Дети Розмари. «Одна война», режиссер Вера Глаголева

«Одна война»

Автор сценария Марина Сасина

Режиссер Вера Глаголева

Оператор Руслан Герасименков

Художник Игорь Коцарев

Композитор Сергей Баневич

В ролях: Александр Балуев, Наталья Кудряшова, Юлия Мельникова, Анна Нахапетова, Ксения Суркова, Наталья Суркова, Михаил Хмуров

Продюсерский центр «Хорошо Продакшн», GVI-Group

Россия

2009

Вместо эпиграфа

Жертва темных сил Розмари, родив ребенка от дьявола, сползает с постели и в нежном материнском порыве склоняется над колыбелью. Мы уже готовы увидеть волосатого монстра иль неведому зверушку, ужас матери, но ожидаемого аттракциона не последует. Кто бы ни был в колыбели — это ребенок Розмари, ее возлюбленное дитя. Вступает колыбельная...

Эхо минувшей войны оказалось таким непомерно долгим, что и через семьдесят лет после ее протокольного начала (1 сентября 1939 года) все еще открываются потаенные сюжеты, и, похоже, в обозримом будущем нет тому конца. Вера Глаголева с фильмом «Одна война» словно подгадала к этой дате, которую сегодня страстно обсуждают политики. Это отдельная песня, а сюжет «Одной войны» — вне политической конъюнктуры и героической риторики. Глаголева сняла драму русских женщин, родивших детей от оккупантов. Сняла в традиционной реалистической манере, с линейным нарративом, который можно пересказать в трех словах, без флэшбэков, без встроенных биографий героинь, как это сделал, к примеру, Юрий Любимов в спектакле «А зори здесь тихие». Режиссер не стала ломать сценарий дебютантки Марины Сасиной1, доверилась своим актерам, камере Руслана Герасименкова (он снимал «Остров» Павла Лунгина) и заэкранному контексту, отсылающему не столько к артефактам — их раз-два и обчелся, — сколько к устной истории, укорененной, надо полагать, в народной памяти. Да только не каждого отошлешь — за десятилетия она выцвела и стерлась стараниями доброхотных моралистов, особенно та память, что связана с преступлениями идеократии против своего народа.

Картина классно снята в эстетике минимализма пандан выбранной натуре — северному морю с сизыми туманами, тусклому небу цвета речного жемчуга и блеклой дождливой весне. Не затоптанное человеком, это сакральное пространство принадлежит вечности. И только безногий капитан Карп Ничипорук (Александр Балуев), сторож при опальных женщинах, точно знает, когда кончается вечность. Безымянному острову вот-вот надлежит стать секретным полигоном, сюда уже завозят оборудование и изымают все имеющиеся карты местности для замены их новыми, где остров не будет обозначен.

Пятеро женщин и пятеро белобрысых детей уже год как живут на острове в дырявой солдатской палатке, каждое утро выходят на работу — рыбу ловить и заготавливать для фронта. И ждут часа Икс, когда их отправят по этапу. Двадцать семь их товарок с детьми увезли еще по льду, и этим пятерым, задержавшимся до весны, недолго осталось.

Горестные истории всех пятерых собираются не вдруг — от реплики к реплике. Монологов практически нет, да и быть не должно — надо думать, они уже по многу раз выплакали друг другу свою боль.

Нину, красавицу смолянку (Юлия Мельникова, звезда «Сатирикона»), изнасиловал немец, расквартированный в их доме. Подобная участь постигла и ее соседку, но та задушила своего ребенка, когда город взяли части Красной Армии. Нина же, увидев новорожденную дочку, не смогла поднять руку на свое дитя. Аня (Анна Нахапетова) попала в лапы НКВД по доносу соседки, а ребенок был от нашего летчика — его Аня нашла полумертвого, спрятала, выходила и тайком вывела к линии фронта, когда наши приближались к городу. Он погиб у нее на глазах во время артобстрела — принял смерть от своих. Старшая из женщин — мама Шура (Наталья Суркова), неформальный лидер женского сообщества, та добровольно ходила в немецкие казармы, чтобы не дать умереть своим голодающим детям. Одну из пятерки, совсем юную Наташу (Ксения Суркова), угораздило влюбиться в немца и пережить первую любовь с оккупантом. Самая трагическая фигура — Маша (Наталья Кудряшова, ученица Анатолия Васильева). Жена солдата, отгулявшая свадьбу за месяц до войны, осталась в оккупированной зоне и была рекрутирована в солдатский бордель. Детей не родила, но выносила такую непомерную вину перед мужем, что жизнь ей немила...

В убогом поселке женщины наладили какой-никакой быт. Полощется на веревках стираное бельишко, купают детей, завели дойную козу, варят на костре все ту же рыбную похлебку — ничего другого тут нет, и на том спасибо. И вообще им еще повезло. Потому что угрюмый военком Ничипорук с беззащитными серыми глазами оказался человеческим человеком. И протагонистом фильма. Грузный сырой мужик в затрапезной телогрейке с трудом таскает свою деревянную ногу, офицерская выправка давно потеряна, да и не военная он косточка, хотя и дослужился до капитанского звания. У него любовь с красавицей Ниной, все женщины об этом знают и покровительствуют влюбленным.

Драматургически «Одна война» самодостаточна. Сюжет сложен по классическому рецепту мейнстрима: эмоционально захватить зрителя, дать жанровую передышку, а в середине фильма врубить саспенс, который в финале разрешится катарсисом. По нынешним временам это просто подарок. Недаром же на всех российских фестивалях и международных, как было недавно в Монреале, «Одна война» неизменно получает приз зрительских симпатий.

И все-таки, в отличие от большинства зрителей, я смотрела несколько другой фильм, точнее, его сверхсюжет, под завязку нагруженный тем самым контекстом, который сегодня мало кто помнит, — и оттого еще более драматичный, хотя куда же боле?

Это во время войны и долгие годы после ни для кого не было тайной, что многие русские женщины становились жертвами оккупантов-насильников. Что были и такие, кто добровольно сожительствовал с врагом, чтобы выжить или спасти детей от голодной смерти. Словом, было всякое. Даже любовь случалась. Рождались дети, и ребенок становился уликой. Их-то, «немецких подстилок», без суда и следствия эшелонами отправляли в лагеря, а детей — в детские дома. И в народе их презирали, догоняли кличкой «немецкая овчарка». Фильм — про этих проклятых и забытых.

Тысячи драматических женских судеб выпали из поля зрения советской культуры. Ладно бы виновата цензура — но ее уже двадцать лет как официально отменили. И культура уже постсоветская. И сам Василь Быков незадолго до смерти отрекся от своего максимализма, пришел к тому, что жизнь выше жертвы.

Причины отсутствия интереса к этой теме глубже, чем запреты сверху. Работает самоцензура и запрещает браться за эту стыдную страницу в истории минувшей войны. Лишь однажды, в «Председателе», на обочине фильма краешком обнажилась тайна героини Мордюковой — в деревне шел слушок, будто прижила она байстрюка от оккупанта. Мотив этот не развивался ни в «Председателе», ни в последующих фильмах. Года два назад появилась и вы-звала полемику «Полумгла» — полнометражный дебют Артема Антонова. Первая часть фильма — исполненная в духе водевиля история сепаратного мира между бабами-солдатками из сибирского села и пленными немцами. Голодные немцы готовы делать любую работу на подворье за миску супа. Поверженный враг уже не страшен, да и рвение по хозяйству проявляет чисто немецкое — коровы ходят выхоленные и хвост косичкой заплетен, да еще и с бантиком. Конечно, и шуры-муры имеют место. Вся эта безвкусная оперетта заканчивается приездом роты НКВД и массовым расстрелом пленных. Толковать про то, что части фильма эстетически не срастаются, — пустое, когда перед тобой грубейшая историческая бестактность и опасное для художника непонимание характера минувшей войны, где своих порою боялись больше, чем чужих.

Образ русской женщины, спутавшейся с врагом, был проклят и заклеймен позором в советской литературе на удивление оперативно — уже в самом начале войны. В 1942 году вышла повесть Ванды Василевской «Радуга»: по ней Марк Донской снял свой знаменитый фильм. Бездетная Василевская, пламенная коммунистка, первая ввела тему прелюбодеяния с врагом, пусть и насильственного (поди докажи!), как постыдного преступления — измена Родине. Она жестко, едва ли не изуверски идеологизировала неотвратимую реальность войны (любой, кстати, войны) и — в качестве устрашения — подробно описала страдания своей героини, забеременевшей от насильника-оккупанта. Девушка страстно ненавидит свое лоно, где растет не по дням, а по часам вражеское отродье. В конце концов она попадает под фашистскую пулю и умирает с улыбкой на устах, очистившись от скверны и искупив свой невольный грех.

Не помню, чтобы такая сцена была в фильме «Радуга», зато там есть другая: советский воин, наслышанный о похождениях своей жены, застает ее в роскошной постели всю в оборочках и кудряшках. И стреляет в упор, прерывая ее испуганный лепет. (В этом эпизоде снялась Нина Алисова.)

Казалось, Василевская поспешила открыть тему, чтобы тут же ее закрыть. Она точно угадала, чего хочет идеократия, и к тому же сыграла на неистребимом русском ханжестве. Не потому ли в обществе повального мужского шовинизма браться за эту тему охотников не нашлось и тогда, когда все стало можно?

Французы тоже карали женщин (не бойтесь — морально) за любовную связь с оккупантами. Их подвергали ритуальной стрижке, что было позором.

Между тем уже в 1959 году на Московском международном фестивале сенсацией стал фильм Алена Рене «Хиросима, моя любовь». Сквозь историю любви француженки и японца просвечивала другая любовь, запретная — тайный роман с оккупантом во время войны, позорная расплата за запретную любовь.

Картина была поэтическим прорывом. Кинематограф, кажется, еще не знал такого тонкого письма, такого монтажа, рвущегося, как сновидение. Но чего точно не было в подсознании фильма — опасливой оглядки художника, рискнувшего понять неправого. Видимо, французское общество уже созрело для того, чтобы простить. А нашим и думать о подобном было нельзя. Во-первых, у нас была другая война, жестко наказывающая своих за даже спонтанные проявления человечности. Во-вторых, мы — другие. Воспитанные на том, что в жизни всегда есть место подвигу. Но что в жизни всегда есть место жизни — это уже не наш образ мыслей, это идеологически опасный гедонизм.

Наша ментальность, стало быть, культура, категорически отвергает и не прощает — даже за давностью лет — коллаборационизм в любом его проявлении. Мы с князем Курбским, предавшим Ивана Грозного, все еще не разобрались. Что уж говорить о генерале Власове, практически нашем современнике. Есть (в основном на Западе) серьезные концепции, представляющие организатора РОА как идейного борца с тоталитарной сталинской системой. Но покуда в России жив хотя бы один ветеран минувшей войны, объективный взгляд на эту сложную фигуру невозможен по определению. Ну а женщины, которые с немцами греховодили... много чести, чтобы о них говорить. Так и остались они непрощенными. Сегодня в моде говорить о гендерном равенстве в продвинутых сообществах. Увы, русская культура — безнадежно мужская, и женщину здесь не принимают как ровню, причем медиаторами этого дискурса являются в первую голову женщины. Хоть ты тресни, а матрицу бессознательного не поменяешь, как диск в компьютере.

Впрочем, не мы одни такие упертые патриоты и женоненавистники. На одном из московских МКФ был показан фильм Дэвида Лина «Дочь Райана» — эпизод из истории англо-ирландской войны. В ирландскую деревню прибывает — на должность коменданта — молодой английский офицер. Роузи Райан (Сара Майлз) юная жена местного учителя, экзальтированная красавица, томящаяся в скучной провинции, совращает англичанина. Безумная страсть обречена, но остановиться они не могут. Когда же их изобличают, девушку подвергают гражданской казни — остригают, как овцу, и выгоняют из деревни. Такое учиняли и над француженками во время второй мировой.

Сурово. Но все же не концлагерь и не насильственная разлука с ребенком. Именно эта участь ждет героинь «Одной войны» и их детей, рожденных от Чужого.

Их час приблизится, когда на остров прибудет майор НКВД Прохоров (Михаил Хмуров) — антагонист Ничипорука. Человек из мрамора. Замкнутый, резкий, не допускающий ничего личного в общении с подчиненным ему простодушным капитаном. Его задача — как можно быстрее эвакуировать женщин и подготовить плацдарм для размещения военной техники. К «контингенту» он относится брезгливо, в их проблемы вникать не желает. Его жена и дочь погибли в концлагере в Эстонии, и этим все сказано.

Самая драматически насыщенная часть фильма — долгий финал. Здесь режиссер выложит беспроигрышный козырь, отменяющий снобистские подозрения в мелодраматизации. Последний титр, своего рода постскриптум, сухо проинформирует: майор НКВД Максим Прохоров был арестован и расстрелян в мае 45-го. То есть буквально через три недели после того, как капитан Ничипорук самовольно вывез женщин с детьми в только ему ведомом направлении, опередив спецкатер с вооруженной охраной. Стало быть, мы имеем дело с реальной историей, и есть резон поверить, что даже фанатеющий большевик, одержимый идеей мщения за жену и дочь, может дрогнуть, уязвленный страданиями фашистского отродья? При том что офицер НКВД точно знает, на что идет?

Он появится на кромке обрыва, когда лодка уже готова отчалить, да замешкалась малышка, потеряв маму, и, вся в слезах, уткнулась в колени майора. И тот легонько подтолкнет ее к насмерть перепуганной матери, застывшей поодаль. Этот жест решил судьбу тех, кто в лодке, а майора приговорил к трибуналу.

...Финальный титр — мокьюментари, художественный прием, но он не подменяет реальность, а прямо продиктован ею.

Импульсом для написания сценария стала нечаянная встреча Марины Сасиной, в то время журналистки орловской областной газеты, со старым моряком. Он воевал на Северном флоте и однажды ему случилось конвоировать два транспорта с женщинами и детьми. Он спросил, кто они такие. Ему ответили, не выбирая выражений. Выйдя в открытое море, отворили люки и потопили тех, кто был в трюме.

Рассказ моряка не отпускал Марину и стал темой ее первого сценария, написанного уже во ВГИКе. Автор отказалась от жуткого финала: она выбрала — нет, не xэппи энд, а именно катарсис.

Маховик финала запускает Нина. Она признается Карпу Игнатьевичу, что ждет ребенка. А в следующем кадре радио принесет весть о конце войны, Карп ворвется в женскую палатку, и начнется общее ликование. Женщины размечтаются об амнистии, о возращении домой, накроют стол чем бог послал, не зная, что это их последние посиделки. Завтра утром их увезут.

Эйфория кончится, когда майор откажется сесть за стол с женщинами. Тогда Мария резко сломает праздник, выкрикнет в лицо подругам, чтоб не забывались: «Мы — враги! И выход у нас только один — в воду!» И мужикам достанется — наотмашь: «Не смогли нас защитить, так научитесь жалеть хотя бы!»

Маша бросится в холодное море. Спасти ее не получится. Праздник Победы завершится погребением.

Напрасно Карп пытает майора, куда их отправят — на поселение или по тюрьмам. «Да это ж наши женщины! — уговаривает он Прохорова. — К ним никакая грязь не пристанет». Майор хмуро молчит, и тогда капитан Ничипорук рубит ему в глаза: «Да я за этих баб и детишек голову положу! Пусть потом судит трибунал!»

Исчезающая в тумане лодка может быть прочитана и как метафора — единственная в фильме, отказавшемся от иносказаний, тропов и прочих красот стиля. Открытое море, открытый финал, чудесное спасение... Для особо педантичных — мол, где капитан их спрячет — есть намек: в фильме идут разговоры про староверов, обитающих в скитах, в лесной чаще, и добраться туда могут только те, кто знает путь. Ну, Карп — он все знает, за ним не пропадешь. А мне довольно омыть душу верой в то, что свет и во тьме светит. Что не стоит село без праведника.

1 См. «Искусство кино», 2008, № 12.