Дорога

Воображаемое кино

1

В романе Алессандро Барикко «Такая история» содержится самая романтичная идея дороги. Герой мечтает построить трассу, повороты которой повторили бы всю его жизнь: «Закладывая вираж, я вычерчу траекторию, которую запомнил много лет назад, — это может быть нечаянная или желанная встреча, подъем брови, изгиб бедра, внезапный вывих беседы. Но, проходя трассу снова и снова, набирая скорость, все больше срастаясь с машиной, становясь ею, можно ускользнуть из сентиментальной ловушки воспоминаний, освободиться. И тогда бесчисленные повороты сольются в идеальный овал — дорогу, ведущую «в самое сердце мира».

В стране, только-только переживающей автомобильный бум, еще нет своей мифологии хайвеев и автобанов, своих автомобильных икон и богов; приходится пользоваться заемными. Зато, подобно герою «Такой истории», ровеснику автомобильной эры, у нас есть шанс увидеть в машине не просто техническое чудо, манящее и опасное, но и отлитую в металле, резине и пластике мечту. Конечно, не о достатке и респектабельности, нет-нет, оставим эту дребедень, возьмем выше. И тогда, забыв об убогом родном автопроме, коростах асфальтовых заплат и дырах в дорожном покрытии, мы сможем разглядеть в автомобиле не средство, а идею передвижения, как это делает Барикко: «В садах Версаля, мадам, стартует пробег мечты, „панар-левассор“, семьдесят лошадиных сил, четыре цилиндра из чистой стали, как у пушек, мадам».

Когда мне было лет шесть, я точно знал, как выглядят «Панар-Левассор» и «Испано-Сюиза», «Форд Тандерберд» и «Мазерати Мистраль» — книжка по истории автомобильного дизайна, ни авторов, ни названия которой я теперь не вспомню, заменяла мне сказки Андерсена и могла соперничать разве что с мифами Древней Греции в пересказе Куна. Мимо дома моего детства, обгоняя трамваи, тарахтели «Запорожцы» и «копейки», в удачный день можно было увидеть горделивую «Победу», но «Крайслер Империал» явно брезговал нашим проспектом, предпочитая хайвеи грез. Чуть позже я понял, что никогда не скоплю даже на «Жигули», и забросил книжку с написанными по-русски сказочными названиями в дальний угол. Подростком я уже не интересовался, на чем гоняли мои рок-кумиры. А когда бегал в Музей кино на французскую «новую волну», ни разу не зацепился взглядом за мелькающий в кадре силуэт «Ситроена DS», напрочь забыв, что эту машину называли «богиней»; мне было уже все равно.

Из всех буржуазных соблазнов важнейшим для меня, однако, стал автомобиль. Кто бы знал, что для встречи с мифами Древней Греции, хотя бы и в пересказе Куна, надо непременно получить права. Иначе вам не достанется ничего, кроме самых знаменитых развалин, безусловно величественных, но отшлифованных взглядами экскурсионных групп, и вы лишь примете участие в этой полировке. Ни один вменяемый туроператор не повезет вас, к примеру, в Фивы, потому что это забытый даже дряхлыми олимпийскими богами городишко с неработающим кафе на центральной улице, вдоль которой молча сидят у своих домов старики, с брошенным посреди дороги экскаватором да никчемными кусками чего-то античного, наспех огороженными по соседству с пустырем. Не примечательным ничем, кроме неуловимого и пронзительного сходства с пейзажами из «Эдипа» Пазолини.

В одном японском фильме умершим предлагают экранизировать их лучшее воспоминание, и мне очень нравится эта идея. Если в каком-нибудь из закоулков вечности и впрямь существует такая услуга, я закажу себе, пожалуй, простейшее роуд-муви, в котором машина с кошачьим урчанием будет облизывать поворот за поворотом, а миражи над дорогой дрожать, как обрывки сна на ресницах, пока солнце не включит на горизонте стоп-сигнал и не стечет по зеркалам заднего вида. И пусть это слишком похоже на рекламный ролик, припрячьте сарказм. Если ехать достаточно долго, на указателях вдоль обочины начнут сменяться не только названия, но и языки. И лишь подступающая дремота заставит меня свернуть в придорожный отель — я не знаю, у какого и кем населенного пункта, в какой стране это случится, и это незнание прекрасно. Именно так — совершенно по-детски — я до сих пор представляю себе слово «свобода».

2

Для того чтобы увидеть наяву этот эйфорический сон автотуриста, нужно не так уж много: права, кредитная карта и виза в загранпаспорте — увы, в России такое кино не получится. И дело не только в состоянии федеральных трасс, наводящих, в лучшем случае, на предположения о партизанской войне, в худшем — о ковровой бомбардировке.

Мысль об автопробеге по родине неизменно упирается даже не в психологический, а скорее, в культурный барьер. Если западная, вычитанная в книгах и подсмотренная в фильмах идея дороги — свобода, то идея дороги в России, несомненно, — беда. Идиома классика насчет дураков и дорог не просто зафиксировала, а словно бы заклинила эту катастрофическую истину в русском сознании: всякий знает, что в России две беды. Куда, дурак, несешься?

Куда, к примеру, едет «Бумер» — первое в новом российском кино настоящее, полнокровное и мощное роуд-муви? В этом архетипическом сюжете о дураках и дорогах все обречены с самого начала, а совершенное творение немецкого автопрома справедливо получает прозвание «катафалк».

Да что там, у нас и Lost Highway Линча упрямо перевели из области смутной пугающей неопределенности в безусловно катастрофический указатель — не «Затерянное шоссе», а «Шоссе в никуда».

Любое роуд-муви так или иначе имеет в виду последнее путешествие, рассказывает о смерти. Это классика жанра. «Бонни и Клайд» и «Беспечный ездок», «Тельма и Луиза» и «Пустоши» Терренса Малика (самый странный, тревожный и волшебный из всех дорожных фильмов). Их герои тоже обречены. Но и заворожены, очарованы.

У нас похоже, только вместо романтического бунта — одна дурная похмельная безнадежность на дне бензобака.

Итак, дорога — беда, а ехать, в сущности, некуда. Гигантская территория лишь усугубляет безнадежное и паническое ощущение пространства: в административном центре этой необъятной географии я сижу, как мышь, сжигаю в пробках сотни литров бензина и бессмысленно взбиваю всесезонную грязь колесами, хотя гораздо проще делать это ногами. Мне кажется, что тысячи километров российских дорог и миллионы лошадиных сил под капотами стягиваются в антиматерию, в черную дыру, в неоновый, потрескивающий, как шаровая молния, клубок разрушительных энергий и скоростей, намертво замкнутых в бетонный каркас Московской кольцевой автодороги. Здесь можно разогнаться до пушечных скоростей, но нельзя вырваться, ускользнуть.

3

Это, конечно, не новость. Ускользнуть, освободиться хотят и герои романа Джеймса Балларда «Автокатастрофа», еще в 1973 году суммировавшего опыт современного автовождения как постоянного соблазна агрессии и секса. В конце 90-х культовую книгу экранизировал Дэвид Кроненберг, с отстраненным физиологизмом смешав на экране сперму, кровь и машинное масло — техногенную лимфу новой эпохи. Автомобиль в момент удара — последняя возможность выпрыгнуть из затхлого тупика обыденности, испытать смерть как оргазм. Сегодня не получилось, но, может быть, в следующий раз, дорогая? Так главный герой успокаивает в финале жену, выбираясь из расплющенной машины. Фильм вызвал скандал в Канне, но в Москве прошел почти незамеченным: десять лет назад мы вряд ли могли представить, что окажемся в его реальности.

Я не могу отделаться от мысли, что теперь здесь идеальное место для этого сюжета. Не то чтобы современная Москва похожа на Лондон 70-х — наверняка ничуть. Да, транспортный коллапс застиг нас с опозданием на три десятка лет, но важнее другое. В отличие от западного мира, мы разом переживаем эйфорию и агонию автомобильной эпохи и потому можем понять Балларда как никто. Ты наконец-то купил автомобиль мечты: восемь цилиндров из стали, как у пушек, мадам, четыреста лошадиных сил, автомат. Но это уже ничего не меняет — ты уперся в затор. И когда в нем появится просвет, рефлекторно продавишь газ до упора.

Агрессия набухает над дорогой тяжелым смогом, с которым не справляются никакие нейтрализаторы. По размеру автомобиля и диаметру выхлопной трубы можно ставить диагноз. Ближе к ночи, когда проспекты и шоссе наконец пустеют, мы выпускаем из мотора демонов, копивших злобу в глухих пробках. А утром привычно поглощаем новости об авариях с участием знаменитостей, не замечая, как теряется грань между страхом и возбуждением: емкая формула Балларда «cars, stars, scars» — «машины, звезды, шрамы» — внятна теперь и нам. Статистика фиксирует лавинообразный рост числа автомобилей и количества ДТП, но я знаю это не хуже статистики, потому что сам — ее часть. Когда герой Балларда вышел из больницы, ему показалось, что машин стало намного больше. О да, мне тоже.

Но разве безнадежный прогноз «Автокатастрофы» отменяет мечту «Такой истории»? В стране, переживающей автомобильный бум, переводная романтика как будто прилагается к каждой новенькой иномарке. Дурак видит дорогу — быть может, одну из тех, что ведут в самое сердце мира, и наплевать, что в этой артерии — тромб. Ты все равно чувствуешь зуд в предплечье, как будто рука уже легла на рычаг переключения скоростей и ощутила вибрацию холостых оборотов. Мысленно проходишь повороты, набирая скорость, постепенно срастаясь с машиной, становясь ею. Сперва исчезает нервная дрожь подвески, низкое гудение шин и чуть надсадный, по-февральски простуженный, голос мотора, а потом повороты сливаются в идеальный овал, по которому за доли секунды пролетает вся жизнь. «Теперь отбрось в сторону мир, — объясняет любимой герой Барикко, — деревья, в которые врезаешься, людей, перебегающих дорогу, неожиданные перекрестки, пыль и невообразимый шум. Воспринимай только само чудо, чистое движение, которое рассекает время и пространство, руку, что поворотами руля следует за извилистой лентой дороги, прощая ей каждую погрешность. А кругом пустота. Получилось?»

На какой скорости, на каком круге МКАДа? Может быть, в следующий раз?

/p