Участие в жизни — тоже фильм. Короткие рассказы «Письмо счастья», «Страховой случай», «Полет медведя»

Рассказы

Письмо счастья

Я вырос в семье советского офицера-сапера, который, рискуя каждый день своей жизнью, прошел две войны и, как и все мальчишки моего поколения, воспитывался в большом и искреннем уважении к армии…

Александр Татарский

Но советская власть — штука посильнее „Фауста“ Гёте — любое хорошее и нужное дело всегда умела постепенно превратить в полное дерьмо!

Уже к шестнадцати годам я твердо знал, что не хочу служить в такой армии и сегодня не пожелаю этого ни своему старшему сыну, ни его одногодкам.

Надежным способом отсрочить армейскую службу было поступление в институт, хотя, конечно же, я мечтал о высшем образовании совсем не по этой причине.

Но учеба в институте оказалась для меня делом почти невозможным — как раз в эти годы вовсю действовало негласное постановление партии и правительства — ни при каких обстоятельствах „не принимать в институты лиц еврейской национальности“!

Членам приемных комиссий советских вузов предписывалось не брать у подобных сомнительных граждан даже документы для поступления под любым предлогом, не допуская их тем самым до экзаменов! Особенно это касалось престижных вузов и в первую очередь заведений культуры!

Единственным местом, куда меня с удовольствием готовы были принять, был мукомольный институт (в нем готовили инженеров для зерновых элеваторов и хлебопекарен).

Тут все объяснялось просто: институт находился в Одессе — городе особенном, где советская власть (впрочем, как и сейчас украинская) всегда была категорией относительной… Желающих учиться этой, в прямом смысле хлебной, профессии было почему-то немного, и в институте наблюдался недобор. А главное, ректором вуза был в то время близкий друг одного моего родственника, уроженца славной Одессы.

Однако даже угроза, исходящая из военкомата, по совпадению находящегося как раз стена к стене с крупным киевским хлебозаводом (из-за чего в коридорах призывной комиссии стоял немыслимый запах — смесь крепкого мальчишеского пота с ароматом хлебных дрожжей), не могла заставить меня обучаться мукомольному делу…

И в то же время никаких реальных попыток „откосить“ от военной службы я не предпринимал (да и не представлял себе, как это сделать), честно являлся по повесткам в военкомат, проходил все медицинские комиссии, даже согласился лечь на обследование в больницу.

У меня в детстве был серьезно травмирован правый локоть, последовали три не совсем удачные операции, долгое время приходилось даже писать и рисовать левой. Несколько лет рука почти не сгибалась, но я, вопреки пессимистичным прогнозам врачей, разработал ее с помощью своего любимого настольного тенниса. И все равно она всегда болит при изменении погоды, и мне трудно поднимать тяжести…

Но проблемы с рукой почему-то не возымели на медкомиссию никакого воздействия — меня признали годным лишь с небольшими ограничениями по родам войск.

А в институт я поступал уже несколько раз (в один год успевал сделать две попытки — подать документы в Институт культуры, а потом в театральный), но везде я „не добирал“ баллов. Сдав несколько экзаменов успешно, на последнем из них, независимо от подготовленности, я получал три балла и не проходил по конкурсу.

И был уже объявлен день, когда мне надлежало поутру явиться с вещами на место сбора, под облупленную стену хлебозавода…

Но тут в наш военкомат назначили нового главврача — толстую симпатичную даму Надежду Васильевну.

Она добросовестно взялась за работу, перепроверила многих призывников с сомнительным здоровьем, забраковала дистрофиков и серьезно больных людей, которых наша омерзительная военная машина и сегодня без всякого стеснения „забривает“ в солдаты!

И тут выяснилось, что в моей медицинской карте давно и четко прописано: „Врожденный порок сердца“ и т.д.

Бравый начальник призывной комиссии майор Шмыргун от меня этот диагноз просто утаил!

Парадокс заключался в том, что, несмотря на явную невозможность служить в армии с пороком сердца, в законе это заболевание „ошибочно“ вписали не в ту статью!

В результате все отдавалось на откуп военкоматам — могли с таким диагнозом взять в армию, а могли и не взять…

Мой друг Миша Титов, человек, внешне удивительно похожий на Швейка, страдал пороком сердца, но, невзирая на болезнь, как и подобает настоящему Швейку, отслужил три года!

Мой друг и бывший сосед Витя Сауляк, человек внешне удивительно не похожий на Швейка, тоже отслужил три года с пороком сердца, да еще и в оккупированной Чехословакии!

Меня майор Шмыргун тоже приказал забрать в солдаты, но у нового доктора была профессиональная совесть, и она, по крайней мере, проверяла диагнозы…

Накануне я опять прошел в больнице комплексное обследование и теперь сидел среди еще нескольких „сомнительных“ призывников под дверью кабинета главврача и дожидался ее окончательного приговора.

Но сама Надежда Васильевна задерживалась. Она лично поехала в районную больницу посоветоваться с врачами и забрать наши медицинские карточки.

Приходилось ждать и гадать…

В это же самое время мой папа собрался проведать своего отца (папа всегда называл его „батя“, а я поэтому называл дедушку „деда Батя“).

Накануне деда Батя позвонил от соседей (телефона у него никогда не было) и просил папу помочь перенести из сарая дрова.

Весна выдалась холодной и ветреной, по квартире нагло гуляли сквозняки, и старую прохудившуюся печку приходилось топить без остановки.

Работа предстояла грязная — дрова были запасены на много зим вперед и давно пылились в покосившемся сарае.

Именно по этой причине отец извлек из кладовки какие-то свои старые вещи… Обычно он, как и любой бывший офицер, одевался аккуратно. А тут — редчайший случай — напялил на себя всякую дрянь и принял максимально бомжеватый вид!

Спустившись на лифте вниз, он уже распахнул было дверь на улицу, но в этот момент навстречу вошла вооруженная большими авоськами соседка с третьего этажа, и папа посторонился, пропуская ее…

Увидев моего отца в столь необычном виде, соседка тоже замешкалась, и на мгновение они оба приостановились в дверях…

Только из-за этой заминки папа боковым зрением отметил, что в нашем почтовом ящике что-то белеет (одним глазом отец видел плохо и, если бы стоял в этот момент в другом положении, не разглядел бы даже и сам ящик!).

Соседка прошла к лифту и уже через час сообщила всем знакомым ей жильцам нашего нового дома интересную новость: от писателя Татарского, того, который живет на шестом этаже, явно ушла жена, и он теперь выглядит крайне неухоженно!

Но вернемся к моему папе, так как он все еще не вышел на улицу. Обычно (а отец во многих вопросах был педантичен) он никогда не вынимал почту, уходя из дому. Читать на ходу при его неважном зрении было некомфортно, газеты и письма в пути можно было измять или потерять.

Папа же любил устроиться в кресле за письменным столом, придвинуть к себе большую старую пепельницу в виде рыбы (неоднократно разбитую и склеенную), закурить болгарскую сигарету и только тогда „с аппетитом“ внимательно прочитать письмо! Ритуал соблюдался неуклонно, и только в этот день, сам не зная почему, отец вернулся к почтовому ящику и достал оттуда письмо. Даже без очков он увидел, что это письмо от Юрия Никулина: на том месте, где пишут обратный адрес, Никулин нарисовал автошарж.

Никулин был близким другом нашего дома и, прежде всего, моего отца.

Они познакомились давно, когда Юрий Никулин и Михаил Шуйдин были еще никому не известными клоунами в труппе знаменитого Карандаша. Отец писал для Карандаша репризы и клоунады и обратил внимание на его помощников, явно талантливых клоунов. Они быстро подружились — все трое фронтовики, прошли войну „от и до“!

Никулин был связистом, под пулями ползал по передовой, восстанавливая перебитый осколками кабель. Шуйдин прошел войну танкистом, неоднократно горел, все тело в ожогах! Ну а мой отец — сапер, бежавший из немецкого концлагеря, чтобы оказаться потом в советском…

Отец стал писать репертуар для своих новых друзей, а часто они делали это все вместе, потом часами репетировали, до хрипоты спорили, переписывали текст и пробовали все снова и снова!

Мне посчастливилось провести много времени на таких репетициях, и сейчас, когда я вспоминаю их работу, в памяти всплывают и характерный, вызывающий необъяснимое ликование запах цирка, и голоса всех троих в необычной акустике пустого зала, и потрясающе веселую атмосферу, которую умели создавать вокруг себя эти уникальные люди!

Никулин всегда очень тепло ко мне относился, во многих вопросах был вторым отцом, и помощь, которую он несколько раз оказал мне, просто неоценима! Конечно же, в нашей семье его просто обожали!

Отец аккуратно засунул письмо поглубже в карман и направился к троллейбусной остановке.

Сначала он решил проявить саперскую выдержку и прочитать письмо, как и положено, дома и в привычной обстановке.

Но конверт словно вибрировал в кармане и настойчиво требовал к себе внимания — так вело себя Кольцо Всевластия за пазухой у хоббита Фродо! — Приеду к бате, перекурю и прочту, — „отступил“ папа.

Или…

Подошел нужный троллейбус, но в нем были заняты все сидячие места, а папе уже не терпелось сесть у окна и побыстрее прочесть письмо. Не было мест и во втором… Только в третьем оказалось свободным длинное переднее сиденье. Отец прокомпостировал талончик, уселся поудобнее, достал из глубин старого ватника заветный конверт и вскрыл его.

Троллейбус трясло на старинном киевском булыжнике, и прочесть, что же написал Никулин, было почти невозможно. Отец, вздохнув, опустил письмо и решил дождаться остановки.

На остановке „Поликлиника“ выходило и заходило много людей, и у папы появилась возможность прочитать хоть кусочек.

Он поудобнее умостился на высоком сиденье, подвинулся чуть вправо, освобождая плацдарм севшей рядом плотной женщине, и, положив вскрытый конверт на колени, дальнозорко вытянул вперед руку с письмом. Никулин знал, что у его друга проблемы с глазами, поэтому писал крупно и разборчиво.

Отец читал письмо, но вскоре обнаружил, что делает это не один. Скосив здоровый глаз, папа отметил, что сидящая рядом женщина читает это же письмо, причем явно быстрее, чем он сам! Отец с удивлением повернулся к ней, а она тоже подняла на него глаза и вдруг спросила:

— А что, ваша фамилия действительно Татарский?

— Откуда вы знаете? — удивился папа.

— А вот, на конверте написано! — незнакомка опустила взгляд на лежащий у папы на коленях вскрытый конверт с крупно надписанным адресом.

— Я действительно Татарский, — представился папа, — меня зовут Михаил Семенович.

— А сын призывного возраста у вас есть?

— Есть! — еще больше изумился отец. — Его зовут Саша, он сейчас как раз находится в военкомате!

Таинственная женщина полезла в свою большую нейлоновую сумку и, покопавшись в лежащих в ней потертых папках, вытащила одну с надписью „Татарский“.

— А я как раз главврач Сашиного военкомата! Меня зовут Надежда Васильевна, — представилась наконец незнакомка. Она стала быстро пролистывать бумаги в папке и нашла мою автобиографию. — Тут написано, что вы писатель-драматург.

Надежда Васильевна недоверчиво покосилась на папин явно не писательский ватник.

— Я еду помогать своему старому отцу, — стал оправдываться папа, ужасно досадуя на свой нелепый вид, — у него там проблемы с печкой… В общем, грязная работа, почти как ремонт!

— А что, человек, который вам пишет, это действительно знаменитый Юрий Никулин?

— Да, это наш близкий друг!

— И Сашин тоже? Ваш Саша с ним знаком?

— Конечно, знаком! С самого детства! Никулин считает его очень способным парнем, он неоднократно так говорил! И… вот смотрите… Видите, в конце письма он передает Саше привет и даже посылает смешной анекдот — они всегда обмениваются анекдотами!

— Мы с мужем обожаем Никулина! — призналась Надежда Васильевна. — У нас в серванте даже его фото из фильма стоит! И знаете что? У вашего сына такой эпикриз, что его можно брать в армию, а можно и не брать… Пожалуй, пусть лучше в институт поступает! И напишите Юрию Никулину, что мы его очень любим! Ой, чуть не проехала…

С этими словами главврач вдруг вскочила и, запихивая в сумку папки с делами призывников, подозрительно легко для своей комплекции выпрыгнула в переднюю дверь.

Троллейбус поехал дальше, а отец, неловко вывернувшись в толстом ватнике к находящемуся за спиной окну, смотрел вслед неожиданной попутчице. В военкомате меня ждал большой сюрприз. А еще говорят, что не бывает писем счастья!

Страховой случай

Пластилиновая заставка к программе „Спокойной ночи, малыши“ родилась как внебрачный ребенок. Она не стояла в планах студии, на нее не были запланированы деньги, и даже комната, где могла бы сесть наша съемочная группа, и та отсутствовала.

И все-таки мы ее сделали! Всего два человека — я и моя замечательная художница Лена Косарева.

Нас с Леной посадили прямо в кабинете главного редактора студии Елизаветы Бабахиной.

В этой комнате помещалось два стола. У входа сидела сама Елизавета Осиповна, а в глубине у окна мяли пластилин мы с Леной.

Как это часто бывает, скоро на нас перестали обращать внимание.

За первым столом проводились бесконечные совещания. Спорили, смеялись, сплетничали…

А мы тихо лепили. И тоже постепенно перестали вслушиваться в то, что происходило в кабинете.

Но писатель Эдуард Успенский, который в то время работал на студии главным консультантом, — человек очень эмоциональный. Не услышать его невозможно.

Поэтому однажды мы услышали: „Нет, Елизавета Осиповна, от этого никто не застрахован!“ Эта фраза Успенского пробилась к нам с Леной, хотя начало разговора пролетело мимо наших ушей. Мы и дальше старались не слушать, но фразу „от этого никто не застрахован!“ Успенский повторял еще не менее трех раз.

Тут уж я не выдержал и громко встрял в разговор: „Я не знаю, о чем вы спорите, но если хоть еще один раз скажете слова «от этого никто не застрахован», в комнату сейчас же войдет страховой агент!“

Успенский и Бабахина улыбнулись, вернее, только начали это делать, но тут в кабинет постучали, и, не дожидаясь ответа, в дверь просунулась женская голова. „Я — страховой агент, — сказала голова натренированным голосом. — Есть тут кто-нибудь, кто еще не застрахован?“

Получив в ответ взрыв смеха, голова растерялась и скрылась.

Мы все остались незастрахованными. И от этого не застрахован никто!

К этому можно добавить только два сообщения.

Первое: заставка, правда, уже в усеченном виде, идет уже более двадцати пяти лет и по количеству выходов в эфир — чемпион мира, у нее просто нет конкурентов.

А второе: посмотрите в подлинник контракта со мной. Я действительно получил за всё 73 рубля!

Ну разве не смешно?

Полет медведя

Вчера получил календарь мероприятий из Дома кино на май 2005 года. На первой странице — поздравления с днем рождения. Открывает список Федор Савельевич Хитрук — поздравление с 88-летием. Я удивился — наверняка ошибка, должно быть 86. Только ведь было 85. Стал считать, вспоминать. Нет, все точно, 1 мая — уже 88. Вспомнил 80-летие Федора Савельевича.

Очень хотелось поздравить его каким-нибудь необычным способом. Чтобы запомнилось. Чтобы получился праздник. Всплеск приятных эмоций. Но ведь это пожилой человек, не девушка. Чем можно удивить Хитрука?

Чем можно его радовать? Никакой подарок тут не в счет, подарок — это отдельно.

Пришло в голову банальное, но вполне объективное утверждение: старики — как дети. Значит, хорошо бы преподнести сюрприз. Веселый и вполне детский.

И еще вспомнился рассказ Эдуарда Назарова, который был художником-постановщиком фильма Хитрука „Винни Пух“. Назаров вспоминал, что, объясняя задание аниматорам, Федор Савельевич сам становился этим замечательным медведем. Голова втягивалась в плечи, менялась осанка, походка, жестикуляция. И смотрел он в этот момент, как Винни, — широко открытыми детскими пытливыми глазами. (Удивительно, что, изображая Хитрука, показывающего Винни Пуха, Назаров сам становился медведем.)

А хорошо бы, если бы сам Винни Пух посмотрел на Хитрука. Глаза в глаза. Например, прилетел на воздушных шарах и посмотрел через окно.

Итак, летающий медведь!

Куклы я делать не умею — заказал Винни Пуха художнице Ольге Сиротинской. Размером он должен был быть со спаниеля. Но значительно легче. Я просил сделать Винни в максимально маленькой весовой категории, чтобы детские шары, надутые водородом, могли его легко поднять.

За два дня до 1 мая медведь был готов. Он получился очень правдоподобным и, несмотря на комплектацию, почти невесомым. Так мне показалось.

Я посадил его в полиэтиленовый пакет GAP и стал ждать часа „Х“. Операция была тщательно подготовлена.

Я вступил в преступный сговор с Галиной Николаевной, которая во избежание ошибки повесила на перила балкона яркое полотенце.

Что касается шариков, надутых водородом, то здесь проблем не предвиделось — на 1 мая они продавались по всем людным точкам в центре Москвы.

С утра я приехал на площадь Маяковского и запарковал свою машину, внедорожник „Опель Фронтера“, у гостиницы „Пекин“.

У памятника Маяковскому продавали необходимые мне шары. Я не знал, сколько нужно шаров, чтобы они подняли медведя до уровня третьего этажа. Наверное, пять-шесть?

Я занял очередь и на всякий случай купил десять ярких шаров.

Медведь все еще был упакован (не хотелось его афишировать), и я прикрепил шары прямо к пакету и отпустил его. К медведю предусмотрительно был привязан тонкий прочный шнурок. Отпуская его понемногу (матросы называют эту операцию „травить концы“), я должен был позволить Винни Пуху долететь только до определенной высоты, немного выше перил третьего этажа, чтобы его мог увидеть находящийся в комнате Хитрук.

Но здесь, на Маяковке, медведь не только не взлетел — он рухнул к моим ногам. Вместе с пакетом. Создалось впечатление, что надутые водородом шары приняли медведя за чугунного.

В некотором замешательстве я повторно стал в очередь и купил еще пять шаров — тот же результат. Пакет с медведем с упорством льнул к асфальту.

С тревогой пересчитывая деньги (я взял с собой явно недостаточно), стал вычислять, сколько же еще нужно этих огромных на вид шаров, чтобы медведь изменил направление полета и преодолел земное тяготение? К пятнадцати шарам прибавилось еще восемь!

Ну, теперь-то медведь взлетит, как Икар, только держи его!

Но шары опять опозорились — медведь в пакете утянул их вниз.

От волнения я взмок. Стало понятно, почему я делаю мультфильмы, а не работаю, например, в КБ Туполева или Антонова.

На помощь была призвана живущая поблизости Алина и все ее финансовые ресурсы.

Мы покупали шар за шаром, но медведь словно проглотил гантелю. Лишь, когда количество шаров перевалило далеко за тридцать, он вдруг нехотя взлетел. Я даже посмотрел на асфальт — вдруг эта гантель из него наконец выпала?

Тут выяснилась еще одна неприятная подробность — шары оказались маложивучими.

Хотя мы обращались с ними крайне уважительно, два из них банально лопнули. Пришлось купить еще несколько этих летательных агрегатов про запас. На этом все деньги кончились.

Потащили огромное облако шаров через всю площадь к автомобилю.

Со стороны мы, вероятно, выглядели спекулянтами-перекупщиками.

Но, подойдя к „Фронтере“, я вновь почувствовал озноб. Компания шаров выглядела побольше машины.

С волнением открыл все двери, включая заднюю. Мы стали аккуратно запихивать туда шары-недотроги. Один сразу лопнул.

Но машина скоро „кончилась“, а шаров снаружи почти не поубавилось.

Вокруг стали собираться любопытные. Из „Пекина“ вышли женщина-администратор и несколько охранников в камуфляже. Все стали давать советы. Но советы были вредные — лопнул еще один шар.

Буксировать шары снаружи автомобиля — лопнут все. Внутри — не умещаются.

И тогда я вытащил из машины все, что можно, включая сиденье. Но куда это все девать?! Не оставлять же на улице!

Но когда я объяснил работникам „Пекина“, куда и зачем я еду и кто такой Хитрук, все пошли мне навстречу. Автомобильный хлам торжественно и безвозмездно охранники сложили за стойкой гостиничной рецепции.

В опустевшей машине поместились уже почти все шары. Но мне нужны были именно все до одного. Пришлось сдвинуть максимально „к носу“ и передние сиденья.

Я занял место водителя, приняв при этом позу, не предусмотренную даже самым полным изданием „Камасутры“, с боков Алина тоже втиснула шары, так что я не мог повернуть голову, а если бы и мог, то все равно ничего не видел в боковые зеркала — все перекрывали шары.

Сама Алина сидела на полу перед пассажирским сиденьем, где обычно умещается спаниель, а на самом сиденье тоже громоздились шары.

Охранники гостиницы обложили меня последними шарами, аккуратно закрыли двери машины, и мы осторожно поехали…

Больше всего в пути я боялся двух вещей: перестраиваться из ряда в ряд, так как ничего не видел ни в заднее стекло, ни в боковые зеркала, и что меня остановит милиция, а я не смогу сам выйти из машины, потом обратно залезть в нее, шары останутся снаружи и вряд ли гаишник будет помогать мне.

Но доехали, слава богу, без приключений и запарковались в огромном дворе дома Хитрука. Стали мучительно вылезать, стараясь не повредить шары-недотроги. Но еще один все-таки свел счеты с жизнью.

Пока мы бережно доставали оставшиеся шары и собирали их в один общий пучок, к нам начали подтягиваться дети. Оказалось, что в этот первомайский день, как и в моем детстве, родители дружно выпустили во двор празднично одетых ребятишек.

И все они собрались около моей машины. Подтянулись и взрослые. Все спрашивали цены — поблизости такие умеющие летать шары не продавали, хотя это и была площадь имени Гагарина.

Пришлось объяснять все растущей компании детишек, что мы не продавцы воздушных шариков, а приехали поздравить замечательного и хорошо им известного по мультфильмам человека, их соседа, о чем они, оказывается, и не догадывались.

Медведь был, наконец, извлечен из пакета, и мы начали аккуратно привязывать к нему шар за шаром. Эта работа требовала великой „саперной“ аккуратности и участия всех наших с Алиной рук. Остальными конечностями мы деликатно отпихивали детей, которые искренне хотели помочь, но очень мешали.

В конце концов, когда все шары были надежно закреплены, одна маленькая, но уже вредная девчушка взяла, да и больно ущипнула лиловый шар, и тот лопнул. Это был последний резервный шарик — потеря хоть еще одного означала для нас, что медведь не взлетит…

К сожалению, этот рассказ Александра Татарского не завершен. Говорит Федор Савельевич Хитрук.

Федор Хитрук. Я услышал детские голоса, хором кричавшие: „Хит-рук! Вин-ни-Пух!“ Я как-то не сразу обратил на это внимание. У нас же шумно. Я сидел спиной к окну. И боковым зрением заметил какую-то надвигающуюся тень. Я обернулся. Над балконным поручнем поднималась огромная груда разноцветных воздушных шаров. Зрелище, скажу вам поразительное, с учетом того, что живем мы на шестом этаже. Эти шары медленно продолжали свой подъем.

И дальше началось нечто совершенно мистическое. Из-за перил на меня выглянул лупоглазый медвежонок с вытаращенными глазами. Так мы оба и замерли, тараща друг на друга глаза через стекло. Он был довольно-таки внушительный товарищ. Тогда я выскочил на балкон и посмотрел вниз. Там стоял Татарский в окружении толпы детей, словно Лев Бонифаций на каникулах. И такой же счастливый. Он держал Винни Пуха за веревочку, чтобы тот не улетел, и управлял им, как воздушным змеем. Это была фантастическая картина: Винни Пух с букетом шаров пробирается на чей-то балкон. Даже машины останавливались. Люди с изумлением запрокидывали голову. Я втащил гостя-подарок в окно. А когда снова посмотрел вниз, чтобы пригласить Сашу, то его машины уже не было. В этом весь Татарский. Не просто шоумен, творец сказок, но их обитатель. В сказке ему дышалось легко. В жизни — не очень, и поэтому он делал сказки.

Подборку материалов подготовила Лариса Малюкова

p

p