Фьюжн. Вгиковское домашнее задание: история семьи

От Большой Никитской до метро «Баррикадная» — пешком минут десять. И надо же было, вместо того чтобы идти прямо, свернуть да еще и заблудиться в районе одного-единственного здания на Кудринской площади — легендарной высотки! У подножия двадцатидвухэтажного памятника архитектуры оказалось удивительно тихо и не было никого, кроме парня и девушки, занятых весьма странным делом. Они красили стулья. Три обычных деревянных стула, такие, наверное, были во многих советских квартирах. Так вот эти двое завершили свою работу или прервались ненадолго, чтобы отдохнуть. Они молча стояли и смотрели вдаль, туда, где начинался склон, где была лесенка с изогнутыми перилами. Там, дальше Белый дом и набережная — сейчас я знаю, а тогда всего этого не было видно за листвой деревьев.

Вот это да… В двух шагах отсюда Садовое кольцо с диким движением и неудобными переходами, Большая Никитская с посольствами и консульствами, там в такую жару стоят желающие уехать в страны, где еще жарче. А здесь — зеленые деревья пустого двора, три только что покрашенных стула блестят на солнце, тишина, размеренное течение жизни, редкое для центра Москвы, практически нереальное. И все это рядом с высотным домом…

Было чувство остановившегося времени, ощущение другой эпохи, а может, вне каких-либо эпох вообще.

Когда я думала о жизни моих бабушек и дедушек, это воспоминание было у меня перед глазами. Высотка с восьмигранной башенкой наверху — ода Советскому Союзу, залитая солнцем асфальтовая площадка и двое, спокойно смотрящие вдаль. Просто ассоциация, и всё.

Восток

Несколько лет назад моему папе пришло в голову расспросить своих и маминых родителей об их предках: кто когда жил, чем занимался. А его мать, моя бабушка, даже написала небольшой комментарий к этой информации. Она рассказала о своем детстве в деревне. Получилось интересно, и папа с братом просили ее сделать продолжение. «Мать, — говорили они, — ну ты для внучек для своих написала бы». Но до этого у нее руки так и не дошли. Вот и осталось только два листочка формата А4, где описан уклад жизни людей начала XX века, с деталями, которых мы бы никогда не узнали, не будь этих рукописных страниц.

Рязанская область, село Спасское, деревня Рузаевка — в XIX веке там жила Анна, с нее начинается бабушкин рассказ. Анна была актриса в крепостном театре у барина, она хорошо пела и плясала. Барин ее очень ценил и за веселый нрав звал «скоморохом». Ее артистизм будет проявляться во всех последующих поколениях.

Анна родила троих детей, один из них — Матвей, он приходится дедом моей бабушке. В его семье она и провела свое детство.

Люди тогда были почему-то свободнее, чем сейчас, и легко перемещались по стране. Вот и Матвей долго ходил по России: бурлачил на Волге, был извозчиком (барынь возил, как сам рассказывал). Отсюда, наверное, у него была страсть к лошадям и конной атрибутике. Ходил до Кубани, до чеченцев и все любил рассказывать, как у них там девушки на гармошках играют.

Женился он поздно, у них с женой появились две дочери: Соня и Клавдия, но жена умерла молодой, вот он один и растил их. Клавдия так и осталась на всю жизнь незамужней, а Соня в свое время родила дочку Нину, мою бабушку.

Так они и жили — Нина, ее мать Софья, тетя Клавдия и дед Матвей, Мотечка, так его называли.

Клавдию в деревне считали знахаркой, она хорошо разбиралась в травах. Нина так говорила про нее: «Тетка Клавдия была лесная, все грибы и ягоды были ее. Она даже корову в стадо не отдавала, сама пасла ее в лесу. Лежит на траве, птичек слушает и все мне показывает, где какая трава растет».

Матвей был хороший «фермер», прогрессивный по тем временам. Он выращивал множество зерновых культур, держал скот, у них даже был вишневый сад. А двор их был обнесен высоким плетеным забором, чего ни у кого в деревне не было.

Лошадей своих он тоже держал в хорошем состоянии. Они были ухоженные, чистые. Он и санки выездные сам сделал, лакированные, украшенные резьбой. Нина вспоминала, как Мотечка возил их с теткой Клавдией в этих санях на ярмарку зимой: «Сбруя вся с какими-то узорными насечками, лошадь гладкая, блестит. Все в шубах, а дед Матвей в тулупе, подпоясан красным кушаком, а мы с тетей укутаны большой шалью, сидим в душистом сене. Любил Мотечка меняться с цыганами чем-нибудь: то кнутом, то уздечкой. И вечно его обманут — доверчивый был».

Особенно хорошо зажила их семья в годы нэпа. Крестьянам прибавили земли, Мотечка купил еще скот, а с приплодом животных стало и того больше, он благоустроил дом и все надворные постройки. Но в колхоз Матвей не пошел, за что, как сказано в воспоминаниях Нины, все было поэтапно отобрано.

«После нэпа стали бороться с зажиточными крестьянами, ввели налог. За каждое плодоносящее дерево, за птицу, за скотину надо было платить. Причем до того, как появлялся урожай. Отдать деньги, не успев ничего продать, было невозможно. Поэтому люди избавлялись от лучших деревьев. Так Мотечке пришлось срубить самую любимую плодоносящую вишню. Столько урожая с нее собирали…» — вспоминала моя бабушка.

Скотину тоже увели. А последнюю корову красноармейцы взяли прямо из стада. И недалеко от дома сварили в ведре. Тогда Мотечка не выдержал, взял миску и пошел к ним. «А что, — говорит, — телку мою забили, так хоть пойду попробую…»

Чувствуя наступающие голодные времена, Соня с дочкой Ниной решила уехать на Дальний Восток. Государство проводило политику по заселению этих земель: тем, кто уезжал туда, давались льготы, в колхозы там людей не сгоняли, да и вообще жилось легче. Нужны были работницы, которые обслуживали бы солдат, стоявших на дальневосточной границе. Но незамужних туда не брали, поэтому Соня фиктивно вышла замуж и с новым супругом и дочкой покинула родную рязанскую деревню.

Первым местом их пребывания на Дальнем Востоке был берег Японского моря. Воспоминания о жизни там стали лучшими воспоминаниями детства у моей бабушки. Она впервые увидела море, в прозрачной воде ловила руками рыбок, доставала морские звезды и сушила их, а еще играла с корейскими детьми, которых там было много, — они кидались друг в друга медузами. Потом они с матерью переехали на Камчатку. Там Нина училась в школе, играла в самодеятельных спектаклях — артистичные гены дали о себе знать. Правда, школу закончить ей не удалось. Оставалось совсем чуть-чуть до выдачи аттестатов, но началась война и мальчиков из их класса призвали на фронт. А у них в классе были только две девочки, остальные — мальчики. Видимо, в других классах была похожая ситуация. И ради нескольких девочек школа работать не стала. Кстати, никто из тех мальчишек-одноклассников не вернулся. Они участвовали в битве за взятие Курильского острова Шумшу. А фарватер этого острова был устроен таким образом, что ближе, чем на четыреста метров, подплыть к нему было невозможно. И ополченцев, вооруженных в основном винтовками, выбросили прямо в воду. Температура тогда была около четырех градусов. До берега добралась только половина солдат, другая половина утонула. Рассказывали, что вода была такая прозрачная, что даже цвета не имела, и было видно, как люди уходили на дно.

Моя бабушка Нина после школы пошла работать на местную радиостанцию, занималась техническим обеспечением. Она продолжала играть в самодеятельных спектаклях. И рассказывала, что однажды ее увидел на сцене один театральный режиссер из Москвы, она ему очень понравилась, и он звал ее в свой театр. Но Нина отказалась. Она уже была в то время влюблена в военного летчика, своего будущего мужа Александра, или Шурку, как тогда его называли. Они познакомились на танцах, куда часто ходили, так как любили и умели хорошо танцевать. Александр, наполовину болгарин, был высоким красавцем с южной внешностью. Болгарская кровь ему досталась от матери. А по отцу он был русский.

Отец Александра, Василий Максимович Зимин, носитель старинной купеческой фамилии, родом из Тулы, из купеческой, соответственно, семьи. Но по стопам предков он не пошел.

Василий много общался с казаками, наверное, поэтому прекрасно владел шашкой и рубил, как говорят, от плеча до седла. Во время гражданской войны он сражался в Красной Армии, был правой рукой Григория Котовского. Василий был страстный во всем — и в битве, и в любви.

Их армия брала один город за другим. И когда они пришли в Одессу, Василий познакомился с болгарской девушкой Катериной. Она жила там с отцом и братьями, которые занимались предпринимательством: один владел пекарней, у другого была часовая мастерская, а третий брат был ювелиром. Василий влюбился в эту девушку, она ответила ему взаимностью. На семейном совете было решено отпустить Катерину с Василием и дать ей в качестве приданого драгоценности — ювелирные украшения, которых благодаря брату-ювелиру в семье было много.

Когда армия Котовского покинула Одессу, Катерина отправилась вместе с Василием в следующий город, где надо было утвердить советскую власть. Но подобные переезды длились недолго. Котовский, наблюдая отношения своего товарища с женой, сказал: «Всё, Василий! Ты больше не солдат!» И решил оставить его в городе, в котором они находились в тот момент. Это был Краснодар. Котовский сделал его одним из заместителей коменданта Краснодара, и там Василий начал новую жизнь — создал семью.

У них родились две дочки и сын Александр (Шурка) — мой дедушка. Катерина из-за своего южного темперамента была очень ревнива и часто посылала детей проверять, чем занимается ее муж, где он и с кем.

Василий недолго пробыл заместителем коменданта, его сместили, и он стал ответственным за продовольственное снабжение города, он хорошо в этом разбирался, сказалось, наверное, купеческое происхождение. А когда началась чистка рядов, Василия Максимовича арестовали. Из заключения он не вернулся.

Катерина одна растила детей. А в один из неурожайных, голодных годов она рассталась со своим приданым — ювелирными украшениями: поменяла их все на еду.

Двор, в котором рос Шурка, был населен шпаной, и, в принципе, оттуда была одна прямая дорога — в бандиты. Многие действительно стали ворами. Его же эта участь почему-то миновала. Шурка и двое его друзей мечтали стать моряками. И в четырнадцать лет забили себе татуировки. У дедушки на руке были две — якорь и чайка.

Моряками, правда, они не стали. О судьбе этих двух друзей мне неизвестно, но Шурка, узнав о наборе в авиашколу, пошел учиться туда. Он продолжил обучение в Одессе. Их, летчиков, учили долго, несмотря на то что уже шла война. А когда необходимый курс был пройден, оказалось, что к нам на вооружение прибыли американские самолеты «Кобра» и нужно было переучиваться, чтобы ими управлять. И Александр в числе других отправился в Алма-Ату на повышение квалификации.

Повоевать Александру удалось года полтора. Он служил в дивизии Василия Сталина, и в группе из нескольких самолетов его самолет был ведомым. Он выполнял задания в небе над Западной Европой, а также участвовал в битве за взятие Кёнигсберга, за что у деда есть награда.

В 45-м году дедушка был направлен на Дальний Восток на войну с Японией. В том же году была проведена стратегическая наступательная операция — Маньчжурская. В рамках ее был организован уникальный перелет на оккупированную территорию, в Шанхай. Нужно было подготовить техническую базу для десанта. Но границы тщательно охранялись, и по земле переправить технику было невозможно. Воздушные границы тоже сложно преодолеть незамеченным. Был разработан специальный маршрут и дан приказ лететь на определенной высоте — ниже, чем обычно, дабы не попасть в поле зрения радаров, но и не слишком низко, чтобы не разбиться. И вот группа самолетов, балансируя между смертельно низким и смертельно высоким расстоянием от земли, преодолела опасный путь между сопками и выполнила задание.

В общем, жил мой дед на Камчатке, там и познакомился он с Ниной, и со всем своим наследственным темпераментом полюбил ее. Они поженились и стали жить вместе: то на материке, то на островах, в основном на таинственном острове Шумшу.

Таинственном, потому что, говорят, этот остров полый внутри. Когда он был японским, то они там построили целый подземный город с железной дорогой, с заводом, с гротами для жилья, было там и два аэропорта с выходившими наверх взлетными полосами. Конечно, какие-то важные части города были взорваны японцами при капитуляции. Но большая его часть в порядке. Дедушка рассказывал, что на острове было полно взорванных люков — входов в подземный город, которые потом были заделаны. А еще наши летчики пользовались имевшимся на острове аэропортом с взлетными полосами на вершинах сопок.

Когда Нина с Александром жили на Камчатке, у них родился сын, мой папа. С этим связана одна история, не думаю, что она очень веселая по сути своей, но почему-то в нашей семье над ней смеются.

У Нины начались роды, не то что схватки, а плод уже выходит. Она кричит своему Шурке: «Саш, я рожаю уже!» А он, красавец, стоит, сапоги начищает. Начистил, до блеска отполировал и пошел за машиной. Ребенок родился по дороге в больницу. «Никогда ему этого не прощу», — говорила бабушка то ли в шутку, то ли всерьез.

Ребенку веселые родители несколько месяцев не могли придумать имя, называли его просто Малыш. А потом на Камчатку с гастролями приехал Леонид Утесов. И Нина с Александром, впечатленные его концертом, решили: «О! А будет он у нас Лёнька!» Так и назвали.

В 1953 году умер Сталин. И папа помнит, как его родители шепотом говорили об этом. Они еще не один день понижали голос, касаясь темы власти. В том же году семья отправилась в глубь материка, куда перевели служить дедушку. Сначала они поехали в Краснодар, добирались туда на поезде несколько дней, через всю страну. Поезд, в котором ехал папа с родителями, вез освободившихся заключенных. Папа, хоть и было ему лет пять, видел, что это другие люди — по тому, как они говорили, как выглядели. Там было много не просто мелких бандитов, а так называемых воров в законе. Они целыми днями играли в карты, проигрывали все, вплоть до ушей. Папа помнит, как увидел в коридоре человека с окровавленной головой, у которого не было ушных раковин. Отец объяснил ему: «Это он в карты уши проиграл».

Папина семья приехала в Краснодар. Александр познакомил всех со своей женой и сыном, пообщался с сестрами. Одна из сестер, Ксения, работала дегустатором на ликероводочном заводе и никогда не пила алкогольные напитки: ни на праздниках, ни в компаниях — боялась испортить вкус. Но если уж очень хотелось выпить, то она могла позволить себе лишь одну рюмку спирта. Такая она была.

Встретился там Шурка и со своей матерью Катериной, которая во время Великой Отечественной войны сошла с ума. Краснодар был оккупирован немцами, и она очень боялась, что ее как вдову коммуниста, коменданта города, выдадут — психика эмоциональной женщины не выдержала такого напряжения.

В военном городке в Кубинке прошло детство моего папы и его брата. А потом их семья уехала в подмосковный город Подольск. Там Нина много лет работала директором книжного магазина, поэтому у нас никогда не было проблем с книгами.

В Подольске, недалеко от дома, где они жили, стояли бараки, там обитали представители воровского и бандитского мира.

С многими преступниками из тех бараков общался мой дед Александр. Заядлый картежник, он часто играл с ними в карты. В подольской квартире в одном из сундуков до сих пор лежит американский реглан, выигранный им во время войны. Воровская среда имеет свою специфику, и, чтобы играть с ворами в карты, надо было знать и принимать их правила. Уже после смерти дедушки мои родители нашли тетрадку, в которой аккуратно в столбик были написаны слова на «фене», а рядом — перевод, чтобы понимать, о чем говорят блатные.

Летом они играли в карты на столике во дворе, а зимой снимали у кого-нибудь комнату специально для этой цели. Засиживались допоздна. И Нина часто посылала сыновей позвать отца.

Он все мечтал собраться всем на даче и поиграть в преферанс. «Вот, — говорил он нам с сестрой, — ваш папа приедет, Оленькин папа приедет. И будем все играть». Так и не собрались.

Дедушка Саша жил всегда одним днем, поскольку был летчиком. А у летчика каждый полет может стать последним. Он никогда не копил, хотя неплохо зарабатывал. А для тех, кого любил, ничего не жалел, был готов чем-нибудь услужить.

В последний день своей жизни он искал для меня книгу в их большой библиотеке, собранной за время бабушкиной работы в книжном магазине. Мне нужен был роман Марселя Пруста. Дедушка весь день провел в поисках этой книги, очень устал. Был март, переменчивая погода, у многих в это время обостряются проблемы с сердцем. Он сел отдохнуть на диван и умер.

Нина пережила Александра на два года. В последний год своей жизни она произнесла странную фразу, которая озадачила нас. Одна знакомая женщина, глядя на дедушкину фотографию, сказала: «Александр Васильевич был такой красивый мужчина. Вы его, наверно, любили». «Это он меня любил», — ответила бабушка.

Похоронили Нину рядом с Александром. Когда обряд был завершен, мы все еще не уходили и смотрели на два креста, стоявшие рядом, с их именами. И папа сказал: «Отец, наверное, сейчас доволен: привезли ему его сокровище. Любил он свою Нинку».

Это правда. Всю жизнь прожили вместе, посчастливилось им и после смерти оказаться рядом — на подмосковном кладбище, где молчание и спокойствие и где на кресты падают ветви боярышника. Он покрывается весной маленькими цветочками, совсем как в романе Марселя Пруста.

Запад

Если родословная по линии моего папы тяготеет к востоку, причем дальнему, то мамина линия стремится к западу континента.

Мария, бабушка моей мамы, была родом из подмосковной деревни Щелково. У нее было два брата и сестра. С одним из братьев — Петром — связана необычная история.

Когда он женился, у них с супругой стали появляться дети, но все они умирали еще в младенческом возрасте. Кто-то из знакомых посоветовал им отвезти очередного новорожденного ребенка в Троице-Сергиеву лавру к определенному священнику — крестить. И хотя ехать далеко с грудным ребенком было делом хлопотным, они все-таки запрягли лошадь и отправились в лавру. Батюшка совершил обряд крещения, а потом взял девочку на руки и отнес к алтарю. Возвращая ее родителям, он сказал: «Этот ребенок будет жить долго».

Его слова оправдались: сестра моей прабабушки, крещенная в начале XX века, до сих пор жива и пребывает в здравом уме, несмотря на то что ей уже далеко за девяносто.

Будучи еще молодой девушкой, Мария уехала из деревни в Москву работать. Она устроилась в один купеческий дом служанкой. Глава семьи Георгий Дмитриевич был москвич в четвертом поколении, потомственный старообрядец, в свободное от работы время он выполнял функции старосты в старообрядческой церкви при Рогожском кладбище. По сегодняшним меркам он был представителем среднего бизнеса — владел заводом по производству фурнитуры, основанным еще его отцом.

Георгий Дмитриевич был вдовец, его взрослые дети давно покинули родной дом. И через некоторое время он решил снова жениться — на своей служанке Марии. Они стали жить вместе в большом доме в три этажа, сначала вдвоем, а позже еще и с родившимися детьми — Евгением и Татьяной, моей бабушкой.

Утвердившаяся советская власть, естественно, лишила их многого. Завод отобрали в пользу государства. Дом, где жило не одно поколение их семьи, превратили в несколько коммуналок.

Не знаю, как можно было такое пережить, но, наверное, старообрядческое смирение помогло. И Георгий Дмитриевич жил с женой и детьми в двух комнатах, оставленных ему как хозяину дома и работал бухгалтером в каком-то советском учреждении.

Разница в возрасте с Марией у них была большая. Георгий вскоре умер. И Марии пришлось нелегко, работала она в аптеке, денег было мало. А когда совсем голодное время в стране настало, к ним домой пришли дети Георгия Дмитриевича от первого брака и забрали ценные вещи, какие нашли, — видно, им тоже несладко жилось.

Помню, я спрашивала бабушку: «Какие у тебя были в детстве игрушки?» А она отвечала: «У нас с братом не было игрушек. Была одна книга, а игрушек не было». И у меня это не укладывалось в голове: как это нет игрушек, и только книга, это же так скучно!

Моя бабушка Татьяна закончила восемь классов, дальше учиться не стала, пошла работать на завод, чтобы помогать матери.

Несмотря на то что они жили бедно, на фотографиях бабушка всегда в красивой одежде. Даже не знаю, как ей это удавалось.

Татьяна рассказывала нам, как однажды увидела туфли в «Торгсине» (предприятии, занимавшемся торговлей с иностранцами). Ей очень хотелось их купить, и ради этого она отнесла в ломбард столовые приборы из серебра. На вырученные деньги купила-таки эти туфли и была безумно рада. Так отложилась в ее памяти эта покупка, что даже спустя не один десяток лет она помнила о ней.

Во время Великой Отечественной бабушкин завод эвакуировали на Урал. Татьяна очень не хотела уезжать от матери, и через год они с подругой уволились с завода и на перекладных вернулись в Москву. Татьяна устроилась работать на авиационный завод. И до конца войны из Москвы не уезжала. Она говорила, что в то время они во дворе выращивали капусту, был у них небольшой огородик. И однажды не успели собрать урожай, решили: еще денек подождем, пусть подрастет. А наутро капусты своей не нашли: ночью кто-то срезал.

Татьяна жила тогда с матерью, с братом и его женой. Вскоре и сама она вышла замуж. На их завод в 1945 году прибыли работать из детских домов юноши испанцы — это была группа из восьмидесяти человек. Старшим над ними был Анхель, будущий муж Татьяны. Детство Анхеля, в отличие от детских лет его подопечных, не прошло в советском детдоме. У него была другая судьба.

Мой дедушка Анхель родился в селе Эчо, провинция Уэска, область Арагон. Это север Испании, граница с Францией. Его отец Мануэль был крестьянином, у них был хороший трехэтажный дом, была земля, часть которой сдавали в аренду, а часть оставляли для своего скота. Они выращивали бобовые культуры, виноград. В их семье было пятеро детей — много, как и положено в южных странах: три мальчика и две девочки. Анхель был второй из детей по старшинству.

Образование он получал в католической школе при храме. Обучение там проходило по так называемому methodo marono, то есть методу мавров. Он заключался в бесконечных повторениях учебного материала вслух, хором, иногда на какой-нибудь мотив. К примеру, таблицу умножения могли петь на один из католических распевов.

Анхель с детства работал, сначала прислуживал в костеле: пел в церковном хоре и вместе с другими мальчиками помогал падре во время мессы, приносил чашу с вином для причастия, которую до этого готовил. Как-то раз, наливая вино в этот сосуд для святого таинства, Анхель и его друг решили вино выпить, что благополучно и проделали. После этого от работы в церкви их отлучили.

Он рассказывал, как однажды в детстве ему на глаза попалась обложка журнала. Там была фотография — советский военный парад, снятый сверху, солдаты, идущие стройными квадратами. Эта картинка очень впечатлила его. «Надо же, как бывает!» — подумал он и проникся уважением к Советскому Союзу.

Правда, отношение к большевикам у них в семье было своеобразное. Например, мама Анхеля, когда он еще ребенком где-то играл и возвращался домой в испачканной одежде, часто говорила: «Анхель, ты грязный, как большевик!»

Когда началась гражданская война в Испании, область, где жил дедушка, была оккупирована фашистами. С группой товарищей-республиканцев Анхель перешел через Пиренеи во Францию, а оттуда на республиканскую территорию, в Барселону, где вступил добровольцем в народное ополчение.

Он участвовал в боях на Арагонском фронте, в защите Мадрида и в других военных операциях. А потом Анхель был принят в авиационное училище и после нескольких месяцев республиканским правительством был направлен в Советский Союз, чтобы продолжить курс обучения и по его завершении вернуться в Испанию.

Зимой 1939 года он прибыл в летное училище в город Кировобад. Никто не знал, что Испанской республике это уже не поможет. Не успел закончиться год, как к власти пришел Франко и в Испании надолго установилась диктатура. Вернуться туда было невозможно: их бы расстреляли.

Занятия в летной школе были прекращены. Советское правительство сделало странный жест: предложило испанцам остаться в СССР или уехать к своим родственникам. (После утверждения фашистского режима многие из их близких покинули Испанию и осели во Франции, странах Южной Америки. Брат дедушки Мартин, например, перебрался во французский город Перпиньян, а сестра Леонор — в Париж.) Так вот, «странность» этого предложения, поступившего от советской власти, заключалась в том, что решивших уехать к родным арестовали буквально сразу же после того, как они объявили, что согласны покинуть нашу страну.

Мой дедушка решил остаться. С началом Великой Отечественной войны Анхель и его друзья хотели добровольцами вступить в армию, но в первые дни военкомат не рискнул отправлять на фронт иностранцев. Чуть позже, в конце 1942 года, Анхель был зачислен курсантом в Высшую школу особого назначения, там он обучался недолго и вскоре попал на фронт. Воевал он на юге России, был командиром диверсионной группы, участвовал в освобождении Краснодара.

И вот наконец в 1945 году, в январе, незадолго до победы Анхель оказался в Москве, где на заводе встретил свою любовь — девушку Татьяну, высокую, стройную, с красивым русским лицом. Они поженились и через некоторое время переехали на новую квартиру. У них родилось двое детей — Виктор и Наталия. Детям они дали международные имена.

Жилось тогда нелегко большинству людей в стране, тем более что огромная часть населения была в лагерях, в том числе и испанцы, друзья дедушки. Не представляю, конечно, как они с плохим русским языком выживали в тюрьмах. Заключенные, для которых русский родной, — и те не выдерживали.

Кем мог работать в Советском Союзе испанец, не успевший получить высшее образование? Конечно, переводчиком. После завода Анхель занимался этой работой. Он сотрудничал с кубинцами, приехавшими для обмена опытом в сельском хозяйстве. Помимо занятий по специальности для этих кубинцев были устроены курсы по истории КПСС, Анхель должен был переводить и лекции.

Как-то на экзамене Анхель решил помочь одному кубинскому студенту.

И вопрос «В каком году произошла Великая Октябрьская революция» перевел так: «В каком году произошла Великая Октябрьская революция 1917 года?»

Кубинец долго в недоумении смотрел на него, прежде чем понял, в чем дело.

Потом у дедушки была работа в Государственном комитете по телевидению и радиовещанию. Он был выпускающим редактором радиопрограмм, вещающих на страны Южной Америки. А после этого, в 1964 году, он устроился в Агентство печати «Новости». Он занимался там переводами.

В Испанию, когда пал режим Франко, дедушка не стал возвращаться: для Татьяны, его жены, этот переезд был невозможен — она не знала язык, да и все в ее жизни было связано с Москвой, отсюда она никуда не хотела уезжать. А дедушка никуда не поехал бы без нее. Но они часто ездили на дедушкину родину — всей семьей, вдвоем или с кем-нибудь из детей.

Маршрут их обычно был такой: сначала останавливались в Париже у дедушкиной сестры Леонор, потом вместе с ней отправлялись в Эчо, а потом гостили у друзей и родственников в разных городах, по всей Испании.

Моя мама Наталия первый раз попала за границу в семь лет, и это для нее было настоящим шоком. Ее манили даже яркие киоски на вокзале, не говоря уже о больших магазинах с игрушками. Правда, денег было не так много, как хотелось, большая их часть уходила на переезды и проживание, так что родители не баловали ее игрушками.

Но в тот первый приезд во время остановки в Париже Леонор подарила племяннице заводного зайчика, и Наташа была очень ему рада. Во время многочисленных переездов зайца своего моя мама потеряла. И пришлось возвращаться домой без игрушки. Но когда они на обратном пути опять заехали в Париж, Леонор купила точно такого же зайчика и отдала его Анхелю и Татьяне. А те обманули Наталию. Уже в поезде они завели игрушку, поставили ее на пол в коридоре и позвали дочку. «Смотри, Наташа! Зайчик нашелся!» — сказали они, и она поверила, что это и вправду так.

Мама помнит тот пустой коридор, на полу которого увидела свой первый подарок, полученный за границей.

Испанцы, жившие в Москве, общались между собой, любили собираться большими шумными компаниями. Не знаю, как другие, а мой дедушка долгое время пил вино только из стеклянного кувшинчика «парона» или кожаного мешка «бана». Когда мешок от частого употребления приходил в негодность, Анхель заказывал себе из Испании новый.

Что касается гастрономических предпочтений дедушки, то это была средиземноморская кухня, разные супы и, естественно, блюда, популярные в северной части Испании, на его родине, мясо он тоже хорошо готовил. А особое предпочтение отдавал салу, на иберийском полуострове его тоже едят. Анхель ценил сало без жилок, но обязательно с вкраплениями красного мяса. Любовь моего дедушки именно к такому салу мне однажды объяснили следующим образом. В горах Испании, где он родился, свиньи, в отличие от русских свиней, совсем не толстые. Они бегают по горам и не успевают нагулять много жира. Ходят себе такие поджарые, вот и сало из них получается с прожилками красного мяса.

Вообще-то дедушка Анхель прекрасно готовил. Как все южные люди, он любил вкусно поесть и знал, что лучше его еду никто не сделает. Его действительно пока никто не превзошел. Бабушка ему помогала часто. Например, обеды они всегда готовили вместе. Они всю жизнь были вместе.

А вот после смерти, в отличие от других моих дедушки с бабушкой, им не удалось лежать рядом. Дедушку Анхеля похоронили на кладбище при Донском монастыре, там, где лежат его друзья-испанцы, как он просил. А бабушку, пережившую своего мужа на три года, — на ее семейном участке на Рогожском кладбище рядом с матерью и братом. Когда моих бабушек и дедушек не стало, было ощущение закончившейся эпохи, будто ушла, уплыла эпоха вместе с ними. Помню, однажды на 9 Мая папа, имея в виду наших стариков, сказал: «Надо же: День Победы, а поздравить некого…»

Вот я и рассказала о своих предках, о которых знала, ну почти обо всех. И мне пришла в голову такая мысль.

Все эти люди жили в разное время, в разных часовых поясах, в разных городах, даже в разных странах. Большинство из них друг друга никогда не видели и даже никогда друг о друге не слышали. Думаю, что и за чертой жизни они не узнали друг друга, не до того им, наверное, там.

Но как фьюжн совмещает в себе разные музыкальные стили и, допустим, саксофон передает музыку этого направления, волшебную, где слиты воедино джаз, блюз, рок, так и разные судьбы этих никогда не встречавшихся людей соединяет на короткий, в общем-то, срок столь непрочный и недолговечный инструмент — моя память.