Нам разрешен гур-гур

Интеллигенция частично отчуждена от власти, частично обслуживает власть. Но и те, кто вытеснен в маргиналии, и те, кто проституирован, несомненно, перестали быть субъектом истории. Сегодня можно не голосовать, не ходить на митинги, закрывать глаза на военные авантюры, убийства правозащитников, вообще не думать о политике — и при этом считать себя порядочным человеком. Этика русского интеллигента деградирует так стремительно, что эстетика за ней не поспевает.

Все это закономерный результат бюрократической контрреволюции, или реставрации Совка, или приватизации государства. Называть это сползание в архаику можно по-разному, окончательный смысл происходящего все равно ускользает — и от общества, и от самой номенклатуры. Но актуальных сюжетов, обостряющих зрение и рефлексию, мало не только поэтому. Вслед за негласной цензурой включилась программа адаптации — привычная для homo soveticus cамоцензура. Изнутри, субъективно, это не похоже на страх, это якобы здравый смысл, а на самом деле — психопатия, притупление чувств. Откровенный разговор в таких условиях вряд ли возможен.

Всякий преступник живет с ощущением, что однажды его непременно схватят за руку. Человек не в состоянии сеять зло, не предвкушая будущий урожай наказаний. Он может эту мечту загнать глубоко, вытеснить куда-нибудь в ночь, но там его тоже ждут кошмары. Видимо, ожидание кары (или прощения) — главный (а может быть, единственный) экзистенциальный мотив преступлений. Сталин-семинарист — это не парадокс, а материал для психоанализа.

Обстоятельства, в которых ты оказался, могут преподать отличный урок, но это не значит, что понять и выучить его получится с первого раза. Человеку нужна повторяемость ситуаций, тогда, возможно, он согласится с тем, что это непреложный закон... Сколько раз в нашей истории элита вела себя подло, безответственно по отношению к людям: и дворяне тут отличились, и коммунисты, и младо (туды их в качель) реформаторы. Итог всякий раз был плачевным. И что? Кто-то скажет, что русские поумнели?

Отчуждение русского человека от государства — вот подлинная причина коррупции. Столетиями хозяева жизни лепили себе на потребу бесправного, послушного раба: сначала из крестьянина, потом из советского недотепы. Холоп всегда остается патриотом своего кармана — дальше его воображение не летит, дальше раскинулись барские поля.

Они (элита, надменная каста) считают, что им море по колено. Но забывают, что сами давно стоят на голове.

Сильная Рука — персонифицирован, народ вздохнул с облегчением. Когда же наконец появится в нашем отечестве Сильная Голова?

Отказываясь от христианской этики, русский человек уверен, что бросает вызов богам. Жажда чуда в нем сильнее здравого смысла. Пусть это будет окрик или жест карающей «сильной руки» — что угодно, только не молчание, не пустота. Мы, как дети, которые шкодят, чтобы испытать терпение родителей.

Власть — это иллюзия управления сновидением. При нарушении диалога между обществом и правителем возникает ситуация «разведенного моста». Причем этот мост разводится не только политически и социально — это как бы разрыв внутри полушарий головного мозга.

В итоге имеем то, что имеем, — социальную шизофрению.

У русского человека эстетическое чувство неизменно берет верх над здравым смыслом. Пирамида гармонична, она не плод фантазии авангардистов и революционеров, в ней воплощен древний космический принцип. «Демократия в аду — на небесах иерархия», — любит повторять патриарх Кирилл. Но, к сожалению, есть один нюанс: пирамида — это гробница, памятник. Эта штука при свете дня не работает — только во сне.

Пугает неадекватность интеллигенции. Когда в стране убивают инородцев, детей, мальчиков, девочек — только за то, что они другие, не такие, как мы, — это признак дальнейшей деградации этноса, признак того, что энергия самоубийства, вышедшая наружу в прошлом веке, еще далеко не исчерпана. При чем здесь интеллигенция? А чиновники, политики, продюсеры на радио и ТВ — они кто? Кто должен день и ночь просвещать, объяснять, учить толерантности? Простой факт, его хорошо бы обдумать каждому патриоту: если мы не будем принимать по миллиону мигрантов в год, то к 2050 году нас останется 50 миллионов. Россия еще может стать плавильным котлом человечества, каким стала Америка. И тогда культура восточных славян не только сама спасется, но и многих спасет.

Нет у нас за душой ничего, кроме нашего языка, нашей культуры, — все остальное позор и недоразумение.

Когда мы скорбно фиксируем отсутствие в обществе диалога — власти с экспертами, власти с оппозицией, бизнеса с интеллигенцией, — это все не интеллектуальная проблематика, но ценностная. Люди, которые работают в правительстве, в ФСБ, в гуманитарной сфере, в сфере науки, — этически друг с другом несовместимы. Начальник в России проходит такой извилистый путь, столько раз продает и предает — себя, свои идеалы, друзей, истину, — что в итоге просто вынужден подписать контракт с Мефистофелем.

Какое слово всегда стоит рядом со словом «творчество»? Свобода. Трудно представить себе большого поэта, который ограничен внутренним цензором, социальными или корпоративными ритуалами.

Политик — предельно несвободный человек. Поэтому эти ребята в быту — всегда анархисты, беспредельщики и хулиганы. Отрываясь на пьянках-гулянках, они компенсируют дефицит внутренней воли: и свободы, и воли как силы действовать. Человек, живущий в мире с собой, не нуждается в эмоциональных эксцессах. Свободный художник не станет доказывать каждому: «Видите, как я свободен?» «Правда сделает вас свободными», — так сказал Иисус. А ложь, даже та, что якобы опирается на здравый смысл, превращает человека в раба.

Когда политик ведет себя жестоко по отношению к людям, к своей стране, в этом проявляется его несвобода. Если кто-то спешит расписаться в истории кровью, доказывая свое величие и власть над миром, — значит, нет у него ни того, ни другого.

Самоизоляция тирана от подданных неизбежно ведет страну к катастрофе. Игра теней в его сознании — результат сенсорной депривации, когда отлученный от внешних сигналов мозг становится источником перманентного бреда: имперского или утопического, разница невелика. Только колоссальный стресс, кровавая баня заставляют тирана проснуться и на время вернуть себе ускользающее чувство реальности. Они развязывают войны, чтобы подтвердить собственное бытие.

Что, если это не сказка и в горах Кавказа действительно обитает печальный демон, дух изгнанья, провокатор и искуситель России, которая десять веков пытается (тщетно) стать православной страной?

Власть так усердно дезинформирует всех (не исключая себя), так тщательно отмораживает мозг и без того контуженному населению, что невольно начинаешь подозревать начальников в субъективном идеализме. Сами того не желая, они признают: вся реальность рождается из головы, из летучих мыслей и пустых фантазий. Стало быть, не могут они не знать и того, что лживая их «империя», которой они по-собачьи служат, обречена сгинуть, как дурной сон, в одночасье.

Искусство меняет человека только на и во время контакта с ним. Поэтому культура должна обступать нас повсеместно и плотно, как вода внутри материнской утробы.

«Князь мира сего» — он же «царь природы» — это ведь каждый из нас, гордый и жестоковыйный сапиенс, одолевающий с помощью культуры и языка свой звериный soft.

Одно из центральных положений квантовой физики — вариативность свойств и состояний микрочастиц. При этом пока неясно, как этот принцип работает в макромире. Имеется даже математически подтвержденная гипотеза мультиверса — параллельного существования бесчисленных вселенных... Но я не про физику — я про жизнь. Титанические усилия Кремля направлены на то, чтобы уничтожить «лишние» (как им кажется) варианты: в политике, в экономике, в образовании. И вот ведь какой парадокс: каждый виток тупого насилия над историей делает будущее страны все менее предсказуемым.

Атеизм оказывает на сознание блокирующий эффект, это программа-ограничитель, отключающая важнейшие участки головного мозга... Самое забавное, что прагматики примерно то же самое думают и говорят о верующих. Может быть, дело в том, чтобы эти два принципа, два способа видеть и описывать мир сочетались, дополняя друг друга? Ведь мы как-никак существуем в двух режимах: сна и бодрствования.

Когда человек пьет, его тень помалкивает. Наши люди боятся действовать как разрушители архаичной системы, насквозь феодальной, исторически бесперспективной, но родной, привычной, доставшейся в наследство от прадедушек, — поэтому они разрушают себя. Это своего рода харакири, растянутое во времени. Хотя представления о чести у нас не самурайские, но совесть-то живая. Сделайте русского человека свободным творцом своей истории, своей собственной личной судьбы, и он перестанет пить в следующий понедельник. В фантастическом романе Александра Беляева «Голова профессора Доуэля» прекрасная, умная голова по воле коварного злодея живет отдельно от тела. Наше положение все больше напоминает этот сюжет. Мозг нации отделили от политики, от телевидения, от принятия важнейших экономических решений. Даже парламент у нас «не место для дискуссий», а закрытый клуб, где номенклатурные хряки нагуливают бока.

Пушкин считал, что правительство у нас единственный европеец. Сталинизм исправил это недоразумение — эмансипировал власть от культуры, совершив попятное движение в архаику. С тех пор культура в России европейская, а власть азиатская, вернее, ордынская. Так или иначе противостояние с короткими передышками продолжается лет пятьсот. И хотя потери всегда с одной стороны — поэты, режиссеры, драматурги, журналисты, — во времени сохраняется только культура, сотворенная жертвами. Ордынцы же неизменно отрекаются от своих предшественников, вычеркивая их имена из летописей. И в каждом поколении русские мальчики принимают трагическое решение: выживать, как Иуда, до первой осины, или скармливать себя демонам государства.

Западная цивилизация вот-вот совершит скачок, после которого Россия отстанет от Америки и Европы уже навсегда. И дело не только в высоких технологиях — рано или поздно они станут общим достоянием (если, конечно, кремлевские мудрецы не закроют страну на амбарный замок). Дело в неадекватном понимании буквально всего: от смысла пьесы до своей роли в ней... Не творить историю, но паразитировать на мифах, называя этот процесс высоким словом «традиция». Доверять только членам «семьи», любить только самых близких, с порога отвергая чужое и непонятное. Купаться в роскоши, презирая кормящий тебя безропотный плебс. Водить хороводы с бесами прошлого. Этот родоплеменной заповедник обречен сгнить на корню.

Вот ведь незадача: пока мы (бывший советский плебс) по капле выдавливаем из себя раба, начальники в хамской форме отказываются выдавливать из себя барина.

Бежавшие от большевиков русские эмигранты, вплоть до второй мировой не распаковывали свои чемоданы — все были абсолютно уверены, что советская власть вот-вот лопнет, как бесовский мыльный пузырь. По-человечески это очень понятно — ведь не могут абсурд, наваждение длиться вечно. Однако жизни эмигрантов не хватило, чтобы увидеть, как полетели клочки по закоулочкам. Страшно думать, что и мы зря надеемся на скорое избавление от кошмара. Что, если переход из ядерной Орды в свободную Европу займет еще лет пятьдесят? Что тогда остается? Научиться врать, не краснея? Смириться? Адаптироваться? Зарыться с головой в прах мучеников ГУЛАГа?

2

Репертуарный театр — наше национальное достояние. Пафос этого утверждения находится в таком же противоречии с практикой, как и прочие максимы эпохи саморазрушения. Нищенская зарплата превращает актера в люмпена, он теряет уважение к себе, пьет, презирает работу. Двадцать лет имитационной демократии не прошли даром, люди сегодня не так прекраснодушны, они всё видят и всё понимают: как алчно кормится за их счет дирекция, как цинично, ежемесячными конвертами, обеспечивается молчание народных артистов. Они не сомневаются, что коррупция тотальна и немалая часть черного нала идет по пищеводу прожорливой вертикали наверх.

Реформировать театр без кардинальных перемен во всей системе невозможно. В 90-х у меня была иллюзия, что театры окажутся островами гуманитарной культуры в океане эстетического и нравственного хаоса. Но этого не произошло — бюрократия привнесла в этот сюжет свой частный интерес, который, как в прошлом и в позапрошлом веке, противоречит общему благу.

Парадокс: директору театра сегодня категорически невыгодны хорошие спектакли. Шедевр, бывает, не сходит со сцены годами, даже десятилетиями. А ведь откаты бедняга бюрократ получает не каждый божий день — только при подготовке очередной премьеры. Значит, нужно поставить на поток производство однодневок. Бездарные поделки не застревают в репертуаре, декорации не занимают драгоценные квадратные метры. Работа кипит.

Думаю, прирожденные альтруисты искусством театра не интересуются вовсе. Личное самоутверждение, тщеславие, желание комплиментов — с этого, собственно, начинается творчество. Другое дело, что приходит потом. Ведь именно пещерный эгоизм изживается в коллективной работе.

Только от режиссера зависит, станет актер его соавтором или будет послушным и мягким, как пластилин: не холодным и не горячим — теплым, как температура хозяйских пальцев. Авторитет упивается своим исключительным статусом, создает атмосферу, пропитанную высокомерием, духом насилия. Воля исполнителей подавлена, воображение благоразумно дремлет. Слепленные в этих условиях спектакли мертвы уже в день премьеры... Как это похоже на нашу «суверенную демократию». Неверие в талант народа, жажда контроля — над каждым вздохом, каждым движением души (не говоря о движении денег), и — как результат — мертвечина, рабское безразличие общества к собственной истории, хоть вверх иди по течению, хоть вниз... Нам отведена роль статистов, создающих безмолвный фон, в крайнем случае, нам разрешен гур-гур. Знаете, как делается на сцене гур-гур — нечленораздельный ропот толпы? Актеры произносят одновременно одну единственную фразу: «Что говорить, когда нечего говорить? Что говорить, когда нечего говорить?» — и так до бесконечности.

Те культуры, которые выбирают путь упрощения, неизбежно проигрывают и погибают.

Сам себе твержу: «Ты инфантилен, срочно взрослей, времени осталось немного». Но, если подумать, это ведь общая наша беда. Желание «сильной руки» — сакральной отцовской фигуры — отсюда. Пассивность, лень, клептомания тоже. Помню сладкое чувство, когда шаришь по родительским шубам, замирая в предвкушении новой порции «серебра». И потом: посвятить целую жизнь играм на сцене и перед камерой и не остаться дитятей — разве это возможно? Когда наш брат комедиант важничает, надувает щеки, корчит из себя депутата и гражданина, не верьте ему — в душе он пацан.

Как и большинство моих сверстников, я рос без отца, поэтому нонконформизм — мое естественное состояние. Я нежно люблю родину-мать и вполне искренне считаю патриархальное государство навязчивым, вредным фантомом. Чем-то вроде неумного отчима.

В юности желание разрушать мощнее созидательных импульсов, а моя юность пришлась на период советского декаданса, когда и речи не могло быть о сотрудничестве с косной маразматической властью кремлевских старцев. Деконструкция стала для нас отчасти художественным манифестом, отчасти образом жизни. Эту прелесть долго пришлось изживать, но, похоже, осадок останется навсегда.

Режиссер — конечно, вуайер, а не нарцисс. Мы создаем квантовые проекции самих себя на жизни других людей — на мужчин и на женщин. А также на мебель, аксессуары, фрагменты пейзажа, луну. Это, нужно признать, особый род эгоизма: быть жемчужиной, преподнесенной Гертруде в вине.

Актеры у нас давно на положении крепостных. В нравственном смысле, конечно. Вообще репертуарный театр — это затерянный мир. Он буквально кишит атавизмами и рудиментами предыдущих эпох...

Лето 2003 года. Нескольких молодых актрис пригласили в труппу театра. Они только что с институтской скамьи — талантливые, неглупые. Подходит ко мне актриса и, мило смущаясь, спрашивает, не стану ли я возражать, если она переменит фамилию. «Хотите взять псевдоним?» — интересуюсь в ответ. «Нет-нет, я замуж выхожу. Вы не будете против?» Удивляюсь: «Что за странный вопрос?» Потом подходит другая актриса. «Владимир Владимирович, мне нужно сказать вам одну вещь... Я собираюсь замуж...» — «Очень рад за вас, поздравляю». — «Вы не возражаете?» ...То есть актерский показ по умолчанию был невольничьим рынком, а режиссер, выбиравший этих молодых женщин из сотен других претенденток — крепостником-помещиком. Значит, теперь я волен употребить их по назначению — что бы под этим ни подразумевалось: пение фольклора или барская койка...

«Мой любимый день — понедельник. Ненавижу этих (брезгливая мина) актеров», — делится директор театра... Состояние это привычно, как весенняя депрессия. И беспросветно, как советская власть. Свобода выбора — только для тех, кто преуспел в кино. Экономическая независимость от вора-начальника, поклонники с цветами, право отказа от идиотской роли — это возможно только вопреки системе, созданной нашими предками. Стоит задуматься о тирании традиций.

3

Единственная стратегия, возможная сегодня, — создавать свою собственную, альтернативную реальность. Разумеется, никто не построит для меня театр и не будет его финансировать на моих условиях.

Вписаться в систему кормлений и привилегий я не могу — это не соответствует моим представлениям о приличиях. Сотрудничать с вороватыми директорами, закрывая глаза на коррупцию и «честно делая свое дело», — тоже позиция уязвимая. Пока мы соглашаемся с их подлостью, они будут сидеть у нас на шее да языком цокать... Остается одно — заниматься виртуальным театром, писать пьесы.

Может быть, лет этак через тридцать шикарные дома, автомобили, яхты, девочки по вызову вообще утратят свою привлекательность. Все это можно будет получить в виртуале по вполне демократическим ценам. То-то занервничают наследники миллиардных состояний, ради которых их номенклатурные отцы продавали душу дьяволу.

Мне нравится идея интеллектуального казачества. Земли у нас много, население вымирает — в трех часах езды от столицы уже окололунная пустота. Поселиться бы там, на «слободе», построить университет, театр, лицей. Скажете, очередной Город Солнца? Разумеется. Но ведь в России только так нормальные люди и выживали — спасаясь бегством от беспредела и алчности «слуг государевых». И власть думала в том же направлении: мысль летела стрелой — от опричнины до ГУЛАГа.И продолжает думать. Бюрократия, не покладая рук, создает для себя автономную среду: клубные дома, коттеджные поселки за шестиметровыми заборами, спецшколы, обучение в которых стоит дороже, чем в американских университетах, а в классах сидят по два-три чада. Убеждать партноменклатуру отказаться от своих привычек и привилегий — гиблое дело. Нужно брать на вооружение их тактику.

Правда, у надменной касты финансовый рессурс неисчерпаем — налоги плюс природная рента, а у интеллигенции выбор — или лапу сосать, или хозяйский сапог.

Говорят, общество у нас атомизировано. Это так и не так. Гораздо существеннее, что оно хаотично. У нас ведь все перемешано, все лежит в одной куче: честь и бесчестье, подлость и доблесть. И все друг другу вежливо улыбаются и руки пожимают как ни в чем не бывало. Как отделить плевела от зерен? Вот в чем вопрос.

Когда общаешься с чиновниками-коррупционерами, они, как правило, производят приятное впечатление. Живые, вменяемые мужчины и женщины. Не монстры, не маньяки-психопаты. Значит, все дело в системе. Она патологична, а не элита и, тем более, не народ.

Как изменить Русскую Систему? Все слова вроде бы сказаны. Нужна конкурентная среда — и в экономике, и в политике. Следует убрать все препятствия, созданные за последние годы на пути малого и среднего бизнеса, раскрепостить личную инициативу. Независимый суд. Полноценный парламент. Свободные СМИ. Электронный билет... И всем понятно, что система не реформируема. До тех пор, пока существует заинтересованная в сохранении статус кво элита.

Что же — опять чистки, всех под нож, в лагеря? Нация не выдержит очередного геноцида — наша цивилизация просто исчезнет с лица земли... Значит, вопрос нужно ставить иначе: как заинтересовать правящую элиту в общественном благе? Чтобы выгодно им, собакам, было наше процветание.

Для этого требуется метафизическая машина, которую согласится построить Кремль. С нашей помощью, конечно. (Ведь царь-то, кажется, с нами заодно — против бояр.) «Партия честных людей» невозможна по понятным причинам: политика — это табу, конкуренция — ужас, который всегда с ними (с элитами). Нефтяные и газовые скважины после истории с Ходорковским тоже вряд ли окажутся в руках интеллектуалов. По этой же причине невозможна Сибирская Республика с широкой автономией. Вариантов остается немного...

Например, Русский Голливуд. Бизнес этот пока что очень специфический, нервный, для работников спецслужб не самый привлекательный. А метафизическая машина может получиться очень даже серьезная; сотни тысяч рабочих мест для всевозможных писателей, актеров, художников, не говорю о разнорабочих. Живут они компактно, играют по своим правилам в свои полудетские игры. А взрослый мир серьезных людей смотрит на них умиленно и свысока, с отеческой улыбкой: артисты, мля, что с них взять. Правда, есть отдельные нюансы: никакой цензуры, никаких государственных чиновников, никаких откатов. Территория, свободная от Системы. Номенклатура пусть срывает цветы удовольствия в зрительном зале. В этом, собственно, и есть их выгода — сугубо эмоциональная. Но кто сказал, что эмоции — это пустое? Мир зиждется на эмоциях, а потом уже на черепахах. Не исключено, что через пару-тройку поколений менталитет начальников сам собой как-нибудь изменится. Все-таки мягкая сила лучше, чем партийные чистки или, тем более, оранжевая революция с последующим демонтажем.