Наше дело. «Новая драма» в Любимовке

Что должен делать драматург? Подозреваю, многие не дадут внятного ответа на этот вопрос. А вопрос важный.

Пекарь печет для людей булки, врач людей лечит, дворник для людей тротуар метет. «Летчик водит самолеты — это очень хорошо, повар делает компоты — это тоже хорошо». Все заняты взаимополезным делом: ты что-то делаешь для меня, я — для тебя. Разделение труда. Ну, про тех, кто занят неполезным и даже вредным делом, мы здесь говорить не будем. Это паразиты, их в нынешнем обществе много, они всегда на больных нападают. Список длинный — от большинства чиновников до, прости господи, трейдеров. Драматурга в этом списке нет.

Тогда чем же таким важным он занят? Слева пишет, кто говорит, справа — что, и за это ему деньги, почет и уважение? Не за это. Как доктору зарплата не за рецепт, а за лечение.

Яснополянская лаборатория режиссеров и драматургов под руководством Михаила Угарова в 2006 году. Стоит — Вячеслав Дурненков

Драматург должен делать два равно полезных людям дела: развлекать и указывать на суть сегодняшнего драматического конфликта, мучающего общество в целом и каждого из нас в частности. «Век вывихнул сустав», причем каждый век находит свой сустав, и то, что было вправлено в прошлом тысячелетии, не слишком помогает при нынешней боли. Вот почему и в ХХI веке, когда уже столько пьес написано, что «сто лет играй — не переиграешь», нужны новые пьесы. Чехов это хорошо понимал. И хотя лучше Островского пьесу написать невозможно, взял и написал. Не лучше, а по-другому. С другими пьесами другим стал театр. Любители Чехова почему-то этого не понимают.

С развлечением уважаемой публики все более или менее ясно. Театров много, билеты продаются, зрители аплодируют. Плюс антреприза. Да еще телевизор. Вопросов нет. Претензий много, но разных. Поюморней. Пожестче. Не так грубо. Более позитивно. Героев помоложе, про стариков неинтересно. Героев постарше, молодежь никого не волнует. Высветлить. Обострить. По-звать кого-нибудь вписать шутки. Подинамичней. И выкинуть все эти шутки.

Почему так? Потому что, развлекая, забыли про смысл. Придумали некое чистое развлечение. А оно, как чистый спирт, требует разведения и настаивания. На это у каждого свой вкус. Но «Абсолют» в любом случае кустарным продюсерским способом не изготовишь.

Что же предлагают нам драматурги?

Прошлой осенью в «Театре.doc» прошел XV фестиваль молодой драматургии «Любимовка». Авторы съехались со всей России и окрестностей. Много было молодых, но принимали участие и «взрослые». Драматург Елена Гремина даже предложила убрать из названия фестиваля слово «молодой», потому что всем драматургам в нынешней театральной ситуации негде показывать свои пьесы и не от кого услышать квалифицированный отзыв.

Много ли сейчас в России драматургов? Много. Хороших? Хороших и, что очень важно, разных.

Кто-то из великих категорично утверждал, что есть только две достойные искусства темы: смерть и любовь. То есть война и мир.

С любовью дело обстоит плохо. Возможно, участники фестиваля и заводили между собой романы, но атмосферы влюбленности, как в доме Ростовых, не было. Царила дружба и большой профессиональный интерес друг к другу. Но гений жизни все же витал в маленьком подвале. Присутствие его, удивительное и чудесное, обнаруживала публика, прямого отношения к драматургии и театру не имеющая. Просто зрители. Им нужно услышать со сцены какие-то новые слова про сегодняшнюю жизнь, в которой многое изменилось со времен Шекспира и даже Чехова. Театр, по словам Блока, есть та область, где искусство соприкасается с жизнью; рампа есть линия огня; сочувственный и сильный зритель, находящийся на этой боевой линии, закаляется в испытании огнем. Слабый гибнет. Искусство, как и жизнь, слабым не по плечу.

«Любимовка»-2008. Читка пьесы Юрия Клавдиева «Собаки Якудза». Читают Юрий Клавдиев, александр Вартанов, Руслан маликов

А любовь? Любовь тоже мало кому по силам. И она стала другой. Или ее вовсе не стало? По крайней мере, пьес о любви драматурги в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет не пишут. Единственным сочинением, касающимся этой темы, была документальная пьеса Елены Исаевой «Я боюсь любви». В соответствии с названием, герои любви боятся, поэтому на всякий случай никого и не любят. Но они хотя бы слышали, что есть такой страшный Бука — любовь. В других пьесах о любви не подозревают. Почему так? Я думаю, тут сразу несколько причин. Любовь в реальности перешла в разряд одного из удовольствий. Причем сомнительных, раз ее так опасаются (напоминаю, что пьеса Исаевой основана исключительно на документальном материале — разговорах наших современников). Без удовольствия жизнь, конечно, беднее, но проще — меньше проблем. Охота, например, тоже для некоторых удовольствие. Но представьте, сколько хлопот — покупка ружья и уход за ним, капризные гончие и борзые, которых надо где-то держать, кормить, выгуливать. В XIX веке была псарня, разного рода псари, доезжачие и выжлятники — пространство для охоты. Было и пространство для любви — в первую очередь, это свободное время. «Мысль мгновенна, — писала Марина Цветаева, — а на чувство нужно время. Когда я обваливаю полтора килограмма мелких рыб в муке, думать я могу, а чувствовать нет». Уйдя из центра реальной жизни, любовь перестала быть сюжетообразующей темой, и любовный конфликт стал практически невозможен. Так или не так, но этой единственной пьесой ограничивается пространство «мира». Все остальные пьесы находятся в пространстве ненависти и войны.

Начну с «профильных» документальных проектов. Тут эрозия форм и жанров виднее всего.

Елена Гремина и Максим Курочкин представили даже не пьесу, а частично собранный к ней материал, носящий рабочее название «Трейдеры».

В центре Москвы сидят строго и дорого одетые молодые мужчины — и что? Покупают и продают акции. А это даже не бумаги, а виртуальные обозначения части абстрактного капитала. Зачем они это делают? Чтобы заработать своим клиентам и себе как можно больше денег. Представление было выстроено как словарь — у трейдеров свой язык, не терминология, как у ученых, а именно «феня», как у уголовников. Ни слова в простоте, все переназвано по-своему. Боятся они, что ли, простого и понятного слова «спекуляция», определяющего суть их занятия? Хотя один из них сам говорит, что дело их простое: купить подешевле, продать подороже. И даже если на нас будет лететь атомная бомба, они примутся покупать и продавать в надежде, что что-то все-таки останется и на этом можно подзаработать, в чем с обезоруживающей откровенностью сами и признаются.

Драматург Александр Родионов и режиссер Борис Хлебников тоже представили собранный материал под названием «Сельское хозяйство». Они показали совсем других, наивных, до сих пор не расставшихся с иллюзией «успеха индивидуальных усилий» людей, упорно пытающихся заниматься в России разведением поросят. Показали (буквально — сыграли) и руководителей Министерства сельского хозяйства, которым ни до этого хозяйства, ни до этих людей нет никакого дела. Они победоносно воюют с любым производством, прикладывая все силы к тому, чтобы никто не выжил. Возможно ли в России сельское хозяйство? Нет, отвечают Родионов и Хлебников, невозможно. Эта война уже проиграна, здесь добивают раненых.

Поэт Всеволод Емелин сам прочел свою пьесу в стихах. У публики пьеса в стихах имела огромный успех. Наверное, дело в том, какие это стихи и о чем пьеса. Все, кто читал книги Емелина, знают, что стихи он пишет замечательные. Этими стихами он рассказал историю трех интеллигентных персонажей — патриота, писателя и политконсультанта, так по-разному относящихся к ситуации в России в начале пьесы и нашедших общий язык в финале не только по причине совместно и традиционно выпитого на троих, но, в первую очередь, на интернациональной почве денег. За деньги можно и родину продать, и честь, и совесть в придачу. Мародеры на поле окончившейся битвы. А что же, частная жизнь не волнует драматургов? Что происходит у нас дома? О «семейной жизни» пьеса Валерия Печейкина «Соколы». Тут война еще в разгаре, хотя понятно, что война эта атомная и ее не выиграет никто. Мама, папа, дочь, сын и две приходящие в квартиру бабушки — мамина и папина мамы. Иллюзия семьи. Раздражение, переходящее в ненависть.

Семья мучительно умирала последние сто лет. Одним из первых обратил на это внимание Чехов. Все его пьесы об одном — о формально-родственных отношениях, потерявших свое живое наполнение. А бедные герои никак не могут понять, отчего им так плохо. Близкие твои — враги твои. И мать уже не мать, ей не только денег, доброго слова для тебя жалко («Чайка»), и брат не брат, выкинет из дома и не заметит («Три сестры»), не говоря о жене, которая душит, душит своим бессмысленным присутствием («Иванов»). Не вишневый сад в этих пьесах рубят, а выкорчевывают остатки мифа «счастливого дома». Любимая мама — покойная мама. Приятно увидеть ее привидение среди белых инфернальных цветов. Но жить с ней? Увольте. Жить надо с любовником в Париже.

Семья была экономической ячейкой общества, и с того момента, как экономическая нужда, необходимость совместного ведения хозяйства (иначе не выжить) исчезла, семья была обречена. Сегодня выжить одному гораздо легче, чем тащить на горбу жену (мужа) и детей. Но идеи — они живучие, появляются раньше реального своего воплощения и умирают позже. Семьи уже нет, а дурацкая идея, что родственники по крови почему-то должны любить друг друга, заботиться, помогать, — жива. И как же эта идея всех мучает! Дикое поле, в котором мы все сейчас пребываем, где царит право сильного, нет ни законов, ни правил (даже уличного движения), ни уж, конечно, хороших манер (и родители с детьми разговаривают так, как в прежнее время торговки на рынке не ругались), когда слово «идеал» и произнести неловко, — это время предполагает лишь случайные связи, промискуитет и полное равнодушие к детям, что, кстати, видно по количеству беспризорных и детдомовцев. А в голове у нас все еще доживает старинная чепуха каких-то семейных обедов. Где вы видели семейные обеды? Или хотя бы семейные обеды без драки? У Михаила Дурненкова в пьесе «Хлам» от семьи уже ничего не осталось. Бродят одичалые мамаши в поисках позабывших их взрослых детей, но, понятно, никого не найдут. Сторчались их детки. Превратились в хлам. И сами мамаши давно уже хлам, хоть ни разу кокаина не нюхали. И все мы здесь хлам, одноразовое население, по чьему-то точному выражению. Остается взять пистолет и убить. Кого? А кого посчитаешь виноватым. Ну, это вопрос ближайшей перспективы. О будущем чуть ниже.

А пока два слова о форме. Пьес в их классическом виде было очень мало. Драматурги пишут, как хотят. Слава богу, разговоры на тему «это пьеса — это не пьеса» прекратились. В театре давно царствует даже не свобода, а произвол, и традиционные классические пьесы режиссеры уродуют под свою левую ногу. Что ж, драматурги, тем более в отсутствие реальной театральной практики, наконец ощутили полную свободу творчества. Ориентиры, конечно, существуют, и это — западное кино. Нелинейное построение сценария, вошедшее в моду в последние лет пятнадцать, персонажи, существующие отдельно со своими историями, но волею автора сводимые к финалу в общий смысловой и сюжетный узор, жестокость отношений и неразборчивость в выборе выражений — вот основные признаки «формальной» моды.

Про слова и выражения хочется сказать отдельно. Андрей Белый утверждал, что люди произошли из звуков и света. Наука указывает на яйцеклетки и сперматозоиды. Но из них получается бессловесный, плачущий ребенок — все дети плачут на один лад. А вырастая, говорят и, значит, думают по-разному. Разный свет освещал колыбель, разные звуки над ней витали. Обедненный словарь приносит обедненные мысли. Это предательство родного языка. А для писателя, по точному выражению Бродского, существует только один вид патриотизма: по отношению к языку. Главная тема сейчас, по моему глубокому убеждению, поиски добра. Но на бранные слова эхом откликается только зло. С другой стороны, если в жизни борьба происходит не между плохим и хорошим, а между плохим и ужасным, где уж тут выбирать выражения?

И еще о семье. Ярослава Пулинович — «Наташина мечта». Одна из самых молодых участниц фестиваля написала замечательную монопьесу с сюжетом, развитием действия, ярким характером и точным языком. Героиня — сирота и живет в детдоме. То есть война с семьей закончена полной победой сиротства. Маму помнит, слез по ней не льет и о семье «мама-папа» не мечтает. Мама назвала ее абортом, а она возьми и выживи. Для выживания Наташа стала сильной в буквальном, физическом смысле слова. Ударить ногой — плевое дело. Мечтает Наташа об обладании, о собственности. У нее же ничего, абсолютно ничего своего нет. Заколочку — и ту она украла у подруги. Хочет, чтобы была своя квартира, а не общая спальня, хочет нарядов и вволю сладкого. А главное, хочет, чтобы кто-нибудь ей сказал: «Наташка, ты реально самая клевая девчонка на земле. Выходи за меня замуж». Обратите внимание: слов любви в этой мечте нет. Потому что о любви героиня не имеет представления. Невозможно мечтать о том, чего и вообразить нельзя. А вот собственность — это реально. За собственного парня можно драться, забив соперницу в кому. И искренне не понимать, в чем тут преступление. Все 90-е годы страна молилась на частную собственность, и вот вырастила детей с такими мечтами и возможностью за эти мечты сражаться зубами и когтями. Капитализм. Человек человеку — БТР с полным боекомплектом.

Страшно? А ведь написаны еще и антиутопии. Не столь частый в драматургии жанр был представлен сразу двумя пьесами — «Дзюдо» Вячеслава Дурненкова и «Пробка» Ксении Драгунской. Вячеславу Дурненкову на фестивале был отведен целый заключительный день — прочли подряд пять его пьес. «Дзюдо» среди них не лучшая, так как показывает, как в большинстве антиутопий, сразу мрачную картину будущего, где двадцать лет шоколада не ели и все доносят на всех. А кто съел весь шоколад, неизвестно.

Гораздо интереснее и убедительнее пьеса Ксении Драгунской, действие которой происходит в наши дни, а про «антиутопическое» будущее, всех нас ожидающее, коротко говорится в финале. Сейчас же персонажи Драгунской: «бывшие» (всё потерявшие в новой жизни наследники профессоров марксизма), «победители» (преуспевающий адвокат) и «новые» (девушка-менеджер) — все дружно и очень узнаваемо ненавидят друг друга. Не существует уже давно не только тепла семейных отношений, утрачена и простая человеческая сдержанность, привитая исчезнувшей цивилизацией. Другой человек не вызывает ничего, кроме раздражения. И его можно убить, чтобы не раздражал. И тебя на суде оправдают. Он твою машину портил. Посягнул на священную корову собственности. Вот из этой ненависти и вырастает война, в результате которой в живых останутся только те, кто успел спрятаться в далеких костромских лесах. Тут уж не до шоколада.

Хорошо, с будущим плохо. Хотя, конечно, ничего в этом нет хорошего. Но обращаются современные авторы и к историческим темам. Была прочитана замечательная пьеса Юлии Яковлевой «Станция». В дом начальника маленькой станции явился Лев Толстой, немножко поболел и умер. А что же начальник, до этого счастливо живший со своей милой женой и выпивавший по маленькой с телеграфистом? Начальник бросил чудесную свою должность, жену и выпивку, ушел из дома, потом попал в сумасшедший дом, где благополучно повесился. Лев Толстой, столь сильно любивший «мысль семейную», разрушительным смерчем прошел через семейную жизнь маленького человека. Или просто время пришло, ХХ век наступил, конец семье, человеческим связям и любви. Все в костромские леса!

Что ж, это был бы печальный итог замечательного фестиваля. Но закрывала «Любимовку» старая пьеса Вячеслава Дурненкова «Голубой вагон». Кажется, режиссер Елена Невежина, доверившая этот текст своим студентам, которые прочли его блистательно, сказала, что каждое поколение должно заново ставить «Голубой вагон». Чуковский, Маршак, Барто и Заходер пьют водку. Нет, я не буду пересказывать эту необыкновенную пьесу. Ее, как песню, нельзя пересказать. Но за остроумным диалогом незаметно встает простая и верная мысль: сталинизм, война, весь известный нам ужас того времени не мешали отдельным людям писать легко и бессмертно... «Всё равно его не брошу, потому что он хороший».

Искусство не идет вслед за реальностью, а создает новую реальность, которой впоследствии начинает подражать жизнь. Вот чем мы заняты, молодые и не очень драматурги. «Трагедию, — писал Иосиф Бродский, — можно обменять только на трагедию». Когда мы рождались на свет, нам никто не обещал, что будет легко. А в тот момент было лишь больно и страшно. Какого счастья мы после этого ждали? А нам подарили волшебную возможность сочинять.