Все было ништяк. «Я», режиссер Игорь Волошин

Все было ништяк

«Я»

Автор сценария, режиссер Игорь Волошин

Оператор Дмитрий Яшонков

Художник Павел Пархоменко

Звукорежиссер Александр Копейкин

В ролях: Артур Смольянинов, Оксана Акиньшина, Алексей Горбунов, Петр Зайченко, Мария Шалаева, Евгений Ткачук, Алексей Полуян, Михаил Евланов, Анна Михалкова, Алексей Филимонов, Олег Гаркуша

«ВВП Альянс»

Россия

2009

I belong to the blank generation and I can take it or leave it each time.

Richard Hell & The Voidoids

Yeah my sin is me

And God is mine

Now I am ready

To receive

The new mind.

Swans

Нескромный фильм: «Я» называется. В конкурсе "Кинотавра«-2009 он выглядел чистым попугаем. Конкурс был (в содержательной, заслуживающей разговора части) про то, как все вокруг беспросветно: быт убогий, люди жалкие, детство несчастливое, любовь угрюмая, исподлобья и от отчаяния. Пришел серенький «Волчок», двинул в «Бубен, барабан», все слилось в хмурую, похмельного цвета картину, как будто конкурсанты ночь напролет соборно пили водку, потом наконец постановили русской «новой волне» почаще откатываться к перестроечной чернухе и вывалились с тяжелой головой в зыбкий утренний туман. А там Игорь Волошин со всеми понтами — в томуэйтсовских черных очках и котелке, с блатной распальцовкой. Вышел из тумана, вынул ножик из кармана: «А теперь — дискотека!»

Любимая мизансцена Бориса Гребенщикова: сошлись наш ангел-алкоголь и их демон-кокаин.

Вот идет по приморскому бульвару актер Алексей Горбунов с длинным нечесаным хаером, в цветастой рубахе, пьет шампанское из горла, а кругом девки в блестящих цацках, все волшебно, и Горбунов волшебник, одно слово — Румын: так зовется в фильме «Я» этот важный персонаж, кумир собственно «я» — лирического героя. Он насыпает горстями белый порошок и раскрывает зонтик, и летят на землю десятикубовые шприцы и разноцветные таблетки: пацаны будут счастливы, и никто не уйдет обиженным, а просто осядет на корточки, изумленный и немотствующий, как сказал бы Веничка Ерофеев, хотя и был не по этой части. А за кадром струятся мелодии и ритмы зарубежной эстрады, шик и блеск провинциальных танцплощадок 80-х — западногерманская певица Sandra; и Волошин снимает эту сцену, как все беcконечно прекрасное, рапидом: чтобы помнили.

Дебютный фильм был у Волошина тоже расфуфыренный и про наркотики: по пустому Петербургу ездили на мотоциклах люди в невероятном макияже, их быт был суров и эстетически драматичен — как авангардный показ мод в грязной коммуналке. Сюжет казался не важным, все выглядело чистым упражнением в стиле, авторами фильма хотелось назвать гримера и художника по костюмам. Диковинная картина зависала в параллельной фантазийной реальности, в «никогда» и «нигде»; называлась соответственно — «Нирвана».

«Я» тоже про стиль, но здесь появляются время и лирический герой. В сумме они дают поколение, «мы», так что с названием фильма Игорь Волошин даже поскромничал, урезал пафос. «Я» — местоимение личное, но собирательное: не в том смысле, что опыт откоса от армии «по шизе» в начале 90-х был у многих, а скорее в том, что для нас этот опыт оказался эстетически оформлен в популярном тогда же фильме «Кто-то пролетел над гнездом кукушки». Герой Волошина, восемнадцатилетний наркоман (Артур Смольянинов), недавно его посмотрел и, попав в севастопольский дурдом, спешит спроецировать на личный опыт и поделиться наблюдениями в закадровых монологах: никакого Вождя тут нет (хотя в кадр настойчиво лезет очень похожий на него пациент), а бунтаря Макмёрфи угомонили бы за неделю; жизнь жестче. Стены живописно облезлые, санитары дюжие, психи колоритные, феня густая, а сортир в разы загаженней, чем «худший туалет Шотландии» из фильма Trainspotting, который герой еще не видел. Зато, конечно, видел режиссер, заряжающий в цитатную обойму разом и Милоша Формана с Кеном Кизи, и Дэнни Бойла с Ирвином Уэлшем, и Даррена Аронофски с «Реквиемом по мечте», так что облупленные стены и захарканный пол переходят из разряда натурализма и чернухи в категорию игры и чистой условности.

Сюжетно фильм Волошина — не столько Кен Кизи, сколько молодой Лимонов, «Подросток Савенко». Та же провинциальная «дурка» в качестве жизненных университетов, а главное, тот же типаж лирического героя: приметливый рефлексирующий подросток среди шпаны. Ошалевший от блатной романтики, но сохранивший по отношению к ней дистанцию выживания, обеспеченную поэтическим воображением (Эди-бэби писал стихи, герой Волошина сочиняет авангардные пьесы) и гипертрофированным эго: все умрут, а «Я» останусь. Но другое время — другие песни. Саундтрек служит для фильма не только ритмическим ключом. Именно из него вытанцовываются стиль и смысл. Диковатый микс плаксивого «Ласкового мая» и миккимаусных хохотунов Videokids, шансонье «в законе» Михаила Круга и готических Swans безошибочно отмечает переход от 80-х к 90-м. Хотя в столицах бы брезгливо скривились: это мода больше окраинная, почти не знавшая деления на музыкальные волны, запросто мешавшая диско, постпанк и блатняк; провинциальная шпана все слушала.

Волошин первый, кто сумел рассказать о русском «пустом поколении», на полтора десятилетия опоздавшем к панк-революции, но бессознательно верном ее заветам. «Я могу это принять или оставить в любое время», — спел Ричард Хелл в Нью-Йорке 1977-го. Севастопольские пацаны, если б знали, подписались. До нас романтика свободы, понятой как анархия, отрыв до полного саморазрушения, докатилась как раз к 90-м. И почти такой же интервал — без малого два десятилетия — потребовался для того, чтобы стала возможной рефлексия. Не физиологический очерк и репортаж с иглой в вене, а свободная жанровая игра.

«Я» — набор наркоманских баек: как мы с друзьями варили «молоко», как мать нашла мой запас листьев марихуаны и решила, что я хочу стать ботаником; как я впервые закинулся таблетками и ловил колибри.

«Я» — лирическая комедия-мюзикл. Герой Смольянинова, загримированный под солиста The Cure Мартина Смита, встречает в дурдоме первую любовь с лицом девушки-мечты всего нового российского кино Оксаны Акиньшиной. О, медсестра моих грез! Белоснежен твой халат, шаловлива химическая завивка, тени для век твоих — небесной синевы, а туфли алее губной помады, шприц твой полон блаженства. Не аминазин в нем и не сера с галоперидолом, но чистый морфий. А если даже аминазин, все равно: спой мне «Шизгару», богиня!

И богиня поет «Шизгару».

«Я» — блатной романс, сюжет которого рождается в воспоминаниях героя, впитывает приметы детских страшилок и лагерного фольклора, чтобы расцвести в наркотических галлюцинациях о Румыне — героиновом гуру и божьем человеке, что шел по психушкам Союза, как по этапу, и открывал двери восприятия, и нес свой крест и веровал. Тут в фильме происходит все самое сумбурное и патетическое, зато самое яркое. Рассказы-видения о лихом магаданском прошлом Румына, его безумной любви к блондинке Линде и лютой злобе-ревности прокурорского сына, «черного мента» (Михаил Евланов), дают Волошину право называться гордым словом «визионер», мало к кому в нашем кино применимым. Когда голубая "Волга«-кабриолет, запряженная вечной русской тройкой, мчится по цветущим долинам (предположительно, в окрестностях Магадана), хочется списать автору этого образа любые сценарные огрехи и любую кашу в голове; да и у кого там не каша.

Потому что на уровне стилистики — звуковой и визуальной — Игорь Волошин поймал не только время, хотя и этого было бы достаточно: до него русские 90-е сумели точно высветить на пленке лишь главный режиссер эпохи Алексей Балабанов и Петр Буслов в «Бумере». Волошин резюмировал еще одну важную и никем не проговоренную тему: почти любая субкультура в России вливается в бескрайний и безобразный, вечный и страшный блатняк, растворяется в нем без остатка. Панки и байкеры, рейверы и готы обречены слиться с урловой романтикой, навсегда застолбившей у нас территорию всего незаконного, шального и вольного. Оттого и надрывный пафос фильма, перекрывающий в финале всю режиссерскую иронию. Не может русский наркоман лишь беспечно ловить колибри, он обязан прозревать распятия, хтонь и кровавый фарш. Все двери восприятия открываются в здешнее Запределье, зону, Сибирь, Магадан, и нет татуировки круче трех церквей на спине, и распятый мессия тут не Христос, а тот, кто казнен рядом с ним — первый и главный «вор в законе». И мертвые пацаны заслужили место в развалинах римского портика, и «аллилуйей» им будет «Вязаный жакет» Шуфутинского — блатная жирная слеза.