный осадок все же остается. И удивительно, чем больше я хочу освободиться от этого напряженного состояния, тем тяжелее становится осадок. Забыв, что идет игра, я останавливаюсь на мгновение и с напряжением стараюсь понять, почему мне так не по себе. И вдруг перед глазами медленно всплывает колесо машины, около него булка, и голос Янки: «Воровка, воровка!!!» Я вздрагиваю, стараясь отогнать это видение, но вдруг слышу громкий смех ребят и чувствую, что меня кто-то держит за платье. «Лара, ты что, заснула?» Оказывается, в меня уже несколько раз попали мячом, а я и не замечаю этого. Я почему-то злюсь на ребят и, вместо того чтобы дальше играть, поворачиваюсь и бегу домой. Но у самого парадного остановливаюсь — собственно, зачем мне домой идти, ведь и там нет ничего интересного, а к ребятам возвращаться не хочется.

Я поворачиваюсь медленно и иду по разрушенным улицам. Но в редкие витрины заглядывать не хочется. Как-то тоскливо и непонятно на душе. Чтобы как-нибудь отвлечься, я останавливаюсь и некоторое время наблюдаю, как потные красноармейцы без гимнастерок разбирают обломки дома. Но смотреть надоедает, и я снова иду, натыкаясь на прохожих. Мыслями упрямо овладевает булка, мне уже хочется как-нибудь оправдать себя, но от этого становится еще тяжелей. Внезапно я натыкаюсь и чуть не сбиваю с ног женщину, старую, сморщенную, как сушеный гриб, в очках, всю в черном. Встрепенувшись, я извиняюсь, но вижу, что перед ней стоит очень много людей. Чего они стоят? Я спрашиваю об этом у женщины. «За хлебом», — скорбно отвечает она и внимательно на меня смотрит. Меня коробит этот взгляд. Мне вдруг кажется, что она знает, что я украла булку. Внутри у меня все холодеет, я чувствую, как маленькие холодные капельки пота выступают на лбу. Я медленно пячусь от нее и потом, резко повернувшись, бегу прочь от очереди и прихожу в себя только тогда, когда слышу пронзительный гудок машины над самым ухом. Я в испуге шарахаюсь и вижу, как буквально в нескольких сантиметрах от меня останавливается крытая машина. Из кабины высовывается страшное усатое лицо шофера, который, размахивая руками, что-то неразборчиво кричит мне. Вокруг собираются люди. Я оглядываюсь, как загнанный зверек, и вижу, что с другого конца улицы сюда бежит милиционер. Зачем люди собрались? Чего милиционеру нужно? И вдруг… я вижу на кузове машины надпись «Хлеб»! А-а-а-а! Вот оно что! Я вскрикиваю от ужаса и стремглав лечу прочь от милиционера, от этого страшного слова «хлеб», и мне кажется, что все кричат: «Вот воровка! Ловите воровку!» Бегу я долго по разным закоулкам, не разбирая куда, постоянно оглядываясь и… внезапно поняв, что за мной уже никто не гонится, в изнеможении останавливаюсь.

Оглянувшись, я нахожу, что очутилась перед развалинами дома, где мы часто играем в жмурки.

Все происшедшее настолько потрясает меня, что я, забравшись в эти трущобы и сев на обломки какой-то плиты, долго и безудержно плачу. Мне кажется, что все преследуют меня, что жить мне теперь нельзя никак, и уже от мысли, что обо всем узнает мама, становится невыносимо тяжело. Плачу я долго, растравляя себя страшными мыслями и предположениями, но постепенно мысли притупляются, голова становится страшно тяжелой, будто свинцом налитая, и меня клонит ко сну.

Очнулась я от холода. Сначала я ничего не понимаю. Где я? Прямо перед собой вижу черный обломок стены с тремя светлыми глазами-окнами, сквозь которые льется лунный свет, освещающий тремя пятнами беспорядочную груду обломков кирпичей, щебня, листов железа, среди которых сижу я. Внезапно сзади меня вверху что-то страшно скрежещет. Я резко вскакиваю и, обернувшись, вижу, как буквально в воздухе неизвестно как, зацепившись за край стены, висят перила с мятыми ребрами и, как скелет какого-то чудовища, держат в своих скрюченных когтях добычу — кусок жести, который под порывом ветра и издал этот нелепый звук. Я с облегчением перевожу дух! Фу, ты! А я-то как напугалась! Но все же этот скелет, резко выделяющийся на лунном фоне неба, производит жуткое впечатление. Да, все же как я здесь очутилась? Но постепенно возвращаюсь к действительности, и невыносимая тоска охватывает меня. И я снова сажусь на плиту. Здесь я одна со всеми своими горестями, и никому нет до меня дела, никому я не нужна, одни лишь звезды сочувственно и насмешливо подмигивают мне из расщелин. Но уже, наверное, очень поздно. Я выбираюсь из развалин и выхожу на улицу. Редкие прохожие спешат по домам. Я вспоминаю, что и мне надо идти домой, и мне становится еще тяжелей. Иду домой медленно, как будто на казнь. Уже подымаясь по лестнице, я замечаю Янку, которая прошмыгнула в дверь, подозрительно ухмыляясь, и вдруг вспоминаю ее угрозы пожаловаться, и мне становится уже совсем невыносимо. Не в силах идти дальше, я сажусь прямо на ступеньки. Ведь мама, вероятно, уже все знает… все знает… Но все же, пересилив себя, встаю и с решением вести себя мужественно подхожу к двери. Но как только я дотрагиваюсь до медной ручки, вся моя решительность пропадает. Несколько мгновений стою у двери не в состоянии даже открыть ее. Знает или не знает мама? Я на цыпочках подбираюсь к окну и заглядываю внутрь. Мама уже дома. Она сидит в качалке и штопает мое платье, которое я порвала, когда дралась с девчонками. Вот она опускает шитье, откидывает голову на спинку и закрывает глаза, сидит несколько мгновений, не двигаясь. Потом, устало вздохнув, снова берется за шитье. Что-то очень теплое разливается внутри у меня, мне становится так жалко маму и неловко, даже стыдно за себя. С тяжелой душой я все же открываю дверь, тихонько, на цыпочках пробираюсь на кухню, снимаю грязное платье и умываюсь. Умываюсь долго, тщательно, как никогда. Мне хочется, чтобы мама хоть за это не ругала меня. Неожиданно я опрокидываю совок, и он с грохотом валится на пол. С досадой поднимаю его и слышу голос мамы из комнаты: «Это ты, Лариса?» И по тону голоса, и по тому, что она назвала меня Ларисой, а не Лялей, как обычно, я чувствую, что она уже все знает. У меня замирает сердце и каким-то чужим, наигранным голосом отвечаю: «Да, это я, мамочка!» С трепетом вхожу в комнату, все же делая вид, что со мной ничего не случилось, что все хорошо. Но, взглянув в усталые, с укором, глаза мамы, я теряюсь, и вся наигранность мигом слетает. Я отвожу в сторону взгляд, тяжело вздыхаю и на вопрос, почему опять пришла домой поздно, отвечаю что-то бессвязное.

«Чего она тянет? Уж лучше сразу бы!» — думаю я. Но вместо этого мама молча подает скудный ужин. Я отказываюсь есть. Говорю, что у меня чего-то голова болит. Мама молчит. Стоя у стола, я тереблю край скатерти, но запах пищи настолько ощутимо напоминает мне о голоде, что я не выдерживаю и сажусь за стол. На маму я не смотрю, ее молчание действует на меня так угнетающе, что я не знаю, что делать, смятение охватывает меня, что-то подозрительно пощипывает у меня в носу, к горлу подкатывается колючий комок, и я готова разреветься, но сдерживаюсь. Несмело беру ложку, пододвигаю тарелку, протягиваю руку за хлебом и вдруг… как от огня отдергиваю ее: «Хлеб!!!» Словно молотом кто-то ударяет по голове меня, и я ясно вижу то же колесо машины и булку, злосчастную булку, и кто-то со злостью бьет меня по голове: «Воровка, воровка!!!» Я дико вскрикиваю, машу руками, как бы хочу отогнать этот преследующий кошмар, но кто-то громче и громче кричит: «Вот она, воровка, воровка!!!» Я с криком бросаюсь к маме и, уткнувшись в колени, мотая головой, со слезами кричу ей: «Мамочка, милая, честное слово, больше не буду. Честное слово, не буду, ведь я не хотела украсть, ведь я не воровка, я не хочу быть воровкой. Я больше никогда в жизни не возьму ничего чужого!!!»

И в такт воплям я бьюсь головой о ее колени, не замечая недоумевающего, пораженного лица матери.

Публикация Джеммы Фирсовой