Тяжкий путь кинохроникера

Катерники севера атакуют

Семен Школьников

Всю войну Борис Маневич снимал с «Аймо» в руках на Северном флоте. Приходилось ему браться и за автомат. Он был отважный, бесстрашный человек и прирожденный кинооператор. С острым глазом. Кипучей энергией. Чрезвычайно оперативный. Надежный кинохроникер. На фронте чувствовал себя в родной стихии и ни о какой другой работе не помышлял. Много занятных и захватывающих эпизодов рассказал мне Борис, когда встретились и беседовали о минувшем. Одну из них я записал.

На Северном флоте я много снимал в морской авиации, морской пехоте, ходил в разведку и на задания с подводниками ходил. Но не было случая снять боевую работу торпедных катеров. Я доложил о своем желании командующему флотом адмиралу Арсению Григорьевичу Головко, чтобы он дал возможность снять какую-нибудь операцию с участием нескольких групп катеров. Сам знаешь, нам, операторам, подавай масштабные съемки.

Вскоре вызывают меня в оперативный отдел, и капитан первого ранга Румянцев направляет меня в хозяйство такого-то — там назревали интересные дела.

Пошел к катерникам. Встречен был душевно. Приписали меня на катер Виктора Комачковского. Народ на катерах был тогда, как и в авиации. В авиации, особенно на истребителях, работали самые молодые, на бомбардировщиках более зрелые летчики.

Так и на флоте. На катерах работали прямо-таки пацаны. Например, командиру катера лейтенанту Виктору Данисловскому мы справляли всего лишь двадцатилетие. А матросы все молодые и безусые. Как раз в то время были получены новейшие катера с двумя торпедами на носу. Баренцово море, как известно, суровое и почти никогда не бывает спокойным, а эти катера могли свободно ходить при 5-6 баллах. И при этом давали скорость в 55 узлов — это примерно около 100 километров в час. Когда такой катер идет на полном ходу — это как будто ты мчишься по ухабам на телеге без рессор. Брызги по лицу бьют с такой силой, словно кто-то палит по тебе из дробовика.

По донесениям нашей разведки ожидался выход большого конвоя противника из Петсамо. Приказ: катерникам найти и потопить немецкий конвой и суда в районе Варды — это Норвегия.

Были приняты меры для сохранения тайны готовящейся операции. Чтобы скрыть ее от немцев, катера стали скапливаться у полуострова Средний по одному, максимум по два.

Можешь представить, как мне не терпелось поскорее снять эту, как мне представлялось, грандиозную морскую операцию. Но день за днем нам сообщали, что караван все еще не вышел из своей базы. Пришлось набраться терпения и ждать. Время от времени я проверял готовность моего «Аймо» и пленку. Обдумывал свои действия и манипуляции, с тем чтобы в условиях возможного боя как можно быстрее перезарядить камеру. Моим друзьям катерникам тоже не терпелось — рвались в бой.

А пока собирали грибы на полуострове, при отливах с надувных лодок самодельными гарпунами били камбалу. А коки угощали моряков вкуснейшей ухой с грибами. Единственными нашими постоянными гостями были крикливые чайки, которых боцман подкармливал остатками заплесневелого хлеба.

Так в томительном ожидании прошло одиннадцать суток.

На следующий день получили приказ: командирам дивизионов Коршуновичу и Алексееву произвести морскую разведку. В разведку ушел сам Коршунович и еще два катера. Мы ждем. А всего нас — четырнадцать катеров.

Коршунович, возвратившись из разведки, говорит мне:

— Вот вы приписались к катеру Домысловскому, а у него задание ставить дым. Его катер самый опасный, по нему больше всего будут бить. Дело в том, что как только наши катера будут обнаружены противником, Домысловский сразу вырывается вперед и ставит дымовую завесу, чтобы прикрыть боевой строй остальных катеров. Катер командира Быкова тоже ставит дым, только наш катер ставит вдоль строя, а катер Василия Быкова режет курс противника. Таким образом, немецкие корабли окажутся в дымовом треугольнике.

В это время остальные наши катера выбирают позицию, врубают скорость, пробивают дымзавесу и идут на цель.

Командир дивизиона спрашивает:

— Может, пересядете на другой катер, менее опасный? Я уже и наждался, и ухи наелся, и стал фаталистом.

— Нет, — говорю, — раз я сел на этот катер, так и останусь. Будь, что будет.

Про себя подумал: «Ведь я с того катера больше увижу, а следовательно, есть шанс лучше снять эту операцию».

Я уже рассказывал, что на катерах служили совсем молодые ребята.

И вот перед самым выходом на задание подходит ко мне молоденький морячок Вася Петровский и говорит:

— Товарищ оператор, что ж там у вас помоложе не оказалось оператора, чтобы идти с нами. Вам ведь трудно, вы пожилой.

Правда, голова у меня уже была лысая, но было мне тридцать четыре года. В наше время в таком возрасте участвуют во всех молодежных форумах, а тогда я считался для них уже стариком. Да что я! У нас был боцман-одессит, на пять лет старше меня, тридцать девять ему было. Ребята его шутя стращали: «Смотри, боцман, немцы дадут тебе прикурить!»

Он обращался ко мне и говорил: «Товарищ старший лейтенант, что эти салажатники понимают! Они же ничего не понимают. Говорят, немцы дадут мне прикурить. Чего они будут мне давать прикурить? Вот я им дам прикурить! Мы им торпеду всадим, вот это будет прикур. А что они могут мне сделать?»

Забегая вперед, скажу, что в этом бою он был ранен, правда, легко в руку, осколком разорвавшегося снаряда.

Возвратившись из боя, ребята подтрунивали над ним: «Ага, боцман! Что мы говорили? Немцы дали тебе прикурить!»

Боцман был человек добродушный, незлобивый, с одесским юмором. Говорит мне:

— Товарищ старший лейтенант, ну что эти сопляки, эти салажата понимают! Да в Одессе моя Сарочка, когда мы с ней бывало поругаемся, так она меня сильнее царапала, чем эти гады фашисты. А зато же мы им приварили.

Я правильно говорю или не правильно говорю?

— Конечно, товарищ боцман, конечно, — подбадривал я его.

Наконец дана команда к выходу на боевое задание. Катера строятся ромбом — это противолодочный строй.

Идем.

С берега нам подают команды. Мы выполняем. В свою очередь рисуем об-становку, то есть докладываем на берег.

Идем на малом ходу. Глушитель опущен в воду. Идем тихо — здесь уже противник. Впереди Петсамо, чуть дальше Киркинес — оккупированная Норвегия. Мористее нам забираться нельзя, идем ближе к берегу, здесь скрытнее.

Темно.

Впереди наша разведка. Запрашиваем:

— Коршунович, Коршунович, сообщите свой квадрат.

Отвечает:

— Вас понял. Нахожусь в таком-то квадрате, наблюдаю конвой. Конвой ведет активную переписку. Я не обнаружен.

Ему передают:

— К вам идут остальные.

Начинает светать.

Я иду на переднем катере. Камера в руках — приготовлена к съемке. Как и все катерники, я привязан шкертом-веревкой, чтобы не смыло за борт.

Стою рядом с командиром. Он весь внимание. Спрашивает:

— Ты готов, Борис? Скоро противник!

Я отшучиваюсь:

— У вас один противник — фашисты, у меня три: фашисты — противник, вода — противник, зальет объектив и не снимешь, и темень — противник, ведь в темноте мне уже ничего не снять. Если к началу операции не рассветет и не рассеется туман, то я прокатаюсь с вами пассажиром.

Вдруг впередсмотрящий кричит:

— Товарищ командир, вижу корабль противника!

Командир:

— Смотреть внимательней, там должен быть и остров!

Слышу опять голос впередсмотрящего:

— Товарищ командир, вижу второй корабль противника!

— Смотреть внимательней!

— Товарищ командир, вижу еще корабль противника!

Командир долго всматривается в горизонт, потом как бы про себя говорит: «Скоро начнем». Потом включает радио и передает.

Увлекшись воспоминаниями о пережитом в той операции, Борис даже сегодня, после многих лет, громко, с присущим ему азартом передает команды и радиопереговоры командира катера во время того боя. Рассказывая мне, он буквально вошел в раж, и я продолжаю записывать его...

— Я КН-11, нахожусь в квадрате таком-то, вижу корабли противника.

В наушниках раздается голос с базы:

— Вас понял. Идите на сближение.

Вскоре слышим с другого катера:

— Я Коршунович, тоже вижу корабли противника. Они перегруппировываются и идут на юг.

И я вижу по горизонту массу кораблей. Мне сказали, их было 18 транспортов и около 30 кораблей охранения.

Тут нас заметил головной миноносец немцев и засемафорил:

— Кто идет! Сообщите позывные!

Думается, что они не открыли огонь сразу потому, что мы давно шли в их водах и неподалеку от берега. За нами уже Петсамо, Киркинес, где базируются их катера. Поэтому, может быть, нас приняли за своих, идущих к ним в под-крепление. Но положение таково, что нужно что-то отвечать, иначе по нам от-кроют огонь. А нам нужно выиграть время, чтобы сблизиться с ними.

Командир Домысловский кричит:

— Боцман, пиши! Пиши все равно что!

Скорее всего, противник какое-то время разбирался в галиматье, которую писал боцман.

И тут команда нашего командира:

— Поднять глушитель!

И мы врубили полную скорость. Катер задрал сразу нос и, как норовистая лошадь, встал на дыбы.

А боцман продолжал писать чепуху. Немцы не понимают, что им пишут, и, конечно, видят, что катера набрали скорость и стремительно идут на сближение.

Наш командир радирует на базу:

— Мы обнаружены, веду переписку с противником.

В это время с эсминца передают:

— Кто идет? Сообщите точные позывные! — И почти сразу: — Открываю огонь!

И тут загрохотало. Эсминец открыл огонь.

Наш командир командует:

— Дым!

Катер взял чуть мористее и несется вдоль каравана противника, а за нами огромный дымовой шлейф — дымовая завеса. Гитлеровские моряки от-

крыли огонь с многих кораблей, но, не знаю почему, их артиллеристы мазали. Особенно мазал их крупный калибр. Бог знает, куда улетали их снаряды.

А мы продолжаем ставить дым. Я снимаю вовсю. Снимаю все, что еще видно из-за дыма. Ощущаю себя в каком-то хаосе. В ушах невообразимый гул от стрельбы и разрывов, рева моторов и пулеметных очередей. Потом уже выяснилось: хаоса, конечно, никакого не было. Бой был продуман и разработан до мельчайших деталей. Бой вели точно по намеченному плану. Это и понятно. Для меня это был хаос. Я ведь смотрел как кинооператор и видел то, что мог увидеть лишь с катера, с которого снимал.

Вдруг среди шума боя слышу радио:

— Я КН-6, я КН-6. Вышел на противника. Торпедировал. Наблюдаю взрыв.

— Я КН-17. Вышел на транспорт противника. Наблюдаю взрыв. Отвалил на обратный курс.

Я кричу командиру катера:

— Виктор! Елки-палки, мы ведь шли первыми. Они топят немцев, а мы...

Я ведь совсем забыл. Что мы-то ставим дым, а другие катера, укрываясь дымом, вылетают, как из-за занавеса, на караван противника и торпедируют. Обидно только, что из-за этого черного занавеса снимать не могу. Но наша-то задача — пройти до конца каравана, а он вытянулся на несколько километров. Когда мы подходили к концу каравана, а шли мы уже на виду у них, смотрим, на нас устремился немецкий тральщик и открыл по нам огонь. Мы проскакиваем мимо него. Я просто похолодел, кричу: «Виктор! Опять мимо. Мне ведь это снять нужно...» А командир за штурвалом весь в напряжении, делает левый разворот. Катер резко разворачивается, меня прижало к правой стенке так сильно, что аппарат было не поднять к глазу. Мгновение, и наш катер слету оказался у левого борта тральщика.

Я снимаю. Слышу команду командира: «Залп!»

Обычно торпеды запускаются с небольшим интервалом. Расчет на поправку. Если первая торпеда прошла мимо цели, то вторую выстреливают уже с поправкой на цель.

В сложившейся ситуации у нашего командира не было времени на поправку, да и расстояние до цели опасно сокращалось, и он дает залп двумя ракетами одновременно. Отдача при этом была сильнейшая. Катер на полном ходу на мгновение почти застопорило.

Для меня все это было полной неожиданностью. Я-то в это время снимал. После залпа я свалился на палубу и не мог сразу подняться. Когда встал на ноги, смотрю по носу, но ничего не вижу, чисто. Нет объектов для съемки. Командир кричит: «Куда ты смотришь, смотри на корму!»

Оказывается, пока я приходил в себя, наш катер развернулся и дым остался за нами. Снимаю в сторону дыма и вижу в визир взрыв, значит, попали, думаю. Слышу, наши передают по радио: «Атакуем тральщик, наблюдаем взрыв, легли на обратный курс!»

Наш катер немцы берут под обстрел. Снаряд разрывается от борта в нескольких метрах. Осколками ранены пулеметчик, радист и наш боцман — одессит, о котором я говорил. Настроение у команды поднялось, да такое боевое, что я еще не видел ребят на таком подъеме. Восторженно кричат, поют. И раненые вместе с ними улыбаются — рады победе. Честно говоря, и я орал вместе со всеми от радости удачи. Освободившись от торпед, катер рванул вперед, как сумасшедший, будто радовался вместе с нами.

Вдруг радио: «Общая команда, общая команда! Отход!» И тут же голос по радио: «Коршунович и Алексеев, высылаем мальчиков для прикрытия. Не путайте, не путайте. Высылаем мальчиков для прикрытия».

Дело в том, что наша бригада торпедных катеров работает с летчиками на той же волне.

Неожиданно пулеметчики докладывают: «Контркурсом на нас идут два неопознанных самолета».

— Пулеметы, готовьсь! — командует командир катера.

Но слышим голос летчиков: «Молодцы, морячки! Молодцы, жёры! Идите спокойно по курсу, мы вас прикроем».

И над нами с ревом, почти на бреющем проносятся наши краснозвездные истребители, а за ними еще звено.

На полной скорости мы догоняем два катера, которые торпедировали конвой противника раньше нас. Теперь втроем идти веселее. Так втроем, под прикрытием истребителей, пришли на базу.

Вскоре подошли и остальные катера. Тепло, радостно встречали нас. За-бросали цветами. Идем по пирсу, топтать цветы неудобно и жалко, приходится через них перешагивать, а то и перепрыгивать.

А нам кричат со смехом: «Герои, чего танцуете, как балерины, шуруйте прямо, по-флотски!»

После почестей нам приготовили баньку. Святое дело!

К чувству общей радости примешивалась и горечь — мы потеряли один катер. Правда, потопили четырнадцать кораблей противника.

Об этой операции много писали. Особенно восхищались советскими катерниками американцы и англичане — наши союзники. К нам позднее пришло много их газет.

Вскоре нас вызвали к командующему в Полярное. Все командиры катеров шли на одном катере, и я с ними. На подходе к пирсу наш катер дал из пулемета четырнадцать очередей — по количеству потопленных вражеских кораблей. Играет военный оркестр, нас встречает сам командующий адмирал Головко. Крепко пожимая командирам руки, он доходит и до меня.

— А я считал, что корреспонденты снимают с берега, — говорит он и смеется.

В тон ему я отвечаю:

— Товарищ командующий, рад бы снять с берега, да за катерниками не

угнаться. Только нацелишься на них объективом, а их уж и след простыл.

— Молодец, кинооператор, спасибо!

И жмет мне руку.

С большим волнением отправил я пленку в Москву для проявки и жду результат. Вскоре получаю сообщение: «Ваш материал „Торпедники“ интересный, принят, сдан в фильмотеку».

Меня прошибло холодным потом. Почему в фильмотеку? Неужели так тяжело и с риском доставшаяся мне съемка не будет показана зрителю? Когда я снимал, ребята так надеялись, что кто-то из их родных, там в тылу, увидит своих мальчиков. Но материал сдан в фильмотеку — это значит в хранилище, и всё?

Вскоре приехал в Москву и прямо в редакцию с претензией. И тут мне объяснили, что запретил военный цензор. Оказывается, катера новейшие, и немцам они еще неизвестны. Пришлось согласиться, что поделаешь? Война!

Но через некоторое время эта снятая мною операция увидела экран. Но позже, когда был сделан фильм «10-й удар — Карельский фронт». В этот фильм включен и эпизод действий торпедных катеров. Мной отснятый.

Спрашиваю Бориса:

— Сколько же кассет ты успел снять в этой операции?

— Четыре! Всего четыре! — отвечает Борис.

Четыре кассеты — 120 метров пленки, а сколько труда, риска, нервов и напряжения, чтобы зритель потом увидел это всего за четыре минуты экранного времени.

Над рейхстагом знамя

Восьмой день шли бои на улицах Берлина. Несмолкаемый гул и грохот стояли над городом.

Так начал свой рассказ фронтовой оператор Иван Панов.

По горящим улицам нескончаемым потоком двигались танки, артиллерия, машины, люди.

Восьмой день мы не видели неба. Вместо него над нами висели плотные тучи дыма и пыли.

Восьмые сутки мы без сна. Сон стал недосягаемой мечтой.

Бои — день и ночь, ожесточенные, упорные. Каждое мгновение кого-то вырывает из наших рядов смерть, и он остается навсегда на чужбине.

Город подготовился к уличным боям: перекрестки перекрыты баррикадами. Угловые дома, подъезды, подвалы превращены в доты.

Бои идут в воздухе, на земле, под землей, за каждый метр, чуть ли не за каждое окно дома.

Со злобой и остервенением дерутся гитлеровцы, как загнанный в ловушку зверь, которому уже некуда деваться.

Кажется иногда, что все кончено, сопротивление сломлено, дом, улица, район очищены от врага, но гитлеровцы чердаками, тоннелями метро опять выходят нам в тыл и поливают нас из пулеметов.

Двадцать фронтовых кинооператоров, двигаясь с войсками, с самыми передовыми их подразделениями, снимают величайшую из битв на кинопленку: Кармен, Дементьев, Мазрухо, Посельский, Дульцев, Соколов, Шнейдеров, братья Алексеевы, Томберг, Левитан, Аронс, Венц и многие другие. Среди них и я.

Уже засняты нами тысячи метров пленки, а события все нарастают. Каждый вечер возвращаемся на базу, чтобы разрядить отснятую, зарядить новую пленку и, не успевая даже поделиться впечатлениями, разъезжаемся по городу снова. Снимаем, снимаем, снимаем...

В Берлине у нас был уже свой штаб, руководили которым полковники Л. Сааков и Ю.Райзман.

Они ежедневно получали информацию от командования и направляли каждого из нас туда, где ожидались наиболее интересные события.

Никогда, кажется, не изгладится в памяти 20 апреля 1945 года. Я — в районе Потсдамского вокзала.

Танкисты ведут бои уже на улицах, непосредственно примыкающих к имперской канцелярии.

Какие массивные, угрюмые, тяжелые дома в этих кварталах. Подъезды забаррикадированы. Окна заложены кирпичом.

Над крышами домов бушует пламя. От бомбовых ударов, артиллерийской канонады вздрагивают, растрескиваются, рассыпаются стены. Улицы завалены щебнем, запружены подбитыми машинами, орудиями. Все дымится, горит. Танкам продвигаться трудно. Они ползут, расчищая себе путь, подминая, что можно, гусеницами и с ходу, в упор бьют из орудий и пулеметов по окнам, подъездам, чердакам, откуда гитлеровцы засыпают их фаустпатронами.

Как уязвимы здесь даже самые маневренные из танков — наши прославленные «тридцатьчетверки», КВ.

Вспыхивает то одна, то другая машина. Танкисты еле успевают выпрыгивать из них. А кто-то и не успевает. На место подбитых из переулков выходят новые и новые машины, упорно пробиваются вперед.

Я лежу в подъезде, в куче какого-то хлама. У меня отказал аппарат. Вожусь с ним: руки — по локти в зарядном мешке.

Недалеко от меня за грудой дымящихся еще кирпичей — наш пулеметчик. Возбужденный боем, седой от пыли, он сидит, как китаец, подобрав под себя ноги, и, отчаянно матерясь, разворачивая ствол пулемета то вправо, то влево, строчит по окнам противоположного дома. Оттуда отвечает немецкий пулеметчик. Пули цокают по штукатурке стен. Известковая пыль клубится над нами. Пулеметчик на моих глазах становится все белее и белее. Рядом с ним лежит его убитый товарищ.

Я тороплюсь, хочу заснять дуэль пулеметчиков. Но аппарат заедает, отказывает. Через пролом разрушенной стены вижу, как из переулка, тяжело перевалив через завал, выползают три наших танка.

Взрыв — и один из них горит.

В окне противоположного от нас дома — гитлеровец. Он нагло, буквально на глазах у нас свешивается с подоконника с очередным фаустпатроном.

Вспышка. Взрыв. Горит второй наш танк!

Из открывшегося люка машины друг за другом вываливаются три дымящихся клубочка, скатываются на землю и, уже горя, катятся по улице в подъезд ближайшего дома.

Идущий следом третий танк разворачивает на немца орудие. Выстрел. Грохот. Окно застилается облаком дыма, обваливается стена...

В темноте подъезда слышу короткий разговор:

— Двумя следующими машинами — по этой же улице!

— Насколько, товарищ капитан, продвигаться?

— Пока не подожгут!

— Есть!

И

И через минуту из переулка на улицу выходят еще две боевые машины, развернувшись, с ходу начинают вести огонь по окнам домов.

Группа пехотинцев пересекает двор и мгновенно где-то скрывается. На улицах пехоты почти не видно. Она передвигается из дома в дом дворами, чердаками, подвалами.

К концу дня я перебираюсь в район зоопарка. Ожесточенный бой идет и здесь. Звери брошены, подыхают от голода. Уже много дней их некому и нечем кормить. До них ли сейчас.

В разрушенной клетке лежит с выдранной гривой умирающий лев. Красивое, сильное животное, положив лапу на шею мертвой уже подруги, темными звериными глазами следит за каждым моим движением, пытается подняться для защиты. Но лапы не подчиняются. Нет сил.

Неподалеку — опрокинувшийся на спину бегемот. В боку у него торчит хвостовое оперение неразорвавшейся мины. Он ворочается, как гора, и хрипло стонет. Помочь животным не могу. Снимаю — вот он злой лик войны, во всем, повсюду...

Вечером на базе встречаюсь с Сааковым.

— Ты где был? — спрашивает он.

— В районе 5-й ударной, а затем в 8-й гвардейской, в зоопарке.

— А войска 3-й ударной вышли к рейхстагу.

Отправляюсь в район 3-й ударной, в знакомый уже стрелковый корпус Переверткина.

С генералом встречаюсь неожиданно, в одном из подъездов. Докладываю:

— Приказано, товарищ генерал, снять рейхстаг.

— Что ж, — устало отвечает он. — Иди, снимай!

Осунувшееся, озабоченное лицо не спавшего уже несколько ночей человека, воспаленные, лихорадочно горящие глаза. Брови, щеки, виски серы от известковой пыли. Закончив разговор с офицерами и отпустив их, генерал отвел меня в сторону, уже теплее, по-дружески разъяснил:

— Пытались взять рейхстаг еще на рассвете, с ходу — не получилось. Сейчас подбросили артиллерии, танков, начали атаку опять. Две небольшие группы из батальонов Неустроева и Давыдова ворвались в рейхстаг, ведут бои внутри. Остальных фашисты успели отсечь огнем. Залегли метрах в ста пятидесяти и не могут подняться! Шестого связного посылаю — не возвращается! Как будешь снимать — не знаю. Дам тебе провожатого, пробирайся пока к Шпрее.

От дома к дому, из подъезда в подъезд, проломами в стенах, дворами, где ползком, где короткими перебежками пробираемся с провожатым по Альтмаобитштрассе к реке. В подземельях сталкиваемся с берлинцами. Они сидят, лежат. Уныло безмолвные, безучастные, как каменные изваяния, укутанные шалями, пледами, одеялами, не обращают внимания на нас. Да и нам пока не до них!

Но вот пробитая снарядом стена магазина. Около нее люди с тюками, связками обуви, пачками мыла — растаскивают товары. Привил Гитлер вкус к грабежам — грабят даже своих, соотечественников.

Прямо на меня, на мой киноаппарат, идет, согнувшись под тяжестью кусков мануфактуры, пожилой и, как видно, интеллигентный немец. Увековечиваю его «подвиг» для его же потомков. У другого дома группа немцев разделывает кухонными ножами, растаскивает по кускам убитую лошадь. Запечатлеваю на пленку и это.

Около уцелевшей каким-то чудом водопроводной колонки — толпа: дети, старики, старухи с чайниками, кастрюлями, ведрами. Доносятся тревожные голоса:

— Вассер! Вассер!

Вода! Без пищи неделю прожить можно — без воды не проживешь.

Да, трагичен конец мании «мирового владычества».

Совершенно пустую площадь под градом пуль пересекает сухая, слегка прихрамывающая старуха, как привидение, как сама смерть. Что сделало ее безразличной к смертельной опасности? Может быть, безутешное материн-ское горе? Я снял ее.

К перекрестку подошла «катюша».

Залп — море огня, грохот гулких разрывов, похожий на извержение клубящийся столб бурой пыли.

Когда пыль осела, я увидел через визир камеры выброшенное кем-то из окна привязанное к палке белое полотнище.

Из подвалов, трусливо озираясь, вылезали, карабкались через завалы гитлеровцы с поднятыми руками, ошалелые, полубезумные. Перестрелка прекратилась. Пользуясь удобным моментом, мы с провожатым пересекли площадь и через несколько минут были уже на набережной у моста Мольтке. Отсюда орудия прямой наводкой били по рейхстагу.

Угловой дом полон артиллеристов. Спрашиваем их, как перебраться через мост к рейхстагу.

Смеются:

— Прямехонько, товарищ капитан! Рукой подать!

— А коли всерьез, — добавляет один из сержантов, — держитесь с нами! Не пропадете! Нам ведь тоже туда!

Спускаемся пока в подвал. Артиллеристы угощают нас холодным консервированным молоком. Офицер с погонами старшего лейтенанта говорит солдатам:

— Через пять минут для нас артналет. Под его прикрытием будем продвигать вперед два орудия.

Команда: «Всем наверх!» Поднимаемся и мы. Стены дома начинают дрожать от канонады. Артналет начат — артиллеристы дружно выталкивают две свои пушки на набережную и катят их к мосту, потом уже под ответным огнем неприятеля, в облаке дыма и пыли, почти несут их на руках через мост.

Мы с солдатом, прячась за щитками орудий, преодолеваем мост вместе с ними, и уже на той стороне реки, плотно прижимаясь к земле, буквально прилипая к ней, ползем по изрытой снарядами площади к рейхстагу. Ползем, раздирая о камни мостовой колени и локти.

Взрыв! Нас осыпает песком и горячим щебнем.

Укрываемся под стальным брюхом подбитого танка. Локти, колени — в крови, штаны разодраны, сердце готово, кажется, выпрыгнуть.

Перед нами рейхстаг!!! До него уже не более 200-250 метров!

Чувствую учащенное, горячее дыхание солдата — провожатого.

— Он? — многозначительно спрашивает солдат.

— Он! — отвечаю я.

— Вот он какой! Закурить бы теперь, товарищ капитан.

Закуриваем, лежим молча, каждый со своими мыслями...

Невольно вспоминаю осень 1944 года. Войска 3-го Белорусского фронта вышли к границам Восточной Пруссии. Пограничный столб с надписью: «Ахтунг! Ахтунг! (Внимание! Внимание!) — Государственная граница Германии. До Берлина 1200 километров...» И кто-то из солдат успел размашисто, четко приписать: «Все равно дойдем!!!»

И вот дошли!

Всматриваюсь из-под танка в огромное мрачное здание рейхстага.

Хочется «схватить на пленку», но просматривается он из-под танка плохо; все пространство передо мной завалено деревьями, подбитой техникой, мешками с песком, какими-то ящиками, мотками проволоки. Осматриваюсь, ищу более подходящее для съемки место.

В ближайшем доме сохранились балконы на втором и третьем этажах. Вот бы куда пробраться!

До дома не более двух десятков метров. Но кругом кромешный ад. Все дрожит, гудит. В воздух взлетают вырванные с корнями деревья, рушатся стены.

Порой кажется, что раскалывается и валится на нас само небо. Но дальше может быть хуже. Обстрел площади все усиливается.

Вот падает один из знакомых артиллеристов, другой, третий. Расчеты, подбирая, оттаскивая раненых товарищей, продолжают вести по рейхстагу огонь прямой наводкой.

Хочу заснять их — не могу высунуть голову. Надо подняться — какая-то непреодолимая сила словно прижимает к земле.

От рейхстага к нам бегут два солдата, видимо, связные, которых ждет генерал. Вот они уже совсем рядом, и вдруг из какого-то колодца в упор по ним — автоматная очередь...

Первый солдат, очевидно, тяжело раненный, по инерции добегает до колодца, падает на него. Затаскиваем раненого к себе под танк, пытаемся оказать ему помощь. Но глаза бойца стекленеют.

Выждав удобный момент, мы все же добираемся до дома с балконами. Их, видимо, облюбовали и артиллеристы, пытаются затащить одно из своих орудий на второй этаж.

Опережаю их, вбегаю в одну из комнат — не то, в другую — опять не то, в третью — наконец-то!

Выхожу на балкон — рейхстаг передо мной как на ладони. Огромный, черный от копоти, широко раскинулся по площади своими массивными, тяжелыми колоннадами, лестницами. Над крышей — разбитый бомбами купол.

Окна заложены кирпичом. Оставлены только бойницы. Из них тонкими струйками выползает дым. Таким я и снимаю последнее логово фашистского зверя. И, как всегда, — неудовлетворенность. Кажется, что где-нибудь рядом есть точка для съемки лучше. Поднимаюсь на третий этаж, открываю дверь в такую же по расположению комнату... обалдеваю: у окна группа немецких автоматчиков, пулеметчик и фаустники...

Видимо, существует какая-то интуиция опасности: несмотря на грохот канонады, они разом все оборачиваются на скрип двери и тоже застывают на мгновение в оцепенении.

Кубарем скатываюсь по лестнице опять на второй этаж к артиллеристам. Сообщаю им о «соседстве».

Собираем группу автоматчиков, поднимаемся. Никого уже нет. Бросив в комнате своих убитых, гитлеровцы ушли. Выхожу на балкон, еще и еще раз с различной оптикой снимаю рейхстаг.

Вечером, с новой волной штурма, вслед за пехотой пытаемся с провожатым подобраться к рейхстагу еще ближе.

Становится темно. Снимать нельзя, но какая-то непреодолимая сила все равно гонит вперед вслед за всеми.

В темноте чуть ли не лоб в лоб сталкиваемся со связистом.

— Вот гадство! — ругается смертельно уставший солдат. — Линию перебило, а где?! Третий раз переползаю площадь, найти не могу!

Спрашиваем, далеко ли автоматчики.

— Рядом, — бросает он на ходу и исчезает в темноте.

Над головами проносятся снаряды, грохочет артиллерийская дуэль. От частых взрывов становится светло. И вдруг разносится раскатистое:

— Урра-а-а!!!

Поднялась пехота. При таком артобстреле?! Это кажется невероятным. Приподнимаемся на локтях, выглядываем из своего колодца. Вся площадь от края и до края во взрывах. Вспышки их словно мечутся из конца в конец и выхватывают на мгновение из темноты группы бегущих к рейхстагу солдат.

Вот они пробегают мимо нас, черные от порохового дыма и копоти. Следом бегут два санитара.

— Здесь есть ранен...

Конец фразы тонет в грохоте канонады.

Я вижу все и не могу ничего снять. Ночь! Если бы на три-четыре часа пораньше — все было бы на пленке! Трудно передать, как горько бывает в такие минуты. Сползаю на дно своего убежища; готовясь к утру, перезаряжаю пленку.

Взвинченный, почти оглохший от канонады, долго не могу прийти в себя. Руки дрожат, не могу найти рукава зарядного мешка. Солдат помогает мне. Только сейчас вспоминаю, что до сих пор не знаем имен друг друга, а кажется, что знакомы уже годы. Так быстро сближает людей опасность. Спрашиваю:

— Солдат, как тебя зовут-то?

— Солдатом, товарищ капитан, и называйте. Все мы здесь солдаты.

— А всё же? — продолжаю я. — Меня, например, зовут Иваном Васильевичем. А фамилия моя Панов.

— А меня Сашкой, — тихо отвечает солдат.

— Вот и познакомились.

Солдат смеется.

— Откуда же ты, Саша? — допытываюсь я.

— С Забайкалья. Весна скоро и там. Бабы, поди, суетятся. Пахать пора, а мужиков нет. Да и пахать, наверное, нечем. Неужто и они, как в Белоруссии, сами в плуга впрягаться будут?

Оба молчим.

Двенадцать кассет перематываем мы с ним на руках.

Ночь уже на исходе. Небо над рейхстагом начинает светлеть, становится рыжеватым. С трепетом жду рассвета.

Развеялись дым и пыль ночного боя. Вот оно, поле страшной битвы.

— Много нашей братвы осталось здесь, — раздумчиво говорит солдат. — Сделали свое дело и лежат!

Навожу аппарат на рейхстаг. Хорошо видны широкие каменные ступени, тяжелые входные двери между колоннами. Они исковыряны осколками снарядов и гранат. И все здание какое-то исковырянное, избитое. Взгляд невольно скользит по стенам и колоннам вверх.

И вдруг вижу на крыше, за карнизом фронтона, у скульптурной группы — всколыхнувшееся красное полотнище.

Как пламя, взметнулось оно на ветру.

Вставляю в аппарат новую кассету и уже в рамке в сильном ракурсе снизу вижу полощущийся алый стяг.

Нажимаю пусковую кнопку.

Снимаю водруженное над рейхстагом Знамя Победы.

Раннее утро 1 Мая.

Воспоминания Семена Школьникова и его фронтовых коллег-операторов см. также: «Искусство кино», 2007, № 5, 2008, № 5.