Тилда Суинтон: Письмо мальчику от его матери. Об искуcстве кино

Тилда Суинтон

Эту речь Тилда Суинтон произнесла 29 апреля 2006 года на кинофестивале в Сан-Франциско, куда ее пригласили рассказать о кино. Рассуждать можно было на любую тему, и, по словам актрисы, до последнего момента она не знала, о чем будет говорить. На помощь неожиданно пришел один из ее сыновей-близнецов — Ксавье Бирн, которому тогда было восемь с половиной лет. Лежа в кровати перед сном, он спросил: «Мама, что снилось людям в те времена, когда кино еще не изобрели?» Благодаря этому визионерскому вопросу родился еще более визионерский текст, читая который, можно увидеть кино — его сущность, магию, смысл, загадку... — глазами одной из самых интеллектуальных актрис современности.

Дорогой мой мальчик, недавно, засыпая, ты спросил у меня, что снилось людям в те времена, когда кино еще не изобрели. Это спросил ты, мальчик, который болтает о ерунде, гоняется за кроликами во сне, фыркая, как охотничий пес, и никогда не смотрит телевизор.

Твой вопрос до сих пор не дает мне покоя.

Я думаю о том, какой вихрь мыслей поднялся в моей голове после того, как ты уснул. Я лежала и размышляла. И это было хорошее ощущение — вот все, что я тогда осознала. Я хочу, чтобы в моей голове рождался этот вихрь. Какое-то время я не испытывала этого и теперь точно знаю, за что люблю кино — именно оно порождает подобное сладкое головокружение, этот вихрь. Даже простой вопрос о кино может сразу ввести меня в это волшебное состояние... Да, и я снова чувствую, что не в силах ответить на этот вопрос, как и на все твои вопросы, особенно те, что ты любишь задавать на исходе тяжелого долгого дня, например: «Что Бог создал в последнюю очередь?», «Когда человек умирает, он может запрыгнуть на облака?», «Какие червяки на вкус?», «Что чувствует вымокший ягненок?» (Хотя последние два вопроса мы тщательно обсудили и изучили.)

Есть много вещей, о которых я бы могла поговорить. Я могла бы рассказать о том, как снимают кино, обо всем, что я узнала за два десятка лет работы в сфере независимого кинопроизводства. Или об отличиях независимого кинопроизводства от студийной системы, с которой я познакомилась сравнительно недавно. Я могла бы говорить об актерской игре. Или об инновациях и современных технологиях. Могла бы рассказать о борьбе и о том, что неизбежно разрушается... Наконец, я могла бы долго и подробно говорить о деньгах.

«Джулия», режиссер Эрик Зонка

«Майкл Клейтон», режиссер Тони Гилрой

Но твой вопрос, так гипнотически на меня подействовавший, не пробуждает у меня желания говорить обо всем этом. Он заставляет задуматься над более важными темами, к которым намного труднее подступиться. После твоего вопроса мне захотелось поговорить о сущности кино и о том, почему мы нуждаемся в нем, о том невыразимом, что кроется в его глубинах и отличает его от других форм искусства, о том, что делает его вечным, неподкупным и неподвластным пагубному влиянию. О состоянии разума, об отражении авторского видения, о кино как социальном явлении, а также (точнее, в первую очередь) о том, почему за него стоит бороться. И еще о том, почему никакая революция — цифровая или какая-либо другая — не сможет обмануть новое поколение, лишив его возможности жить по-своему. И почему я всем своим существом надеюсь, что кино никогда, никогда не исчезнет.

Твой вопрос о кино и сновидениях уводит меня именно в том направлении, в котором я хочу двигаться. Я горжусь тобой за то, что ты спросил об этом. Мне приятно, что тебя интересуют такие вещи. Приятно знать, что ты интуитивно ассоциируешь кино со сновидением, потому что мало у кого из нас — тех, кто сегодня делает кино, — возникает желание проводить такие параллели...

Тебе восемь с половиной лет. И ты уже спрашиваешь о кино и сновидениях?

Я вспомнила, что в тот же вечер Дадда рассказывал мне, как, засыпая в кинотеатре, он делает честь фильму, на который пришел. В его устах это прозвучало как комплимент, ведь в прошлом году он храпел на трех или четырех фильмах с моим участием.

«Орландо», режиссер Салли Поттер

Мой друг, Энрико Гецци, выдающийся итальянский арт-критик, написал, что визионерское кино дает нам пропуск в мир грез, предлагает путешествие в бессознательное. Это вполне серьезно. Про себя могу сказать вот что: недавно я была вынуждена просматривать массу трейлеров перед показом нового фильма Спайка Ли, а позже — перед фильмом «Ледниковый период-2». В те минуты я была бы очень благодарна за удар тяжелой дубиной по затылку — это хотя бы на время освободило меня от «мира грез», в который затягивает нас реклама новых киноаттракционов...

Думаю, последний раз я пережила волшебное ощущение «выпадения из реальности» в Канне — на показе тайского фильма «Тропическая лихорадка». Я считаю, что эта картина — настоящий шедевр, многоликий, создающий магическую атмосферу. История любви, настолько сильная, что способна вселить в человека это великое чувство; поразительная картина, вселяющая первобытный, мифический страх перед природой. Она уводит нас в дебри, в самые глубины человеческой природы и оставляет там. Помню, в какой-то момент я, словно комедийный персонаж, протерла глаза кулаками, потому что была уверена, что сплю, что лишь мое бессознательное способно породить такую остроту и многогранность восприятия.

Одинока ли я в своем стремлении к невыразимому, бессвязному, в желании освободить кинематограф от четкой структуры и схем? Я — за аритмичность движения, дисгармонию форм, за создание микромира в каждом отдельном кадре, ведь только кино может открыть нам это зыбкое пространство.

Я — за полномасштабное изображение, общие планы, пространство между... разрывы... интервалы... паузы... за моменты тишины... за плавное течение жизни...

«Загадочная история Бенджамина Баттона», режиссер Дэвид Финчер

Чисто символические, неловкие и довольно натянутые отношения сложились у кинематографа с театром — его блистательным престарелым родственником. Театр с его помпезностью и тщеславием, вечным господством разума, прекрасно выстроенными и неизменно громкими, сочными речами, с его чугунными шаблонами и схемами, напоминающими тугие корсеты, с его мелодраматической фактурой и неестественным ритмом... Театр утомителен и всегда был таким. Все в нем надуманно, искусственно. Здесь властвует одна идея — идея абсолютной четкости, идеальной слаженности всех процессов, точного расчета времени. Все, что мы находим здесь, — плоские и бессмысленно изящные жесты, пустые, застывшие лица. И какое блаженное расточительство мы можем себе позволить, имея темный зал и прекрасный широкий экран, на котором раскрываются вся полнота и непредсказуемость жизни. Где неожиданно возникают перед глазами бледные контуры случайных фигур, живое дерево, холм, ослик...

Я сопротивляюсь искусственности, стремлюсь к документальности изображения; я хочу видеть ненапудренные лица, неровную походку, семейные сцены без показных эмоций, внутреннюю борьбу, мучительный поиск нужных слов, открытый или даже несчастливый финал. Я хочу видеть случайно слетевшую туфлю и нервное движение ноги в попытке вернуть ее на место, нечаянно разбитое яйцо, лужицу пролитого молока. Во всем — идея бессловесности, косноязычия, невозможности подобрать слова. Я жажду попасть в страну кино, ощутить его тонкую и хрупкую сущность. Это страна, в которой ничего не происходит, но все возможно, даже невыразимое, неосуществленное, неупорядоченное...

«После прочтения сжечь», режиссеры Этан Коэн, Джоэл Коэн

Я работаю в кино уже двадцать лет, но до сих пор теряюсь, когда люди спрашивают меня о том, когда и почему я решила стать актрисой (или даже актером). Меня до сих пор задевают вопросы о том, как я вживаюсь в тот или иной персонаж или выхожу из образа; честно говоря, я ничего об этом не знаю. До недавнего времени мне казалось, что чувство неловкости рождается из моего внутреннего страха, меня пугала мысль, что я недостаточно серьезно воспринимаю актерство и люди сразу замечают это. Но сейчас я все чаще чувствую раздражение и даже обиду, когда слышу обвинения тех, кто считает, что я играю без отдачи, что сама не верю моему экранному образу. Многим кажется, что я руководствуюсь исключительно низкими побуждениями, что мною руководит тщеславие, стремление привлечь внимание к своей персоне. Что тут скажешь? Я слишком серьезна, чтобы быть дилетантом, но чтобы быть профессионалом, мне все же не хватает квалификации.

В последнее время я уделяю довольно много времени работе со студиями, я называю это «студийным шпионажем». В прошлом году я принимала участие в рекламных кампаниях двух голливудских фантастических фильмов, и для соблюдения протокола мне посоветовали выступить с речью о положении религии в современной Америке. Проще говоря, это словно оказаться на таможенном досмотре: «Руки вверх, отойдите от машины». А я с невинным видом должна сказать: «Я ничего от вас не скрываю, все по закону».

«Эдуард II», режиссер Дерек Джармен

На пресс-конференции в Лондоне, посвященной фильму студии Disney «Хроники Нарнии: Принц Каспиан» меня спросили, являюсь ли я до сих пор членом Коммунистической партии; я с содроганием выслушала этот вопрос. Позже дружелюбная американская журналистка из Испании шепотом успокоила меня и извинилась за свою коллегу, пояснив, что в Испании люди понимают все более буквально. Прошлое осталось позади, страна изменилась. У них там все иначе, чем у нас.

В тот день я ответила, что никогда не переставала быть коммунисткой. Просто Коммунистической партии Великобритании больше не существует. Более десяти лет назад она стала партией левых демократов. Мое членство в партии объяснялось верой в идеалы справедливости и государство всеобщего благосостояния. Вскоре мне стало ясно, что парламентские левые готовы отказаться от этих идеалов.

Но я рада, что я, «рыжая ведьма» в образе «белой колдуньи», помогла Disney собрать более семисот миллионов долларов...

В фильме дана достаточно вольная интерпретация образа «белой колдуньи». По крайней мере, мы довели его до идеальной белизны, самый отъявленный расист восхитился бы им. И совершенно спонтанно и неосознанно мы внесли в облик героини нечто арабское...

Возможно, Disney невольно создал самую дорогую рекламу всем фильмам Дерека Джармена и Линны Хершман, в которых я сыграла; такого результата никто из нас не мог ожидать.

Кроме того, я всегда верила в идею Нарнии, в послание, заключенное в фильме. В моей вселенной бобры умеют разговаривать.

Порой кино напоминает старую церковь с ее суровыми и диковатыми устоями: никогда не знаешь, кто окажется за кафедрой проповедника...

Надо отметить, что в моем случае всезнающие студии и пытливые журналисты ушли в неверном направлении. Для меня, как и для многих других, кинопроизводство всегда было связано с проявлением веры. Я говорю не только о том, что человек, снимающий фильм, должен обладать твердыми убеждениями, но и в более широком смысле: тот, кто решил снять фильм, несет свою веру в кинематограф, как если бы входил в исповедальню. Кино — это последнее прибежище ясных, но бессловесных идей, необдуманных действий, глубокого экзистенциального опыта. В темноте, в непрерывном мерцании изображения в проекторе все это преображается и изливается на экран... Так автор делится с нами плодами своей фантазии, так он выпускает на свет свое бессознательное. Эта вера вне политики. Вне религии. Вне времени.

В фильме Тарковского «Сталкер» я впервые увидела воплощенный образ из сна, который преследовал меня всю жизнь. Обязательно ли делиться чем-то с другими, чтобы сделать это реальным? К камере летит птица, она опускает крыло в песок, наполняющий комнату. Или я это выдумала? Я уже много лет не пересматривала фильм. Кто-нибудь может ответить мне? Может, я спала во время первого просмотра в кинотеатре Кембриджского университета в 1981 году? Возможно ли поделиться сновидением или бессознательным? Все это произошло до того, как я попала в мир кино, — тогда я еще не была знакома ни с одним режиссером и ни разу не появлялась перед камерой.

Новелла из ленты «Ария», а также картины «На Англию прощальный взгляд» и «Сад» — наши первые совместные работы с Дереком Джарменом — сняты именно в таком «исповедальном» ключе. Краеугольным камнем была наша сильная вера, пробудившая желание снять эти фильмы.

Наши картины были чем-то внеличностным, они были сняты как любительское видео на пленку Super 8, а затем перенесены на 35 мм. На протяжении года мы собирали их буквально по кусочкам. Так создавались свидетельства нашей совместной жизни, которые впоследствии мы объединили в нечто наподобие антологии поэзии; оставшиеся промежутки мы позже заполнили специально придуманными эпизодами.

Я хорошо помню, как после показа фильма «На Англию прощальный взгляд» на кинофестивале в Нью-Йорке ко мне подошел молодой человек и детально изложил повествовательную структуру картины. Логика его была извилиста, но его рассказ глубоко меня тронул. Его уникальное восприятие и сильное влияние, которое фильм оказал на него, показались мне самыми громкими комплиментами нашей работе. Помню, он спросил меня, прав ли он. Я вздрогнула — этот вопрос показался мне совершенно неуместным, — но ответила, что, конечно, он прав. Все, что он увидел в этом фильме, стало частью его мира, и только он мог дать этому верное определение.

Первое проявление веры, которая вела нас к созданию экспериментального кино в Англии в 80-е и 90-е годы, было отчасти политическим заявлением с ярко выраженной идеей сопротивления. В то время мы многое воспринимали слишком буквально и были чересчур прагматичны.

В фильме Джармена «Эдуард II» по пьесе Кристофера Марло особую роль в повествовании играет армия короля, состоящая из неистовых борцов за права секс-меньшинств. Картина стала ярким отражением современных проблем Англии. Это был протест против жесткой политики ограничения гражданских прав, проводимой лидером Консервативной партии Маргарет Тэтчер. Фильм получил международное признание, что стало сильным преимуществом, поскольку многие недальновидные английские политики того времени считали проблему сугубо национальной.

Нашим вторым проявлением веры стали картины, созданные вне конкретного политического контекста, тесно связанные с жизнью их авторов. В них проявляются необыкновенная сила, вера и любовь к реальной жизни — качества, так редко встречающиеся в современном кинематографе.

Для молодых людей нетрадиционной ориентации во всем мире наши фильмы, вышедшие в то время, стали откровением, они сплотили людей, в них они увидели искреннее сопереживание и поддержку. В середине 1970-х подросток-гей из захолустного городка, случайно увидевший фильм Джармена «Себастьян», воспринимал это зрелище как настоящее чудо. Это кино было необычным культурным явлением, его создавали художники, творившие не по законам индустрии. Я убеждена, что наши фильмы обогатили киноискусство Европы и всего мира, расширили его горизонты, уникальным образом повлияли на общество.

В этом году на церемонию вручения «Оскара» отправились настоящие ковбои. Нам подарили шанс увидеть геев глазами натуралов1. А шедевр документального кино «Грей Гарденс», созданный братьями Мейзелс, скоро возродится в виде бродвейского мюзикла. Как мне сказали, это будет обычная попса: раздутая история о нищенской жизни тетушек Бувье, в которой даже есть сцена чаепития с Жаклин Кеннеди. Вот это да. Вот уж поистине времена меняются. Интересно, сработало ли и здесь волшебство веры?

В этом году я беседовала со студентами из разных городов, от Питсбурга до Эдинбурга, которые никогда не слышали о Дереке Джармене.

Но превыше всего я ставлю наше третье проявление веры, которое дало нам наибольшую свободу. В то время кино стало для нас «церковью для чужестранцев». Безопасным пространством, где мы могли обитать. Нашим храмом милосердия в мире искусства, где мы нашли прибежище. Здесь мы узнали, что существует зритель, способный видеть и слышать, забыть о времени и внимать.

Это было время, когда независимому кино как отдельному направлению редко уделяли особое внимание. Это было до того, как независимое кино незаметно влилось в общий поток голливудского мейнстрима и превратилось в самостоятельную индустрию. И, конечно, тогда никто и не мечтал, что такое кино способно приносить прибыль.

Пару лет назад мне посчастливилось войти в состав жюри Каннского кинофестиваля, помню, что тогда я с особенной ностальгией вспоминала былые времена. На фестивале был представлен фильм Майкла Мура «Фаренгейт 9/11». Он снял это кино, чтобы обратиться к населению всей нашей галактики, поскольку тогда ни телевидение, ни радио, ни другие массмедиа в Америке не могли позволить ему сказать то, что он хотел. Даже если не принимать во внимание сюжет, можно сказать, что эта картина возвеличивает кинематограф, делает ему честь, поскольку автор увидел в нем единственный спасительный выход. Большой экран и темный зал стали его идейными союзниками.

Как бы то ни было, я убеждена, что существует лозунг, который каждый режиссер должен повесить себе на стену, он гласит: «Не ради выгоды». Суть в том, чтобы снимать не для кассовых сборов. И даже не совсем ради того, чтобы отразить происходящее сегодня. Снимать просто так, из любви к самому процессу. Ради жизни в Стране Кино. Ради обетованного края свободы, каким тебе, мой мальчик, возможно, представляется эта страна. Быть может, она и впрямь напоминает игровую площадку со множеством каруселей, горок, качелей, лесенок и прочего — здесь ты найдешь все, о чем когда-либо мечтал.

Грань, которая отделяет нас от прошлого, похожа на потайную дверь, скрытую от посторонних глаз. Просто времена быстро изменились. В следующий раз я расскажу тебе еще одну историю — о других войнах, в которых выжили немногие из нас.

Человеку моего поколения, возможно, далекому от понимания современности, трудно поверить в тщательно сконструированную иллюзию о том, что каждый без исключения житель планеты — будь то европеец, азиат, сикх, финн, масаи, маори, женщина, мужчина или гермафродит — хоть раз в жизни приглашал девушку на школьный бал, стоя в коридоре американской средней школы, уставленном железными шкафами. Что все мы как один устраивали разборки с девчонками из группы поддержки и их дружками-спортсменами, обегали бейсбольное поле, повязав вокруг пояса свитер, что мы все год за годом терпеливо высиживали праздничные обеды в День Благодарения, возвращались домой с бумажным пакетом, полным продуктов, захлопывали задом дверь и кричали: «Дорогая, я пришел!» Это реальность, в которую всех нас вселили. Она распростерлась на всю планету, дотянулась до всех уголков, куда смогли проникнуть щупальца гигантского, как план Маршалла, существа по имени Дистрибьюция. Именно эта реальность внушает нам идею, что у шоколада Hershey’s вкус шоколада, а не гуталина.

В своих молитвах и в новогодних письмах кино-Санта-Клаусу я прошу о том, чтобы на земле появлялось все больше мудрых и отважных дистрибьюторов, способных создать множество прекрасных больших и маленьких кинотеатров. Дистрибьюторов дальновидных, со смелым и открытым взглядом на мир, способных с умом использовать малые средства, разглядеть скрытые достоинства в, казалось бы, непримечательных произведениях. Людей, которые вернут миру кино его разнообразие и изощренность, его диссонансы; которые вновь поверят в силу новаторских идей, в новые способы выражения, в свободу от условностей и навязанных повествовательных клише. Людей, которых Бертольт Брехт назвал бы «подающими идеи».

Сегодня вашему поколению, мой милый, ясно дают понять, что цивилизованный мир окончательно победил первобытность, что дикие животные — будь то вымершие в ледниковый период или полудомашние обитатели мегаполисов, рыскающие по помойкам в поисках пищи, — часть далекого прошлого. Это пришло мне в голову, когда я увидела ужасающие трейлеры фильмов, которыми вас будут развлекать на пасхальных каникулах. Животных представляют до нелепости очеловеченными, лишенными природных качеств, определяющих их сущность. Вам внушают, что искусственно созданный мир — хаотичный, жестокий и неизбежный — должен стать вашим домом. Это мир угрожающе огромных крупных планов, в котором все увидено глазами мультяшного персонажа. На вас оказывают сильнейшее влияние, и делается это уже не при помощи жутких кровавых сцен... Точно так же можно сказать и о войнах, которые ведутся сегодня во имя настоящего и будущих поколений, и об историях, которыми нас кормят изощренные выдумщики из СМИ.

Тимоти Тредуэлл, главный герой блестящей документальной картины Вернера Херцога «Человек-гризли», являет собой ярчайшее воплощение мечтателя и гениального фантазера. Он искренне верит и убеждает окружающих, что свирепые на вид медведи гризли не причинят ему вреда; он страстно хочет сам оказаться в шкуре медведя. Что же он получает в итоге? Исполнение своей мечты: подлый медведь набрасывается на него и отгрызает голову, с абсолютным равнодушием воспринимая безграничную любовь Тредуэлла. В фильме говорится о том, что медведи терпимо относились к Тредуэллу только потому, что воспринимали его как умственно отсталое существо. Для них он не был человеком, а значит, не мог причинить им вреда. И вот мы видим, как остатки этого существа исчезают в медвежьих пастях.

Да, я верю, что дикая природа еще существует и торжествует в своей первобытной силе. Существует дикая синяя бездна. Дикая, необузданная, грубая, таинственная и отталкивающая сила. Существует мир, в котором нет кондиционеров, электричества и других благ современности. Да здравствует жизнь вне цивилизации, подчиняющей себе всё и вся, холодной и расчетливой, не признающей сомнений и предположений. Да здравствует бесконечное разнообразие языков (в том числе человеческих), верований, символов и инопланетных сигнальных систем. Да здравствует сама потребность в языках как средстве выражения, с помощью которого мы можем постичь разнообразиемира. Именно благодаря им мы можем пытаться придать форму невыразимому, призрачному, невнятному внутри нас.

Я вспоминаю героя Чарли Кауфмана в фильме «Адаптация». В одной сцене Чарли объясняет позерствующему гуру сценарного бизнеса Роберту Макки, что он — писатель и пытается сочинить историю без определенного сюжета: «Я хочу написать историю о людях, которые не меняются. К ним не приходит прозрение... Они борются и терпят поражение, и проблемы остаются неразрешенными. Это будет отражением реального мира». «Реального мира, — повторяет Макки. — Чертов реальный мир! Во-первых, если вы пишете сценарий, в котором нет конфликта и переломных моментов, вы обрекаете аудиторию на смерть от скуки. Во-вторых, как это в мире ничего не происходит? Да вы что, совсем спятили? Людей убивают каждый божий день. Вокруг геноцид, война, коррупция. Каждый день в мире кто-то жертвует своей жизнью ради спасения другого. Каждый день кто-то где-то принимает осознанное решение уничтожить другого. Люди находят любовь, теряют ее. Если вы ничего этого не видите, значит, вы, мой друг, ничего не знаете о жизни. И зачем, черт возьми, вы заставляете меня тратить мои драгоценные два часа на ваш дурацкий сценарий? На что он мне сдался?»

Очевидно, что сегодня мы стали совершенно неспособны понимать реальность. Я полагаю, мы стоим на пороге катастрофы нового типа, мы входим в период упадка во всех сферах жизни, эпоху всепоглощающей лени, разрушения человеческого сознания и многих других бед. Мы наблюдаем кризис в литературе. Экзистенциальный кризис, которого не мог бы вообразить и Сартр. Мир, в котором сам факт деформируется и постоянно берется в кавычки. Существует твой факт и мой факт. Так через субъективность завершается всеобъемлющий процесс отчуждения. Так завершается миссия капитализма. Общества больше не существует, и нет взаимопонимания...

Нас больше не возмущает то, что СМИ фабрикуют и искажают действительность. Надежные, заслуживающие доверия политики стали не более чем плодом воображения, предметом далеких мечтаний. Мы постоянно сомневаемся в том, что видим, и давно перестали верить собственным глазам. Разве в таком мире есть место художественному вымыслу? На что здесь может опереться писатель, сценарист, поэт, драматург?

Утрата доверия к реальности, размывание границ между реальностью и вымыслом, болезненная склонность массмедиа к сенсациям, «раздувание» и искажение фактов не могут не повлиять на отношение общества к мифотворчеству и актерскому искусству.

Постоянная драматизация событий повседневной жизни, преподносимых в качестве пикантных вкраплений новостными программами, в итоге только раззадоривают население, будят в нем адреналиновую жажду, аппетит к горячим сенсациям, ошеломляющим разоблачениям. И, что самое главное, заставляют людей ждать соответствующих решительных и резких действий со стороны политических лидеров — виртуозных сказочников нового времени.

Мы привыкли ждать развязки эпизода сериала через тридцать минут, включая рекламу. Стоит ли удивляться, что, дожевывая попкорн, мы с трудом дожидаемся конца полуторачасового фильма? А если события в мире растягиваются на несколько месяцев (плюс нанесенный ущерб), мы ждем скорого финала. Однако стремление преподнести развязку как последний акт пьесы уже давно превратилось в политическую стратегию...

Такие фильмы, как «Столкновение», получивший премию «Оскар» в номинации «Лучший фильм», очень комфортны, нравятся зрителям, поскольку сильно напоминают знакомую реальность, точнее, телереальность. Фильм, изобилующий крупными планами и сценами истерического характера, — типичная (мело)драма, классика жанра. Однако посыл этой картины абсолютно тот же, что и в любом полицейском сериале, криминальной телепрограмме или документальном фильме из цикла «Закон и порядок», которые наводняют телеэкран в вечернее время. Фильм, отражающий такой «реальный» взгляд на расовую проблему, можно сравнить со старым блюдом под новым соусом — вкус слишком знакомый, слегка надоевший, но под новым соусом есть можно.

Мы живем в эпоху псевдореальности. Мы — вечно бодрствующие существа, слишком уставшие и замученные, чтобы видеть сны, со стеклянными глазами, мы существа, попавшие в зависимость от телереальности. Мы разучились общаться с живыми людьми, готовить настоящую еду, одевать настоящие тела. Мы играем в жизнь.

На больших и малых экранах мы видим много реального секса... Извивающиеся и переплетающиеся лоснящиеся тела отвлекают нас от собственных обугленных и обезглавленных туш, которые вызывают у нас отвращение.

От нас требуется все время спешить, бежать так, чтобы сердце вырывалось из груди. Буквально вываливалось наружу. Бешеный темп, мельтешение букв и призывные сигналы. Изо дня в день мы все стремительнее несемся куда-то.

Страна Кино — действительно, страна снов. У нее нет адреса. Здесь нет правителей, диктаторов и захватчиков, нет создателей. Если хочешь менять правила по ходу игры, то лучше кино нельзя ничего и придумать. Это самое богатое и податливое выразительное средство. Оно открывает бесконечный океан возможностей. И, конечно, ключевой принцип здесь — эволюция, развитие. Неясность и запутанность. Необходимость. Источник. Изобретение. Еще один оборот, и колесо завертится с новой силой.

Кино — это искусство, в котором время становится материальным.

Сейчас, возможно, более чем когда-либо мы нуждаемся в его возможностях, в искренности изображения. Сегодня, когда мы разрушаем и искажаем время, погружаясь в виртуальный мир и гонясь за сиюминутным, мы жаждем новых, обновленных временных форм, нового чувственного восприятия длительности в реальном мире. Но почему?

Быть может, это говорит голос нашей памяти; мы чувствуем, что нас все настойчивее толкают куда-то, что мы стали частью масштабного проекта под названием «Амнезия».

Изобретение кинематографа исторически совпало с исследованиями Фрейда в области анализа сновидений. Мы переосмыслили значимость наших снов. Сегодня (благодаря нашей любви к генетике, неврологии и процессам познания) мы извлекаем важный элемент сновидения, искажаем его невыразимую и не поддающуюся описанию сущность, пытаясь загнать его в нутро механизма. Наши сны — это пространство, где мы можем вспомнить то, чего, как нам казалось, мы даже и не знали.

Кино — это призма, сквозь которую стало возможно отражать наши видения благодаря тонкой игре света, контрастам четкости и размытости, магическому зеркальному преломлению... Это алхимия, в которой целое рождается не только из сочетания элементов. Надеюсь, тебя порадовала эта мысль.

Есть место, куда мы можем отправиться, подлинный, вечно существующий мир, в котором дикая природа продолжает жить своей жизнью, безграничная территория, на которой и мы, и наш вымышленный мир неприкосновенны и защищены от всякой опасности. Это пространство, где царят мир и спокойствие, где нет законов, где мы можем общаться и верить, не считаясь ни с какими мелкими и надуманными условностями, где мы свободны от власти коррумпированных корпораций и их тугих сетей...

Страна Кино — именно там ты впервые встретился с Жаком Тати, Жаном Кокто, Майклом Пауэллом, Бестером Китоном, с осликом Брессона Бальтазаром, с Луной Мельеса, с Крисом Маркером, Луисом Бунюэлем.

Там живут все, с кем тебе еще предстоит познакомиться, они совсем рядом.

Некто по имени Теренс Малик. Некто по имени Вонг Карвай. Один венгр по имени Бела Тарр. Один итальянец по имени Федерико Феллини. Кое-кто по имени Жан-Люк Годар. Некий Аббас Киаростами из Ирана. И некий Дэвид Линч из Америки.

Там живет народец племени Pixar. Там ты впервые увидел Китай. И Японию — еще до того, как побывал там вместе с Миядзаки. Ты видел Африку и Швецию. И целую вселенную на дне океана.

Как и все великие страны, это страна разума, в которой нет официальных границ, законов о недопуске или депортации. Она не притворяется объединенной. Она даже не претендует называться цивилизованной. Она не торгует свободой и правом выбора. Она не принадлежит протестантам, в ней нет иерархии и меритократии...

Координаты ее неизвестны. Виза не требуется.

В общем, спасибо тебе, малыш, за твой вопрос. Как и все хорошие вопросы, он ведет ко множеству других вопросов. Если я не придумаю, о чем еще можно поговорить с людьми в Америке, то задам им свой вопрос: если мы не можем увидеть сны людей того времени, когда кино еще не было изобретено, то что мы знаем о наших снах сегодня, когда кино уже превратилось в самостоятельное пространство, в котором многие реальные люди живут, продают, покупают, воруют и охраняют?

Ксавье Бирн, в восемь с половиной лет ты — пилот, механик, рок-звезда и дикарь с волосами до пояса — мечтаешь о будущем и планируешь построить собственный летний кинотеатр из соломы и прутьев. Я приветствую тебя. Я опускаюсь на колени и подметаю пол храма своими волосами, я зажигаю свечи.

Вот что твой кумир, мистер Дэвид Боуи, пишет о далеком времени, около тридцати пяти лет назад, когда твоей маме было примерно столько же, сколько тебе сейчас: «Мы ясно почувствовали, что ни в чем больше нет правды и что будущее не настолько прозрачно, каким казалось раньше. То же можно было сказать и о прошлом. Поэтому каждый делал, что хотел. Если мы нуждались в каких-то истинах, то могли создать их сами. Мы заявляли, что «мы — будущее, которое наступило уже сегодня».

Есть нечто, что никогда не меняется.

Никогда не переставай задавать вопросы. Никогда не переставай видеть сны наяву. Пусть тебе приснится наше будущее, малыш. Разбуди наши воспоминания.

Мечтай.

Бесконечно любящая тебя

Мама.

Vertigo, 2006, Autumn, Vol. 3, No. 3

Перевод с английского Елены Паисовой

1 Речь о фильме «Горбатая гора». — Прим. переводчика.