На другой стороне. Сценарий

Сценарий

О ветровое стекло разбиваются мелкие капли. Начинается дождь. Машина летит на большой скорости. Шоссе почти пустое — ночь, и Москва еще далеко: на указателе — шестьдесят километров.

В машине звучит музыка: одинокий голос саксофона, он забирается высоко, и ты вместе с этим голосом забираешься и с ним же сорвешься. «Дворники» сметают капли. Пролетает остановка, на торце намалевана ладонь, ладонь — тебе навстречу — освещена фонарем, и это единственное, что выхватывает фонарь из темноты. Вдруг черная фигура срывается с обочины — машине наперерез. Удар. Но водитель не тормозит, он летит по своей прямой.

Высокий, пронзительный голос саксофона.

Машина пересекает МКАД.

Москва. Машин достаточно, несмотря на глухой час. И собирается даже пробка, и приходится остановиться. Водитель глушит музыку, и в тишине слышен утробный, ровный голос мотора. Дождь усилился. «Дворники» стирают капли. Водитель берет мобильный. Нажимает кнопки. Водителю лет тридцать пять, не больше. Он говорит растерянно:

— Привет.

И тихо трогается. Поток машин его уносит.

Черное ночное шоссе. Держась обочины, пробирается машина. Машина небольшая, легкомысленного какого-то цвета. Приближается остановка. На торце — развернутая ладонь в призрачном электрическом свете. Можно разглядеть линии. Линия жизни — долгая, лет на сто.

За остановкой машина совсем сбавляет скорость, идет тихо, крадучись, фары освещают кусты, камни, мусор, все блестит под дождем.

Женщина за рулем видит, как что-то темнеет в кустах. Она останавливается, выбирается из машины. Лезет в эти мокрые кусты, оцарапывается, натыкается на темное, лежащее.

Бревно.

Дождь тихий, мерный, мерцающий в свете фар. Женщине немного за тридцать, лицо у нее приятное, но очень строгое, мужчины несколько теряются перед такими лицами, даже весьма красивыми.

Она возвращается к машине, включает фары на дальний свет, чтобы подальше осветить кусты. Идет вдоль обочины, смотрит. Что-то совсем белое зацепила краем глаза, краем сознания и, обернувшись, видит, что это белое — рука, ладонь. Женщина спешит к кустам, раздвигает, видит старуху. Лежит неподвижно. Рука откинута, но все еще принадлежит старухе. Женщина смотрит на старухино лицо, дождем омытое, вынимает торопливо из кармана мобильный, набирает номер.

Старуха жива, дышит, глаза только закрыты. Живет и дышит она в больнице. В очень неплохих условиях. Палата на двоих, но вторая койка не занята. Довольно чисто. За окошком — утренний свет (или вечерний, или неяркий дневной, во всяком случае, не ночь, а свет — тихий, спокойный). Женщина, которая отыскала старуху, стоит возле ее постели, разговаривает с врачом. То есть врач начинает говорить ей, что за лекарства нужны старухе, а женщина прерывает:

— Минуточку.

Она достает блокнот, очки и начинает записывать под диктовку. Вид у нее озабоченный, деловой, строгий.

И почерк такой же деловой, твердый, строгий. Она переспрашивает, сколько конкретно нужно таблеток, отмечает, когда их принимать — до еды или после. Смотрит на часы, сухо прощается. Перед уходом передает врачу конвертик (он мгновенно исчезает в кармане халата).

Женщина уходит, и старуха открывает глаза (хочется сказать, отворяет).

— Кто это был? — спрашивает она врача.

Он похрустывает конвертом в кармане.

— Ваша племянница.

— Да? А как ее зовут?

Врач смотрит обеспокоенно. Отвечает:

— Нина.

— Да, — говорит старуха безмятежно, — точно, Нина, я и забыла.

Врач присаживается на край постели.

— А свое имя вы не забыли?

— Ольга Федоровна.

— Что с вами случилось, помните?

— Машина сбила.

— Ночь ведь была.

— Ну да.

— А что вы там делали ночью, на шоссе?

— А чего надо, то и делала, — переходить собиралась.

— Там ведь подземный переход недалеко.

— Это тебе недалеко, а я пока доковыляю. Сильно я побилась?

— Да, в общем, не так чтобы. Сотрясение мозга, ушибы, а так все цело. И спасибо, что племянница вас углядела, ехала домой. Просто чудо, что увидела.

— Чудес не бывает.

Телевизор. Включается. Перескакивает с канала на канал. Парень его переключает. Переключает и смотрит вопросительно. На женщину со строгим (пожалуй, даже надменным) лицом. Нина говорит, что телевизор прекрасный, но ей нужен попроще в управлении. И поменьше. (Парень-то хотел ее поразить, не собой, так техникой, которую в некотором смысле представлял.)

— Вот этот покажите, — она указывает смущенному продавцу на телевизор поскромнее.

Старуха обедает в больничной столовой. Обстановка простая, еда простая, народ простой, шаркают в тапочках по полу, по бедному линолеуму, к раздаче, все в халатах, со своими тарелками. На старухе халат явно новенький, он ей чуть великоват, и тапочки новенькие, и тоже великоваты. Старуха говорит тетке за окошком раздачи, что у нее своей тарелки нет, и тетка за окошком шлепает ей кашу в казенную тарелку с трещиной.

— Ложку тоже дай, — говорит старуха. И получает алюминиевую.

Ест она свою кашу с аппетитом, с удовольствием, можно сказать, уплетает, с хорошим ломтем хлеба, корочкой подбирает остатки.

Она идет по коридору, сытая, расслабленная, видит очередь в процедурный, на уколы, тетки выходят, морщась, потирая зады, поправляя халаты. Старуха смотрит с любопытством, но и с замиранием, с опаской.

Над столиком дежурной медсестры — иконка. Старуха крестится. Кланяется иконке. Но получается, что она как будто дежурной медсестре кланяется, — та поднимает глаза от книги и прямо натыкается взглядом на старухин поклон. От неожиданности говорит:

— Здравствуйте.

— Здравствуй, детка.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

— Значит, скоро домой.

Девушка говорит доброжелательно и смущенно.

— Чего мне домой торопиться? Мне и здесь неплохо: не дует, крыша не течет.

— А у вас течет?

— Сейчас не течет. Сейчас дождя нету.

Телевизор, выбранный надменной женщиной Ниной. Он работает в палате старухи.

Старуха лежит в постели, примостившись на обеих подушках (со второй, свободной, постели тоже прибрала подушку себе под голову, чтобы было повыше, поудобнее). Дверь приоткрывается, заглядывают медсестра и тетка с сумкой.

— Ну вот, — говорит медсестра тетке, глядя на вторую постель, — здесь свободное местечко.

— Чего? — говорит старуха.

— Здравствуйте, — впирается со своим баулом тетка.

— Здравствуй, — говорит старуха, — и прощай. Место занято.

— Кем? — спрашивает медсестра.

— Мной.

— Вы что, сразу на двух кроватях спите? — удивляется тетка.

— Попеременно. Это для нервной системы полезно. Доктора спроси, он распорядился.

Старуха закрывает глаза, не желая больше обсуждать этот вопрос. Медсестра и тетка переглядываются. Медсестра что-то соображает, слова о докторе ее смущают.

— Погодите, — говорит она тетке и уходит.

Тетка проходит к свободной постели. Садится, но нерешительно, на край.

Старухины тапочки стоят возле ее постели ровно, намертво — часовые, охрана, так сказать, верные псы. Тетка оглядывает палату внимательным цепким взглядом.

Дверь приоткрывается, заглядывает медсестра. Машет рукой, призывая тетку вон из палаты. И тетка покорно встает и берет баул. Тащится к двери. Старуха как будто спит.

Что-то глухо скворчит на сковородке под крышкой. Нина режет хлеб, слышен звук льющейся воды из ванной, звук прерывается, чайник закипает.

Нина льет кипяток в заварник. На кухню входит сбивший старуху водитель. Капли воды мерцают на его волосах.

Он ест, с удовольствием, с голодной жадностью, но постепенно насыщается, утомляется от еды. Нина просто сидит и на него смотрит. Хлеб подает, солонку (он ищет солонку взглядом, а Нина угадывает, что именно ее он ищет). Насытившись, утомившись, он откидывается на спинку стула и лениво ждет, когда она нальет ему чай. Нина вдруг спрашивает:

— Ты в школе хорошо по химии учился, Сережа?

— Нормально. Чего тебя вдруг химия заинтересовала? — очень удивил его вопрос.

— Не знаю.

Сережа кладет в чай сахар, размешивает.

— Мне химичка нравилась.

— О!

— Да.

— А рисовать ты любил?

— Ну... так.

Отпивает чай.

— Еще вопросы будут?

Она молчит.

— Отпускают меня в отпуск, — говорит он. — И повезу я тебя к морю. К Средиземному.

— Отлично.

— Возьмем машину. Я тебе озёра покажу в горах.

— Да.

— Что-то ты без энтузиазма.

Она молчит. Палец в солонку окунает. Рассматривает соляные крупинки на пальце. Слизывает. Спрашивает без нажима, просто, обыденно:

— Слушай, а с какой скоростью ты тогда ехал?

Он мгновенно понимает, о чем это она.

— Ну, сто двадцать.

— Ого.

— Ночь была.

— Знаешь, — она не смотрит на него. Взгляд — в белую, сверкающую соль, соляные кристаллы. Говорит и задумчиво перетирает соль пальцами, большим и указательным:

— Я тебя обманула... Тебе не почудилось, ты действительно человека сбил.

Сергей молчит. Нина поднимает глаза. Смотрят друг на друга.

— Насмерть.

Сергей глаза не отводит.

— Почему ты сразу не сказала?

— Не хотела. Сейчас решила, что ты должен знать.

После молчания:

— И кого я убил?

— Старуху.

— Там перехода не было, а она вылезла.

— Да, все говорят, что она сама виновата.

Нина поднимается, берет заварник. Наливает чай себе в чашку. Подбрасывает в чай куски сахару, которые тают, разваливаются. Говорит:

— Ее Ольга Федоровна звали.

Он ничего не отвечает, размешивает сахар. Она говорит спокойно:

— А я любила рисовать. Не умела, но любила. Бумагу марать. Да.

На экране телевизора в палате старухи переключаются каналы. Остановка на ток-шоу; говорят одновременно несколько человек, никого не слышно, гвалт. Каналы переключает Маня, она соседка старухи по деревне, протянувшейся вдоль шоссе.

Маня переключает каналы, а старуха ревниво следит, лежа на постели на двух подушках. Маня глядит на гомонящих людей с живым интересом, что-то она там улавливает осмысленное в этом хаосе. Качает головой, взмахивает рукой, указывает старухе на вопящего человека.

— Слыхала?

Она задевает корпус телевизора, на руке ее медный «лечебный» браслет, и слышен удар металла о корпус.

— Эй! — восклицает старуха. — Полегче!

— Да ладно. — Маня близоруко рассматривает корпус в месте удара. — Ничего нет. — Трет место удара. — Казенный, стерпит.

— Это мой телевизор, — гордо заявляет старуха. — Отойди от него на три шага.

Маня поворачивается к старухе

и смотрит на нее с большим удивлением.

— Что? — спрашивает ехидно старуха.

— Помню я твой телевизор, — отвечает Маня, — он моей Анюты старше, а ей сорок лет в мае исполнилось.

— Ну, Анюту на помойку не снесешь, новую не купишь, а телевизор всегда пожалуйста. Были б деньги.

Маня оглядывает вновь телевизор.

— Когда это у тебя деньги появились?

— Вчера.

Маня приоткрывает рот, чтобы еще спросить, но не успевает. В дверь коротко стучат, и она приоткрывается. Вступает в комнату Нина. Вступает деликатно, на пару шагов от порога.

В руках — сверток.

— Здравствуйте, Ольга Федоровна. Можно к вам?

Ждет ответа.

— Да я чего-то устала, милая, — говорит расслабленно старуха, — поспать хочу.

Маня тут же выключает телевизор.

— Конечно-конечно, отдыхайте, я только один вопрос, Ольга Федоровна, небольшой.

Старуха приоткрывает глаза.

— Вы к зеленому цвету как относитесь?

— В смысле? — от удивления старуха даже забывает принимать расслабленный вид.

— Не раздражает вас зеленый цвет?

— Вроде нет.

— Зеленый цвет хороший, — вмешивается Маня, во все глаза таращась на Нину, — летний.

— Летний цвет желтый, — говорит старуха, — но я его не люблю, а зеленый ничего. — И закрывает глаза утомленно.

Осторожно ступая, Нина проходит к тумбочке, кладет сверток. Говорит негромко Мане:

— Гостинец.

Нина уходит, а любопытная Маня разглядывает, что там, в свертке. Наклоняется поближе, переворачивает, приоткрывает. Старуха открывает глаза:

— Чего там?

— Конфеты. Шоколадные. Дорогие. Можно?

Старуха не возражает, и Маня вынимает конфету. Протягивает старухе.

— Ешь сама, — отмахивается старуха.

Она смотрит, как Маня жует конфету.

— Отличная конфета, — говорит Маня.

— Какая там начинка?

— Кофейная.

— Не люблю.

Маня смотрит на конфеты, на старуху.

— Так ты совсем не будешь их есть?

— Совсем не буду.

— Пропадут.

— Чего пропадут, ты съешь.

Маня хватается за сверток.

— Так можно?

— Пользуйся.

— Спасибо, соседка. — Маня забирает с тумбочки сверток.

— Устала я.

Старуха закрывает глаза, поворачивается к стене, устраивается поудобнее под одеялом.

— Всё-всё, — говорит Маня, — ухожу. — Смотрит на старуху. —

Я тебя завтра не смогу навестить...

Старуха не отвечает. Дверь за Маней закрывается.

Гремят железные листы, старые, ржавые, их сбрасывают с крыши, они летят, падают на землю с грохотом. На поросшую травой землю. Ржавчина так их проела, что, грохнувшись, они рассыпаются, разваливаются. Рыжая пыль на траве.

Рабочие заменяют прогнившие стропила, перекрывают крышу. Они уже практически заканчивают работу.

За ними следит сосед, мужик лет шестидесяти, тощий, в кепке на глазах, следит с угрюмым любопытством, покуривает. Стоит он на тропинке, привалившись к своей калитке. Тропинка идет между его участком и старухиным.

Стук и грохот слышны в самом доме, в полутемной комнате.

Свет в окошко загораживает, перекрывает разросшийся куст дикой розы, высокий, колючий, под кустом стоит, ушла в землю, железная бочка с черной водой, в ней качаются розовые, темно(томно)-розовые лепестки. От ударов на крыше с потолка осыпается известка.

В полутемной комнате — Нина. Сидит за столом, что-то разглядывает под светом настольной лампы. За ее спиной — старая с панцирной сеткой кровать, в медных шишечках отражается электрический свет, белеет гора подушек под тюлем. Нина что-то переворачивает, перелистывает. Звонит мобильный, он возле нее, на столе.

— Привет, Сережа, — говорит Нина. — Нет, милый, я в магазин зашла, туфли присмотреть. Наверно, задержусь, вроде всего полно, а ничего не подходит. Как всегда, точно.

Грохот вдруг совершенно прекращается. Нина поднимает голову от бумаг. Прислушивается, смотрит на потолок. Все тихо.

Нина возвращается к бумагам. Она перебирает старые фотографии, которые хранятся в обувной коробке вперемешку с листками отрывного календаря (на одном листке рецепт каши с тыквой, на другом — сбор трав от кашля), поздравительными (пожелтелыми) открытками. Нина рассматривает фотографию старухи, она сидит на крыльце своего обветшалого дома, возле нее Маня — широко улыбается в объектив; старуха глядит серьезно (взгляд в вечность, мы все на фотографиях глядим в вечность остановившимся взглядом).

Вечер. Окурок зажат в пальцах тощего соседа, тлеет. Сосед у своей калитки, смотрит на дом старухи. Рабочих уже нет, крыша закончена, выкрашена в зеленый цвет. В низком окошке за колючим кустом горит свет. Гаснет. Сосед отбрасывает дотлевший до корня окурок. На крыльцо выходит Нина. Закрывает дверь и идет от крыльца по тропинке. Выходит за калитку, закрывает щеколду.

Нина вдруг решительно сворачивает и направляется к соседу, который был всего лишь наблюдателем и вдруг становится действующим лицом. Он пугается такого стремительного поворота, но ничего сделать не успевает, Нина уже возле него. Говорит, что надо им познакомиться. Что она — дальняя родственница Ольги Федоровны, недавно ее нашла, стала восстанавливать родословную и нашла (называет имена, которые есть в открытках и на оборотах фотографий). Соседа пугает ее уверенность, многоречивость, напористость. Он бормочет, что ему все равно, кем она там приходится Ольге Федоровне, ему до ее родословной дела нет. Смотрит вдруг пристально.

— Только если вы думаете, что она вам дом отпишет...

Нина уверяет, что совершенно не думает о доме, о наследстве, ей просто хочется помочь старухе, скрасить ее последние деньки. Никого ближе старухи у нее не осталось на свете.

— Ремонт закончу, выпишу ее из больницы...

Нина видит, что в сад тощего угрюмого соседа выходит из дома женщина с тяжелым тазом — сырое белье. Женщина начинает развешивать белье на веревках.

— Жена? — спрашивает Нина.

— А что?

— День рождения скоро у нее?

— А что?

— Я бы на вашем месте подарила ей хороший крем.

Нина вдруг раскрывает свою сумку и вынимает коробочку. И начинает расписывать, какой это хороший крем и что в магазине его не купишь, она берет от производителя, французская фирма, у нее клиенты — актрисы...

Называет цену, а сосед вдруг начинает улыбаться.

— Что? — удивляется его улыбке Нина, внезапности этой улыбки, лукавству ее.

— Давай бартер, — говорит сосед. — У меня яблок в этом году — девать некуда. — И показывает на яблоню, яблок действительно тьма, и они осыпаются, падают женщине в таз (он уже освобожден от белья) со звоном. — У Федоровны твоей яблок нет, стоит яблоня, но очень старая, давно живет на свете, уже отжила свое, а все стоит, пустая, впустую.

Мерцает экран компьютера. За ним сидят — стул к стулу — Сергей и женщина, не старая, ей лет не больше, чем Нине, а выглядит уже погасшей, утомленной и одета скудно, и горбится, и Сергея стесняется, его нечаянного прикосновения: он берется за статуэтку одновременно с женщиной, их руки вдруг сталкиваются. Статуэтка — на столе возле компьютера. Их целая толпа, этих глиняных пестрых чудищ, игрушек, свистулек, — в стеклянных музейных витринах. Витрины, стеллажи с книгами, каталожные ящики, горшки с цветами, все тесно, уютно. За соседним столом женщина смахивает кисточкой пыль с фигурки, ярко светит настольная лампа, за окном уже темно. Звонит телефон, и кто-то просит:

— Анна Аркадьевна, возьмите трубку.

Женщина, коснувшись рукой Сергея, побледнела, а уши покраснели, вспыхнули. На Сергея она не смотрит, боится посмотреть, упорно глядит на экран. На таблицу. Женщина неуверенно нажимает на клавишу, и таблица вдруг пропадает.

— Господи, — восклицает она упавшим голосом, — я все испортила.

— Да ничего страшного, — говорит Сергей деликатно, мягко, нажимает несколько клавиш, и таблица возвращается. — Ничего не бойтесь, — говорит Сергей все так же мягко, ровно. — Это очень надежная база данных. — Переходит в один из столбцов таблицы. — Давайте начнем с научного описания.

Он ободряюще кивает женщине, немного отодвигается, чтобы ей было удобнее, она же придвигается к экрану и начинает неуверенно, робко, заполнять столбец словами, поглядывая на расписное чудище. Его изображение есть на экране в маленьком квадратике в углу таблицы.

Сергей смотрит на ее покрасневшее ухо и говорит.

— Мы эту базу и для московских музеев делали. И для питерских.

Нина дома, месит тесто, смотрит заодно какой-то дурацкий сериал: латиноамериканские страсти, долгий поцелуй.

Гора яблок на столе, Нина их крошит в миску — для начинки.

Сергей мчится в Москву. Мимо той остановки промахивает, мимо развернутой ладони, призрачно освещенной фонарем, мимо темной деревни, дальше, дальше. В машине звучит джаз, американский, негритянский, старая композиция 30-х годов. У Сергея усталое лицо.

Старуха ночью в больнице. Ей не спится. Она ворочается, смотрит в окно. Ветер тревожит деревья.

Старуха выбирается в коридор, идет по безлюдному, полутемному коридору, тапки шаркают. Лампа на столе дежурной медсестры светит крохотным маяком. Старуха подходит, кланяется иконке (дома у нее тоже есть иконки, и тоже простые, бумажные), медсестра ее не замечает, читает книжку, переворачивает страницу.

— Вот так, — говорит старуха.

И девушка поднимает от книги испуганные глаза.

— Прямо не знаю, что делать, — жалуется старуха.

— Что случилось? — девушка закрывает книгу.

— Не спится.

Девушка вынимает из ящика таблетки, протягивает старухе.

— Две таблетки и уснете, как младенец.

— А не навсегда?

— Ну что вы.

Старуха таблетки берет, прячет в карман, берет стул, стоящий у стола, и садится поближе к девушке.

— А вот скажи мне, есть у тебя молодой человек?

— Есть, — улыбается девушка.

— С родителями знакомил?

— Нет еще.

— Интересно...

Но что интересно, старуха не успевает сказать, у медсестры звонит мобильный. Она смотрит в загоревшееся окошечко. Берет телефон, говорит в трубку:

— Привет.

Дальнейший разговор любопытная старуха не слышит. Девушка уходит с телефоном в дальний конец коридора, да и говорит она тихо-тихо, только интонацию слышно, мягкую, женственную.

Старуха возвращается в палату. Включает телевизор. Ложится на свою кровать. Но ей отчего-то не лежится, и она перебирается на свободную (прихватив обе подушки) и здесь лежит и смотрит, смотрит в телевизор, бормочут его голоса.

Вода льется из крана. Нина моет посуду. Ставит тарелку в сушку. Сережа перехватывает тарелку, вытирает. Вытирает и смотрит в затылок Нине. Прядь волос выбивается, вьется. Сережа смотрит на эту прядь зачарованно. Ставит тарелку на стол. Касается вьющейся пряди. Так осторожно, что, наверное, Нина и не чувствует его прикосновение. Рука Сережи чуть-чуть вздрагивает, Нина оборачивается, в глазах ее, пожалуй, страх. Мгновенный — от неожиданности. Он тут же исчезает.

Сережа улыбается. Наклоняется и целует ее в лицо, в кончик носа. Обнимает, притягивает к себе.

— Погоди, у меня руки мокрые.

Но он ее не слушает, целует в губы, и она отвечает на поцелуй, закрывает глаза. Не отпуская ее от себя, он идет из кухни.

Они в постели. Лежат, отдыхают. Нина поворачивает голову и смотрит пристально на расслабленного Сережу, лицо у него сонное, веки слипаются.

— Слушай.

— Что? — отвечает он лениво.

— Пироги тебе понравились?

— Какие? А! Да. Отличные. Очень вкусные. Молодец.

— Ну, это не я, это яблоки хорошие. Знаешь откуда? Угадай.

— Воронежская область.

— Нет. Холодно.

— Подмосковные?

— Ага. — Наши всегда лучше.

— Из старухиного сада.

Он понимает сразу, вмиг. Но переспрашивает:

— Что?

— Той старухи, которую ты... того. Мне соседи тогда сказали, чтоб я взяла, а то пропадут, кому они теперь нужны? Они на балконе лежали. Ты не видел?

Он молчит, лежит, потом вдруг встает, уходит. Его рвет в туалете.

Он умывается, возвращается. Нина уже спит. Он смотрит на ее безмятежное лицо.

Маня намазывает маслом ломоть белого хлеба, кладет сверху шмат колбасы. Ест. Жмурится от удовольствия.

— Сроду такой колбасы не ела! — смотрит на Нину простодушно. — Дорогая?

— Не дороже денег, — строго и важно отвечает старуха.

Они сидят втроем у нее в доме, на кухне, за столом у окна. Светлый день. Старуха разливает наливку из графина, остатки. Поднимает свою рюмку.

— Ну, чтоб нам в больницу не попадать.

Они чокаются и выпивают. Маня крякает.

— Хороша наливка. — Обращается к Нине. — Сколько прошу рецепт, умоляю — не дает. Если вам откроет, скажете?

— Конечно, — говорит Нина.

Старуха хмыкает.

Все трое немного навеселе. Маня особенно как-то размякла.

— Я вот не пойму, — говорит она, подбирая с тарелки еще кусок колбасы, последний, — кем все-таки вы Ольге Федоровне приходитесь?

Нина высыпает на стол из вазочки конфеты в блестящих обертках, все разные. Выбирает конфету крупную, важную, в золотой фольге, кладет ее на свободное место (рюмку сдвигает, сахарницу, чтоб место освободить).

— Вот это был купец Дмитрий Иванович Поливанов, — постукивает по конфете пальцем.

— Когда был?

— Давно.

Нина выбирает из россыпи не-сколько конфеток видом попроще, не столь блестящих.

Кладет в ровный ряд под главной, золотой.

— А это были его дети: Тимофей, Яков, Алексей и Димитрий.

— Все мальчишки, — говорит Маня.

Нина выбирает несколько маленьких карамелек.

— У Димитрия были три девчонки, три дочки. — Кладет карамельки под «Димитрием».

Маня вдруг икает. Нина смотрит на нее строго. Старуха же внимательно и спокойно следит за Нининым раскладом, рассказом.

— В общем, — говорит Нина, — я этой девчонке, — указывает на одну карамельку, — пра-правнучка.

А Ольга Федоровна — вот этой, — Нина указывает на другую карамельку. — Правнучка.

— Откуда вы знаете? — восторженно удивляется Маня.

— Генеалогическое древо восстанавливала. Сейчас модно.

— Здорово. И совпало все так здорово. Что вы ехали к Ольге Федоровне, и ее же нашли на дороге. В общем, жизнь ей спасли, да?

— Наверно.

Нина берет карамельку, от которой «произошла», и кладет в рот. Карамелька хрустит на зубах. Старуха смотрит пристально, без улыбки.

— Вот интересно, от одного вроде бы вы дерева листочки, — вздыхает Маня, — и такие разные. Так вас отнесло далеко, ух. Вы такая шикарная, ну... — Мане хочется объяснить, какая Нина шикарная. Нина и старуха ждут. — Духи у вас... я вас по духам узнаю, когда идете! Как называются?

— «Утренняя свежесть». Или «прохлада». Как перевести.

— Красиво.

Маня приближает лицо к Нине, закрывает глаза, втягивает носом воздух, задерживает в себе.

— Ты дыши, — говорит старуха, — а то помрешь.

Маня тут же открывает рот и начинает дышать. Умоляюще, жалобно смотрит на Нину.

— Можно мне тоже немного подушиться?

— Безусловно.

Нина встает из-за стола.

— А тебе не пора? — язвительно спрашивает Нину старуха.

Маня смотрит растерянно.

— Дети у тебя дома не плачут?

— Какие дети?

Сердитый взгляд старухи отрезвляет Маню. Она поспешно встает из-за стола, поспешно и неловко, ложка падает со звоном, Маня наклоняется, подбирает.

— Оставь! — злится старуха.

И Маня испуганно упускает ложку, вновь она падает с тихим звоном. Нина тем временем подходит со своей сумкой. Достает флакон духов. Вкладывает в руку Мане.

— Спасибо.

Обеспокоенно взглянув на старуху, Маня пытается духи откупорить. Проливает. Старуха морщится.

— Простите, — лепечет Маня.

Нина ее успокаивает:

— Вообще-то, это ваши духи.

Дарю.

— Ой, они, наверно, дорогие, я не могу...

— А вы мне за это рекламным агентом поработаете.

Маня смотрит непонимающе.

Нина вынимает из сумки стопку карточек.

— Держите. Если в вашей забегаловке кто-нибудь про ваши духи спросит, очаруется, заинтригуется, дадите мою карточку, скажете, что у меня можно купить без обмана и недорого, настоящие французские. А также крем можно купить и всякую прочую косметику.

Маня осторожно (боится рассыпать) принимает карточки.

За окном темно, за стеклянными витринами теснятся игрушки, посуда, прялки, осколки... (это кажется, что теснятся, кажется, что их там больше, в полумраке). Горит экран компьютера на столе у девушки, все остальные компьютеры выключены...

Девушка включает электрический чайник (загорается красный огонек), вынимает из шкафчика две кружки. Сергей наблюдает за ней. Он сидит в кресле у книжных полок, перелистывает тяжелый каталог и поглядывает на девушку. Острые лопатки выступают на ее худой, жалкой спине. Сергей вдруг спрашивает:

— Вы одна живете?

Она оборачивается, краснеет.

— Это вы потому, что я домой не тороплюсь?

— Да нет... Я тоже не тороплюсь.

Рука Сергея лежит на каталоге. Обручальное кольцо посверкивает. Девушка на него смотрит.

— У вас жена красивая? — спрашивает.

Сергей смотрит на девушку внимательно.

— Да.

Чайник закипает.

Черточки на дверном косяке (это дверной проем между кухней и спальней, двери нет, снята, очевидно, давно). Нина рассматривает черточки. Полустертые, рядом с каждой — имя и год. Практически уже не разглядеть.

— Кто это? — спрашивает Нина старуху.

Старуха сидит на стуле спиной к кухонному столу, лицом к дверному проему. В спальне работает новый телевизор, слишком большой для крохотной спальни, и старуха устроилась его смотреть издалека. Она переводит взгляд на Нину, на косяк, на черточки.

— Дети мои... Что, не знала, что у меня дети есть? Один, правда, уже помер, а с младшей мы разругались. В Казахстане она где-то шлялась, еще при советской власти.

Нина скидывает тапки и становится к косяку вплотную, спиной.

И смотрит на старуху. Та чувствует ее взгляд, вновь отводит глаза от телевизора.

— Чего?

— А я повыше ваших детей.

— Конечно. Они маленькими мерялись.

— Надо мне тоже свой рост отметить. Как вашей родственнице.

Старуха смотрит на Нину спокойно.

— Ну, мне-то голову морочить необязательно.

Нина улыбается, спиной прижимаясь к косяку, телевизор в спальне за ее спиной что-то бормочет.

— Ты же не думаешь, что я тебе дом отпишу? — спрашивает старуха.

— Он мне не нужен.

— А что тебе нужно?

— Ничего.

Девушка берет чайный пакетик,

но в чашку не кладет. Смотрит на Сергея.

— Знаете, давайте мы уже не будем чай пить? Поздно. Я устала.

Сергей закрывает лежащий на коленях каталог. Поднимается и ставит каталог на книжную полку.

Нина со старухой выходят из дома. Старуха ее провожает. Идут тропинкой.

— У тебя мать есть? — спрашивает старуха.

— Есть. И отец есть. В Курске.

— Здрасьте, — говорит им сосед.

Он стоит, привалившись спиной к своей калитке. Тлеет огонек его сигареты.

— Здравствуйте, — отвечает Нина, а старуха ничего не отвечает.

Они подходят к Нининой машине. Нина снимает ее с сигнализации.

— Замужем? — спрашивает старуха.

— Да.

— Поссорилась с мужем?

Нина открывает дверцу, забрасывает в салон сумку. Оборачивается.

— С ним не очень-то поссоришься. Он от ссор болеет.

— Значит, все хорошо?

— Все отлично.

Нина забирается в машину, включает двигатель. Старуха не стоит, не ждет, уходит домой по тропинке.

Девушка и Сергей выходят из музея (старый, обшарпанный особняк). Машина Сергея на стоянке.

— Я вас подвезу.

— Нет-нет, спасибо. Мне недалеко, совсем рядом.

Девушка отказывается испуганно, торопливо.

Сергей садится в машину. Мотор не включает, просто сидит в темной кабине. Улица освещена тускло. По ней спешит девушка. Сергей смотрит ей вслед.

Женское заплаканное лицо. Скула вспухла, покраснела, губа разбита. Нина касается губы ватным тампоном, и женщина вздрагивает. Это старинная подруга Нины, Ксюша. Сидят они у Нины на кухне. Нина отнимает тампон от Ксюшиной губы. Что-то скворчит на сковородке.

— Зубы целы?

Ксюша осторожно трогает языком зубы. Шмыгает носом. Нина качает головой, бросает тампон в мусорное ведро.

— Убила бы, — говорит Нина.

— Да я первая... Я в него вазу кинула.

— Чего? — Нина поражена.

— Он футбол смотрел. Я просила-просила, чтобы переключил.

Нина хмыкает и убавляет огонь под сковородкой. Ксюша дотрагивается до скулы, морщится. Вдруг

плачет.

— Ой, только не реви, — оборачивается к ней Нина.

— Я не реву.

Нина подает ей бумажную салфетку.

— Страсти мексиканские. Вот у меня ничего такого в жизни, никогда.

— Потому что Сережа — интеллигентный человек.

— В этом все дело?

— Я тоже могла за интеллигентного человека замуж выйти.

— Ну вот, сейчас ты расскажешь, что тебе помешало, — говорит Нина не столько даже Ксюше, сколько самой себе, как, бывает, сам себе говорит человек про то, что смотрит в телевизоре, — отстраненно, скептически.

— Юрик его звали. Тихий мальчик. Всегда на меня смотрел, как прикованный. На лекциях, в столовке, в библиотеке...

— А ты в библиотеку ходила?

— Ой, сколько иронии!

— Просто интересно.

— Ходила. Короче, я ходила в библиотеку, а он ходил за мной, а я тогда страшно влюбилась в нашего препода по матану.

— Тоже, наверно, интеллигентный человек.

— Очень интеллигентный, очень. Он двойки никогда не ставил никому из жалости. Лапочка. Он меня стеснялся. Но дело не в этом.

Нина снимает крышку со сковородки, вилкой берет немного скворчащего, дует, пробует, смотрит на Ксюшу, у которой сейчас взгляд потусторонний.

— На последнем уже курсе Юрик стал за мной активно ухаживать. Цветы дарил, в театр приглашал, ночами стоял за билетами.

— Замуж звал? — спрашивает Нина, подсаливая еду на сковородке.

— Всегда. Я говорила, что я не готова, то, сё. В общем, развлекалась. Потом надоело и я ему сказала, что всё, концерт окончен, что у меня от него кислотность в желудке повышается. И если он хочет мне добра, пусть на глаза не попадается. Это у нас был такой конкретный разговор в конце четвертого курса. И, ты представляешь, он из-за этого разговора институт бросил и уехал к себе, в Питер.

— Действительно, интеллигентный человек.

Нина гасит огонь под сковородкой.

— После диплома я с одной девчонкой решила в Питер смотаться. Что Юрик в Питере, я даже не подумала, я вообще забыла, что он есть где-то. Мы просто в Питер хотели, Эрмитаж, пятое, десятое.

— Культурная программа.

— Ну да. А что?

— Есть будешь? — Нина показывает Ксюше на сковородку. — Картошка с грибами.

— А Сережа?

— Сережа так поздно есть не будет. Вообще не знаю, кому готовлю. Надо себя чем-то занять, вот и готовлю. Не телевизор же смотреть, в самом деле? Драться мне не с кем, а так бы, конечно, и телевизор сгодился.

Ксюша хихикает и тут же морщится, трогает разбитую губу.

— Нет, я что-то боюсь жевать. Больно.

Сергей летит к Москве (на щите: «До Москвы 60 км»). Летит мимо остановки, руки, вдруг — черная тень из кустов! Он по тормозам, вбок, пронесло! Стоит на обочине, дыхание переводит.

Он видит черную тень, фигуру (кто это, совсем не может разглядеть, только остановка и освещена, дальше все проваливается во тьму). Тень перебегает шоссе.

На этой стороне, в деревне, в домах кой-где огоньки теплятся. На той стороне в полной темноте горит один-единственный огонь.

Тень уже давно исчезла. Сергей все стоит на обочине. Какая-то машина проносится. И этот пролетевший мимо снаряд как будто приводит Сергея в себя.

Сергей трогается, увеличивает скорость, летит к Москве.

Нина усаживается напротив Ксюши, как-то горестно подпирает щеку ладонью. И смотрит на Ксюшу грустными глазами.

— Что? — спрашивает Ксюша.

— Что в Питере-то было?

— Ой, да. У Маши в последний момент что-то стряслось, обрушилось... Короче, я одна приехала. День. Но сумерки. И ветер холодный. Зачем я здесь? — такая была мысль. Тоска, хоть в Неву.

— Я понимаю. Я вообще Питер не люблю. Я его зову «город мертвых».

— В смысле?

— Ладно, не отвлекайся.

Ксюша задумывается.

И мы видим ее такой, как она есть сейчас, с разбитой физиономией, где-то на Невском, в серый, ветреный день. И среди дня горит в больших окнах свет, и кажется, что люди за этими окнами — из других времен и пространств, живут там своей, отдельной от нас жизнью, и наше существование им чуждо. Они о нем не знают и, даже если взглянут в окно, не увидят нас на холодной улице, а увидят, быть может, пролетку или красноармейца в кирзовых сапогах.

Ксюша стоит растерянно на ветру. Оглядывается с тоской, видит красную телефонную будку.

Она входит в будку, отворачивается от нас, набирает номер.

— Юрка? Привет. Узнал? Богатой не буду. Как поживаешь? Ух, ты. Поздравляю, а чего на свадьбу не пригласил? Да ты что?! Ну ты даешь! Мальчик или девочка? Молодец. Ходит уже? А говорит? — Ксюша хихикает. — Я? На Невском. Сама не знаю, зачем... А это удобно? А что твоя жена скажет? Да? Ладно, привет ей передавай. А как ее зовут? А сына?

Ксюша вешает трубку и поворачивается. Лицо у нее молодое, чистое, несколько смущенное и как будто обманутое.

Она в большом магазине (вокзальный гул, толпа у прилавка напирает, кто-то шипит: «Полегче, молодой человек»). Продавщица подает Ксюше жирафа, смешного, нелепого, голова качается на длинной шее.

Жираф запеленатый и связанный (бумага, бечевка), голова торчит из пелен, покачивается, глаза — карие, пустые. Ксюша поднимается с ним в обнимку гулким, долгим маршем. Подъезд, глубокий колодец, уходит вниз, тусклая лампочка светит под потолком. У старой деревянной двери Ксюша останавливается, переводит дух, жирафа перехватывает, чтоб смотрел вперед, прямо, твердо.

Тянется к звонку. Жираф качает головой.

Дверь отворяется мгновенно. Бледный молодой человек на пороге. Смотрит на Ксюшу без улыбки.

Ксюша улыбается широко. Говорит звонко:

— Привет, Юрка!

Переступает порог. Чмокает молодого человека в щеку. Всучивает ему жирафа.

Решительно стучит каблучками, из прихожей — в комнату, где накрыт стол: постелена скатерть, бутылка стоит, два бокала. Два. Стол накрыт на двоих. Ксюша оглядывается с некоторым удивлением. Бледный молодой человек стоит на пороге с жирафом в обнимку. Встречает ее взгляд, проходит в комнату, жирафа оставляет в кресле связанным, только голова выставлена на тонкой шее.

— Сейчас жена придет, — говорит, — пошла к соседке, что-то ей там понадобилось.

— А ребенок?

— С ребенком пошла. Садись. Выпьем за встречу. Я ужасно рад.

Стоит у стола, ждет. Ксюша смотрит вокруг. Пианино у стены, все в пыли, цветы на подоконнике крадут скудный свет. Потолки высоченные, темные. Стеллажи с книгами. Телевизор в углу — слепой глаз.

Ксюша неуверенно подходит к столу. Юра, бледный молодой человек, отодвигает стул, она опускается на сиденье.

И вот они сидят друг против друга. Молчат. Юра берет бутылку. Вино наливает в ее бокал. В свой.

— Ну, со свиданием. Ужасно рад тебя видеть. — Поднимает бокал.

Ксюша своего бокала не касается.

— Детских вещей нет, — говорит, прямо глядя на молодого человека.

— Что?

— Коляска должна быть, мячик какой-нибудь валяться.

— Сын в коляске. Вместе с мячиком. Жена увезла.

— Как, говоришь, ее зовут?

Он молчит, улыбается. Часы идут, только, где эти часы, не видно. Молодой человек глаз с Ксюши не сводит, тревожные глаза. Ксюша сидит тихо, неподвижно. Смотрит на руки молодого человека. Он перекатывает по скатерти какую-то крошку. Долго. В глазах Ксюши копится страх.

Часы идут. Молодой человек выпивает свое вино. Ставит бокал. Поднимается из-за стола.

Он направляется из комнаты. Часы идут.

Ксюша сидит тихо, напряженно. Она слышит шаги. Шорох. Щелчок. Тишину. Слышно только, как машина проезжает по улице. Ксюша решается встать. Она выходит из комнаты, заглядывает в пещерные сумерки прихожей. Никого. Идет на кухню. Из крана мерно капает. Ксюша подходит, заворачивает кран. Тишина. Ксюша заглядывает в ванную, носки сохнут на веревке, дырявые, жалкие. Ксюша заглядывает в туалет, книжки стопкой на полу, детективы в бумажных обложках, на верхней — человек с пистолетом.

Ксюша возвращается в прихожую. Поворачивает замок. Отворяет дверь. И выскальзывает из квартиры. Дробь ее каблуков вниз по лестнице.

— Так что жираф ему на память остался, не знаю, может, до сих пор хранит.

Ксюша, сегодняшняя, с постаревшим, разбитым лицом, смотрит на Нину, она сидит, пригорюнившись, напротив...

— Нин, — говорит уже другим, не мечтательным, будничным голосом Ксюша, — а у тебя есть крем хороший для рук?

На лестничной площадке на подоконнике примостился мужчина. Он курит. Лифт открывает двери, кто-то в лифте закашливается. Мужчина гасит торопливо сигарету о батарею. Сергей (это он вышел из лифта) щурится от дыма.

— Привет, — сипло, сдавленным голосом говорит ему человек с подоконника.

— Привет. Чего ты тут? — подходит к нему Сергей.

— Не пускают.

— А что случилось? — Сергей отворяет в окне форточку.

— Мы с Ксюшей поругались, и она к твоей побежала, я хотел помириться, а они говорят, что милицию вызовут.

Сергей видит, что человек на подоконнике очень пьян.

— Пойдем, Вань, я тебя домой отвезу.

— Домой?

— Пойдем, — Сергей берет его под локоть и стаскивает с подоконника.

— А Ксюша?

— С Ксюшей потом разберешься, утром. — Сергей подводит Ваню к лифту, нажимает на кнопку, спрашивает:

— Гришка где?

— У матери.

Лифт, никуда еще не успевший уехать, отворяет двери.

В лифте уже Ваня говорит

Сергею:

— У меня останешься?

— Зачем?

— Я один боюсь ночевать. С собой покончу.

День. На диване (широкий диван, удобный) сидят друг против друга Сергей и Нина (с ногами, забравшись на диван, основательно). Играют они в обыкновенного дурака, пьют пиво, хрустят чипсами. Телевизор что-то бубнит. Нина играет быстро, Сергей за ней едва успевает следить. Хлоп, хлоп, она сбывает с рук последние карты, а Сергей со своими картами остается.

— Ага! — восклицает Нина.

И под ее взглядом Сергей стягивает с себя футболку. Игра у них на раздевание.

Он тщательно смешивает карты. Нина ставит на пол пустую бутылку, бутылка падает, катится. Нина смотрит на голое тело Сергея, разглядывает: красивое тело, мускулистое.

Она берет свои карты, раскрывает веером, обмахивается этим веером, точно ей жарко.

Хлоп, хлоп.

— Ага!

Он опять остался. Стягивает один носок. Бросает на пол, к футболке.

— Второй, — требует Нина.

— Второй еще выиграй.

Он раздает карты. Хмурится. Нина играет весело, легко, будто и не глядя, и не думая.

Второй носок летит, но как-то совсем в сторону от футболки и первого носка.

Сергей раздает карты. Нина наклоняется с дивана, берет этот сторонний носок, двумя пальцами подбирает и подбрасывает в общую кучу.

— Черт! — Сергей швыряет карты так, что они разлетаются.

Нина спокойно их собирает.

— Ну? — говорит.

— Что?

— Снимай штаны.

— С какой стати?

— Проиграл — снимай.

— Не буду.

— Да ладно.

— Потому что ты мухлевала.

— Нет.

— Мухлевала.

— Ты меня ловил?

— Нет. Но я знаю. Если бы я честно проиграл — пожалуйста, а так — нет.

— В жизни все нечестно.

Нина задумчиво тасует колоду, смотрит на Сергея, он хмуро одевается, натягивает футболку. Один носок он надел, берется за другой, вдруг Нина предлагает:

— Хорошо. Давай так. Сейчас играем. Я ничего мухлевать не буду. Если ты проиграешь, прыгаешь в окно, если я — соответственно.

Сергей замирает с носком в руках.

— С ума сошла?

Она улыбается, смотрит на него. Он растерян.

— Хорошо, — вдруг соглашается. — Хорошо?

— Почему нет?

Смотрит на носок в своей руке.

— Можно и так в окно прыгать, в одном носке, — говорит Нина и раздает карты.

На этот раз играет она медленно, так что Сергей успевает все разглядеть, осознать.

— Хоп! — козырным тузом покрывает Нина козырного короля.

Всё, это ее последняя карта.

У Сергея еще две на руках. Он на них растерянно смотрит. Бросает. Встает. Идет к окну, открывает створку.

Нина смотрит, следит с дивана.

Он взбирается на подоконник, хватается за шаткую створку. Переступает с ноги на ногу (одна босая).

Нина бесшумно сходит с дивана. Бесшумно, на цыпочках приближается к Сергею. Он стоит к ней спиной.

Смотрит вниз, долго. Наклоняется, и земля вдруг ближе.

Нина вдруг хватает его за джинсы, за пояс. Крепко хватает, намертво. Сдергивает вниз, на пол.

Он поскальзывается, падает. Смотрит на нее снизу вверх. Она наклоняется к нему.

— Ты не заметил? Я опять смухлевала.

Он поднимается, отряхивается очень тщательно, хотя никакой грязи нет на его одежде.

— Думаешь, я собирался прыгать?

— Нет? Я зря старалась?

Он аккуратно закрывает окно. Закрывая, спрашивает, не оборачиваясь:

— А ты бы прыгнула?

— Я? — Она смотрит ему в спину. — Нет. Никогда.

— Вот видишь, — оборачивается он к ней.

— Потому что я бы не проиграла.

Ночью они лежат молча в постели. Нина, отвернувшись к стене. Сергей уставился в потолок. Внизу проезжает машина, плывут по потолку тени. Сергей приподнимается на локте, смотрит на Нину, на круглое, маленькое ее ухо. Пальцем касается мочки уха, ведет палец по краю ушной раковины. Нина как будто не чувствует.

Сергей ложится на спину, смотрит в потолок. Проезжает машина, плывут тени. Вдруг Нина поворачивается от стены, резко, почти его напугав, набрасывается на него, обхватывает его голову, приподнимает.

— Нинка, ты все-таки...

— Молчи.

Утром он просыпается, в постели ее нет, но она ходит по комнате, какие-то ящики выдвигает, он лежит в полудреме, не открывая глаза, ему лень голову повернуть, посмотреть. Он говорит с закрытыми глазами:

— Кофе пахнет.

— Да.

— Принеси мне кофе в постель.

Она не отвечает. Он все так же лежит в полудреме (в умственном полумраке). Голову поворачивает, открывает глаза, ее в комнате нет. Он кричит:

— Нин!

Она заглядывает в дверной проем. Смотрит вопросительно.

— Слушай, — говорит он, — поехали сегодня...

И смолкает.

— Куда? — спрашивает Нина.

— Без понятия. Куда-нибудь, может, в гости к кому или за город, на лодке кататься, я не знаю, куда хочешь, что-нибудь романтическое.

— Я не могу. У меня дела.

— Так сегодня воскресенье.

— Правда? Я думала, понедельник.

И она уходит.

Она на кухне (одета к выходу), допивает на ходу кофе, ополаскивает чашку, направляется из кухни. Сергей наблюдает за ней с порога, сонный, в одних джинсах. Она идет из кухни, и он уступает ей дорогу. И тащится за ней следом в прихожую.

— Слушай, Нинка, а давай я у тебя куплю, ну, чего ты там продать сегодня наметила?

Он улыбается, а она смотрит серьезно. Достает свой короб из довольно большой дорожной сумки (стоит в прихожей с расстегнутой молнией), что-то в ней еще, в этой сумке, но не разглядеть. Выкладывает на тумбочку пару тюбиков.

— Рекомендую, — говорит всерьез, как полноценному покупателю. — Крем-пудра. Гипоаллергенная. Очень нежная текстура. Никаких следов на одежде. Эффект легкого, интеллигентного загара.

— А бывает интеллигентный загар?

— Бывает. Так же, как и хамский. У меня любой есть, пожалуйста. Кому что нравится.

— И почем нынче интеллигентность?

— Пустяки. Полторы тысячи вместе с молочком для снятия макияжа. Идут вместе.

— Да, очень удобно. Хочешь — легкий интеллигентный загар, хочешь — легкая интеллигентная бледность.

Он вынимает из кармана куртки (висит на крючке возле тумбочки) бумажник, кладет на тумбочку деньги. Нина их прибирает.

— Что-нибудь еще?

— Даже не знаю.

— Могу предложить тушь для ресниц. — Нина вынимает коробочку с тушью. — Можно даже в море купаться, смывается только теплой водой с мылом.

— Прекрасная вещь!

— Семьсот рублей всего-навсего.

Сергей заглядывает в бумажник.

— У меня только пятьсот.

Она забирает деньги у улыбающегося (игра, игра!) Сергея. Заталкивает свой короб в сумку, молнию задергивает. Надевает туфли, плащ. Сергей смотрит на нее удивленно. Она берет сумку. Он наконец обращает на эту сумку внимание.

— Ну, пока.

— Куда ты?

— По делам, я уже говорила.

— Надолго? — спрашивает, глядя на сумку.

— Не знаю. — Смотрит на него пристально. — У тебя совсем нет больше денег?

— Да нет, почему, лежат в загашнике, — машет рукой в сторону комнаты. — Сколько тебе надо?

— Понимаешь, там люди на памятник собирают этой старухе, помнишь? Которую ты убил нечаянно.

Нина говорит это обыкновенным голосом, впроброс, на Сергея даже не смотрит. Сергей мрачнеет. Разворачивается и уходит.

Со злым лицом возвращается он в прихожую, деньги в руках. Ошалело смотрит на закрывающуюся, уже захлопывающуюся за Ниной дверь. Хватает куртку. Выскакивает из квартиры. Лифт занят, идет вниз, Сергей катится вниз по лестнице, на ходу натягивает куртку.

Он вылетает на улицу.

Стоит машина Нины, а самой Нины нет. Сергей оглядывается потерянно. Воскресное тихое утро, серое, сонное. Из приоткрытого окна на первом этаже — какие-то телевизионные звуки, кажется, передача про еду, про то, как правильно готовить рыбу, что-то в этом роде. Вдруг дверь подъезда отворяется, появляется Нина. Он ее умудрился обогнать. Она его видит, но не удивляется и даже не обращает внимания.

Идет к своей машине, снимает на ходу с сигнализации.

Открывает кабину, сумку забрасывает.

Садится, уезжает.

Все это время Сергей стоит потерянный. Она уезжает, и он спохватывается, мчится к своей машине.

Он нагоняет ее на светофоре. Она видит его в зеркале. Не удивляется, не смущается, никак на его преследование не реагирует, не прибавляет скорость, не сбавляет, не сворачивает резко в сторону, едет спокойно и безмятежно. И в конце концов Сергей как-то вдруг устает, осознает, что ли, какую странную и глупую играет роль, видит себя со стороны, со стороны другого человека.

Красный. Сергей тормозит, он — прямо за Ниной. Видит ее затылок, и даже не видит, угадывает завитки волос на затылке. И вдруг, случайно, улавливает взгляд мотоциклиста, вернее, того, кто сидит за мотоциклистом, за его кожаной спиной. Совсем юное создание, совсем девочка, она смотрит на него с опаской, с испугом. И тогда он — удивленный этим испуганным сторонним взглядом — обращается к своему отражению в зеркале, и сам пугается своего безумного, ожесточенного лица... Гудят машины — зеленый.

Нина уже за перекрестком, он трогается, следует за Ниной и вдруг сворачивает на маленькую боковую улочку.

Нина едет, но его уже на находит в зеркале заднего обзора. Какая-то фура тащится; мотоциклист проносится со своей девушкой.

Сергей останавливается на маленькой улочке.

Сидит в машине, смотрит, что вокруг происходит. Ничего, конечно, особенного: тетка что-то берет в киоске, собака пробегает, день серый, ленивый, и московская улица кажется провинцией, далеким прошлым, и удивительно, что так легко в него можно войти.

Тетка отступила от киоска и остановилась, встретила знакомую. Они стоят, болтают, а Сергей за ними смотрит. Тетка говорит, а знакомая кивает, улыбается. Сергей смотрит. Бог его знает, может, он на самом деле их и не видит. Или они для него вроде дождевых капель на стекле. Он включает двигатель и пятится, чтобы развернуться. Тетки все болтают.

Он несется по шоссе, по тому участку, где остановка и рука, где деревня. Несется от Москвы, и потому остановка и рука Сергею невидимы — они на другой стороне, а на этой — какой-то домишко кирпичный. Это в нем по ночам горит огонь.

Проносится домишко, и вывеску не разглядишь.

День серый, сухой, теплый. Низкое небо, пасмурное, но не тяжелое, светлое. Сентябрь, самое начало. Звякает ведро, его опустила на землю Нина между гряд с картошкой. Лопата у Нины в руках, очевидно, тяжелая. Нина оглядывается — старуха приближается с пустой, легкой корзиной, огромной, со старуху почти ростом. Нина плюет на ладони, берется за лопату, втыкает возле картофельного куста, плотнее забивает в землю, раскачивает, отклоняет на себя. Поддевает и выбрасывает наверх, на вольный воздух, пласт земли, картофельные клубни, один разрублен. Так у нее резко получилось, будто взрывом их выкинуло.

— Что ты! — восклицает подоспевшая старуха, корзину бросает между гряд.

Нина смотрит непонимающе.

— Это Манькина грядка, не трогай, я ей разрешила грядку посадить, давно уже сказала, чтоб выкопала, а ей все некогда, из моей земли соки пьет ее картошка, своей-то нету... Некогда ей, занята очень, министр связи...

Старуха бурчит, но картошку Манькину выбирает из земли — себе в корзину.

Нина ей бросается помогать, сталкиваются руками, лбами. И вдруг, столкнувшись, обе смеются, Нина и старуха. Смех, как поворотная точка, как будто освещение меняется и звуки становятся ярче, четче; смех снимает напряжение (а оно было, ощутимо, явственно).

Нина поднимает пласты с картофельными кустами, старуха выбирает картофелины (Манину грядку не трогают, идут параллельно).

— Устала?! — кричит старуха.

— Нет! — отвечает Нина.

Коричневые руки старухи, крепкие, шустрые, сосредоточенные, пальцы цепкие, выхватывают картофелины прямо из-под отточенной лопаты. Пока старуха выбирает, Нина передыхает, оглядывает серое небо над головой; у соседа в саду бегает ребенок, а сосед бегает за ним, растопырив руки, ребенок смеется, он неуловим.

— Устала?! — кричит старуха.

— Нет!

И Нина всаживает лопату в землю. Дальше, дальше.

Нина отмывает руки под краном в огороде, грязь, черная кайма под ногтями, Нина намыливает руки тщательно, отыскивает щепочку, выскребает грязь из-под ногтей, рассматривает свои отмытые розовые ладони, трогает волдыри, многие лопнули. День уже тускнеет. Ворона села на бесплодную яблоню. Ветка под ней качается.

Земля пуста, лежит ботва, только Манькин ряд стоит нетронутый (без одного куста).

Нина режет хлеб, резать больно, больно сжимать рукоятку ножа натруженными ладонями. Картошка кипит на плите. Старуха убавляет огонь. Нина смотрит в окно на сгущающиеся сумерки.

— У бабушки моей окно было высоченное. Или мне так по малолетству казалось? Нет, наверно, правда высокое. Старый дом. Родители меня ночевать оставляли, если в гости шли или в театр. И я помню только ночь, ночное окно и снег. Снег, улица, ночь. Ну и фонарь, конечно, куда же без него.

— Умерла бабка? — говорит старуха, тыкая ножом в картофелину.

— Давно.

В ночной двор убогой пятиэтажки въезжает машина Сергея. Едет медленно, ищет, куда приткнуться. Сергей пристраивается возле старой, заброшенной машины, ее крыша засыпана сухими листьями, ветровое стекло разбито, машина похожа на оскверненный склеп. Сергей выключает мотор и слышит орущую детским голосом кошку где-то совсем близко. Точное ощущение кладбища.

Свет в салоне погашен, двери закрыты. Сергей неуверенно направляется к подъезду.

Дверь подъезда приоткрыта. Курят подростки. Расступаются, давая Сергею дорогу.

Подъезд старый, запущенный, штукатурка осыпается, пахнет тленом.

Сергей звонит в дверь одной из квартир. Он слышит шаги за дверью и смотрит в темный глазок. За глазком вспыхивает свет. Кто-то загораживает этот свет, заглядывая в глазок с той стороны. Сергей улыбается. За дверью что-то валится с грохотом. За соседней дверью нервно гавкает собака. Сергей теряется, он вдруг отступает, будто собирается бежать, но дверь распахивается перед ним.

И вот они смотрят друг на друга через порог, Сергей и девушка из музея. У нее полотенце перекинуто через плечо. Осколки тарелки белеют в коридоре. Она переступает с ноги на ногу, осколок хрустит под тапочкой.

— Извините, — говорит Сергей. — Я без предупреждения.

Она смотрит на него ошалело. Для нее увидеть Сергея на пороге своей квартиры — событие невероятное, фантастическое, быть может, она и мечтала об этом, но наяву совершенно не готова к этой встрече. Лепечет:

— Что-то случилось?

— Нет. Просто мимо проезжал. Места у вас тут красивые. Я все смотрел.

— Да, здесь красиво.

— Я все смотрел, и вдруг ночь.

Она смотрит на него, что-то соображает, краснеет, отступает от порога (хрустят осколки).

— Проходите. Пожалуйста.

Сергей стоит, не может решиться. Зачем он здесь? Она смотрит на него растерянно. По лестнице кто-то спускается, слышны голоса, шаги, это и заставляет Сергея переступить порог.

Она закрывает за ним дверь, и они оказываются вдвоем в тесной прихожей. Она смотрит ему в лицо. Он слышит ее дыхание. Вода льется, наверно, на кухне.

— У меня не прибрано, — говорит она. И вдруг икает. Испуганно прикрывает рот ладонью. — Кто-то, наверно, вспоминает.

— Кого?

— Меня.

Он молчит. Растерянны оба. Сбиты с толку. Все нелепо.

— У меня печенье есть. Я чайник поставлю. Хотите?

Он согласно кивает с облегчением; чай — хоть какой-то выход из тупика, из затянувшегося, бессмысленного стояния друг против друга в затхлом полумраке прихожей.

Она уходит, очевидно, ставить чайник.

Он нашаривает замок на двери.

Летит вниз по лестнице, едва не сшибает курящих подростков.

Машина Сергея мчится к Москве (на щите: «До Москвы 60 км»).

Машина Сергея летит.

Рука на остановке выхвачена светом фар. Машина проносится.

Сергей пролетает несколько километров и перестраивается в левый ряд. И сбавляет скорость — здесь разворот. Поворачивает и едет все по тому же шоссе, но в обратную сторону, от Москвы.

Машина тормозит, прижимается к обочине, останавливается.

Сергей глядит из кабины на неказистое здание, единственное на этой стороне. Во всяком случае, других не видно. Горят в окнах огни, горит вывеска: «Закусочная». Большая фура стоит на приколе. Ничего не происходит. Сергей отворяет дверцу и выбирается из машины. Слышно, как где-то далеко идет поезд.

Сергей входит в закусочную. Приостанавливается на пороге, оглядывает небольшое помещение.

Ярко горит свет. Мужик, наверно, водитель фуры, что-то жует за столиком. За другим столиком в самом темном углу сидит парочка, совсем еще дети, шепчутся, хихикают, целуются. Высится гора подносов, здесь самообслуживание, но за кассой нет никого. Сергей подходит к раздаче, берет поднос, толкает его по дорожке из металлических брусьев. Поднос скользит. Сергей берет салат с витрины, ломоть хлеба, стакан с какой-то цветной жидкостью. Он нюхает жидкость и ставит стакан на поднос. У кассы он останавливается и терпеливо ждет. Он слышит — бог знает откуда — чей-то женский голос, что-то он говорит-говорит, не разберешь что.

— Можно вас?

Собственный голос кажется Сергею чужим.

Женщина продолжает говорить свое, наверно, она его не слышит.

— Эй! — окликает Сергей невидимку.

— Да ты садись, ешь, — говорит ему добродушно-сытно мужик, — потом расплатишься. Она по телефону бренчит, это надолго.

— А вы что, завсегдатай?

Сергей направляется с подносом к соседнему столику.

— Первый раз здесь.

Мужик наблюдает, как Сергей устраивается за свободным столиком. Как берет вилку и скептически разглядывает ее, как тщательно протирает салфеткой (салфетки — в стаканчиках на каждом столике; вообще, в заведении довольно чисто).

— Пока ем, она третий раз звонит, каждый раз минут на двадцать зависает...

— Долго вы едите.

— А чего мне спешить? Поспешишь — людей насмешишь, в гос-ти к Богу не бывает опозданий, и прочее.

Он вынимает сигарету и закуривает с видом полного удовольствия, благодушия. Он смотрит за стойку (Сергей к ней — спиной). Восклицает негромко:

— Смотри-ка, раз на раз не приходится.

Сергей оглядывается. Из подсобки вышла Манька. Лицо у нее заплаканное. Она видит жующего Сергея (лицо у него, когда жует, скептическое, как у оценщика-критика). Манька не беспокоится. Открывает кассу. Смотрит из-за стойки, что

у него на столе, пробивает. Спрашивает громко заплаканным голосом:

— Вы хлеба один кусок брали?

— Один, — отвечает Сергей.

Маня отрывает чек и неторопливо, грузно идет к Сергею. Кладет чек перед ним на стол. Сергей берет чек, смотрит сумму. Поднимает глаза на Маню и смотрит на нее очень-очень внимательно.

— Что? — говорит Маня. — Салат, хлеб, напиток. Что не так?

— Все нормально, — говорит Сергей. И вынимает бумажник. И, вынимая из него деньги, спрашивает. — Вы какими духами пользуетесь?

Маня шмыгает носом и смотрит на Сергея подозрительно.

— А что?

— Просто интересно. Вроде знакомый запах.

— Хорошие духи.

— Дорогие?

— Не знаю. Наверно.

Она забирает у него деньги и направляется за стойку, к кассе. Мужик подмигивает Сергею. Парочка целуется. На столе у них вдруг звонит мобильный. Девушка смотрит в светящееся окошечко и отключает телефон.

Маня возвращается и кладет на столик мелочь — сдачу. И карточку. Сергей берет эту карточку, рассматривает. Это визитка Нины. С номером ее мобильного.

— Она вам все про духи скажет, — говорит Маня, — а я так, ходячая реклама.

Сергей глядит на Маню. Его неподвижный взгляд ее смущает.

— Садитесь, — указывает Сергей на стул напротив.

— Что? — не понимает Маня.

— Присаживайтесь.

Голос у него тихий, глаза — строгие.

Маня растерянно присаживается. Мужик курит, смотрит на них, это его развлекает.

Нина вдруг просыпается.

Работает телевизор в спальне старухи (кровать с шишечками, гора подушек). Нина шевелится, и раскладушка отвечает дряхлым стоном. Раскладушка стоит в кухне. Блестит на плите кастрюля, отражает свет фонаря с улицы. Дверца в буфет чуть приоткрыта, и там, за дверцей, глубокая, глубокая тень. Телевизор из спальни почти не слышно, но видны всполохи его мельтешащих картинок, двери между спальней и кухней нет, давным-давно снята с петель, на косяке — черточки с именами еле проглядывают, съедены временем, — отметки, знаки того, что и в этом доме когда-то росли дети.

Вдруг всполохи гаснут, телевизор выключен. Нина слышит, как старуха шебуршит там, в спальне. Никак не уляжется, не успокоится. Сдвигает что-то. Чем-то скрипит. Но все стихает, и Нина смыкает веки.

Вдруг вновь она слышит старуху, шорох ее шагов, дыхание. Совсем близко.

Нина приоткрывает глаза. Старуха пробирается к выходу из кухни.

Нина видит, как старуха снимает плащ с вешалки, надевает, смотрится в темное, будто подвижное зеркало. Что она в нем может разглядеть?

Оборачивается вдруг старуха и видит открытые глаза Нины.

— Не спишь?

Нина молчит, смотрит.

— К подружке сбегаю. Она работает в ночь.

Нина смотрит на старуху. Удивленно.

— Я к ней часто хожу.

Старуха молчит. Нина тоже молчит. Старуха вдруг оглядывается.

— Я, когда ночью одна в комнате... Я слышу, как смерть подходит. Неслышно, но я слышу. Даже если телевизор работает. Она моего лица касается. Как паутина.

Старуха проводит рукой по лицу, будто снимает эту липкую паутину.

— Но вы же не одна сегодня, могли бы меня позвать.

— Да? Я не подумала.

Нина садится, скрипит в ответ раскладушка. Старуха приближается. Опускается на стул (на его спинке висит одежда Нины). И вот они сидят и смотрят друг на друга. Слышен гул пролетающей по шоссе машины. И как-то очень ясно, что говорить им не о чем, ничего общего, чужие люди.

— Я пойду, — говорит старуха. — А ты спи.

Старуха приближается к двери, берется за ручку.

— Спи, — еще раз говорит Нине. И отворяет дверь.

Машина Сергея отъезжает от закусочной (фура все стоит). Следуя указателю, разворачивается на Москву.

Сергей увеличивает скорость. Машина летит. Свет фар выхватывает руку — раскрытую ладонь — на торце остановки.

Нина отодвигает шаткую раскладушку к печке, вытаскивает из-под стола свою сумку. Снимает джинсы со спинки стула. Натягивает. Лицо у нее решительное.

Нина с сумкой выходит на темную, скупо освещенную фонарем улицу. Ее машина притулилась под фонарем, у раскопанных картофельных гряд. Кошка выскакивает из-под машины, когда Нина приближается.

Горит свет за столиком дежурной медсестры. Печально смотрят глаза с бумажных иконок. Медсестра читает книжку. Дальних шагов по коридору она не слышит. Шаги приближаются и смолкают. Вдруг медсестра поднимает глаза. Нина стоит перед ней с сумкой в руках. Медсестра смотрит на нее ошалело.

— Здравствуйте, — говорит спокойно Нина и опускает на пол сумку.

— Господи. Как вы сюда вошли?

Мальчик лет четырех тащит на веревке машинку. Машинка тащится неохотно, колеса прокручиваются, она подскакивает на колдобинах. Мальчик и сам тащится неохотно. Его волокут за руку, мальчик спотыкается, заглядывается на осколок стекла, драгоценный мусор... День светлый, теплый.

Мальчика крепко держит за руку Ксюша. Выглядит почти прилично, лицо припудрено.

Песочница, качели, лестница, горка (обита гладкой жестью). Качели поскрипывают, на них покачивается Нина, к столбу приткнута ее сумка. Ксюша при виде Нины отпускает руку ребенка, и мальчик с машинкой топает к песочнице. Ксюша подходит к качелям.

— Привет, — говорит ей Нина.

— Привет. — Ксюша пристраивается на соседние качели, но не качается, просто сидит и смотрит на Нину. — А чего ты тут делаешь?

— Гуляю.

Ксюша смотрит на Нину недоверчиво. Нина упирается ногой в землю, и качели останавливаются.

— Свежий воздух. Понимаешь?

Ксюша кивает и вынимает из кармана сигареты.

Нина протягивает руку, и Ксюша вкладывает ей в руку сигарету.

Нина выдувает дым изо рта.

— Свежий воздух? — спрашивает Ксюша.

Нина не отвечает. Она смотрит, как мальчик возится в песочнице. Машинка идет в гору. Мотор гудит: дж-джжжж.

— Чего случилось? — спрашивает Ксюша, подносит к своей сигарете огонь.

Нина не отвечает. Покачивается — чуть-чуть, ног не отнимая от земли.

— Расскажи смешное, — вдруг просит.

— А что, дамочки, — останавливается перед ними мужик навеселе. — Где здесь улица Кирова?

— Вот и смешное, — замечает Ксюша.

— Это не здесь, — отвечает Нина.

— А где? — обеспокоенно спрашивает мужик.

Он, хоть и навеселе, не особо весел, скорее, сосредоточен, какая-то забота его ведет.

— В той стороне, — Нина машет рукой, — если бы сейчас был тысяча девятьсот восемьдесят пятый год.

К примеру.

— Не понял.

— Но нет давно восемьдесят пятого года, и улицы Кирова тоже нет. Вся там осталась.

— Ну, дамочки, — мужик растерянно качает головой.

Нина разводит руками, ничего, мол, не поделаешь.

Мужик стоит от них в стороне, ждет прохожего.

Девочка с собакой. Смотрит на мужика снизу вверх. Очевидно, не знает ответа — качает головой.

— Скажу ему, — Ксюша собирается встать с качелей.

— Брось. Вон старушка идет. Скажет.

Мужик останавливает старушку. Она указывает направление. Что-то говорит. Мужик кивает, посматривает на Нину с Ксюшей. И вдруг грозит им пальцем. Ксюша прыскает.

— Ты будешь смешное рассказывать?

— Господи, я и так вечно несу ерунду.

— Без ерунды повеситься можно.

— Да что с тобой?

Мальчик подходит к Ксюше. Обнимает колени. (Машинка брошена в песочнице.)

— Мам. Я есть хочу.

Ксюша вынимает платок, вытирает ребенку сопливый нос.

— Я беременна, — сообщает вдруг Нина.

Рука с платком замирает. Ксюша смотрит внимательно на Нину.

— Здорово.

— Уже нет. Я аборт сделала.

Ксюша прячет скомканный платок в карман, подталкивает мальчика к песочнице.

— Иди поиграй.

— Я есть хочу, — упрямо повторяет мальчик.

— Рано еще.

— Я есть хочу.

— Я тоже.

Мальчик смотрит недоверчиво.

— Давай, правда, поедим где-нибудь, — Нина резко встает, качели отлетают, она от них отступает. — Я угощаю.

Они идут сквериком. Нина тащит сумку, Ксюша везет машинку. Мальчик идет за ними, отстает, садится на корточки, подбирает щепку, разглядывает травинку, по ней ползет жук, взлетает, пугает малыша, он вскакивает, бежит, щепка в кулаке.

— Вы же хотели ребенка?

Нина не отвечает. Машинка застревает в кочке, Ксюша останавливается, дергает за веревку, машинка подскакивает, высвобождается. Нина возвращается к отставшей Ксюше.

Мальчик кладет в кузов щепку.

— Как вообще Сережа согласился? — спрашивает Ксюша.

— Он не в курсе.

— Ну вы даете, ребята.

Нина вдруг закрывает глаза, вытягивает руку и дотрагивается до Ксюшиного лица. Ксюша отшатывается.

— Эй.

— Можешь спокойно постоять? Интересно, как слепые чувствуют?

Нина проводит пальцами по Ксюшиному лицу. Мальчик смотрит на них, раскрыв рот. Ксюша стоит терпеливо. Нина открывает глаза, смотрит, как спросонья.

— Ну как? — спрашивает Ксюша.

— Пошли есть.

И, как ни в чем не бывало, Нина идет дальше. За ней отправляются Ксюша с машинкой на поводке и мальчик. На ходу он берет Ксюшу за руку.

Нина у своей двери. Вставляет ключ в замочную скважину, поворачивает.

Она входит в прихожую. Играет оркестрик, что-то джазовое. Нина закрывает за собой дверь. Сумку ставит возле тумбочки. На ней так и лежат «купленные» Сергеем тюбики. Нина берет тюбик крем-пудры (легкий загар). Выдавливает на палец. Разглядывает. Размазывает по щекам. Музыка становится значительно тише.

Нина скидывает туфли и направляется из прихожей.

Заглядывает в кухню. Там никого. Она наливает в кружку воды. Музыка почти угасает.

С кружкой Нина идет в комнату.

Сергей сидит к ней спиной за включенным компьютером, даже не оборачивается. Музыка у него играет, джаз, едва слышно. Нина подсаживается к столу сбоку. Смотрит на лицо Сергея, обращенное к экрану. Отпивает воду. Он не обращает на нее ни малейшего внимания. Разглядывает на экране изображения глиняных расписных музейных чудищ.

Лось-свистулька с вытаращенными глазами.

Нина тоже разглядывает картинку. Ставит кружку на стол.

— Кружку убери со стола, — говорит, не оборачиваясь, Сергей.

Секунду поколебавшись, Нина берет кружку в руки.

Одна картинка сменяет другую.

— Как дела? — спрашивает Сергей, щелкая «мышкой».

— Спасибо, нормально.

— Как там наша покойница поживает?

Глиняная баба, раскрашенная, яркая, краснощекая, руки — на круглом животе.

— Картошку выкопали, — говорит буднично Нина.

— Хорошая картошка?

— Ничего. Разваристая.

— Попробовать не привезла?

Нина не отвечает. Смотрит на картинки. Мужик с бородой. Петух-свистулька. Мышь. (Иные фигурки с трещинами, со стершимися красками.)

— Почему ты не остановился? — спрашивает Нина. — Просто интересно.

Сергей молчит.

— В машине, наверно, было тепло, музыка играла? Джаз? Точно, джаз... На самом деле, я тебя понимаю, я ведь тоже, когда ты позвонил, подумала, господи, зачем он, зачем сказал, лучше бы я не знала ничего. Ну, может, я не такими словами подумала... У меня ведь тоже тепло было в машине.

И музыка. Не джаз. Я не помню, что. Но не джаз.

Она смотрит на экран. Сергей листает картинки, одну за другой. Не слишком быстро листает, можно рассмотреть. Конь-качалка. Баба без лица (серое пустое пятно).

— А если бы ты ее на самом деле убил?

Сергей молчит.

— Представь на секунду. На крохотную секундочку. Сбил, она еще была жива, но ты не остановился, и она, без помощи, умерла. Всё.

Сергей молчит, щелкает «мышкой», картинки перелистываются на экране.

— Когда я сказала, что ты ее убил... Что ты почувствовал? Ну, пожалуйста, пожалуйста, скажи, что?!

Рука Сергея замирает. Замирает картинка на экране. Лошадь с тремя смешными головами.

— Ничего, — говорит Сергей. — Тогда — ничего.

— Я тоже. Ты сказал, что сбил человека, а я — ничего не почувствовала (кроме досады, что жизнь сбилась с ритма). Но я, в отличие от тебя, неопределенности не выношу и потому поехала. Увидела ее белую руку из кустов, и тоже — ничего, кроме досады. Меня это даже напугало. Мне, знаешь... наверно, это странно, я сама знаю, что странно, но мне захотелось что-то почувствовать, что-то в себе... расковырять, вытащить, я влезла в ее жизнь просто по уши, потому что хотела, чтобы она стала для меня живой, а не пустым местом, не просто белой рукой из кустов. Мне пожалеть ее захотелось.

Сергей рассматривает смешное трехголовое чудище (или просто его взгляд направлен в экран, но что там, на экране, не видит).

— И как?

— Забавная старуха. Мне с ней было не скучно. Только я ей ни к чему. Я поняла в конце концов, что я в ее жизни — лишний элемент. Полное недоумение.

Сергей молчит, смотрит упорно в экран.

— Знаешь, когда я что-то почувствовал? Сегодня. Когда узнал, что она жива.

Поворачивает голову, смотрит на Нину.