Тупик текстократии

ВЛАСТЬ СЛОВА

Одна из важных претензий к действительности, предъявляемых в последнее время особенно часто, — это претензия к качеству выбора, в какой бы сфере жизни он ни возникал. Политическая, социальная, идеологическая, даже литературная борьба — везде, по мнению многочисленных наблюдателей и участников, нам предлагается выбирать не то чтобы из двух зол, а попросту из двух гадостей.

Чем дальше, тем в большей степени маргиналами ощущают себя нормальные, респектабельные люди, которые не хотят оказаться ни в рядах либеральных истериков, ни в стаях национал-патриотствующих параноиков. Но: «кто не с нами, тот с ними!» — несется со всех сторон. Самое удивительное, что остаться «на полях» практически невозможно: стоит дать любой ответ на любой вопрос, как сразу же — если этот ответ определенный, вне зависимости от твоих установок, от твоей интеллектуальной и нравственной честности — ты оказываешься на стороне одной из противостоящих друг другу и в равной степени противных тебе крайностей. Почему так?

Советский Союз был текстократическим государством — возможно, первым в истории человечества. Ранее всегда господство идеологии, воплощенной в слове, маскировалось традицией, религией или поведенческой практикой. Коммунизм оставил Слово в одиночестве, но при этом обожествил его и возвел на престол. Как и социализм, коммунизм был объявлен научной системой, но при этом поставлен на место религии и традиции. Истинность причинно-следственной аргументации приобрела, таким образом, характер окончательного, высшего критерия легальности общественного устройства. На место трех ипостасей Бога пришли три источника марксизма в самом библиотечном, источниковедческом смысле.

Не случайно одной из самых удивительных и привлекательных (для стороннего наблюдателя) черт социалистического образа жизни стала окончательность и безвариантность верного (правильного) знания, расчисленность и систематичность окружающего мира, наличие ярлычка-классификатора на каждом из явлений, которое может встретиться или быть вообразимо в жизни, принципиальная невозможность одновременной «верности» разных истин. Однозначность истины, закрепленной для всеобщего сведения на страницах центральной газеты (и если она оповестила свет, что «больше диабета в стране советской нет», то покойники, как известно, должны воскресать в массовом порядке, какой там Лазарь!), в полной мере осознавалась демиургами режима и прежде всего Сталиным. Он вносил последнюю правку в текст гимна, давал «вводную» драматургу (каким именно «единственно верным» текстом должна быть завершена «своевременная» пьеса), руководил процессом кинопроизводства с целью точной и правильной расстановки актуальных акцентов по всем вопросам искусства, политики и истории — воплощение торжествующей текстократии в ее самом что ни на есть практическом выражении.

Важно отметить, что и покушения на всевластие тоталитарного коммунизма развивалось по тем же законам. Еще в 20-е годы противостояния на партийных съездах были битвами цитат. В 60-70-е годы цитатами же расчищался путь к проникновению в общественное сознание критических идей, к подрыву коммунистической идеологии. Не случайно на подробнейшем, наукообразном по форме и по происхождению реферировании основывались такие мощные идеологические проекты, как «Зияющие высоты» Зиновьева и «Социализм как явление мировой истории» Шафаревича (последний текст сопровождался, как всякий «научный» труд, длинным списком «использованных источников»). Символично и то, что одним из последних гвоздей в крышку гроба, в котором упокоились уважение и доверие к коммунистическим ценностям, стала «Лениниана» Венедикта Ерофеева — набор цитат, поразительно смешных и разрушающих сакральность коммунизма в сознании того и только того, для кого еще недавно коммунизм, воплощенный в Ленине, опираясь на гремящую силу цитат, представлял собой нерушимую в своей «верности» истину.

Текстократическими — обращенными к власти Слова — по самой своей сути были и остаются приемы идеологической борьбы в России, которые всегда сводятся к «разоблачению» противника, к выявлению того, что на самом деле верно не то, что он говорит, а нечто совсем другое. Социализм по логике Шафаревича — это не (набор цитат) власть трудящихся и воплощение утопических идеалов счастья, а (набор цитат) — оказывается — мрачный результат инстинкта смерти. Ленин — по Ерофееву — это не впитанные с молоком матери цитаты (про самого человечного человека, титана среди титанов), а злобный, недалекий, жестокий и смешной карлик (почитайте-ка цитаты).

Вот почему вслед за крушением государства рабочих, крестьян и номен-клатуры — и после утверждения статьей 13 Конституции РФ «единственно верного положения» о том, что «никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной», — специфика отношений массового сознания со словом и с текстом ушла в тень, стала скрытой, неотрефлексированной. Хотя и не потеряла ни в малейшей степени своей мощи и значимости.

«Единственно верная идеология» была отменена. Но это привело лишь к тому, что ее место осталось вакантным, и все прочие идеологии, со всею силою предоставленного им плюрализма, принялись бороться друг с другом за то, чтобы эту вакансию занять. Возникло текстостремительное общество, в котором любые смыслы имеют тенденцию к концентрации вокруг зародышей-концептов нового окончательного знания.

Вот здесь-то и таилась погибель для идеологического плюрализма. Здесь-то и начинается такое устройство общественного мнения, которое точнее всего будет обозвать «тоталитарным плюрализмом мнений».

Математик, логик, исследователь по самой своей сути Игорь Шафаревич долго, кропотливо и аргументированно разбирался со своей концепцией «малого народа» — «народа внутри народа», имеющего иные устремления, иную этику, отрицающего «большой народ» и подталкивающего его — по дороге счастья — к пропасти. Он привлек статистику, факты и, конечно, цитаты, цитаты и цитаты. Он проанализировал фактографию Великой Французской революции. Он провел яркие аналогии между французской «революционной интеллигенцией», русскими «разночинцами» и социальной психологией совет-ских диссидентов. Но сила текстов уже захватила его, и, начав с исследования совершено очевидного и, конечно же, значимого факта — еврейского происхождения значительной части советских интеллигентов-диссидентов, — Шафаревич очень быстро оказался затянут в мейнстрим тупого, человеконенавистнического идеологического антисемитизма, в котором на первый план выходит нервозная, закомплексованная юдофобия, а поиски истинных фамилий дедушек того или иного оппонента занимают куда больше умственных сил, чем любые попытки выяснения истины. Точнее, вне проблематики «фамилии дедушки» истину уже просто не ищут.

Текстовые метания ярко воплощены сегодня в идеологических эволюциях хорошего поэта и прозаика Дмитрия Быкова. Сначала, естественным образом дистанцируясь от убогих, примитивных и эстетически неприемлемых форм идеологической жизни социально близкого ему интеллигентского сообщества, Быков оказался чем-то вроде «врага демократии». Аятоллы демократического джихада вынесли в его адрес целую кучу фетв, объявив в разной степени нерукопожатным, на главные свободные радиостанции приглашению не подлежащим (Быков тут же пошел и открыл свой радиопроект) и всерьез как идеолог не рассматриваемым (Быков тут же пошел руководить газетой «Консерватор»). Кстати — могучий эффект — в соратниках у него тут же оказались Крылов и Холмогоров, и, наверное, продлись такая ситуация чуть-чуть дольше, ходить бы Быкову — при всем его честно продекларированном происхождении — в антисемитах и нацистах (не помешала же человеку прослыть антисемитом фамилия «Шафаревич»). Но как точный и въедливый исследователь жизни Быков оттолкнулся от некоторых неприятных ему примет нового времени, стал тонко и едко критиковать идеологов «государственничества». Не прошло и нескольких месяцев, как текстобежная логика вытолкала его на столь ему неприятное поле «либерального кликушества», где слово «государственник» вполне сравнимо по своей негативной суггестии со словом «жид» на соседней площадке.

Отношения образованного сообщества со Словом в нашей текстократической реальности носят характер опасного, неуправляемого суеверия. Ленин говорил о «партийности литературы»: сегодня каждая из существующих идеологических группировок яростно сражается за свой «копирайт на русский язык», объявляя своей партийно-идейной собственностью то или иное слово, ту или иную идею и, наоборот, ставя предупредительные знаки «не влезай, убьет!» на неприемлемые (для этой партии) смысловые конструкции. И вот уже идеолог рецессивного расизма Константин Крылов расставляет ядовитые знаки биологической неполноценности на всех смыслах, ценностях и персонажах интеллектуального пространства, которые кажутся ему соучастниками антирусского сговора чужих (от Окуджавы и Стругацких до Евгения Шварца). А рядом, на «подберезовом» сайте «Грани. Ру», в спецпроекте «Дерьмометр» (слегка переиначенное название известного стишка Галича) составляется список «уродов», в который можно попасть за любое высказывание, в каком можно найти признаки «государственничества», лояльности действующей власти или хотя бы антиамериканизма.

Результат налицо. Тотальное господство Слова, перегрев значимости текста, зацикленность на «единственноверности истины» лишают общество возможности существовать осмысленно, использовать Слово и Текст по их прямому — прикладному — назначению: как инструменты ориентации в реальной жизни, помогающие осознавать действительность и выбирать оптимальные пути. Попадая в тупик текстократии, мы рискуем оказаться в абсолютной информационной изоляции, когда разговор по существу — между людьми или по поводу жизненных проблем — будет подменен бесконечным камланием, безнадежным, никуда не ведущим спором с собственным бессознательным во тьме ослепшего разума.