Там, где жил Хемингуэй. Воспоминания документалиста

Моей заветной мечтой был документальный фильм об одном из лучших писателей XX века Эрнесте Хемингуэе. Это желание укрепил и оживил случай, о котором мне рассказали коллеги на Центральной студии документальных фильмов (ЦСДФ).

Эрнест Хемингуэй, Фидель Кастро

В свое время средства массовой информации широко и подробно сообщали о поездке на Кубу Анастаса Ивановича Микояна. Среди сопровождавших его было и два кинохроникера с ЦСДФ. На Кубе Микоян встретился и с Хемингуэем. Писатель встретил гостя на террасе своего дома. Их обступили журналисты — и снимавшие кино, и фоторепортеры. Хемингуэй извинился перед ними, сказав, что он хочет беседовать с господином Микояном с глазу на глаз. А нашим операторам сказал, что если они пожелают, то завтра с утра могут пойти с ним в море на рыбалку. Однако они до сих пор по непонятным для меня причинам пренебрегли таким щедрым приглашением. Со-слались на то, что им завтра нужно снимать Гавану. Когда мне об этом рассказали, я был буквально потрясен недомыслием моих коллег. Ведь, на худой конец, они могли бы разделиться: один бы снимал столицу, другой — Хемингуэя. Только Генрих Боровик воспользовался приглашением писателя.

И, кажется, он был последним, кто его вообще снимал. Мне бы оказаться тогда на месте этих пассивных ребят, я бы уж поснимал, не пожалел бы пленки — так нескромно думал я про себя. Попасть бы только на Кубу.

И тут мне неожиданно подфартило.

Директор киностудии «Таллинфильм», милейший и добрейший Николай Александрович Данилович, предложил мне отправиться на Кубу и снять фильм о наших рыбаках, ведущих лов в тамошних водах и обучающих кубинцев современным методам лова.

Но кроме этих обязательных съемок — цели нашего путешествия — у меня созрела мысль снять фильм об одном из моих любимых писателей, об Эрнесте Хемингуэе. Однако помалкивал — не хотелось выдавать аванс, не зная, получится ли...

Единственным человеком, с которым я поделился своими планами, был директор нашей студии. Сказать по чести, рассказал я ему об этом только потому, что пришлось просить сверхлимитную пленку. К моей идее Николай Александрович отнесся сочувственно, но был откровенен: «Особенно уж помочь не могу, но берите пленку, оставшуюся от художественного фильма. Правда, она несколько устарела. Но рискните. Тысячи две метров там наберется. А сверх лимита свежую пленку на съемку внеплановой картины дать не имею права. Уж не взыщите. И учтите, план производства фильма о рыбаках (он потом вышел на экраны под названием „Под созвездием дружбы“) остается неизменным!» Я поблагодарил его за пленку и пообещал не подвести с планом.

Я уже много знал о Хемингуэе к этому времени. В папке у меня были собраны статьи, очерки, воспоминания о его жизни. Папка была довольно пухлой и все время пополнялась новыми материалами. Но удастся ли снять что-либо о нем? Прошло уже более двух лет с тех пор, как Хемингуэй ушел из жизни. Наберу ли я достаточно интересных эпизодов, чтобы сделать фильм?

Константин Симонов, побывавший на Кубе, рассказывал мне, как ему хотелось посетить дом, где Хемингуэй прожил последние двадцать лет жизни. Симонову удалось это с большим трудом. А уж если ему нелегко было попасть в дом писателя, так что же говорить обо мне! К тому же мне нужно не просто попасть и смотреть, а снимать. Это была задача со многими неизвестными. Но от этого она становилась только более притягательной! И тут я выбрал оптимальное, как мне всегда казалось, решение — стал надеяться на лучшее.

Время покажет! Да и до Кубы еще нужно дойти!

Приключения, с какими мы с моим ассистентом Мати Каськом добирались до Кубы, — это сюжет для другого занимательного рассказа. Добрались на теплоходе «Мичуринск» из Ленинграда. Когда выходили из порта, а это был самый конец февраля, температура на рассвете была минус тридцать градусов, пришли через двадцать один день на Кубу, в порт Матанзас, было плюс тридцать и, удивительное дело, температура воды в море тоже плюс тридцать.

А ведь еще в декабре 1959 года я был по соседству с Кубой — в Мексике — в составе группы кинематографистов и писателей, прибывших на кинофестиваль в Акапулько. В этой же группе был и Константин Симонов. Я снимал кинорепортаж.

Когда закончился кинофестиваль, мы вернулись в Мехико, чтобы отсюда лететь на родину. В этот же день Симонова и меня вызвал наш посол. Он спросил меня:

— У вас еще осталась пленка?

— Да! — ответил я.

— На Кубе сейчас происходят чрезвычайно интересные события, — сказал посол. — Возможно, вам двоим придется выехать туда снимать и писать. Вы согласны?

— Согласны! — сказал Симонов за себя и меня.

Я-то не знал абсолютно ничего о том, что там происходит.

— Сегодня я свяжусь с нашим МИДом. Ответ я сообщу вам скоро. Будьте готовы.

Не знаю, что ответил МИД, но на Кубу мы не попали. А жаль. Мы оказались бы там первыми из репортеров и сняли бы вход Фиделя в Гавану.

На Кубе мы все же побывали, но позже. Константин Симонов в 1961-м, а я через два года, в 1963-м.

Мы с Мати Каськом начали активно снимать наш плановый фильм о рыбаках. Но речь сейчас пойдет не об этой ленте. Скажу только, что мы уложились в срок, а «Под созвездием дружбы» получил приз на кинофестивале Прибалтики и Белоруссии.

Выход в море был назначен на раннее утро 12 мая. Это было воскресенье.

А в субботу я случайно увидел в газете «Революсьон» прекрасный портрет Хемингуэя и объявление, в котором говорилось, что завтра начинаются соревнования рыбаков-любителей на приз имени Хемингуэя. Для нас это было полной неожиданностью. Но разве мог я пропустить такое событие?! Мне было совершенно ясно, что это не только интересно — материал мог стать одним из главных эпизодов в будущем фильме о Хемингуэе. Необходимо было хоть на сутки отсрочить выход в море. Я бросился к капитану траулера Виктору Червякову и стал его уговаривать — ну пусть не на сутки, ну хотя бы до ночи...

— Нам очень, очень нужно снять это!

Виктор колебался.

— Понимаете, — говорил он, — Джапаридзе приказал выйти на рассвете. Ведь скандал будет, если он увидит судно у стенки...

И тут я придумал.

— Слушай, на рассвете ты отойдешь от пирса. Но выйдешь не в море, а станешь на рейде акватории порта среди других кораблей и там нас и дождешься. Только не забудь прислать шлюпку к 21 часу. Пусть ждет нас здесь.

И я указал место, где должна будет забрать нас шлюпка.

Виктор сдался и даже, кажется, обрадовался.

— Ну, Семен Семеныч! А я-то ломал голову, все думал, как бы задержаться до вечера. Понимаете, в воскресенье где-то после обеда из Таллина приходит судно «Альбатрос» — там капитаном мой товарищ, вместе мореходку кончали. Должен привезти письма и посылку от жены. Ну, молодец, здорово придумал. Даст бог, обойдется. А то ведь нрав у Джапаридзе крутой...

Я подумал, что капитаны рыболовных траулеров знали, очевидно, представителя Министерства рыбной промышленности с несколько другой стороны, чем я. Говорили, что Валерий Александрович был с капитанами «по-отечески крут»...

Итак, соревнования на приз Хемингуэя.

Куба чтит память выдающегося американского писателя. Все, что связано с его пребыванием в этой стране, с его именем, бережно сохраняется. Усадьба «Ла-Вихия», где Хемингуэй прожил двадцать лет (тридцать минут езды автомобилем от центра Гаваны), превращена в дом-музей. В памяти кубинцев еще жив сам «папа» Хемингуэй, его плавания в водах Мексиканского залива, а главное — сердца их полны любви. И вот в память о нем ежегодно проводится турнир по ловле рыбы, победитель которого получает приз Хемингуэя — четыре позолоченные вертикальные колонки, увенчанные скульптурой агухи (меч-рыба) — героини состязаний...

На рассвете я и Мати Каськ уже во всеоружии были в гаванском клубе рыбаков. На борту катеров, куда нас определил представитель судейской коллегии, мы оказались лишними, но благодаря киноаппарату стали желанными гостями.

Катер двигался вдоль Малекона. А спортсмены, оказавшиеся людьми на редкость словоохотливыми, забросили свои спиннинги, уселись поудобнее и пустились в воспоминания. И тут мы узнали, что в 1960 году в соревнованиях участвовал Фидель Кастро. Тогда его команда вышла победительницей, и сам «рыбак рыбаков» Хемингуэй вручил Фиделю главный приз.

Я сразу взял себе это на заметку. Позже эти кадры достал у кубинских кинохроникеров и включил в свой фильм.

Тут беседа неожиданно прервалась: один из спиннингов резко рвануло, и началось... Пожилой усатый кубинец, ухватившись двумя руками за спиннинг, отчаянно боролся с полутораметровой — так мне показалось — рыбиной.

Остальные члены команды, кто как мог, бросились помогать счастливцу. Они отирали пот с его смуглого лица, вливали в рот освежающий напиток, потом вложили ему в зубы прикуренную сигарету. А усатый сидел с выпученными глазами, вцепившись в спиннинг, весь — напряженное внимание и спортивный азарт. Он призвал на помощь всю свою силу, ловкость, умение, чтобы вырвать победу в единоборстве с огромной агухой, которая отчаянно билась рядом с ним в воде. Как бешеная, она то выпрыгивала на добрый метр из воды, то вновь уходила на глубину, а катер задним ходом шел за ней, и, как только леса ослабевала, ее осторожно сматывали.

Азарт рыбаков передался и мне. Я только успевал снимать, не жалея пленку. Я был уверен, что этот эпизод украсит мой фильм.

Рыбина все приближалась, и двое рыбаков поджидали ее, стоя на корме с остро отточенными баграми.

Невольно вспомнилась повесть «Старик и море». Здесь трое, на катере близ Гаваны, боролись с одной рыбой, да и то в предельном напряжении. А там... Один среди моря, под обжигающими лучами тропического солнца или наедине с холодными мерцающими звездами... Поединок длился около часа. И человек победил. Огромная рыбина — на борту. Катер развернулся и лег на обратный курс.

Так ежегодно Куба воздает память человеку, для которого она стала второй родиной и который стал ее национальным писателем. Во всех библиотеках острова можно встретить книги Хемингуэя на испанском языке.

В тот же вечер я написал письмо Константину Симонову о том, что начал снимать фильм о Хемингуэе, и просил, чтобы он принял в нем участие. Написать-то написал, но подумал: «А что, если больше ничего не удастся снять?» Нет, быть такого не может. Ладно, пока нужно выходить в море и снимать фильм о рыбаках.

...Шел уже третий месяц нашего пребывания на Кубе. Я чувствовал, что время начинает поджимать нас. Нужно было спешить. Фильм «Под созвездием дружбы» должен быть сделан в срок. Я дал слово директору студии и должен сдержать его.

Но с чего же начинать? Вернее, каким эпизодом продолжить съемки? Пока у меня в активе был только один сюжет — соревнования рыболовов-любителей на приз имени Хемингуэя.

Я вспомнил рассказ Константина Симонова о том, с каким трудом удалось ему попасть в дом писателя. А что, если постучать в дверь этого дома?.. Я рискнул. И что же? Судьба опять протянула мне руку. Нет, не зря говорят мои друзья, что я родился в рубашке!

Валерий Александрович Джапаридзе иногда «одалживал» нам своего переводчика. Вот с ним-то я и поделился своими мыслями о том, как здорово было бы снять дом Хемингуэя. А уже на следующий день Виктор сказал мне, что в их гостинице живет некто Роберто Герреро, в течение двадцати лет работавший секретарем Хемингуэя. Виктор рассказал ему, что приехавший киножурналист задумал снять фильм о великом американце и очень хотел бы побывать в его доме. Герреро назначил нам свидание в гостинице...

А уже на следующий день мы отправились в пригород Гаваны, в Сан-Франциско-де-Паула, где находится дом писателя.

Здесь Герреро познакомил нас со смотрителем дома-музея мулатом Рене Вильяреалем. Рене попал к Хемингуэю мальчиком и двадцать лет прожил здесь почти на правах сына. Как и многие кубинцы, он называл Хемингуэя «папа».

— Это советские кинематографисты, — сказал Роберто Рене. — Они снимают фильм о «папа». Дом будет в их распоряжении столько, сколько им потребуется...

И действительно, за все три дня съемок ни один посторонний человек не появился в доме. Все было сделано, чтобы мы могли снять как можно больше и лучше.

Главным нашим провожатым был Роберто. Он испанец, худощав, среднего роста. До гражданской войны учился в Мадриде на медицинском факультете. Война помешала ему закончить образование. После поражения республиканской Испании он эмигрировал сюда, на Кубу, однако и здесь на учение не хватало денег. Теперь он заведует большим книжным магазином, и только сейчас, когда ему уже за пятьдесят, заканчивает медицинский факультет Гаванского университета.

Усадьба «Ла-Вихия», где расположен дом, принадлежала когда-то семье Д’Орн, и Хемингуэй сначала только арендовал ее. Вначале место ему не нравилось — казалось слишком удаленным; он предпочитал проводить время в Гаване или в море, на борту своей яхты «Пилар». Но когда дом перестроили и обставили новой мебелью, Хемингуэй изменил свое мнение и поселился здесь. В декабре 1940 года он купил усадьбу.

Одноэтажный, но просторный дом стоит на холме. С террасы вдали за холмами видна Гавана. Перед домом высятся белоствольные королевские пальмы, сосны, лавр, огромная африканская сэйва, уходящая корнями глубоко в землю. Существует поверье, рассказал нам Роберто, что кто срубит сэйву — умрет.

Сад поражает разнообразием растений и деревьев; алыми, белыми, розовыми цветами на неведомых кустах. Все очень ухожено и красиво. В глубине парка — бассейн. У входной двери — большой медный корабельный колокол. Почти по всему фасаду тянется терраса.

В доме шесть уютных просторных комнат, где много света, удобно расставлена мебель... Мы обходим их одну за другой. На стенах — афиши, извещающие о бое быков, звериные шкуры, охотничьи трофеи. Здесь головы львов и леопардов, тигров, буйволов и длинношеих косуль. Наверное, тех, за которыми Хемингуэй так страстно охотился среди «зеленых холмов Африки»...

Мы ходим по дому, охваченные чувством, что хозяин лишь ненадолго уехал в свое очередное путешествие. И самое живое ощущение присутствия писателя создают книги. Они всюду — на огромных книжных полках и в стенных шкафах, в кабинете, спальне, даже в ванной комнате. Книги по всем вопросам, из всех стран мира.

Я вспоминаю, что Мати Каськ захватил с собой из Таллина маленькую, красиво изданную на эстонском языке книгу «Старик и море». Передаем ее Геррере. Он внимательно, как букинист, осматривает эстонское издание «Старика» и уходит. Через несколько минут возвращается с двумя точно такими же книгами, аккуратно завернутыми в целлофан...

— А вот, — показывает Роберто, — уникальное издание «Старика». Огромная, но удивительно легкая книга; она издана для слепых. — Анастас Иванович Микоян подарил ее, когда был здесь, в гостях у Хемингуэя. А вот и другой его подарок: маленькая модель спутника.

Рабочая комната писателя проста, но и здесь шкуры и чучела. Слева у самой двери приделанный к стене пюпитр, а на нем старая пишущая машинка. На ней он выстукивал свою ежедневную порцию. На полу — кусок вытертой шкуры какого-то зверя. Хемингуэй, как всегда, в семь утра становился к машинке и начинал работать босиком на протертом куске шкуры. Он говорил, что так ему «лучше думается».

Возле кровати на маленьком столике лежат нераспечатанные, очевидно пришедшие уже после смерти писателя, газеты, письма, журналы. Сверху лежит журнал «Москва» с его повестью «За рекой в тени деревьев»...

В ванной комнате — весы. Стена около них вся исписана цифрами, несколько сотен цифр и дат, нанесенных карандашом. Последняя — июль 1960 года. Хемингуэй систематически взвешивался — не нагнать бы лишний вес...

Мы выходим на террасу. За углом рядом белая четырехугольная башня. Узкая крутая лестница, ведущая на башню. Наверху, на уровне раскидистых крон королевских пальм, просторная комната с окнами на все четыре стороны света. В ней письменный стол и снова книги, книги... У одного из окон маленький телескоп на треноге — прихоть хозяйки, которая немножко занималась астрономией. Жена писателя Мэри построила эту башню с рабочим кабинетом в подарок Хемингуэю, но, видимо, комната не пришлась по вкусу писателю: работал он здесь лишь один раз — в день, когда получил этот подарок. Потом Хемингуэй вернулся в свою рабочую комнату, а башню отдал в полное распоряжение кошек — их у него было около тридцати, и Хемингуэй посвящал им немало времени.

...Взволнованные всем увиденным, мы почти не снимаем в этот день — только смотрим и слушаем. Потом готовим съемочную и осветительную аппаратуру. Снимать начнем с раннего утра следующего дня.

Снимаем дом, парк, комнаты, башню...

Потом мы долго ползали с Мати по полу кабинета, раскладывая фотографии для съемки. Здесь в ящиках их тысячи. Глаза разбегались, так хотелось снять как можно больше. И еще одно чувство владело мною в тот день — гордость от того, что нам, как лучшим друзьям, полностью доверены эти бесценные документы прошедшей жизни писателя.

Фидель Кастро хотел купить дом Хемингуэя, чтобы превратить его в музей, но Мэри Хемингуэй сказала, что все это — вилла, сад, библиотека, катер — она дарит народу Кубы в соответствии с желанием самого Хемингуэя.

После смерти Хемингуэя на Западе было много толков о том, почему писатель поселился на Кубе. Говорили, что он это сделал, чтобы избежать уплаты налогов в США или чтобы заниматься рыболовством.

— Конечно, все это не так, — говорит Геррера. — Он был достаточно богат и любил свою родину. Что касается рыбы, то ее он мог ловить в любой стране Европы или Латинской Америки. Но Хемингуэй сказал, что любит Кубу и чувствует себя здесь как дома. И за долгие годы жизни на Кубе он так к ней привык, так полюбил, что в конце концов почувствовал себя кубинцем. Ему доставляло удовольствие общение с крестьянами и рыбаками. Эрнест сумел глубоко узнать и понять этих людей. Он всегда был против социальной несправедливости. Роман «По ком звонит колокол» Хемингуэй написал в этом доме, в Сан-Франциско-де-Паула, и это произведение стало первым звеном, связавшим его с кубинской революцией.

Когда после победы революции писатель приехал на Кубу, в аэропорту его встречали друзья. Они пришли с приветственными лозунгами и кубинским знаменем. Это так взволновало Хемингуэя, что он подошел к знамени, взял его в руки и поцеловал. Произошло это так быстро, что фотокорреспонденты не успели снять этот момент. На просьбу повторить этот жест признательности, чтобы они смогли сфотографировать его, Хемингуэй сердито ответил, что он не киноартист и что знамя целуют один раз и по-настоящему.

...В этот день мы закончили съемки поздно. Наши радушные хозяева Роберто Геррера и Рене Вильяреаль сидели на ступеньках лестницы и тихо беседовали о чем-то с переводчицей и шофером.

После душного жаркого дня наступил тихий вечер, несущий приятную прохладу. Усталые, но довольные тем, что так много удалось увидеть и снять, мы присели рядом с ними. И тут я вспомнил. Вчера было 2 июля. Ровно два года с того дня, как не стало Хемингуэя. И этот день совпал с началом наших съемок. Символично.

И еще я подумал, что фильм получится.

Впервые Хемингуэй ступил на землю Кубы в апреле 1928 года. Он приплыл тогда из Франции и пробыл здесь всего несколько часов в ожидании пересадки на другое судно.

Спустя четыре года он приехал снова (на этот раз на яхте своего друга), чтобы половить марлинов в кубинских водах.

С этого второго приезда Хемингуэй всегда останавливался в одном и том же отеле «Амбос мундос».

Рассказал мне об этом Роберто Геррера, и, конечно же, я был очень рад — появился еще один объект для съемки, и очень интересный.

Отель, расположенный в старой части Гаваны на улице Обиско, я нашел без труда. Управляющий встретил меня чрезвычайно любезно, а я подробно рассказал ему о цели своего визита. Да, подтвердил управляющий, Хемингуэй останавливался только в этом отеле и жил всегда в одном и том же номере — 511, на пятом этаже.

— Номер сейчас свободен, — говорит он и своим ключом открывает дверь.

Мы входим, и я вижу две пары деревянных, грубо сколоченных двухъярусных нар. Останавливаюсь в недоумении. Хемингуэй приезжал сюда со своими друзьями-рыбаками и размещал их у себя? Но как же он мог писать здесь? Ведь даже столик в этой тесноте негде поставить...

Моя растерянность, конечно, не остается незамеченной. Управляющий улыбается.

— Нет, это не та обстановка. В этом номере в последнее время жила группа студентов. Чтобы разместить их, нам и пришлось соорудить эти «кровати»...

Я спросил:

— А куда же девалось то, что было в этой комнате? Мебель и все остальное?

— Все до последней безделушки, — ответил управляющий, — хранится в подвальном складе нашего отеля.

Пришлось поверить. Однако когда на прощание мне было обещано, что к завтрашнему дню комната будет восстановлена в прежнем виде и станет точно такой, какой была, когда здесь жил Хемингуэй, сомнения вновь охватили меня...

Назавтра в 10 утра мы уже поднимались наверх. Номер 511 был неузнаваем. Скромно обставленная, однако имеющая свой характер комната ничем не напоминала вчерашнее «общежитие». Но сомнения не покинули меня окончательно. Откуда им было знать, думал я, какая мебель и вещи из той складской кучи именно из этого 511 номера?

Почувствовав мое недоверие, управляющий решил представить доказательства: подойдя к стене, он снял висящую на ней картину: на обоях светлел невыцветший прямоугольник точно того же размера. То же самое он проделал с оленьими рогами, украшавшими комнату. Потом отодвинул кровать: паркет под ней был светлый и невытертый.

Я сдался. Да, сомнений быть не могло: все предметы, действительно, были «те самые».

Отсняв комнату, я вышел на балкон. И в эту минуту понял, почему Хемингуэй выбрал именно этот отель и этот номер. С высоты пятого этажа я увидел широкую панораму старого города, море и порт вдали, а внизу под ними сплетение узеньких улочек, россыпь крыш, веревки, на которых полоскалось развешанное белье. Все это было необыкновенно романтично и вместе с тем веяло реальной, непридуманной жизнью.

Я снова включил камеру. Старая Гавана. Узкая улочка Обиско отсюда сверху похожа на каньон. Дома тесно прижались один к другому, словно ряд ровных зубов. Недалеко находится «Флоридита» — бар, в котором любил бывать Хемингуэй и где, по словам кубинцев, подают лучший в мире коктейль «дайкири». А поодаль город сливается с портом. Быть может, отель «Амбос мундос» был единственным во всей Гаване, где Хемингуэю удавалось совместить две столь любимые им вещи: море, плещущееся почти под боком, и человек в самом центре города. «Папа» любил жить там, откуда хорошо видно, и трудно было представить более удачное место для широкого обзора, чем это угловое окно скромного гостиничного номера.

Перед уходом я зашел к управляющему поблагодарить его за помощь.

И на прощание как можно деликатнее (ведь все же для них я был иностранцем) я сказал, что было бы прекрасно сохранить этот номер в таком виде, как мы его оставили. И, конечно, добавил я, если бы не заселять его... Быть может, когда-нибудь он станет мемориальным?

Почти через двадцать лет, после того как я снимал в номере, где жил когда-то Хемингуэй, я прочитал в журнале «Куба», что завершилась реставрация отеля «Амбос мундос» и номер 511 восстановлен точно в таком же виде, каким он был в те уже далекие времена. И что на здании отеля установлена мемориальная доска с надписью о том, что здесь в течение многих лет останавливался писатель Эрнест Хемингуэй. И я почувствовал острую мгновенную радость при мысли о том, что, может быть, в свершившемся была и маленькая крупица моих усилий...

— Вам нужно побывать в Кохимаре, — сказал Роберто Геррера, — там живет много друзей «папа»... Нет, не буду рассказывать. Поезжайте — все увидите своими глазами...

Излишне говорить, что после такого вступления Кохимар стал нашей ближайшей целью.

Мы провели там пять дней — пять дней, насыщенных интересными встречами, разговорами, съемками; пять дней, так много давших мне — и оператору, и просто человеку...

Кохимар — маленькое живописное местечко, расположенное в двадцати — двадцати пяти километрах от Гаваны, где издавна живут рыбаки. Маленькая подковообразная бухта служит хорошей стоянкой для ста двадцати пяти рыболовецких баркасов, принадлежащих сейчас кооперативу. Если входить в бухту с моря, то справа скалистый невысокий берег с прилепившимися к нему домиками напоминает прибрежные итальянские селения. Здесь расположен небольшой ресторанчик «Терраса», куда приезжает множество туристов, чтобы полакомиться рыбными блюдами. Тут же находится так называемый Клуб львов, когда-то давно основанный врачами — любителями рыбной ловли. По стенам развешаны старые, порыжевшие от времени фотографии, на которых запечатлены члены клуба, гордо стоящие рядом со своей добычей — рыбой-агухой; висят старинные рулевые колеса, фонари, искусно сделанные модели кораблей и лодок; рыбы, рыбы всех пород... На самом видном месте — большой потрет Хемингуэя.

Первым, кто встретил нас в Кохимаре, был сам Хемингуэй. Его бронзовый бюст стоит на маленькой площади напротив старинной испанской крепости. Он улыбается в бронзовую бороду, чуть подсвеченную отвесными лучами солнца. Глаза его устремлены вдаль: на крепость, гавань, море...

Полуденная жара загнала горожан по домам, в это время дня рыбаки отдыхают после ночного лова. На одной из ступенек, ведущих к бюсту писателя, сидел пожилой человек с привычной сигарой во рту. Широкополая соломенная шляпа затеняла его смуглое лицо от солнца. Я снял его и памятник.

Мы попытались заговорить с ним. На наши вопросы он отвечал неохотно, вяло. Мало ли бездельников приезжает в Кохимар? Но, узнав, откуда мы и что мы снимаем фильм, посвященный Хемингуэю, наш собеседник стал более словоохотливым.

— Когда я возвращаюсь с моря, я всегда прихожу сюда выкурить сигару-другую... — сказал он. — Сижу и словно беседую с ним. Часто задаю себе вопрос: зачем он ушел из жизни? Но ответа никогда не получу. Впрочем, теперь это уже не имеет значения...

— А вы сами знали его?

— Его у нас в Кохимаре знали все. А я — Грегорио Фуэнте. Я почти тридцать лет водил шхуну Эрнесто, был на ней капитаном.

— Вы ловили рыбу вместе с Хемингуэем? — И не только рыбу... Тут во время войны рыбаки встречали в нашем океане подводную лодку. Кажется, об этом и в газете писали. Считалось, что у немцев где-то здесь оборудованы секретные базы. Ну, в 42-м мы с Эрнесто и ходили... Далеко в открытое море, надолго. И тогда он не очень-то интересовался рыбой. Он выслеживал другую рыбу, уж я-то видел!..

Грегорио умолк, словно вспоминая. Кохимар будто вымер. Только далекий гул прибоя нарушал тишину.

— Любил он ловить рыбу. И умел. Знал повадки разной рыбы, оттого и вылавливал много.

— И крупная попадалась?

— И крупная... Такое было дело: однажды на Кубу к Эрнесто приехал из Голливуда режиссер да еще с артистом Спенсером Трейси — слыхали, наверное, знаменитость! Сказали, что собираются снимать фильм «Старик и море», сценарий, мол, уже готов. Ну, Эрнесто спорить не стал, сценарии по его книгам всегда писали другие. Только один раз, говорят, он сам и сценарий написал, и даже текст сам читал — был такой фильм «Испанская земля», о гражданской войне в Испании... Так вот, Эрнесто и говорит: «Хорошо, пускай старика играет Трейси. А где вы достанете огромную рыбу?» «О, это пустяки, — сказал режиссер, — сделаем макет рыбы, и он прекрасно сыграет». Но тут Хемингуэй не согласился. «Нет, — говорит, — играть должна настоящая, живая рыба». «Но где же мы поймаем такую огромную рыбу, как у вас написано? — спросил режиссер. — Не знаю, бывают ли даже такие?..» А Хемингуэй сказал, что бывают. «Я сам, — говорит, — поймаю ее для вас». — Мы захватили с собой кинооператора и отправились к берегам Южной Америки. Почти две недели провели в море и вернулись с огромной агухой — так у нас называется эта порода. Ну и долго же она не сдавалась! Эрнесто выбирал лесу, но агуха то уходила в глубину, то выпрыгивала из воды. А кинооператор снимал. Снял и то, как нашу агуху, уже пришвартованную к борту, терзали акулы. Они рвали куски мяса, а он их снимал. Он много для этого фильма снимал у нас в Кохимаре. И рыбаков здешних снимал — расспросите, они помнят. Кстати, этот оператор чуть не погиб: забрался он со своим аппаратом вон на тот маячок, видите, посреди залива? Хотел снять лодки и Кохимар, все вместе. Да сорвался оттуда. Сломал руку и ногу... Еле привели в чувство. Отчаянный был человек, хотя и не молодой... — Грегорио Фуэнтэ поднялся. Посмотрел еще раз на маячок, потом на памятник Хемингуэю и кивнул головой. — Приходите вечером к кооперативу, там много рыбаков бывает. Помнят старика, расскажут о нем...

Может, мы пришли слишком рано, но около правления кооператива было малолюдно. Администратора — так на Кубе именуется председатель — не оказалось и в доме: сам в прошлом рыбак, он и сейчас нередко ходит в море — тянет оно к себе мужественных людей... В одной из комнат правления мы увидели на стене надпись: «Библиотека Хемингуэя». Здесь большая полка, а на ней книги — дар писателя рыбакам. Осторожно поглаживая грубой рукой корешок одной из книг, молодой кубинец сказал нам:

Ансельмо Эрнандес

— Я помню его... удивительный был рыбак. Встретились мы как-то в море, а он стоит за рулем, смеется и разговаривает с морем, как с человеком. Он знал его. Чтобы написать «Старик и море», нужно было хорошо знать и море, и стариков. Эрнесто знал наше море. И старика описал тоже здешнего, из Кохимара — Ансельмо Эрнандеса.

— А где же теперь Ансельмо?

— Да здесь в Кохимаре. Полчаса назад я видел его на пирсе. Если захотите с ним поговорить и снять, подарите ему сигару.

Здесь же рядом в рыбацкой забегаловке я купил две сигары, и мы спустились к пирсу. На гладкой воде, словно отдыхая, застыли белоснежные рыбачьи баркасы. Неподалеку отдыхали и рыбаки. На пирсе сидел старик в соломенной шляпе. Солнечные блики, отражаясь от воды, играли на его морщинистом безбородом лице.

— Как дела? — поздоровавшись, осторожно спросил наш переводчик.

— Плохо, — сказал старик, — Сколько себя помню — всегда в море. А теперь сижу на мели. Администратор не пускает. Стар, говорит. А вы только попробуйте! — засучив холщовую штанину, он ударил кулаком по упругой ноге. — Этот мальчишка-администратор думает, не справлюсь. А я всю жизнь был один на один с морем.

Я подарил старику сигары. Он принял их как должное. Я спросил его:

— Интересно, а старик, о котором писал Хемингуэй, тоже больше не выходит в море? Он здесь?

— Да, здесь!

— Рыбачит еще? Или...

— Я же вам сказал, — сердито перебил старик, — что администратор кооператива не пускает меня в море! Меня, Ансельмо Эрнандеса! Вот похлопочите-ка за меня. Теперь, когда кооператив, когда все сообща.

Ансельмо восемьдесят семь лет. Он теперь занимается починкой сетей, и эта работа все же как-никак, а пахнет морем. Нет, «Старик и море» он не читал — неграмотен был. Сейчас немного подучился, но все же целую книгу не одолеть. Да и зачем? Друзья читали, говорят — в книге все правильно. Всю жизнь бился за миску бобов. Нередко возвращался с моря, не заработав ни единого сентаво. Наживались перекупщики. В общем, не дай бог. И вспоминать не хочется...

Все это я снимаю с упоением. Жду вечера, чтобы снять выход рыбаков в море на очередной лов рыбы.

То и дело слышалось приветственное «салют!». Постепенно вокруг нас собралось немало рыбаков. О Хемингуэе они говорили тепло, но скупо.

«Чего же особенного? Жил рыбак среди рыбаков». Не слова говорят об их истинных чувствах, а поступки. Оказывается, бюст писателя рыбаки заказали на свои не такие уж бешеные деньги. Они ревниво наблюдали за работой художника. А когда гипсовый бюст простоял около года, решили: гипс — материал недолговечный, нужно отлить скульптуру в бронзе. Но где достать металл? Начались поиски. Собирали дверные ручки, колпачки от масленок и старые подсвечники. Потом один старый рыбак вспомнил, что много лет назад здесь, у пирса, чей-то катер потерял бронзовый винт. Рыбаки принялись нырять. Ныряли, пока не нашли. Пригласили того же скульптора, и вскоре гипсового Хемингуэя сменил бронзовый.

Пососав свою сигару, старый Ансельмо говорит:

— Пускай стоит, смотрит на море. Хороший был человек. Мы с ним душевно беседовали. Все понимал. И море любил. Но еще больше людей.

Подошел администратор кооператива, приветливый Марио Вальдес Гонсалес. Знакомимся. Вальдес обменивается несколькими, видимо, уже привычными репликами с Ансельмо: о море, о старости, о том, справился ли бы старик с морем. И сразу администратор включается в общий разговор о Хемингуэе.

— Он любил наш Кохимар, поэтому и поселился неподалеку отсюда. Почти тридцать лет стояла его лодка среди наших, с нами он уходил в море, с нами и возвращался. Любил бродить в своей всегда расстегнутой куртке по нашим улицам, по парку Хосе Марти. Он мало говорил, но любил слушать. Мы называли его «старик». Он любил Кубу. Наверное, здесь ему легче дышалось...

18 июля. День прощания с Кубой. Мы отправляемся домой. Почти четыре месяца, как мы не были дома. А впереди еще две недели пути...

С нетерпеливым волнением ожидал я, когда в Таллин из ленфильмовской лаборатории вернется отснятая на Кубе пленка. Шутка ли сказать, сколько выпало на ее долю: от тридцатиградусного мороза по дороге ночью в ленинград-ский порт до тридцати-сорокаградусной жары на Кубе. А для пленки, особенно цветной, такой перепад температур очень нежелателен. Известно немало случаев, когда разлагалась эмульсия и изображение гибло. А царапины на пленке или нечеткое изображение? Или неточная экспозиция, а может, в механизме киноаппарата появился дефект и оператор на слух не уловил его... Как сказал мне однажды мой друг оператор, в работе нас подстерегает тридцать три вида брака.

Так что волнения мои имели под собой основания.

Наконец-то Лембит Вананески, директор фильма, привозит из Ленинграда весь материал, и — о, радость! — все оказалось в полном порядке, пленка не подвела, и вместе с опытным монтажером Верой Парвель можно сесть за монтажный стол и с головой погрузиться в работу...

В Москве картина «Под созвездием дружбы» была очень хорошо принята в Главке и рекомендована к выпуску на союзный экран. Конечно, я был очень рад этому: ведь фильм этот — как бы мой отчет о поездке на Кубу, ведь именно ради него я туда и ехал. Теперь я мог позволить себе целиком отдаться осуществлению своей давнишней мечты — фильму о Хемингуэе.

Вечером того же дня, когда Главк принял «Под созвездием дружбы», я сидел в уютном доме моего друга, сценариста Эзры Марьямова, где мы отмечали приятное событие. То ли радостное возбуждение сыграло роль, то ли не-сколько рюмок вина, то ли еще какие-то причины, но только поздно вечером я почувствовал непреодолимое желание немедленно, сию же минуту, позвонить Константину Михайловичу Симонову, чтобы узнать, получил ли он мое письмо с Кубы, и сказать, что весь отснятый о Хемингуэе материал со мной.

По-моему, был уже двенадцатый час ночи, когда я набрал номер телефона. Как ни странно, Константин Михайлович не удивился моему позднему звонку, по-моему, даже обрадовался и говорил со мною так, словно вопрос о нашем сотрудничестве давным-давно решен.

— Где будем смотреть материал? — спросил он.

Вопрос застал меня врасплох. Действительно, где?.. Залы киностудий, как всегда, заняты, расписаны не то что по часам, по минутам. Я не знал, что ответить. Тогда Симонов предложил:

— Вот что. Давай завтра в двенадцать встретимся в Доме писателей. Там и посмотрим.

В монтажной: Вера Парвель, Константин Симонов, Семен Школьников

Назавтра ровно в двенадцать мы сидели вдвоем в пустом, прохладном зале Союза писателей. Пока киномеханик заряжал пленку в проекционный аппарат, я рассказывал Симонову о том, что мне удалось увидеть и снять.

И видел, что ему уже интересно.

Свет погас, и вспыхнул экран. Константин Михайлович смотрел материал очень внимательно, подробно расспрашивая о каждом эпизоде. А когда увидел дом Хемингуэя и его интерьер, то начал и сам комментировать знакомые ему кадры. Как я уже упоминал, он ведь был в этом доме.

— Думаю, что фильм должен называться «Там, где жил Хемингуэй», — сказал Симонов, — а писать сценарий начнем в ближайшее время.

Название, предложенное Константином Михайловичем, мне сначала не понравилось. Казалось, что звучит оно слишком прямолинейно. И только потом, когда мы сели за стол и начали писать, я понял, что название это мой соавтор предложил совсем не случайно. Его точность и кажущаяся простота отражали точность и простоту текста. Впрочем, с текстом нас ждало еще немало переживаний, и об этом я расскажу отдельно. А пока мы ненадолго расстались. Я занялся подбором дополнительного материала: поисками фонограмм, фотографий, эпизодов из фильмотеки. Мы договорились основательно приняться за сценарий в январе.

Отпуск, чего греха таить, был долгожданным. Хотелось выкинуть все из головы и отдаться блаженному безделью: гулять, спать вволю, читать хорошие книги, просто общаться с интересными людьми. Но как бы не так! Хотя я имел полную возможность вести именно такую блаженно-бездумную жизнь, мысль о хемингуэевском фильме не оставляла меня.

Что я хочу показать, о чем рассказать — это я представлял себе совершенно ясно, но вот как это сделать средствами документального кино?.. Как связать воедино Хемингуэя и сегодняшний день Кубы, чтобы фильм получился не просто мемориальным, а живым, теплым, человечным? Как сделать, чтобы, уходя из зала, зритель ясно понимал, почему Хемингуэй так полюбил эту страну, почему именно здесь он чувствовал себя дома?

Интуитивно я ощущал, что от внешнего, показного нужно идти вглубь, показать людей с их психологией, сделать так, чтобы именно через их живые образы, а не только через места, вещи, здания, связанные с именем Хемингуэя, на экране возник и жил бы на протяжении всего фильма великий американец...

Как и всё в жизни, время прошло своим чередом. И наступило 23 января — первый день нашей работы с Симоновым. И тут мне хочется обратиться к своему дневнику, ибо, рассказывая о работе с Константином Михайловичем, жаль упустить даже незначительные детали.

Итак...

23 января, четверг

Константин Симонов на озвучании фильма. На фотографии рукой Симонова сделана надпись: «Дикторский текст. Симонов К.М. работает под просвещенным руководством товарища Школьникова С.С. Привет товарищу Школьникову. Ура. Ваш К.Симонов. 19.11.64 г.»

Как и договаривались, сегодня приступили к работе над фильмом. Начали

с того, что утром в Малом зале Дома писателей вновь просмотрели весь материал. На этот раз Константин Михайлович комментировал его, держа в руках микрофон. Запись, полученную на диктофоне, потом снимала стенографистка.

После просмотра поехали к Симонову на дачу. Расположились за столом друг против друга и на бумаге стали монтировать будущий фильм — эпизод за эпизодом.

За это время Симонову дважды приносили почту. Французский издатель при-слал ему плексигласовый прямоугольник с вделанным внутри красивым перышком неизвестной (мне) птицы, а внизу — автограф издателя. Из Вьетнама пришла изданная у них его книга «Дни и ночи».

Телефон звонит часто и, конечно, мешает. Звонили Сурков, Борис Полевой, еще кто-то. Разговоры о совещании по поводу литературного наследия Назыма Хикмета.

Работаем над планом сценария. Думаем, спорим, ищем форму.

На прощание мой соавтор вручил мне две книжки роман-газеты «Солдатами не рождаются» с дарственной надписью.

24 января, пятница

Сегодня с утра продолжали работать над текстом сценария. Фраза за фразой ложились на бумагу, заполнялись страница за страницей. Честно говоря, я пока считаю текст ориентировочным, так сказать, первым черновым вариантом. Симонов же (я это явно чувствую) — другого мнения. Он считает, что текст почти готов.

Я отдаю себе отчет, откуда идет мое ощущение «приблизительности» сценария: текст очень прост. Это меня и смущает. Правда, где-то в глубине души я понимаю, что простота эта — не простота примитива, а простота подлинного искусства, что она идет от сердца и крепко переплетена с изображением. Принять текст окончательно мне, очевидно, мешает дурная привычка к крикливым, трескучим фразам во многих наших фильмах. Понимаю это — и все же...

Ну что ж, я работал со многими авторами. А с Симоновым работать очень интересно!

25 января, суббота

Константин Михайлович предложил интересную, на мой взгляд, форму для записи сценария. Листы бумаги мы разделили на две половины по вертикали. Слева я вписывал эпизоды зрительного ряда, а Симонов тут же наговаривал на диктофон к каждому из них дикторский текст. Потом, чуть-чуть подредактировав, мы вписывали его в правую половину листа соответственно эпизоду.

Когда все было готово, рукопись пошла к машинистке. И вот уже четыре экземпляра сценария у нас на руках, мы их подписали — два автора — и выпили в честь этого события по стакану кальвадоса.

Завтра Константин Михайлович уезжает в Инсбрук.

Мы попрощались, чтобы в начале марта встретиться в Таллине и там продолжить работу.

Как же выглядел в конечном итоге сценарий, который мы с Симоновым предлагали для фильма? А очень просто. Фильм начинался именно с Кохимара, с памятника, который простые люди Кубы поставили своему большому другу и большому писателю Эрнесту Хемингуэю. А затем на экране возникали лица рыбаков, друзей Хемингуэя, жителей Кохимара.

Грегорио Фуэнте... И голос за кадром: «Этот человек часто приходит к памятнику. Неудивительно: они тридцать лет дружили. Тридцать лет рыбак Грегорио Фуэнте выходил в море вместе с Хемингуэем».

Амадо Мои Ривьеро... «А этот — ровесник Хемингуэя — Амадо Мои Ривьеро, тоже хорошо помнит писателя и уже после его смерти сражался на Плайа Хирон и с тех пор так и не снимает военную форму».

Мерседес Таес Меса... «А эта девушка — ее зовут Мерседес — не была сама знакома с Хемингуэем, но зато обучила грамоте несколько его знакомых рыбаков».

Mapио Вальдес... «А это Марио Вальдес — тоже кохимарский рыбак, а сейчас председатель рыболовецкого кохимарского кооператива».

Энрике Тоузет... «А это — Энрике. Еще не так давно он был рыбацким мальчишкой, одним из тех, о которых думал Хемингуэй, когда двенадцать лет назад писал, помните, того мальчика в „Старике и море“... А сейчас, когда мы снимали его, Энрике собирался ехать к нам, в Союз, в калининградскую школу рыбаков».

Ансельмо Эрнандес... «А этот старик, стоящий рядом с председателем кооператива, конечно, никуда не уедет от своего моря. Ему восемьдесят семь. Но пока не будем о нем. Мы еще вернемся к нему...»

Галерея портретов, лица простых людей Кубы... Честное слово, сопровождаемое негромким, совсем не дикторским голосом Симонова, который чуть картавил, это, казалось мне, должно впечатлять в тысячу раз больше любых эффектных новостроек, любой показухи, где вместо живых людей — лишь их тени.

Увы, так не считали ни директор нашей студии Данилович, ни редакторы Госкино СССР, которым я показал сценарий. Деликатный Данилович уклонился от прямого осуждения, а в Главке так прямо и сказали: «От Симонова мы ожидали большего». Мне было обидно. За скромными, не витиеватыми, не трескучими фразами я видел очень многое. Я слышал музыку и интонации неторопливого текста. Но это видел и слышал я — режиссер и оператор...

28 февраля, пятница

Все это время монтировал фильм, подбирал фотоматериалы об испанской войне, в которой на стороне республиканцев участвовал Хемингуэй. Монтировал синхронное интервью Роберто Герреры. Готовили надписи. Частично подобрали музыку. Можно считать, что фильм в основном смонтирован — и под текст, и с метражом.

Я признателен Илье Григорьевичу Эренбургу и Роману Кармену за то, что они любезно предоставили в мое распоряжение фотографии, где сняты с Хемингуэем. Они мне очень пригодились.

В начале марта я встречал Симонова на вокзале. Он приехал полный желания немедленно работать. Устроившись в гостинице, мы пообедали и отправились в монтажную. В этот день и на следующий мы несколько раз просмотрели то, что уже было готово. Немного подредактировали, но в основном все осталось так, как было задумано вначале. Сидели и подгоняли текст и изображение с утра до вечера.

5 марта, вторник

Никто на студии не обращает внимания на нашу работу.

Это хорошо. Хорошо, что нас не беспокоят.

К Симонову периодически являются корреспонденты. Тогда в интервью появляются, между прочим, строки о фильме — надо же объяснить, почему Константин Михайлович в Таллине...

6 марта начался новый этап работы.

Я уже говорил о том, что авторский текст я твердо решил вложить в уста самого Симонова, причем не Симонова-диктора, а Симонова-рассказчика. Мне нравилась непринужденная, раскованная манера его речи, неторопливость, разговорная, доверительная интонация; даже его картавость, казалось мне, сделает фильм человечнее, утеплит его. Константин Михайлович согласился. Но это — его первая работа в кинематографе, и Симонов, привыкший к выступлениям и встречам с людьми, волнуется.

Мы садимся за дикторский стол. Перед Константином Михайловичем микрофон, термос с горячим чаем. Начинаем запись. Не идет. Напряженно, неестественно, совсем не то, что было, когда на даче он говорил в диктофон...

— Слушай, — говорю я, — ты не должен читать. Рассказывай. Ты должен рассказывать зрителю. Тогда получится.

Пробуем еще и еще раз. Не идет.

Симонов улыбается немного смущенно. Говорит:

— Знаешь, боюсь, без настоящего диктора не обойтись. Так что я заранее отказываюсь от дикторского гонорара. Буду читать на общественных началах!

Мы смеемся. Но смех смехом, а что-то надо придумывать. И тогда меня осеняет.

— Вот что, — говорю я, — давай-ка устроимся по-другому.

Мы вытаскиваем стол из дикторской прямо в зал, ближе к экрану, и усаживаемся точно так же, как тогда, когда писали сценарий, — друг против друга. Но теперь он оказывается лицом к экрану, а я спиной.

Устраиваемся. И что же?.. Пошло. Кажется, пошло. Слышу именно то, что хотел услышать, представляю себе, как Симонов будет комментировать фильм: писатель рассказывает о писателе...

Симонов говорит очень серьезно:

— Слушай, Семен, давай сделаем так: поскольку я не выговариваю «р», возьми это на себя. Я читаю все, но «р» говоришь ты...

Хохочем. Слава богу, пошло!

...Запись окончена. Мы оба довольны. Очень хочется показать фильм еще кому-нибудь.

Приглашаю в зал всех, кого нахожу на студии: дирекцию, коллег, ассистентов. К Симонову пришли журналисты. И их — в зал.

Вспыхивает экран. Тишина. Зрители видят изображение и слышат спокойный голос Симонова. Ни музыки, ни шумов пока еще нет.

— Ну как?..

Общее мнение — хорошо! Может быть, стесняются сказать при Симонове?.. Я настаиваю: «Как?!» Хорошо! Единогласно.

Мы довольны. Получилось!

К нам подходит главный редактор студии Лембит Реммельгас.

— Я думаю, — говорит он, — эстонский вариант фильма делать не будем. — И улыбнувшись, продолжает: — Мы все равно не найдем эстонского Симонова-диктора. А обычного диктора не стоит. Не будем портить фильм.

На музыкальное оформление ушла целая неделя. Как всегда, была уйма трудностей (иной раз я думаю, что жизнь заключается в том, чтобы сначала создавать их, а потом — преодолевать!): от нужных мелодий до нужного исполнителя, от сметы до настроения. Наконец и это преодолели. Фильм сопровождают кубинские мелодии, исполняемые на гитаре. Специально пригласили для этого гитариста Эмиля Лансоо. Гитара звучит медленно и минорно.

Делаем перезапись и отправляем на «Ленфильм» печатать копию. Всё.

В первых числах апреля с готовым фильмом я выезжаю в Москву.

Утром звоню Симонову. Договариваемся, что вечером покажем фильм в Доме кино. Там как раз отмечается день документалистов — смотрят лучшие документальные фильмы, получившие премии на смотрах и фестивалях. Когда официальная программа была исчерпана, вниманию присутствующих предложили ленту «Там, где жил Хемингуэй».

9 апреля, четверг

...Давно я не был окружен таким вниманием. Фильм вызвал бурю восторженных отзывов. Вокруг Симонова и меня образовались группы людей, жали руки, обнимали...

В этот вечер я понял, что фильм удался. Честное слово, ради этого вечера стоило трепать нервы, таскаться с аппаратом пешком по жаре, без машины, стоило тащить с собой лишнюю пленку, когда я еще в Таллине задумал снимать фильм о Хемингуэе...

Тепло вспоминаю сегодня о нашем директоре Даниловиче — ведь он поверил мне и дал пленку сверх лимита. Приятно, что и я не подвел его!

31 июля 1964 года в Ленинграде открылся Всесоюзный кинофестиваль.

В числе других конкурсных фильмов по классу документальных показывался и фильм «Там, где жил Хемингуэй».

А 8 августа наш фильм был награжден. В протоколе было сказано: «Приз присужден жюри Всесоюзного кинофестиваля фильму „Там, где жил Хемингуэй“ („Таллинфильм“) за удачное сочетание режиссерского решения с оригинальным авторским комментарием».

Прошло уже много лет с того времени, как я снял свой фильм о любимом писателе. И когда я мысленно возвращаюсь к этой работе, то первое, что я вижу, — это сам Хемингуэй. Его бронзовый бюст, который стоит на маленькой площади в Кохимаре напротив старинной испанской крепости. Он улыбается в бронзовую бороду, чуть подсвеченную отвесными лучами солнца. Глаза его устремлены вдаль: на крепость, гавань, море...